РАЗДЕЛ 4 Как прекрасен этот мир!

Перед нами философский текст. Прежде чем понять, кому он принадлежит, какое содержание выражает, что подчеркивает, очень внимательно прочитаем его:

«Природа! Окруженные и охваченные ею, мы не можем ни выйти из нее, ни глубже в нее проникнуть. Непрошенная, нежданная, захватывает она в вихрь своей пляски и несется с нами, пока, утомленные, мы не выпадем из рук ее.

Она творит вечно новые образы; что есть в ней, того еще не было; что было, не будет, все ново, а все только старое. Мы живем посреди нее, но чужды ей. Она вечно говорит с нами, но тайн своих не открывает. Мы постоянно действуем на нее, но нет у нас над ней никакой власти. Она все. Она сама и награждает, и наказывает, и мучит. Она сурова и кротка, любит и ужасает, немощна и вселюбяща. Все в ней непрестанно. Она не ведает прошедшего и будущего; настоящее ее — вечность. Она добра. Я славословлю ее вместе со всеми ее делами. Она всемудра и тиха. Не вырвешь у нее признания в любви, не выманишь у нее подарка разве добровольно подарит она».

Не правда ли, своеобразный текст? Природа поэтизируется, но не застылая, а живая, текучая... Человеку, прочитавшему много философских текстов, легче догадаться, кто же автор этих строк. Но попробуем и мы с вами представить себя в роли следопытов. Тем более, что долгое время никак не могли точно сказать: кто же мог выразить такое отношение к природе. Кто же автор этого фрагмента? С чего начнем наш поиск? Когда мог появиться такой текст? Конечно же, не в античной философии. Почему? Потому что во времена античности каждое дерево, каждый источник, каждая река, каждый холм имели своего местного духа-хранителя. Прежде чем срубить дерево, разрыть гору, остановить ручей, человек был обязан сделать жертвоприношение. Стало быть, природа тоже поэтизировалась. Однако язык греческих мыслителей был более строгим, сдержанным. Да, природа воспринималась ими как нечто прекрасное, но она уподоблялась господствующему миропорядку.

Природа в представлении античных философов — это все, что есть, сущее. Соответственно, человек не выделяется из природы. Он внутри ее, как ее частичка.Автор же приведенных строк отнюдь не сливается с природой. Античный грек сказал бы: «Я вместе с природой». А здесь иное: «Я созерцаю природу». «Природа вовсе не такая, какая она сама по себе, она целиком рождена моим воображением. У природы такие свойства, какие я мог увидеть: она сурова и кротка, любит и ужасает». Нет, эти строчки рождены не в античности.

Тогда, может быть, текст появился в средние века? Он иносказателен, аллегоричен, а насыщенность образами — характерная черта средневековой философии. Но тут иное. В тексте нет ничего религиозного, скорее наоборот, картина природы обезбожена. Ни слова о Творце, ни одной ассоциации с ним. Природа в сознании автора философского текста живет сама по себе, она всемудра и тиха. К тому же, в средние века родилось уже иное, нежели в античности, отношение к природе. Уже в начале IX в. стало осознаваться новое, по сути эксплуататорское отношение к природе. Это отразилось, в частности, в оформлении французских иллюстрированных календарей. Прежде каждый из двенадцати месяцев олицетворялся пассивными отвлеченными фигурами. В новых календарях они стали изображаться в виде пахарей, жнецов, лесорубов, мясников, то есть в виде человеческих фигур, занятых покорением мира. Человек и природа здесь разведены. Люди не живут внутри природы, а господствуют над ней.

Пойдем далее, вдоль череды веков, и заглянем в эпоху Возрождения — время, когда началось обмирщение (обезбоживание) мира. То, что прежде считалось Божьей милостью, отныне приписывается человеку. Он — средоточие всего. Меняется отношение к человеку, меняется и отношение к природе. Если когда-то она была лишь объектом воздействия, то теперь становится предметом активной эксплуатации — интеллектуальной и промышленной. Она — не просто поприще для человеческой деятельности, а мастерская. Именно так называл природу тургеневский Базаров. Но еще раньше Базарова природу назвал мастерской английский философ Фрэнсис Бэкон. У него есть одно выразительное сравнение ученого с палачом. Как палач добывает признание у подслед­ственного пытками, так и ученый экспериментом вырывает у природы (натуры) ее тайны. Ученый-естествоиспытатель! Важнейшую задачу науки он видел в покорении природы и в целесообразном преобразовании культуры на основе познания натуры. Однако похожа ли описанная в нашем отрывке природа на мастерскую? Ни в коей мере. Автор любуется природой, созерцает ее. Но ее тайны кажутся ему неподдающимися разгадке. Философ, имя которого мы хотим угадать, называет тайны природы: «непрошенная, нежданная, захватывает она в вихрь своей пляски», «она творит вечно новые образы». Но к объяснению этих секретов природы автор даже не приступает. Он хочет сохранить их таинственное мерцание, а вовсе не прояснитъ, как это пытался бы сделать Бэкон.

Описание природы, как уже ясно, не похоже ни на античность, ни на средневековье, ни на Возрождение. Так может быть, эти строчки родились в XVIII в.? Уже говорилось, что выраженное отношение к природе, без сомнения, родилось в такое время, когда философствование оказалось свободным от чисто религиозного почитания. А именно в XVIII столетии идея Бога подвергается особенно интенсивной критике. Впрочем, не только эта идея. Все, чем традиционно занимались философы, — природа, история, общество, нравственность, религия, — все это стало объектом их обостренного внимания.

В XVIII в. благословлялся единственный дар человека -— Разум. На него возлагались огромные надежды. Философы осмыслили безграничный потенциал человеческого сознания, они ценили только всепроникающий разум. Но ведь вокруг много бесформенного, стихийного. Могли ли философы, увлеченные рассудком, поэтизировать эти хляби, лишенные порядка и гармонической упорядоченности? Могла ли слепая природа оказаться объектом восхищения? Напротив, она неорганизована и бессознательна. Ее надо укротить. Подчинить разуму. Но в тексте, который прокладывает для нас маршруты сквозь века, природа скорее объект любовного созерцания, нежели критики. Она существует как бы рядом с миром человеческой активности, параллельно человеческому разуму.

Перечитывая текст, обратили ли вы внимание на одну особенность восприятия природы, которая в нем выражена? Сразу подчеркнем: в этой особенности лежит ключ к разгадке тайны. Природа в изображении неизвестного нам философа очеловечена: она, как живое существо, говорит, пляшет, любит, ужасает. То есть ей приданы человеческие качества. Она живет его мерками и в то же время отделена от человека. Это поразительная общность двух разделенных сущностей!

Конечно, такое описание природы было возможно только в XIX в. В этом отрывке сфокусирован опыт романтического переживания мира, в нем нет божественных аллегорий, но есть трепетное и взволнованное обожание природы. Мы не найдем у автора сурового аскетизма, растворенности в природе, слиянности с ней или отчуждения от нее, но у него есть ощущение ее грозности, ее величия. Более того, при всей своей особости она органично соотносится с миром человека, который через нее передает свои человеческие чувства. Без специальной философской подготовки, без исследовательского опыта догадаться, кто автор приведенного отрывка, невозможно. Даже для специалистов, историков философии это было не просто. Долгое время данные строчки приписывали Гете, который восхищался природой и поэтизировал ее. Даже сам поэт на склоне лет думал, что, может быть, он и в самом деле написал такое в юношеские годы. Гете жил долго и, в принципе, мог создать подобные строки. Издатели даже включили этот отрывок в сборник его избранных произведений. Однако не надо забывать, что Гете был не только поэтом, но и крупным ученым-натуралистом. Такая романтическая восторженность у Гете в зрелом возрасте была невозможна.

Романтическая восторженность и обожествление природы — а ведь это пантеизм (культ природы)! Вот ключ к авторству прекрасных строк! Их создал немецкий романтик и философ Фридрих Шеллинг (1775-1854). Отрывок «Природа» написан именно тогда, когда он обратился к философскому постижению природы. Здесь и благоговейное отношение к прародительнице, и стремление объять ее тайны. О насилии над природой и речи быть не может: человек наполнен трепетным чувством к ней. Он даже клянется ей в любви и верности. И совсем не уверен в своих силах.

Если просветители восхищались природой возделанной, организованной, приносящей обильные урожаи, то есть укрощенной и служащей человеку, то романтики предпочитали возвышенные горные пейзажи, бушующую морскую стихию. Романтик находит в природе образ постоянства, цикличности (день и ночь, времена года). Именно в этот образ постоянства вплетается человеческая жизнь. Романтик захвачен красотой первородного хаоса стихий.

Как весенней порою шумят тополя!

Ходит ветер, цветочною пылью пыля,

Все живое обласкано солцем степным,

Словно мать и отец, рада наша земля.

И смеется, и песни поет молодежь,

Да и старых по юртам ищи — не найдешь:

И со смертного ложа могли б их поднять

Песни, солнце, и ветер, и птичий галдеж.

На весеннем кочевье аулы сошлись,

К общей радости родственники обнялись,

А знакомые просто, шутя и смеясь,

Обо всем толковать по душам принялись.

Верблюжонка верблюдица громко зовет,

Блеют овцы, в кустах птичий гомон встает,

Мотыльки — над травой и в ветвях тополей,

Заглядевшихся в светлое зеркало вод.

Сколько птицы! В любом озерке и пруду

Тронь осоку — и лебедь пойдет в высоту.

Скачешь — смотришь, как спущенный сокол ручной

Из-за облака лебедя бьет на лету.

Возвращаешься — девушка крикнет: «Постой,

Покажи, что добыл, молодой, холостой!»

И все девушки лучший надели убор,

И долины в тюльпанах, как пестрый ковер,

В приозерных низинах гремят соловьи,

Им кукушки зарей отзываются с гор.

На верблюдах товары привозит купец,

У хозяев двоятся отары овец;

Тяжек труд земледельческий — вспашка, посев,

Но земля все ж сторицей воздаст под конец.

Благодатною радостью мир напоен,

Бесконечно украшен создателем он!

Материнскою грудью вскормила земля

Все, что солнцем зачал в ней отец-небосклон.

Как не верить нам в милость природы-творца,

Если в мире весеннем щедрот без конца,

Если тучен наш скот, если вдоволь еды,

Если радостно бьются людские сердца?

Дух весны из тихони творит храбреца.

Стали щедрыми все, кроме злого скупца.

Все дивится ликующей силе земной,

Все живет, кроме черного камня-гольца.

Старики одряхлевшие, снега седей,

Согреваются, смотрят на игры детей;

В голубых небесах — певчих птиц голоса,

На озерах по заводям — крик лебедей.

В полночь — яркие звезды, большая луна.

Как же им не гореть, если полночь темна?

Но померкнут они, лишь наступит заря,

Животворного, ясного света полна.

Звезды прочь прогоняет невеста-земля,

Ведь жених ее — солнце, — о встрече моля,

Ждал всю ночь, и свидания час наступил,

И румянец зари покрывает поля.

Только ветер великих просторов земных

Долетит через тучи до звезд золотых

И расскажет, как счастлив с невестой жених,

Как весь мир согревается радостью их.

Ведь всю зиму земля, поседев добела,

Жениха своего терпеливо ждала.

И теперь она вновь, молода и светла,

Засмеялась, запела, как мак, расцвела.

Глянуть прямо на солнце — болеть слепотой.

Я, живущий великой его теплотой,

Только вечером видел, как сходит оно

В свой, политый закатом, шатер золотой.

Абай

(Карпык Аль-Халел Абай. Наследники. На перепутье…Алматы: Агентство Аль-Халел, 1995. – 304с. )

Снег валил видимо-невидимо, но у нас на земле было +1, и снег, даже такой густой и тяжелый, прикоснув­шись, мгновенно превращался в воду. Я думал о том, что, в сущности, каждый из нас тоже снежинка, но мы в этот короткий миг жизни ведем себя (держим себя), как бес­смертные. Обессмерчивание мгновения—вот наша жизнь, на этом и все искусство построено: не остановись мгно­вение, как в «Фаусте», а продлись навсегда!

Как зарождается в туче кристаллик снежинки, как он соединяется с другим и как растет, тяжелеет и падает и, коснувшись теплой земли, обращается в воду...

Снежинка живет меньше человека, но, может быть, она больше его переживает.

Как все затихает, когда удаляешься в лес, и вот, наконец, солнце на защищенной от ветра полянке посы­лает лучи, размягчая снег. А вокруг березки волосатые и каштановые, и сквозь них новое чистое голубое небо, и по небу бирюзовому проносятся белые прозрачные облачка, одно за другим, будто кто-то курит, стараясь пускать дым колечками, и у него колечки все не удаются.

Заря сгорает на небе, и ты сам, конечно, сгораешь в заре, и тысячи голосов на заре соединяются вместе, чтобы прославить жизнь и сгореть. Но один голосок, или, ско­рее, шепоток, не очень согласен гореть вместе со всеми.

Ты, мой друг, не слушай этого злого шепота, радуйся жизни, благодари за нее и гори, как и я, вместе со своей зарей!
Хрустальный день

Есть в осени первоначальной хрустальный день. Вот он и теперь. Тишина! Не шевелится ни один листик ввер­ху, и только внизу на неслышимом сквознячке трепещет на паутинке сухой листик. В этой хрустальной тишине … сухостойные чудища ушли в себя, и их не было, но, когда я вышел на полянку, они заметили меня и вышли из своего оцепенения...

Тоска по человеку и страх одиночества, когда я на­шел себя, вдруг исчезли: и человек свой родной и близ­кий оказался на всяком месте. Человек близкий везде и всюду, только надо быть самому свободным, сильным, здоровым душой. Давайте же помогать и удивляться этим людям в первую оче­редь, а потом уж пойдём к утруждающимся и обременен­ным. Это маленький вариант милосердия.
Птицы улетают

Белая изгородь была вся в иголках мороза, красные и золотые кусты. Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева. Но птичка пролетела, и довольно взмаха крыла, чтобы листик сорвался и, кружась, полетел вниз.

Какое счастье было ощущать золотой лист орешника, опушенный белым кружевом мороза! И вот эта холодная бегущая вода в реке и этот огонь от солнца: вот, уже рас­плавились иголки мороза на крыше, и крупными редкими каплями стала падать вода из желобов.

Но и этот огонь, и эта вода, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем,— все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир.

Вчера вечером луна была высоко, я вышел из дому и услышал тот звук в небе: «Ау». Я услышал его на се­веро-востоке и скоро понял движение его на юго-запад. И вспомнил по прошлому, это цапля улетела от нас в теплые края. А грачи еще здесь.

Ручеек

Велик океан, но в лесу или в пустынном оазисе ма­ленький ручеек совершает не менее великое дело. И ма­ленький ручеек, перебегая по песочку, не ежится, не останавливается перед большим, а как равный, как брат, весело сливается: сейчас он был ручеек, а вот уже он и сам океан.

Плакучие березы опустили вниз все свои зеленые косы, а в елках нависла синяя тишина.

Весной и летом на склонах лесистого Геликона, там, где та­инственно журчат священные воды источника Гиппокрены, и на высоком Парнасе, у чистых вод Кастальского родника, Аполлон водит хороводы с девятью музами. Юные прекрасные музы, дочери Зевса и Мнемосины – постоянные спутницы Аполлона. Он предводительствует хором муз и сопровождает их пение иг­рой на своей золотой кифаре. Величаво идет Аполлон впереди хора муз, увенчанный лавровым венком, за ним следует Калли­опа – муза эпической поэзии, Эвтерпа – муза лирики, Эрато – муза любовных песен, Мельпомена – муза трагедии, Талия – муза комедии, Терпсихора – муза танцев, Клио – муза истории, Урания – муза астрономии и Полигимния – муза священных гимнов. Торжественно гремит их хор, и вся природа, как зача­рованная, внимает их божественному пению.

Когда же Аполлон в сопровождении муз появляется на Олимпе и раздаются звуки его кифары и пение муз, замолкает все. Забывает Арес о шуме кровавых битв, не сверкает молния в руках тучегонителя Зевса, боги забывают раздоры – мир и тишина воцаряются на Олимпе. Даже орел Зевса опускает могу­чие крылья и закрывает зоркие очи, не слышно его грозного клекота, он тихо дремлет на жезле Зевса. В полной тиши тор­жественно звучат струны кифары Аполлона. Когда же Аполлон весело ударяет по золотым струнам, светлый, сияющий хоровод движется в пиршественном зале богов. Музы, хариты, вечно юная Афродита, Арес с Гермесом — все участвуют в веселом хороводе, а впереди идет величественная дева, сестра Аполлона прекрасная Артемида. Залитые потоками золотого света, пля­шут боги под звуки кифары Аполлона.

(Кун Н.А. Легенды и мифы Древней Греции.

– Алма-Ата: Жалын, 1985. – 384 с.)

(фрагмент книги)

Духовное освоение произведений искусства является одной из высших потребностей человека. Тот, кто вступает в общение с художником (в широком смысле), вникает в созданные им художественные образы, воссоздавая их в своем воображении. Этот процесс называется сотворчеством, ведь содержание произведения (изобразительного, литературного, музыкального и т.д.) – это не только то, что высказано и написано, но и то, что возникает в зрителе при виде услышанного, увиденного, прочитанного.

Результаты труда художника являются всего лишь некими материальными объектами без зрителя, ведь произведения искусства – это всегда сообщение, сотворчество, сопережи­вание. Только в результате восприятия зрителем произведений искусства они обретают предназначенное им духовное бытие. И так же как в любви, никто не может нас заставить полюбить творчество того или иного творца. Мы вольны в выборе, что является проявлением нашего художественного вкуса.

Механизм воздействия произведения искусства на человека не зависит от рода и жанра искусства. Любое произведение – будь то словесное либо музыкальное сочинение, спектакль, живописная картина или архитектурное сооружение – воздей­ствует на органы чувств и включает процессы эстетического восприятия. Возникает чувство восхищения, удовольствия. И чем дольше длится созерцание картины, прослушивание музыки, чтение поэмы, т. е. творческое освоение произведения искусства, тем большая радость и восторг охватывают человека. Как правило, мы даже не в состоянии вразумительно объяснить, почему нам нравится то или иное творение. Язык здесь бессилен. Слова, мысли, эмоции появляются в ходе восприятия как следствие первой, чисто эстетической реакции.

Хотя сказанное относится к искусству в целом, понятно, что глубина и насыщенность эстетического опыта существенно различны – и в зависимости от произведения, и от рода и вида искусства, к которому оно относится. У «изящных искусств» несоизмеримо более высокий духовно-эстетический потенциал, чем у искусств прикладных, ориентированных на эстетизацию утилитарных вещей, пространств, явлений. В отношении прикладных искусств речь может идти лишь о красивости, но не о красоте в полном философско-эстетическом смысле этого слова. Модные одежда, женские украшения, стильные современные автомобили (особенно спортивные), интересные причёски, со вкусом созданные интерьеры могут нравиться, однако их «красота» несравнима с эстетическим качеством, достигаемым высокими искусствами. Красота в своём высшем и полном смысле отличается от красивости. Последняя – преходящий уровень красоты, который обычно определяется модой или невзыскательными вкусами обывателей, главных потребителей массовой эстетизированной продукции.

Настоящее искусство пробуждает в человеке почти все интеллектуально-духовные и эмоциональные процессы.

Так, при чтении исторического романа, созерцании картины, написанной на исторический сюжет, в памяти всплывают соответствующие факты. Вольно или невольно мы сравниваем собственные знания и представления о той или иной эпохе с тем, как она запечатлена в данном произведении. Человек может внутренне полемизировать с художником или соглашаться с ним, получать новые сведения и т. п.

Процессы получения даже утилитарной (исторической, религиозной, мифологической и т. п.) информации из произведения искусства и внехудожественных источников (например, из учебника истории или газеты) существенно различны. Учебник или научное исследование мы обычно спокойно читаем, осмысливаем, стараясь запомнить прочитанное. При этом работают только разум и память. Если же перед нами настоящее художественное произведение (роман, кинофильм, картина и т. п.), мы начинаем, как говорит психологическая эстетика, «вчувствоваться» в него – сопереживать героям, ощущать себя одновременно и участниками события, и зрителями. Как участники мы реально переживаем всё происходящее, как зрители – наслаждаемся своим переживанием независимо от его эмоциональной окраски.

Подобные состояния характерны для восприятия произ­ведений искусства, в которых преобладает сюжетно-изобра­зительно-описательный момент (классическая литера­тура, театр, кино, опера, живопись). Как правило, в них изображаются или описываются реальные либо смоделированные художником события из жизни людей. Такие сведения и сами по себе активизируют психику, присущий человеку интерес к жизни, врождённую жажду знаний. А будучи переданы талантливым художником с помощью системы художественных средств (организация цветоформы и композиции в живописи, сюжета и образов действующих лиц в литературе и т. п.), они наполняются особой силой, энергией. И мы уже не понимаем, почему рассказ Чехова о зауряднейшем случае, или погоня некоего Чичикова за «мёртвыми душами», или картина Сурикова о мало кому сегодня известной боярыне Морозовой потрясают душу, заставляют снова и снова обращаться к этим произведениям, восхищаться ими и... постоянно удивляться: да что же здесь такого выдающегося? чем они трогают и поражают? Да просто настоящее, большое Искусство! И независимо от социальной, религиозной и любой иной значимости (или незначительности) представленного события оно до глубины души трогает нас, очищает душу, обогащает духовно. В этом великая тайна и неиссякаемая сила искусства.

Различные подходы к пониманию искусства и его возникно­вения свидетельствуют о множественности его социокуль­турных смыслов. Л.С. Выготский утверждал, что «искусство первоначально возникает как сильнейшее орудие в борьбе за существование, и нельзя, конечно, допустить и мысли, чтобы его роль сводилась только к коммуникации чувства и чтобы оно не заключало в себе никакой власти над этим чувством. Если бы искусство... умело только вызывать в нас веселость или грусть, оно никогда не сохранилось бы и не приобрело того значения, которое за ним необходимо признать» (Выготский Л.С. Психология искусства. С. 312.).

Мы читаем книги, смотрим фильмы, слушаем музыку, восхища­емся грандиозными архитектурными сооружениями и тем самым расширяем наши знания о мире и о человеке, его чувствах и мировоззрении. Русский литературный критик В. Г. Белинский отмечал, что истина открылась человечеству впервые в искусстве, а немецкий философ Ф. Шеллинг считал искусство высшей формой познания.

Искусство может рассматриваться как способ ком­муникации: в нем закрепляется связь между человеком и обществом; благодаря искусству человек может переноситься в другие эпохи и страны, общаться с другими поколениями, людьми (пусть даже вымышлен­ными), в чьих образах художник отразил не только свои собственные представления, но и современные ему взгляды, настроения, чувства.

Воспринимая художественные произведения, мы живем вместе с любимыми героями, качествами которых не обладаем, с детских лет примеряя для себя полюбившиеся образы: это могут быть сказочные персонажи (Иван-царевич), носители доброго начала (Зорро, супермен). Позднее все нереализованные возможности и скрытые желания компенсируются при общении с искусством (я – следователь, я – президент, я – супер­полицей­ский, я – балерина и т.д.). Кроме того, при включен­ности в мир художественных образов происходит своеобразная компенсация нашей будничной, подчас однообразной, жизни. В одних видах искусства (литература, театр, кино) эта взаимосвязь более очевидна, в других (архитектура, живопись, музыка) – механизм художественно-психологической компенсации более сложен.

В культуре существует некая сфера «эстетического» (от греч. aisthetikos – чувствующий, относящийся к чувственному восп­риятию). Именно здесь раскрывается суть прекрасного и безобразного, возвышенного и низменного, трагического и комического. Эта сфера – проекция эстетических явлений в природе: открывая для себя искусство, человек видел и бездонное небо над головой, и красоту восходов и закатов солнца, и мощь разбушевавшейся стихии. Русский философ В. Соловьев подметил, что «красота, разлитая в природе в ее формах и красках, на картине является сосредо­­то­ченною, сгущенною, подчеркнутою», а эстетическая связь искус­ства и природы «состоит не в повторении, а в продолжении того художественного дела, которое начато природой» (Соловьев B.C. Общий смысл искусства // Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 390).

Для обозначения эстетического воздействия искусства на чело­века в античной философии появляется термин «катарсис» (греч. katharsis – очищение). В рамках пифагорейской школы существо­вала теория и практика излечения телесных недугов, очищения души от вредных страстей (гнева, страха, ревности) с помощью определенных музыкальных ладов. Аристотель понимал под ка­тарсисом очищение через страх и сострадание: в психике человека под воздействием песнопений, музыки, античной трагедии возникают сильнейшие аффекты, резуль­татом которых становится некое облегчение и очищение, связанное с удовольствием. В даль­нейшем существовали разные интерпретации этого термина: под катарсисом понимали очищение страстей (от чрезмерностей), очищение от страстей (их устранение), возбуждение страстей, вос­становление гармонии духовного мира человека. Л. С. Выготский считал, что катарсис может рассматриваться как завершающая фаза сложного психофизиологического процесса восприятия произве­дения искусства: в психике человека происходит разряд эмоций, нервной энергии, «самосгорание» противоположно направленных аффектов.

Мы обращаемся к искусству и для того, чтобы получить удо­вольствие. В зависимости от степени овладения «языками искусст­ва» люди получают удовольствие от фильмов А. Тарковского или триллеров, от «бульварной» детективной литературы или поэзии Гете и романов Достоевского, от «приятных для глаза» картин Ильи Глазунова или «закодированных» произведений Сальвадора Дали, от музыки Шопена в концертном зале или концерта любимой рок-группы. Наслаждение от художественных произведений – за­кономерное порождение восприятия эстетической организации зву­ков, форм, красок, движений. Но чувственное удовольствие можно считать лишь одной из граней более сложного эстетического восприятия.

Кроме того, в искусстве происходит накопление художествен­ных ценностей. Однако разделение ценностей на материальные и духовные и отнесение произведений искусства к духовным ценнос­тям может рассматриваться как чисто условное, необходимое для анализа. В реальной жизни этого разделения не существует, ведь и античная статуя, и Собор Парижской Богоматери, и «Подсолнухи» В. Ван Гога, без сомнения, тяготея к духовной сфере культуры, в то же самое время являются ценностями материальными.

Можно проследить определенную связь художника, создателя искусства, и общества. Художник осознанно или неосознанно выражает интересы определенных социальных слоев, групп, клас­сов, партий; взгляды, настроения, мысли и чувства определенной культурно-исторической эпохи. Вспомним периоды, когда искус­ство было обращено к Богу, звало на баррикады, выполняло идеологические задачи тоталитарной власти. Подлинное искусство, считал немецкий философ И. Кант, является незаинтересованным, а русский мыслитель С. Булгаков утверждал, что истинное искусство свободно в своих путях и исканиях, оно «само себе довлеет, само по себе ищет, само себе закон». В этом случае формула «искусство для искусства» верно отражает его права, самостоятельность, сво­боду от подчинения извне. Вместе с тем мы знаем огромное количество гениальных произведений, написанных по «заказу» (почти вся живопись эпохи Возрождения, музыка Баха, Моцарта и т.д.). Для истинного художника «заказ» – широкое поле для твор­чества, выражение своего «Я» (помните у А.С. Пушкина: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»).

И, наконец, мы учимся у искусства вечным ценностям – Истине, Добру и Красоте. Искусство воспитывает нас, «лепит» нашу нравственность.

Таким образом, социокультурные смыслы искусства подразуме­вают его бытие (онтологию) в культуре как способа чувственно-образного постижения мира, аккумуляции художествен­но-эстетических ценностей, специфического средства ком­муникации и компенсации бессознательных импульсов, фактора духовно-нравственного развития личности.

– М.:Высшая школа, 1998.-511 с).