«Моление» Даниила Заточника

Можно ли изучать язык разных памятников — хотя бы даже киев­ской поры — по одной схеме? Рассмотрим вопрос более основатель­но, это необходимо для дальнейшего изучения материала.

«Русская правда» известна в громадном количестве списков с XIII в. и вплоть до XVIII в. Текст «Русской правды» московской эпохи лингвистов интересовать не может. Лингвист найдет для ха­рактеристики языка московской эпохи более подходящие юридиче­ские памятники («Судебник» Ивана III, «Судебник» Ивана Грозного «Уложение» Алексея Михайловича и др.). Язык законодательства этого периода следует изучать по этим кодексам, а не по «Русской правде» в поздних списках. Для нас наибольший интерес в языке «Русской правды» представляют те элементы, крупицы, которые дают основание судить о языке дописьменной эпохи.

Допустимо ли так же изучать язык «Слова о полку Игореве»? Ко­нечно, можно попытаться в языке «Слова...» выделить черты языка дописьменной эпохи, поскольку оно создано на основе традиций устной поэзии, воинских повестей и пр. Но не это является важней­шей задачей при его изучении. «Слово...» интересно само по себе, для характеристики языка XII в., а не для реконструирования с его помощью языка древнейшего, дописьменного.

«Моление» Даниила Заточника связано с богатой традицией раз­личных сборников моральных, политических, религиозных сентен­ций, афоризмов, пословиц и поговорок. Есть ли конкуренты у «Мо­ления» в литературе XV-XVI вв.? Почти нет литературных произ­ведений такого характера — публицистических, обличительных, сатирических, в известной части повествовательных и лирических. Язык «Моления» Даниила Заточника ценен для нас во всех редак­циях, на всех этапах развития этого текста. Переделки его всегда были злободневны, а язык их отражал язык времени этих пере­делок. «Моление» интересно не только для изучения языка XII в., но и как источник для характеристики языка последующих эпох (на основе изучения позднейших редакций). Если «Русскую прав­ду» и «Слово о полку Игореве» мы изучаем в ретроспективных це­лях, то «Моление» — для познания истории литературного языка конца киевской эпохи.


' См.: Зарубин Н. Н. Слово Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам. Л., 1932.
О происхождении памятника, о времени и месте его возникнове­ния существует большая литература, но нет окончательного, прочно обоснованного мнения. Памятник этот был хорошо филологически обработан Н. Н. Зарубиным¹. Он собрал все известные в то время пятнадцать списков, расположил их, во-первых, по двум редакциям (XII и XIII вв.), во-вторых, дал переработки каждой из этих редак­ций и еще дополнительные очень краткие тексты, представляющие извлечения из памятников позднего времени. После этого было найдено еще пять списков. Большой интерес, проявлявшийся к это­му памятнику в средние века, дает возможность предположить, что будут найдены новые списки¹.

Существенным недостатком издания Зарубина является неудач­ная группировка по редакциям. Он считал, что лучшие списки — Академический (для старшей редакции) и Чудовский (для младшей редакции). Литературоведы, например такой крупный специалист, как акад. В. Н. Перетц, осудили подобную классификацию списков. В своей рецензии на издание Зарубина Перетц доказывает, что луч­шим для второй редакции (младшей) является список Ундольского². В результате неудачной классификации списков у Зарубина получи­лось большое различие в языке двух редакций. Если взять список Ундольского, обе редакции оказались бы более близкими по языку:

Многочисленность заглавий, обращение к различным князьям, иногда отсутствие имени князя (некоторые списки озаглавлены «Слово о мирских притчах и бытеиских вещех...») — все это давало повод для самых разноречивых догадок относительно автора «Мо­ления». Акад. В. М. Истрин сомневался: был ли заточен Даниил?³ Высказывалось и другое сомнение: было ли направлено это посла­ниє к князю? Наконец, некоторые литературоведы сомневались в подлинности «Моления» как памятника языка домонгольской эпо­хи, даже считали содержание «Моления» мистификацией¹.

Сейчас совершенно твердо установлено, что памятник имеет две древние редакции и ряд позднейших переработок. Одна ре­дакция относится к концу XII в. и связана с именем новгородско­го князя Ярослава Владимировича. Вторую редакцию относят к XIII в., так как она содержит обращение к Ярославу Всеволодовичу (1191-1246).

Один из специалистов по Древней Руси проф. Б. А. Романов утверждает, что Заточник — это постоянное, повторяющееся яв­ление русской общественной жизни². Облик Заточника менялся из века в век, от одной формации к другой, но он всегда существовал как образ обездоленного человека, вызывавший сочувствие из-за своего незадачливого положения. Этим, считает Романов, надо объ­яснить популярность текста. Каждый из редакторов памятника при­менял историю Даниила к себе, изменяя только частности. Романов оспаривает мнение, не раз высказывавшееся в литературе, о том, что этот памятник должно связывать с церковной средой. Уже первые издатели и исследователи считали, что основной задачей «Моления» было обличение пороков церковников³. Романов и с таким утверж­дением не согласен. Он убедительно показывает, что острота и сила социального обличения в «Молении» направлена на многие сторо­ны «гнета феодалов, в защиту угнетенных; упоминание о церковни­ках имеет лишь эпизодическое значение. Он указывает на другие, гораздо более жестокие обличения быта церковников в памятниках древней письменности и считает, что «Моление» было, наоборот, поддержано церковной средой. В этом он совершенно прав. Трудно понять популярность «Моления», если оно отражает только борьбу с церковниками: в нем видели памятник, направленный на борьбу с социальным гнетом, гнетом феодалов.

Сомнения относительно связи «Моления» Даниила Заточника с какими-то реальными фактами возникли потому, что ряд афориз­мов из «Моления» встречаются в сборниках как ранних (например, в «Пчеле», «Менандре»), так и составленных позже. Однако большая часть этих сборников известна лишь в поздних списках и соотноше­ние их с «Молением» неясно. Надо отбросить, по моему убеждению, теорию о том, что «Моление» когда-то представляло собой аноним­ный публицистический трактат с выдуманной автором ситуацией, что якобы автор не имел или не придумал никакой другой возмож­ности, чтобы обличить современное ему общество, чем форма «мо­ления» — раболепного послания к своему князю с мольбой о состра­дании, о разрешении возвратиться из ссылки к княжескому двору. Такое толкование мне представляется искусственной модерниза­цией литературных жанров того времени. Нельзя отрицать нали­чие в этом памятнике очень резких, сатирических, обличительных выпадов против крупного боярства, в несколько более осторожной форме (и, по-видимому, только в позднейших редакциях) — против церковников и, наконец, против «злых жен», т. е. дурных женщин. Все так хорошо укладывается в мотивировку автором памятника его жизненного крушения, что нет нужды ни в каком другом объяс­нении. Но основная идея заключается все-таки в защите положения при дворе князя людей, не имеющих вкуса к ратному делу, но обра­зованностью и умом пробивающих себе дорогу в думцы князя, в со­ветники княжеской думы. Все остальное — объяснение жизненных неудач автора и причин ссылки. Я не вижу серьезных оснований отказаться от признания связи этого памятника с действительны­ми историческими фактами в начальный период его литературной истории.

Вспомним содержание «Моления». В молодые годы Даниил жил при дворе князя. За какую-то провинность (по одним спискам— трусость в бою, по другим — за нечистое дело) он был сослан на озеро Лаче (или же на озеро Белое). Отсюда он обращается к кня­зю с посланием, содержащим не только просьбу о прощении, но и целый ряд советов. Даниил Заточник прежде всего говорит о том, что князь должен опекать гонимых и обиженных, ибо притеснения со стороны бояр становятся все более невыносимыми. Он советует князю держать при себе ученых и разумных людей, а не людей бога­тых и храбрых, но лишенных мудрости. Далее Даниил рассматрива­ет, как может «сложиться его судьба, если князь его не простит. Это позволяет ему с большим писательским мастерством и сатириче­ским талантом охарактеризовать некоторые стороны общественной жизни. Он ставит вопрос: не пойти ли ему в монахи? И отвечает, что не может этого сделать, так как иноческая жизнь его не привлекает, а обманывать и лицемерить, как большинство монахов (принима­ют иноческий чин, а сами живут в довольстве, пьянствуют), он не может. И это ведет автора к обличению монастырской жизни. Дру­гой выход: найти богатого тестя, но и это его не прельщает. И далее идут выпады против «злых жен». Таким образом, сюжет дает автору основания для разносторонней критики.

Чем «Моление» может привлекать лингвиста? В нем мы находим существенные и типичные черты языка лучших памятников домон­гольского периода. С одной стороны, богато представлены лексика и синтаксис народной речи, с другой — мастерски применяются и книжные средства языка (в стилистических целях, для контраста, для большей выразительности и разнообразия). Во всей совокуп­ности вопросов языка «Моление» еще не изучалось. Анализ языка привлекался лишь для решения двух вопросов: можно ли отнести памятник к домонгольскому периоду и какая редакция является бо­лее древней. Ответы на эти вопросы найдены и не вызывают воз­ражений.

Наиболее основательная работа над языком «Моления» Даниила Заточника проделана акад. С. П. Обнорским¹. На основе анализа фо­нетических, морфологических явлений, а также синтаксиса и лекси­ки Обнорский утверждает, что в «Молении» отражен русский язык архаического типа, вполне однородный с языком «Русской правды», «Слова о полку Игореве», «Поучения» Владимира Мономаха.

Так, в старшей редакции прослеживается смягчение задненёбных г, к, х, их переход в свистящие з, ц, с (в склонении существительных перед ѣ и и дифтонгического происхождения): друзи, полци, руцѣ, сопозѣ и др.

Последовательно употребляются личные местоимения 1-го и 2-го лица в первичном («энклитическом») виде: мя, тя, ми, ти, ны, вы. Полные формы местоимений употребляются для особого их подчеркивания, усиления, при антитезах.

Совершенно правильно употребляются три прошедших времени (имперфект, перфект, аорист). В 1-м и 2-м лице перфект обязатель­но употребляется со связкой, в 3-м лице связка отсутствует.

Притяжательные прилагательные находятся в постпозиции. Полностью выдержана система употребления членных и нечлен­ных прилагательных. Рассмотрим несколько примеров. «Лѣпше бы ми смерть, нежели Курское княжение»¹ — здесь Курское — 'опреде­ленное, всем известное' — полная форма прилагательного; «Видихъ: великъ звѣрь, а главы не имѣетъ» — самое общее представление о каком-то звере — краткая, «неопределенная» форма прилагатель­ного; «богат мужь везде знаем есть», где богат — 'любой, какой бы то ни был' — обобщенность, неопределенность выражается крат­кой формой прилагательного; а «богатый человѣкъ несмысленъ, яко паволочито изголовие» — это исключение, богатый вместо богатъ (лучшие списки и дают здесь форму богатъ).

К числу архаических черт, потом утраченных, Обнорский отно­сит и конструкции страдательных причастий с предлогом от при родительном падеже лица: «а ты оживлявши вся человѣкы мило-стию своею, сироты и вдовици от велможь погружаемы»; «намъ ли от града погинути, или граду от нас пленену быти». Такие конструк­ции характерны для литературного языка домонгольской поры.

Некоторые положения в работе я считаю спорными, на них я должен остановиться несколько подробнее. Прежде всего я не могу считать вполне удачным решение вопросов о времени возникнове­ния памятника и о двух редакциях. Следуя за Зарубиным, Обнор­ский считает лучшим списком Чудовский, хотя во многих случаях, указывая, что этот список дает искаженный текст, сам поправляет его по списку Ундольского (следовало положить в основу исследо­вания лучший список). Сомнительны и некоторые другие выводы Обнорского. Проследив по Чудовскому списку второй редакции употребление деепричастных форм в роли сказуемого, Обнорский считает, что их следует объяснять перепиской в ХІѴ-ХѴ вв. Но до­статочно двух-трех совпадений форм в обеих редакциях, чтобы установить, что это явление было уже свойственно первичному со­ставу языка памятника.

Он также считает, что надо относить к более позднему времени появление несогласованного краткого причастия (деепричастия). Но такие формы мы находим в «Русской правде», «Поучении» Вла­димира Мономаха, «Повести временных лет» и других памятниках древней поры. Обнорского смущает «расшатанная система согласо­вания причастий с существительными». Но сам факт существова­ния несогласованных форм уже говорит о наличии деепричастий: «трава блещена растяще на застѣнии»; «рѣка... напаяюще не токмо человѣки, но и звѣри»; «птиця частяще пѣсни своя» и др. Там, где пробивается народная языковая струя, мы имеем несогласование причастий с существительными. Следовательно, и в «Молении» это не результат отражения языка поздней поры, а влияние языка на­родного, знавшего деепричастия еще в дописьменную эпоху, как можно заключить из языка «Русской правды».

В первой и второй редакциях встречается оборот «именитель­ный падеж женского рода в значении винительного падежа прямого дополнения»: «лѣпше ми волъ буръ вести в дом свои, нѣже зла жена поняти; луче бы ми видети нога своя в лычницы в дому твоем; луче бы ми вода пити в дому твоем». Разработка вопроса об этой кон­струкции началась у нас давно, впервые на нее указал еще Ф. И. Бус­лаев¹, но ее синтаксическая роль до сих пор не была ясна. Сбор ма­териала по народным говорам для Атласа русского языка позволил изменить первоначальное мнение об этой якобы чисто северной, новгородской черте. Раньше считали, что такая конструкция встре­чается только при инфинитиве, но подобный синтаксический обо­рот и до последнего времени широко распространен в северных го­ворах русского языка. Судя по реликтам его в белорусском и укра­инском языках, он был свойствен, как мне представляется, всем восточнославянским говорам, а не только севернорусским.

С другой стороны, такая конструкция встречается не только при инфинитиве, но и при других глагольных формах: при дееприча­стии (акад. А. И. Соболевский приводит пример из «Домостроя»²), даже с личными формами глагола; это заставляет начисто отбро­сить старое объяснение. Можно утверждать: наличие подобной конструкции в древнерусском языке — одно из самых ярких про­явлений воздействия разговорного языка на литературный.

' См.: Буслаев Ф. И. Русская хрестоматия. М., 1888, с. 185.
² См.: Соболевский А. И. Лекции по истории русского языка. Изд. 4. М., 1907, с. 198.

Несколько замечаний вызывают разделы книги, посвященные синтаксису сложноподчиненного и сложносочиненного предложе­ний. Обнорский утверждает, что для русского языка этого перио­да характерно преобладание сочинительных конструкций и огра­ниченное употребление подчинительных. Однако такой вывод не вяжется с опытом изучения других языков. Если бы мы встали на точку зрения Обнорского, то должны были бы констатировать от­сталость, примитивность мышления русских писателей киевской эпохи, что было бы большой нелепостью. Подчинительные кон­струкции развиваются в соответствии с развитием мышления и развиваются чрезвычайно рано и быстро.

Мы не можем допустить мысли о преобладании сочинения в языке русской литературы домонгольской поры. Если мы присмо­тримся к фактам, приведенным Обнорским, то увидим, что здесь допущена ошибка. Он говорит, что сочинительные союзы а, и и др. служат для выражения и подчинительных отношений, следо­вательно, этим самым уже признается наличие подчинительных конструкций. Надо было изложить этот материал иначе и сказать, что выражение подчинения в древнерусском языке, в частности в «Молении» Даниила Заточника, имело другую систему языковых средств, чем в современном, что многие союзы употреблялись для выражения и сочинительной, и подчинительной связи. Накопление союзов и дальнейшее разграничение их по функциям между сочи­нением и подчинением происходило постепенно. Если мы посмо­трим, какие же типы подчинительных конструкций встречались в языке древней поры, то увидим, что уже существовали все основ­ные типы подчинительных предложений — временные, дополни­тельные, определительные, обстоятельственные, условные, уступи­тельные, причинные.

Надо отметить, что те разряды подчинительных отношений, ко­торые не вызывают у Обнорского никаких сомнений, выражаются часто союзами нерусскими: яко — для включения дополнительных предложений, идѣже — для обстоятельственных, аще — для услов­ных (наряду с а, и). Здесь стоило бы остановиться на синонимике союзов иже, который, къто. Обнорский считает который и къто очень поздними, но совпадение их по всем спискам заставляет усо­мниться в этом и предполагать большую древность союзов, употре­блявшихся для выражения подчинительной связи.

Лексический материал памятника оставляет большой простор для исследования. Обнорский анализу лексики уделил слишком мало внимания, но и те слова, которые он разбирает, рассматри­ваются с формальной стороны (славянская и русская лексика вы­деляется только по фонетическим и морфологическим признакам). Приведенный им перечень слов со славянскими фонетическими и морфологическими признаками довольно велик. Мы ожидали бы, что Обнорский признает влияние книжной традиции большим, скажет, что оно сильнее, чем в «Слове о полку Игореве» и «Русской правде». Но это разрушило бы его априорную концепцию, поэто­му он утверждает, что весь слой лексики с нерусскими признаками является вторичным. Между тем большое количество списков, их перекрестное сопоставление позволяет детально обосновать то или иное положение, а не высказывать чересчур смелые догадки, про­тиворечащие показаниям имеющихся рукописей. Безусловно, есть примеры замены русских слов славянскими в позднейшие эпохи, но они единичны и их можно точно выделить.

С одной стороны, «Моление» Даниила Заточника имеет общее со «Словом о полку Игореве» — широкое отражение фольклора, хотя в «Слове...» встречаются различные жанры устного народного творчества, а в «Моление» включены только пословицы, поговорки да три-четыре намека на песенный жанр. С другой стороны, этот памятник связан с собственно церковной письменностью; и не слу­чайно в некоторых списках он озаглавлен «Слово» Даниила Заточ­ника, т. е. проповедь. Да и другой заголовок — «Послание» Даниила Заточника — точно так же указывает на чисто литературный жанр, имеющий уже прочные традиции и в византийской, и в старосла­вянской литературе. Автор говорит о себе: «Азъ бо, ни за море хо-дилъ, ни от философъ научихся, но бых аки пчела, падая по розным цвѣтом, совокупляя медвеныи сотъ; тако и азъ, по многим книгамъ исъбирая сладость словесную и разум». Авторская характеристика своего труда как усердной компиляции из многих книг не вполне характеризует весь состав памятника. Эту характеристику надо до­полнить другой цитатой, которая укажет на второй важный элемент в составе памятника: «Глаголеть бо в мирскых притчах» (это значит 'простые, некнижные люди знают такую пословицу'). И дальше — целый ряд пословиц, причем пословицы эти, как совершенно ясно даже для неспециалиста, отнюдь не книжные: «Ни рыба въ рыбах ракъ; Ни потка въ потках нетопырь; Не мужь в мужех, иже кимъ своя жена владѣеть; Не робота в роботах под жонками повозъ воз­ити». Здесь и лексика, и формы, а в некоторых пословицах и фоне­тические признаки — все указывает на живую народную речь, а не на книжный источник.

Я уже говорил, что «Моление» Даниила Заточника удобнее и це­лесообразнее всего сопоставить со «Словом о полку Игореве» — и по стилю, и по содержанию, и по составу языка. В полном объеме лексика этих двух памятников никем не изучалась. Такое исследо­вание представляется важной задачей, так же как и широкое изуче­ние общих элементов, заимствованных из фольклора — песен, по­словиц, поговорок. Пока мы судим довольно обобщенно о прочных связях «Моления» и «Слова...» с народной поэтической традици­ей, однако некоторые различия в отборе фольклорного материала были бы очень показательны. Я сейчас предложу вам несколько со­поставлений, чтобы доказать, что параллельное изучение этих двух памятников не лишено интереса.

В «Слове о полку Игореве» мы знаем одно слово с приставкой без-: въ полѣ безводнѣ. Категорию этих слов некоторые лингвисты склонны считать ненародной. Однако в «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля подобных слов много; уже одно это заставляет нас не поверить такому утверждению. В «Молении» Даниила Заточника таких слов больше, чем в «Слове...»: безумие, безнарядне, безпечалие и др.

В «Слове о полку Игореве» встречаются два однокоренных, си­нонимических слова буесть и буйство. Буесть — относительно ред­кое слово; в «Молении» Даниила Заточника оно встречается в трех местах: «и расыпася животъ мои, аки Ханаонскыи царь буестию; и бысть выя твоя в буести; обогатѣв, восприиму гордость и буесть». Это показывает, что слово буйство в более позднюю эпоху вытесни­ло буесть. В киевскую же эпоху буесть — вполне употребительное слово.

В «Слове о полку Игореве» слово бѣда находится в затруднитель­ном для нас контексте: «Уже бо бѣды его пасетъ птиць по дубию». В «Молении» Даниила Заточника оно несколько раз встречается в совершенно ясном значении: «Яко же слово гинеть часто разливае­мо, тако и человѣкъ, приемля многая бѣды (в другом списке бѣды и напасти); тако и человѣкъ, многи беды приемля, худѣет; человѣкъ, беды подъемля, смысленъ и уменъ обретается; всякъ человѣкъ о чюжеи бѣде хитръ и мудръ, а о своей не можетъ смысл ити». Приве­денные примеры из «Моления» наводят на мысль, что затруднение в понимании текста «Слова...» возникает от какой-то порчи текста, а не от самого слова бѣда.

В «Слове о полку Игореве» встречается оборот Донъ шеломы выльяти, где слово выльяти считается южнорусским. В «Молении» Даниила Заточника, которое противопоставляется «Слову...» как се­вернорусский памятник, находим в списке Ундольского то же слово: «Ни моря уполовником вылияти, ни нашим иманием твоего дому ис-тощити» (в Чудовском списке оно заменено глаголом вычерпать).

Слово черленыи — 'красный, багряный' употреблено в «Слове о полку Игореве» несколько раз (черленые щиты), встречается оно и у Даниила Заточника: «Луче бы ми видети нога своя в лычницы в дому твоем, нежели в черленѣ сапозѣ в боярстем дворѣ» — 'луч­ше бы мне в лаптях в твоем доме ходить, чем в сапогах из красной кожи в боярском доме'. Синоним слова черленыи — багряный тоже свойствен обоим памятникам — в «Слове...»: «оба багряная стлъпа погастаста»; в «Молении»: «Луче бы ми тобѣ в дерузѣ служити, не­жели в багряницы въ боярстем дворѣ».