Краткая редакция (Академический список)

Начало в обоих текстах одинаковое. Но в краткой редакции первое предложение бессоюзное, а в пространной — оба с союза­ми. Некоторые исследователи пытались объяснить отсутствие со­юза порчей текста. Теперь мы знаем, что бессоюзные конструкции были широко известны древнерусскому языку. В «Краткой правде» в употреблении бессоюзного условного предложения мы видим от­ражение разговорного языка и норм устной речи. В «Пространной правде» первое предложение с союзом аже ближе стоит к нормам литературной речи. Далее мы имеем различия в написании брату-чаду, браточаду, братучадо. Это расхождение показывает, что сло­во браточадъ в пору возникновения «Пространной правды» было мертвым, не вполне отчетливо понимался его состав. И потому по­сле слова браточаду появилась вставка ли братню сынови, которая раскрывает смысл слова. Этой вставки нет в «Краткой правде», так как во время ее составления слово было понятно. За время между составлением краткой и пространной редакций исчезли представ­ления, характерные для эпохи патриархальной общины, забылись термины родства того времени. Здесь же, в начале, мы видим изме­нение текста из-за увеличения количества вставок:

¹ Я беру Троицкий список, ибо вполне разделяю точку зрения историков, что этот список восходит к XIV столетию и стоит ближе к новой орфографии. К тому ^же он имеет меньше всяких описок.

По юридическому содержанию эта часть статьи существенно отличается от первой, что для историков имеет большое значение. В первом отрывке речь шла о кровной родовой мести, и только в том случае, если мстить было некому, взимался денежный штраф в пользу общины. В продолжении же статьи говорится уже о де­нежной плате без кровной мести, причем указываются социальные категории не патриархальной общины, а феодального общества.

«Пространная правда» содержит ряд дополнений и вставок, от­ражающих новую социально-экономическую эпоху. Если в «Крат­кой правде» мы имели во всех случаях одно денежное взыскание, кто бы ни был убит (40 гривен), то в «Пространной правде» проти­вопоставляются два размера штрафа: 80 гривен за мужей, т. е. при­ближенных князя, и 40 гривен — за лиц низкого происхождения. Помимо этого, в пространной редакции есть добавления, которые нужно относить к эпохе после Ярослава. Например, добавление аще будеть княжь мужь, которое следует за платити 80 гривенъ, и относят к этому первому штрафу: 80 гривен надо платить за княжа мужа. В перечне из «Правды Ярославичей» есть добавление тивунъ боярескъ, которое характерно для конца XII — начала XIII в. Из­менилась и сама внешняя форма слова: уже не тиунъ, а тивунъ — дальнейшее освоение чужого для Руси слова.

В статье 2 «Краткой правды» читаем: «Или будеть кровавъ или синь надъраженъ, то не искати ему видока человѣку тому; аще не будеть на немъ знамениа никотораго же, то ли приидеть видокъ, аще ли не можеть, ту тому конець; оже ли себе не можеть мьсти-ти, то взяти ему за обиду 3 гривнѣ, а лѣтцю мъзда». Перевод будет звучать так: 'если окажется окровавленным или в синяках, то ему не надо искать очевидца; если же нет внешних следов, то надо при­вести свидетеля; если же не может привести очевидца, то тут делу и конец; если он сам за себя мстить не может, то взять ему 3 гривны за обиду да еще оплату лекаря'. Допустимо думать, что здесь речь идет только о примирении поссорившихся главой патриархального рода. В этом можно видеть традицию изустного кодекса дофеодального периода. Но в той же краткой редакции в статье 30 читаем: «Аще же приидеть кровавъ мужь, любо синь, то не искати ему послуха». Тер­мин послухъ поздний, пришедший на смену термину видокъ. Из­менились и условия суда: теперь тяжбу можно вести только тогда, когда есть следы, видимые доказательства покушения. Изменения в условиях тяжбы, в правовых воззрениях, в языковых вариантах свидетельствуют о том, что и краткую редакцию следует рассма­тривать не как единое целое, а как свод, компиляцию ряда записей обычного права.

Пространная редакция отражает другие отношения. Когда судит князь, нет речи о примирении. Если пострадавший придет на кня­жеский двор в синяках, то обидчик должен платить князю штраф — продажу. Оскорбление, нанесенное кому-нибудь из княжеских лю­дей, рассматривалось как оскорбление, нанесенное самому князю. (Юристы видят в этом дальнейшее развитие правовых понятий.) Когда в судебной практике возникают случаи ложных обвинений, вырабатываются формулировки, усложняющие патриархальную тяжбу. Новые статьи «Пространной правды» требуют представить свидетеля, который повторил бы слово в слово показания постра­давшего.

Перейдем к дальнейшим толкованиям текста. Нововведением времен «Пространной правды», как уже было упомянуто, является требование кроме возмездия пострадавшему еще и второго взыска­ния (продажи) в пользу князя. Новым является и различение убий­ства в сваде (ссоре) и убийства без всякоя свады. Рядом с древней вирой появляются новые термины продажа и сметная гривна.

Очень показательно различие значений слов разбой и разгра­бление в краткой и пространной редакциях. Разбой в краткой ре­дакции — 'поединок' (в вариантах имеем бой — 'стычка, драка, во­оруженное столкновение двух-трех лиц'). В пространной редакции разбой означает уже 'вооруженное нападение без всякой предвари­тельной ссоры'. В связи с этим историки отмечают, что по «Краткой правде» наказуем только сам факт нападения, независимо от того, с увечьями или без увечий окончилось столкновение; в «Простран­ной правде» уже разграничивается ссора по вине зачинщика и бес­причинная, ссора с увечьями и без увечий.

Так же резко меняется значение наказания на потокъ и раз­грабление. В древней, краткой редакции потокъ — 'изгнание из патриархальной общины, уход из общины' (от слова теку — 'иду'), разграбление — 'уничтожение, срытие дома, землянки виновного лица'. В новой, пространной редакции потокъ — 'ссылка, заточение', а разграбление — 'расхищение всех богатств, стихийное нападение и разграбление всего имущества учиняющей самосуд толпой' (не без участия и княжеской дружины, поэтому часть имущества мог­ла идти в пользу князя). Некоторые историки под разграблением склонны понимать даже конфискацию имущества в пользу князя, но это толкование представляется мне неосновательным.

Рассмотрение существенных различий в аналогичных статьях краткой и пространной редакций «Русской правды», а также много­численных добавлений в пространной редакции позволяет увидеть большое различие между двумя эпохами, двумя общественными формациями, нашедшими отражение в старших редакциях «Рус­ской правды». Сопоставление этих редакций дает богатый материал для истории русского языка.

Коротко остановлюсь на доказательствах того положения, что краткую редакцию нельзя рассматривать как целостный памятник. Статья о вирных взысканиях, как доказал Тихомиров, является довольно поздней вставкой, принадлежащей духовенству. На это указывает то, что статья начинается с определения денежного взы­скания, десятины (древнее девятина), т.е. сбора в пользу церкви. Десятина, как считают историки, оказывается не точно подсчитан­ной, она гораздо больше, чем 1/10, а составляет приблизительно 1/6 всего денежного взыскания. Тихомиров установил, что вставка от­носится к позднему времени и одному городу; возможно, что это дополнение сделано в Новгороде.

Есть и еще одна показательная в лингвистическом отношении черта. В этой же статье единственный раз встречаем старославянское слово овенъ, а везде в тексте употребляется русское овца. Это дока­зывает, что статья 42 добавлена к краткой редакции «Русской прав­ды» (церковнославянская форма слова — явление позднее). Итак, хотя «Краткая правда» отражает более древний текст, хотя в ней есть элементы изустного кодекса, она из-за компилятивности своего со­става не может служить для характеристики языка древнейшей поры во всем объеме. Тем более не может быть источником для характери­стики древнейшего русского языка пространная редакция.

¹ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории, ч. 1, с. 264-265.

Ключевский обратил внимание на то, что статьи, посвященные наказанию за кражу ладьи, различаются только размерами штра­фа: 30 рѣзанъ — в «Краткой правде», 60 кунъ — в «Пространной правде»¹. Ключевский отмечает, что 1 куна равна 2 резанам, т.е. штраф увеличивается в четыре раза. Это мелочь, но очень пока­зательно резкое различие в ответственности за оскорбление и по­ругание чести феодала. В «Пространной правде» (в Синодальном списке) в статье 25 читаем: «Аже кто кого ударить батогомь, любо чашею, любо рогомь, любо тылѣснию, то 12 гривнѣ», а в статье 31: «Или пьхнеть мужь мужа любо к собѣ, любо от себе, любо по лицю ударить или жердью ударить, а видока два выведуть, то 3 гривны продаже». Расхождение в плате за мелкое оскорбление объясняется тем, что эти статьи «Пространной правды» сложены в разное время. Статья 25 более поздняя, отражает обострение социального антаго­низма (напомню, что гривна в ту пору равнялась стоимости одного жеребца). В статье 42 перечисляются сборы в пользу вирника, здесь мы читаем: «А хлѣба по кольку могуть ясти и пшена»; это патри­архальная мера. В пространной редакции (Синодальный список) уже точно установлен размер кормления (статья 9): «А хлѣбовъ 7 на недѣлю, а пшена 7 убороковъ».

«Русская правда» сейчас большинством историков трактуется как судебник, защищающий права феодала, и более всего те права, которые связаны с его хозяйственной деятельностью, поместьем, землевладельческими интересами. Это не совсем полная, несколько односторонняя характеристика, ибо в «Русской правде» (особенно в «Пространной правде») есть немало статей, посвященных другим вопросам. Тут мы опять должны сказать, что всегда, в любом из­воде, в любой редакции, в любом даже незначительном варианте «Русской правды» мы встречаем и положения об убийстве и краже, и положения о наследстве (как в договорах с греками), и немало по­ложений, охраняющих торговлю, интересы купца, но уже купца не зарубежного, а своего. Статьи 48-52, а также 54 и 55 целиком по­священы охране прав купца. Я приведу некоторые, чтобы составить более конкретное представление об этой части наших древнейших законодательных установлений.

«Аже кто купець купцю дасть в куплю куны или в гостбу, то куп­цу пред послухи кун не имати, послуси ему не надобе, но ити ему самому роте, оже ся почнеть запирати». — 'Если один купец даст другому денег для закупки товаров или для заграничной торговли, то такой купец не должен брать деньги при свидетелях, — свидетель ему не нужен. Но если должник начнет отрекаться от долга, то он Должен приносить присягу'.

Следующая статья: «Иже кто поклажаи кладеть у кого любо, то ту послуха нет, у кого того лежал товар, но оже начнеть большимь клепати, тому ити роте, у кого лежало». — 'Если кто дает кому-ни­будь свой товар на хранение, то для этого свидетели не нужны, а если начнет ложно присягать или ложно утверждать, что больше положил товара, то присягу приносит тот, у кого лежал товар'. Эта статья особенно интересна по синтаксической структуре.

Дальше сказано: «А толко еси у мене положил, зан(еже) ему бо-логодеял и хоронил товар того» — 'только этот товар ты мне отда­вал на хранение'. В эту формулу вставлены слова, которые произно­сит, давая присягу, ложно обвиняемый купец. Затем снова с прямой речи переход к изложению автора... Дальше идет ряд установлений о резах, т. е. ростовщических процентах.

Приведу еще одну статью:

«Аже который купець, кде любо шед с чюжими кунами, истопиться, любо рать возметь ли огнь, то не насилити ему, ни продати его; но Како начнеть от лета платити, тако же платить, зане же пагуба от бога есть, а не виноват есть; аже ли пропиеться, или провиється, а в без-умьи чюжь товар испортить, то како любо тем, чий то товар, ждуть ли ему, а своя им воля, продадять ли, а своя им воля». — 'Если какой-ни­будь купец, отправившись торговать с чужими капиталами, потерпит кораблекрушение или его войска чьи-нибудь захватят, или от огня (на пожаре) пострадает, то нельзя ни «продавать» его, ни совершать над ним насилия; он будет выплачивать понемногу, так как это не­счастье, эта пагуба от бога и купец здесь не виноват. Но если он сам пропьет, или потеряет в драке, или в безумии чужой товар погубит, то тем, кому этот товар принадлежит, — полная воля, что хотят, то с ним и сделают'.

Эти статьи не соответствуют полностью статьям, содержащимся в договорах с греками, как и статьям, помещенным в позднейших документах, например в смоленском договоре 1229 г. Однако есть аналогии в содержании, есть и некоторые частные аналогии словар-но-фразеологического порядка.

Вы уже знаете, что язык «Русской правды» весьма близок к раз­говорному языку; в лексических, фразеологических и некоторых грамматических элементах имеется немало соответствий, совпа­дений даже с современными диалектами и менее всего он может быть сближен с языком памятников церковной литературы. Од­нако нельзя полностью отрицать наличие некоторых, хотя бы и не очень значительных, элементов старославянского книжного язы­ка. Я когда-то приводил уже немногочисленные старославянизмы из «Краткой правды». Обратимся теперь к пространной редакции, которая содержит ряд лексических старославянизмов. Скажем, в начальной части, в заголовке «Правды Ярослава» встречаются: со-вокупившеся — 'собравшись' — глагол, не свойственный русской народной речи и несом- ненно происходящий из старославянского языка; убиение — слово, повторяющееся много раз и в договорах с греками, и в «Русской правде», и во многих позднейших документах (ему соответствует русское убой или розбой); знамение — 'значок, или синяк, след удара'; болярин рядом с боярин — в одном из спи­сков Синодального извода; ближний — 'родственник' (в статье о наследстве); иже вместо который; азъ — вместо я; овенъ рядом с обычным в «Русской правде» овца.

Толкование слова вражда («Аже господин приобидит закупа, увидить вражду и увередить цену»), которое встречается в одном месте «Русской правды», вызывает споры и представляет, несомнен­но, большие затруднения до сих пор. Так же ясно указывает на сла­вянизм и неполногласная форма ра. Выражение увидить вражду, не очень понятное и трудное для историков и юристов, вызвало по­пытки обойти это место, считать его какой-то порчей текста. Я ду­маю, что нет надобности видеть здесь искажение. Так как единичные славянизмы налицо в «Русской правде», то это можно считать еще одним славянизмом. А статья имеет такое объяснение. Если под сло­вом вражда понимать 'повинность, наказание за преступление' (так же как слово вира в законодательном языке сначала значило 'вражда', а потом — 'штраф за убийство'), то здесь мы имеем превращение об­щего слова в юридический термин, обозначающий штраф за какое-то преступление, может быть, залог, предупреждающий преступление.

Возможно, когда-нибудь удастся лучше объяснить это слово и исправить «темное место», но все же нельзя изъять полностью сла­вянизмы из текста «Русской правды». Славянизмы характеризуют (тоже в небольшом числе) и язык договоров; славянизмы мы будем встречать и в других документах, даже в несколько большем коли­честве. По крайней мере, в деловом языке московской эпохи чис­ло славянизмов сильно возрастет. Но и в грамотах ХІІ-ХІѴ вв. их будет больше, чем в «Русской правде». Мне кажется, это позволяет утверждать, что никогда и не существовало у нас делового языка чисто русского, абсолютно не содержащего никакой примеси старо­славянского. И это нисколько не мешает противопоставлять язык Деловой письменности языку других жанров, как наиболее близкий к народному, разговорному языку.

Вторым, таким же постоянным и характерным для языка деловой письменности киевской эпохи признаком является незначитель­ность местной диалектной окраски, областных языковых элементов. Правда, никто не пытался отнести договоры с греками к какому-ни­будь определенному месту Киевской Руси, но именно потому, что их язык признавали далеким от живого языка, считали переводами, сделанными скорее на старославянский, чем на русский язык. Об­норский впервые заявил, что только договор 944 г. является пере­водом на русский язык¹. И вот в силу того, что никто не видел в договорах русского языка, никогда не возникало мысли о том, есть ли здесь областная окраска. Но раз мы признали, что договоры с греками, если убрать оттуда несомненно переводные статьи, отра­жали разговорную речь киевских послов, то вполне законным явит­ся вопрос: есть ли какая-нибудь местная, хотя бы киевская, окраска в речи послов? И на этот вопрос придется ответить отрицательно: почти нет такой окраски, она неуловима. Быть может, в оригиналах, не дошедших до нас, особенности киевской речи и чувствовались в фонетическом, грамматическом облике речи послов, но в копиях все стерлось. Что касается фразеологии, устойчивой на протяжении многих веков, то, кроме одного-двух случаев, мы не можем указать ничего, что вело бы нас хотя бы к Киеву. Из этого можно сделать заключение (хотя и на ограниченном материале), что язык Киева в X в. представлял собой нечто целостное, единое и вместе с тем почти совершенно свободное от каких бы то ни было местных диа­лектных особенностей.

¹ См.: Обнорский С. П. Язык договоров русских с греками. — В кн.: Язык и мышление, вып. 6-7. М. — Л., 1936.

В отношении языка «Русской правды» подобный вопрос ставился не раз. Обнорский последовательно держится взгляда, что древней­ший состав «Русской правды» по языку все-таки тяготеет к Новго­роду. Это, правда, плохо вяжется с общей его концепцией, что «Рус­ская правда» — памятник русского литературного языка старейшей поры. Если так, то при чем здесь новгородская основа? Обнорский не замечает этого противоречия и упорно стремится доказать, что здесь есть новгородские элементы. Но в чем? Я уже приводил несо­стоятельное утверждение, будто в «Русской правде» почти нет сла­вянизмов, но много скандинавизмов. В действительности сканди­навизмов немного, всего два-три, и то они были широко известны, бо всяком случае в Приднепровье. Например, особенно типичными для «Русской правды» казались тиунъ и гридь. Однако тиунъ ши­роко распространено в фольклоре Белоруссии и в целом ряде до­кументов эпохи средневековья, даже XVI в.; гридница известно в народных говорах северо-запада. Поэтому не приходится говорить, что в этих словах есть специфическая новгородская примета. Точно так же я указывал на некоторые византийские элементы в «Русской правде». Следовательно, определение места составления судебника по заимствованным словам неубедительно.

Есть и другие соображения. Обнорский приводит единствен­ный раз встречающееся слово полоть со вторым полногласием и утверждает, что второе полногласие — специфически северное явление¹. Значит, здесь мы опять имеем указание на новгородское происхождение «Русской правды». Но нельзя забывать, что вопрос о происхождении второго полногласия, о месте и времени его рас­пространения остается до сих пор спорным. И. В. Ягич, А. А. Шахма­тов и другие языковеды не согласились считать второе полногласие фонетическим явлением. Во втором полногласии они видят явление чисто грамматическое — результат аналогии форм именительного и косвенных падежей в силу локализации глухих в одном случае и полного исчезновения — в другом.

Не так давно вопрос о времени и месте распространения вто­рого полногласия подвергся пересмотру. Было показано, что вто­рое полногласие свойственно языку многих памятников не только новгородских, но и относящихся к северо-западу Руси². В современ­ных говорах второе полногласие оказывается более всего распро­страненным на севере, но оно не чуждо и другим русским говорам. Наличие какого-нибудь слова со вторым полногласием ничего не решает в вопросе о происхождении «Русской правды». Вполне оче­видно, что в киевскую эпоху второе полногласие было более рас­пространено, чем сейчас.

' См.: Обнорский С. П. Очерки по истории русского литературного языка стар­шего периода, с. 15-16.

См.: Гринкова Н. П. О случаях второго полногласия в северо-западных диа­лектах. — «Труды Ин-та русского языка АН СССР», 1950, т. 2.

Обнорский указывает еще на чередование в написании ѣ и и в одних и тех же слогах. Хотя в учебниках утвердилось прочное мне­ние, что чередование ѣ и и характеризует новгородские памятники, здесь приходится сразу оговорить, что, во-первых, чередование ѣ и и известно не только новгородским, но и галицким памятникам, следовательно, могло быть присуще не только северным говорам, но и южным (оно характеризует современный украинский литератур­ный язык и все южноукраинские говоры), а во-вторых, случаи упо­требления в новгородских памятниках ѣ и и весьма неоднородны, да и в современных говорах, происшедших из новгородских, судь­ба старого ѣ различна — иногда это и, иногда узкое е. Шахматов утверждает, что чередование ѣ и и в новгородских памятниках не фонетического порядка, и из него нельзя заключить, что новгород­цы вместо ѣ произносили и. Отсюда ясно, что вопрос о чередова­нии ѣ и и в различных списках «Русской правды» еще не решен, и эта черта не может быть принята в качестве доказательства север­норусского происхождения судебника.

Обнорский указывает еще на несколько случаев «цоканья»: ти-вунець вместо тивунечь, емцю вместо емчу, а слово кормиличичь исправлено на кормиличиць. Уже эта подчистка в тексте как нельзя лучше говорит о том, что «цоканье» могло быть внесено любым пис­цом. Но если бы даже один-два случая «цоканья» были в древней­шем изводе «Русской правды», это тоже недостаточный аргумент для признания новгородского происхождения памятника, ибо «цо­канье» распространено не только в новгородских, но и в псковских, смоленских говорах, вплоть до Белоруссии. Таким образом, и эта черта, хотя она и указывает на север Киевской Руси, но не указывает Новгород как место, где могла бы сложиться «Русская правда».

Обнорский останавливается и на слове вѣверица как назва­нии денежной единицы. Так читается это слово в краткой редак­ции «Русской правды»; в пространной редакции читается вѣкъша. Слово векша — 'белка' и сейчас широко известно на севере. Слово вѣверица почти вымерло, но оно встречается в письменности не так редко, и не только в «Русской правде», но и в «Повести временных лет», в рассказе о мести Ольги древлянам и т.д. Так что вѣверица было известно и Киеву, и южной Руси. Это слово оставило некото­рые следы и в белорусских говорах, имеет параллели в литовском ѵоѵегё и в латышском ѵаѵеге — 'белка'. Это совпадение с литовским и латышским показывает, что слово вѣверица, по крайней мере для всего прибалтийского района, было очень древним, являлось об­щим словом многих древних племенных диалектов. А наличие его в языке Киевской Руси свидетельствует о том, что оно распространи­лось далеко на юг и, по-видимому, в XI в. было общерусским. Итак, ни один из доводов в пользу новгородского происхождения «Рус­ской правды» нельзя признать неоспоримым, безукоризненным.

С другой стороны, надо указать, что текст «Русской правды», особенно в пространной редакции, содержит синонимы, т. е. одно и то же понятие выражается двумя или тремя словами. А наличие синонимов как нельзя более отчетливо свидетельствует о том, что текст «Русской правды» базируется на нескольких диалектах какого-то общего языка и суммирует разные элементы старых племенных наречий.

Уже в древнем тексте слово миръ является синонимической па­раллелью слов городъ, вервь. Рядом со словом челядь встречаем холопи, роби, робь; с этим же словом связан термин огнищанинъ, который здесь имеет значение, уже далекое от первоначального. На­ряду с гридь употребляется дружина, рядом с людинъ — смердъ. Можно думать, что рядовичь, въдачь, закупъ также являются си­нонимами (такого мнения держатся Юшков, Греков и др.). Таким образом, наличие синонимических параллельных обозначений так­же доказывает, что язык «Русской правды» нельзя приурочить ни к какому месту и надо видеть в нем отражение общего языка (койне), впитавшего в себя различные древние племенные языки и наречия и послужившего основой для формирования русского литератур­ного языка.

Перейду теперь к обзору характерных для языка «Русской прав­ды» фразеологии и синтаксиса. Мне уже несколько раз приходилось говорить, что в «Краткой правде» мы можем видеть остатки древ­него текста (лаконичность, недоговоренность, иносказательность речи). Например, в статье «Убьеть мужь мужа, то мьстить брату брата» употреблена бессоюзная подчинительная конструкция. Вто­рое, что тоже отмечалось, — это неполнота выражения, недостаток знаменательных слов в юридических формулах, содержание кото­рых может быть передано адекватно лишь в пересказе: «Аще не будеть кто мьстя, то 40 гривенъ за голову» — 'если в роду убитого некому осуществить кровную месть, то виновник может искупить свою вину, уплатив 40 гривен за убитого').

В «Русской правде» специфически употребляются местоимения, что вызывает большие затруднения у комментаторов. Так, во фразе взяти ему за обиду 3 гривнѣ местоимение ему толкуется по-разно­му. Те, кто видят в этой части традицию «Патриархальной правды», считают, что местоимение ему относится к пострадавшему; а те, кто приписывают создание статьи Ярославу, относят это ему к князю.

В выражении а въ усѣ 12 гривнѣ пропущен глагол. Такая кон­струкция была характерна для устной речи (удобна для заучива­ния наизусть). Другой пример: или не пойдеть, то поручьника за 5 дний — опять пропущен глагол в главном предложении. А про­пуск глагола в предложениях А въ княжи тивунѣ 80 гривенъ. А ко-нюхъ старый у стада 80 гривенъ предельно сокращает фразу («Аже убьють конюхъ старый у стада, то платити за нь 80 гривенъ»).

Наконец, подобно местоимениям в «Русской правде» выступают указательные слова, которые были ясны лишь в ранний период, в позднейших же списках требовали комментариев. Например: «Аже гдѣ възьщеть на друзѣ проче» — 'а если потребует один у другого что-нибудь другое'. Что подразумевается под словом проче, нам не совсем ясно. Можно догадываться и восполнить это место так: 'все остальное, что пропало вместе с украденным рабом или конем'. «Аще убьють огнищанина в обиду, то платити за нь 80 гривенъ убийци, а людемъ не надобе». Спрашивается: что не надобе? каким людям? Восполняем: 'не надо платить виры остальным членам верви (ро­довой общины)'. Это образец крайне сжатого, неразвернутого, так сказать, профессионального языка «Русской правды».

Подведем окончательные итоги нашего обзора языка «Русской правды». Следует считать наивным и неправильным на основе рас­смотрения языка краткой или пространной редакции говорить об особенностях языка древнейшего периода. Даже анализ двух пер­вых редакций (самых древних) позволяет говорить не о двух эта­пах «Русской правды», а о трех: изустная «Патриархальная правда» (ІХ-Х вв.); «Правда Ярослава» и «Правда Ярославичей» (XI в.); «Пространная правда» (XII в.). Следовательно, для характеристики русского языка древнейшего периода мы должны извлекать из обе­их редакций частицы древнейшего текста, а не произвольно вырав­нивать язык текстов.

Насущная задача лингвистов заключается в том, чтобы извлечь из «Краткой правды», где их больше, и из «Пространной правды», где их меньше, остатки древнейшего текста. Выделив эту древней­шую часть, «Краткую правду» можно изучать как памятник XI в. А в это время — вне всяких сомнений — воздействие церковнос­лавянского языка на русский язык проявилось уже вполне отчет­ливо. «Пространная правда» дает богатейший материал для харак­теристики русского языка в жанре законодательства ХП-начала XIII в. Необходимо внимательно и пристально изучить синоними­ку «Русской правды», так как она ясно показывает смену идеологии, смену социальных формаций, изменения в языке: челядь, челяд-никъ — холопъ; за обиду — вира — продажа; видокъ — послухъ; мужь — княжь мужь; огнищанинъ — бояринъ.

Односторонне решался до сих пор и вопрос о диалектных эле­ментах «Русской правды». Пытаясь доказать новгородское или ки­евское происхождение памятника, исследователи искали в нем се­верные или южные диалектные особенности. Я считаю несомненно северными только слова: третьякъ — 'бычок по третьему году', во­лока, уборокъ, зобати; южными: протори, тынъ, хоромъ, пакощи. Но это разнообразие диалектных элементов лучше всего показыва­ет, что «Русская правда» возникла не в определенном году и не на какой-то определенной территории. Ее нужно рассматривать как памятник, имеющий длительную сложную историю, содержащий многообразные языковые наслоения. Наиболее правомерно при­знать «Русскую правду» общим достоянием всех восточных славян. Упрощать характеристику языка этого богатого по своему лексиче­скому фонду памятника недопустимо.

Несомненно счастливым обстоятельством для русистов явля­ется то, что древнейшим языковым памятником оказалась именно «Русская правда», кодекс судебных норм. Это дает нам возможность отнести сложение памятника к глубокой древности, к дописьменно-му периоду (по составу, по юридическому содержанию он отражает некоторые традиции обычного права дофеодальной поры)¹.