Лиля Брик и Эльза Триоле: опыты любви и нелюбви

Ты посмотри, какая в мире тишь!

В такие вот часы встаешь и говоришь

Векам, истории и мирозданью.
Когда застрелился Володя, нас с Бриком не было в Союзе. Возможно, если бы я была рядом, он бы этого не сделал.

Мы с Осей стали заниматься архивом Маяковского. Но после Володи­ной смерти его практически перестали печатать. Сочинения выходили медленно, статей о нем не печатали, чтение его стихов с эстрады не по­ощрялось. Казалось, что кто-то хотел вытравить из людского сознания саму память о нем. Везде я натыкалась на бюрократическую стену. Отчаявшись, в 35 году я написала полубезумное письмо Сталину. Пере­дать его адресату вызвался Примаков. Удивительно быстро меня вызва­ли в Москву и там, в ЦК, я прочла на своем письме резолюцию Сталина: «Тов. Ежов*, очень прошу вас обратить внимание на письмо Брик. Мая­ковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям - преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней, с Брик, или вызо­вите ее в Москву. Привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожа­луйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится - я го­тов. Привет! Сталин».

Я была потрясена. Такого полного свершения наших надежд и жела­ний я не ждала. И понеслась - собрания сочинений, статьи, вечера, постановки, корабли, заводы, улицы и площади, мемориалы... Работы хватило всем. Правда, бум, который поднялся, стал, по слову Пастер­нака*, второй смертью поэта: его принялись насаждать, как картошку при Екатерине. По обычаям того времени Маяковского стали подавать тенденциозно, однобоко, кастрированно. Вышла куча фальшивых книг о нем, идиотских воспоминаний... Я боролась, как могла.

Много лет спустя я узнала, что Сталин, иногда вычеркивавший из списков на арест тех или иных деятелей культуры, вычеркнул из одного такого списка и мое имя. И будто бы сказал при этом: "Не будем трогать жену Маяковского".

Из списка мертвых меня вычеркнули. Но я оставалась в списке жи­вых...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЭЛЬЗА

В 18 году я сдала экзамены и получила свидетельство об окончании архитектурно-строительного отделения Московских женских строительных курсов. Мне выдали заграничный советский паспорт, в котором значилось: "Для выхода замуж за офицера французской армии". В паспорте матери стояло: "Для сопровождения, дочери". Товарищ, который выдавал мне паспорт, сурово посмотрел на меня и сказал в напутствие: «Что, у нас своих мало, что вы за чужих выходите?». Распродали вещи. Подошел день отъезда. Сели на извозчика, с чемоданом. На весь Голиковский заголосила моя кормилица Стеша. Так мне и не довелось ее больше увидеть, а я-то думала, что через каких-нибудь три-четыре месяца вернусь… Мы должны были ехать в Париж через Швецию. Пароход ухо­дил из Петрограда 4 июля. Остановились у Лили. В квартире никого не было.

В Париж я ехала долго. Московские визы оказались недействитель­ными, и нас никуда не впускали. Промаявшись в Норвегии и Англии, я попала в Париж лишь в конце 19 года, тут же вышла замуж и уехала с мужем на остров Таити. Через год мы оттуда вернулись в Париж. В 21 году я развелась с мужем и уехала в Лондон, где моя мать работала в советском учреждении "Аркос". В Лондоне я поступила на службу к архитектеру, - пригодились мне строительные курсы! - а в 22 году собралась в Берлин, так как туда должны были приехать Лиля и Маяковский. В Берлине я начала писать. Уговорил меня на это дело Виктор Шкловский*. Он показал мои к нему письма Горькому. Алексей Максимович, живший тогда под Берлином, в Саарове, прислал мне на эти письма как бы рецензию и одновременно пригласил через Шкловского погостить. Словом, я осталась в Берлине до 24 года.

Хорошо, что Христос не был распят в России, климат у нас конти­нентальный, морозы с бураном; толпами приходили бы ученики Иисуса на перекрестки к кострам и стали бы в очередь, чтобы отрекаться. Государство не отвечает за гибель людей, при Христе оно не понимало по-арамейски и вообще никогда не понимает по-человечески. Римские солдаты, которые пробивали руки Христа, виновны не больше, чем гвозди. В любви никому ничего не надо. Вход только по контрамаркам. И быть жестоким легко, нужно только не любить. Любовь тоже не понимает ни по-арамейски, ни по-русски. Она как гвозди, которыми пробивают. А если больно? Переведи все в космический масштаб, возьми сердце в зубы, пиши книгу.

Но где та, которая любит меня? Я вижу ее во сне и беру за руки, и называю именем Люси, синеглазым капитаном моей жизни, и падаю в обмороке к ее ногам, и выпадаю из сна. О разлука, о тело ломимое, кровь проливаемая!
5
Эльза. И пишу тебе письмо, милый татарчонок, спасибо за цветы. Комната вся надушена и продушена; спать не могла - так было жалко от них уй­ти. В этой нелепой комнате с колоннами, оружием, совой я чувствую себя дома. Мне принадлежит в ней тепло, запах и тишина. Я унесу их, как отражение в зеркале: уйдешь - и нет их, вернулась, взглянула - они опять тут. И не веришь, что только тобою они живут. Больше всего мне сейчас хочется, чтобы было лето, чтобы всего, что было, - не было. Чтобы я была молодая и крепкая. Тогда бы из смеси крокодила с ребен­ком остался бы только ребенок, и я была бы счастлива.

Я не роковая женщина, я - Аля, розовая и пухлая. Вот и все. Це­лую тебя, сплю.

Вода затопила весь Берлин. Она вымыла из аквариума всех рыб и кро­кодилов. Крокодилы плывут, не проснулись, только скулят, что холодно, а вода поднимается по лестнице. 11 футов. Вода у тебя в комнате. Она входит тихо. Но в комнате воду встречают Алины туфли.

А мы фраков никогда не носили. Насили сперва гимназические и студенческие пальто, а потом солдатские шинели, а потом френчи, перешитые из этих шинелей. Мы не знали иного быта, кроме быта вой­ны и революции. Никто нас не сможет обидеть, потому что мы работаем. Никто нас не сможет обидеть, потому что мы знаем свою цену. А нашу любовь, любовь людей, никогда не носивших фраков, никто не может понять из женщин, не носивших вместе с нами тяжесть нашей жизни. Вы говорите о нас, что мы не умеем есть: мы слишком низко наклоня­емся к тарелкам, а не несем пищу к себе... Когда судья Гедеон соби­рал партизанский отряд для нападения на филистимян, то он, прежде всего, отправлял домой всех семейных. Из всех оставшихся он взял с собой тех, кто брал воду из реки из горсти, а не наклонял­ся к ней и не лакал, как собака.

Неужели мы плохие воины? Ведь, кажется, когда рушится все, ру­шится скоро, это мы уйдем по двое с винтовками за плечами, с пат­ронами в карманх штанов, уйдем, отстреливаясь из-за заборов от кава­лерии, обратно в Россию, может быть, на Урал, там строить новую Трою. Но над тарелками лучше не наклоняться. Страшен суд судом Гедеона! Что если он не возьмет нас в свое войско?

Библия любопытно повторяется. Однажды разбили евреи филистимян. Те бежали по двое, спасаясь через реку. Евреи поставили у брода пат­рули. Филистимянина от еврея тогда было отличить трудно: и те и дру­гие, вероятно, были голые. Патруль спрашивал пробегавших: скажи слово "шабелес". Но филистимяне не умели говорить букву "ш", они говорили "сабелес". Тогда их убивали. На Украине видал я раз мальчика-еврея. Он не мог без дрожи смотреть на кукурузу. Рассказал мне, что когда на Украине убивали, нужно было проверить, не еврей ли убиваемый. Ему говорили: скажи "кукуруза". Еврей говорил: "кукуружа". Его убивали.

Расхотелось дальше писать. Не нужны мне письма. Не нужна мне гита­ра. Я знаю, ты не положишь моего письма в коробку на правой стороне твоего стола.

Ты писала о любовной инерции. Есть еще инерция несчастья. Мне за границей нужно было сломиться, и я нашел себе литературною любовь. Я сразу пришел к женщине с тем, что она меня не любит. Я не говорю, что иначе она бы меня полюбила. Но все было предопределено. Чтобы снизить трагедию, нужна ирония. Как в "Евгении Онегине - "уж не пародия ли он? " Ну, например: я глухой. То есть я клепал в жизни кот­лы, придерживая изнутри заклепки. В ушах гром. Вижу, как шевелятся у людей губы, но ничего не слышу. Меня оглушило жизнью, глухие же лю­ди очень замкнуты. Остается немое кино. Как у Чаплина.

Назло экватору, температуре и кокосовым орехам я назвала ее Танюшей. Очень была довольна, когда старый, черный Тапу звал ее: "Таню-са". Ходила я за ней сама, чистила, кормила и поила. Она тоже ко мне хорошо относилась. Приходила к террасе за бананами и легонько ржала. Когда Танюша отъелась и стала блестящая и красивая, характер ее круто изменился: не желала, чтобы на нее садились, а как сядешь, начинает вертеться и так и сяк, пятится, все равно, что бы за ней не было: вода, колючий забор, люди. А потом и вовсе убежала в глубь острова - ищи ее! Андрея как раз не было, он часто уезжал осматри­вать другие острова. А у моей спальни было пять дверей и окон. Все настежь! Ночи на Таити такие беззвучные, насыщенные, такие яркие, что сами черные ни за что ночью от дома не отойдут. Я боялась до одури, до слез. Наконец догадалась перед дверью положить Тапу. Как раз после побега Танюши я всю ночь проплакала. Я часто плакала в те времена. Тапу услыхал и думал, что я боюсь - муж приедет и бу­дет бить меня за то, что лошадь пропала. Наутро говорит: "Ты не плачь, я Танюсу найду, и твой муж ничего не узнает". Разослал во все кон­цы веселых черных мальчишек, и Ташюшу водворили на место. Когда при­ехал Авдрей и узнал про побег, то сейчас же и продал ее. Он относил­ся к лошадям, как к людям, и нашел, что она выказала такую черную неблагодарность, которую простить нельзя. Танюшу погрузили на паро­ходик и увезли к англичанину на Мореа. Как ее, верно, качало, бедную!

Аля, я не могу удержать слов! Я люблю тебя. С восторгом, с цымбалами. Ты загнала мою любовь в телефонную трубку. Это я говорю. А слова говорят: «Она единственный остров для тебя в твоей жизни. От нее нет тебе возврата». Женщина, не допустившая меня до себя! Пускай ляжет у твоего порога, как черный Тапу, моя книга. Но она белая. Нет, иначе. Любимая! Пускай окружит моя книга твое имя, ляжет вокруг него белым, широким, немеркнущим, невянущим, неувядающим венком.