Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

Большой Умахан
Дошамилевская эпоха Дагестана
Омар Султанов
Магомед Султанов-Барсов

© Омар Султанов, 2016
© Магомед Султанов-Барсов, 2016
ISBN 978-5-4483-5269-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Роман «Большой Умахан» – яркая историческая картина дошамилевской
эпохи Дагестана второй половины XVIII в. В ней подробно описан ряд
реальных и вымышленных сражений, аналогичные гладиаторским
поединки горцев, набеги на закавказские ханства и княжества. Наряду
с реальными историческими личностями авторы ввели в сюжет ряд
вымышленных персонажей, обобщили реальные события
с вымышленными в традициях классической литературы. На примерах
главных героев, воителя Шахбанилава и философа Гамач-Гусейна,
показаны ростки горской соборной мысли, актуальные для жителей
Республики Дагестана по сей день.
Глава1-я
Престолонаследник
Облако качнулось под западным ветром, открывая яркосинее небо, и солнце
мгновенно озарило землю. Дворцовая площадь, старинный замок
с высокой башней, соборная мечеть с минаретами и мавзолей доисламского
владыки Сарира¹ показались на миг окрашенными в чистое золото.
– Смотрите, смотрите! – воскликнул уже не молодой воин по имени
Чармиль Зар², одетый, в ожидании праздника, в стальную кольчугу
и подпоясанный коротким мечом. – Это знамение неба, клянусь всеми
горскими богами, родится тинануцал³! И будет он овеян такой славой,
которая не доставалась еще ни одному из монархов в поднебесной!
Две принцессы, прекрасные, как ландыши в весеннем саду, уже росли
у Престола. И теперь Правителю Аварии был нужен сын-наследник.
Хунзахцы посмотрели на язычника хмуро, но возражать не стали. Вдруг
и в самом деле родится долгожданный наследник – шайтаны подсказывают
таким, как этот Зар.
Праздно беседующие уздени⁴ неприязненно оглянулись на восклицающего
сильным голосом язычника. Хунзахцы недолюбливали его, но связываться
с ним никто не хотел. Хоть и перевалило ему уже за шестьдесят, он был

силен, как бык, не чета иному молодцу.
– Я хоть и не читал вашей священной книги, – продолжал ораторствовать
Чармиль Зар, – но все мои скрижали говорят лишь о том, что родится
великий воитель! И поверьте мне на слово, сыновья Бечеда будут ему
покровительствовать! Да, да! А вы как думали? Ведь боги тоже нуждаются
в услугах героев. И он, еще не родившийся Нуцал, бросит к алтарю горских
богов столько золота и серебра, что все дочери вездесущей богини Берай⁵
влюбятся в него страстной любовью. Вот только не знаю, доживу ли я
до этого счастливого дня. Мои боги еще не поведали мне об этой тайне…
– Ну, что ты вечно взываешь к своим истуканам?! – налетел вдруг
на зашедшегося в красноречии язычника один из узденей, тоже одетый
в сверкающую кольчугу и подпоясанный коротким мечом. Услышав голос
Зара, этот уздень прибежал с другого конца площади. – Побойся лучше
Бога Единого, Вечного и Всемогущего, который не нуждается ни в чьих
услугах! И нет у него ни сыновей, ни дочерей, ослиная твоя голова!
И умрешь ты не позже, чем Он этого пожелает…
В отличие от длинноволосого и чисто выбритого Зара этот бородатый
уздень по имени Ахмадилав был мелковат телом и угрюм лицом. Рядом
с ним он казался немощным стариком, хотя и был рожден в том же,
славном для Аварии, 1698 году.
На груди Ахмадилава висел большой бронзовый медальон с изображением
волка и эзотерического знака, свидетельствующий о его принадлежности
к высшему узденьскому сословию. Такие медальоны носили лишь
имеющие воинские заслуги перед Престолом. У Зара заслуг было гораздо
больше, но Дугри-Нуцал, отец ныне правящего Мухаммад-Нуцала, перед
смертью запретил носить знаки чести тем, кто хранит верность языческим
верованиям.
– Это кто не нуждается в жертвоприношении? – ехидно оскалился
язычник. – Ваш Аллах?!
– Да, собачий сын, наш Аллах не нуждается в жертвоприношениях! –
вздернув кверху красноватую от хны бороду, выкрикнул Ахмадилав.
– А Курбан-байрам, что, по-твоему, дырявая голова,
не жертвоприношение?!

– Жертвоприношение, но… – Ахмадилав вскинул вверх руку и потряс
перед носом язычника кривым пальцем, – это нужно не Аллаху, а самим
людям, простым и вельможам, чтобы не гореть потом в аду.
– Да? А мне вот почему-то казалось другое…
– Это ты говоришь потому, что твои ослиные мозги еще не доросли
до понимания вечной сущности Аллаха. Ты только подумай над мыслью:
Аллах – вечен!..
– А мои боги, что, по-твоему, вчера родились? – хохотнул Зар, всплеснув
руками. – Да знаешь ли ты, козел краснобородый, что даже самый младший
из внуков Бечеда на тысячу лет старше вашего Аллаха! А теперь посчитай,
сколько лет прародителям Бечеда! И если уж говорить о вечности, я так
тебе скажу, единоплеменник мой спесивый, что за каждым веком был еще
какой-то век и за каждым богом есть еще какой-то бог. И нет конца-краю
водовороту вещей в природе…
– Кафирун проклятый! – аж подпрыгнул от негодования Ахмадилав,
причем с такой прытью, что рассмешил окружающих. – Я могу доказать
тебе, что ни внуков, ни прародителей, ни самого Бечеда нету на свете
и быть не может! – рубанул он воздух рукой, словно мечом по чьей-то шее.
– Да-да, конечно, – закивали окружающие головами, выражая свою
солидарность с Ахмадилавм. – Нет никаких богов, кроме Бога, и Мухаммад
пророк Его!..
Зар выжидательно замолчал и стал высматривать среди гуляющих
на площади мусульман хотя бы одного язычника. Их теперь в Хунзахе
можно было пересчитать по пальцам, так мало осталось. А прыткий
уздень, неплохой в прошлом воин, все продолжал наседать, доказывая свою
мусульманскую правоту:
– Это качнувшееся облако, запомни, язычник проклятый, – знамение
Аллаха! А боги, что ищут среди людей дружбу и нуждаются
в жертвоприношениях героев и прочих жрецов-шарлатанов, – шайтаны
презренные! И ты, Чармиль Зар, друг и слуга шайтана! И отец твой был
ширкуном⁷, и дед твой поклонялся истуканам… И вообще, тебя
следовало бы предать шариатскому суду. Но Правитель наш Светлейший
покровительствует тебе почем зря…

– Ха-ха-ха! – раскатисто рассмеялся язычник, трясясь своим огромным
телом и похлопал Ахмадилава по плечу. – Не буду я с тобой спорить,
старина, считай, ты меня убедил… Ты же вроде бы спас меня в битве
с бешеными⁸ хевсурами. Клянусь честью, я буду помнить об этом вечно!
И даже там, в Аиде , я останусь тебе обязан кое-чем…
– Обязан? – насторожено переспросил мусульманин, уже знающий, какие
ловушки в ходе спора умеет расставлять этот язычник.
– Ну да. Я буду защищать тебя в Аиде от тех врагов Хунзаха, которых ты
рубил во славу Престола. Ха-ха-ха!
– Опять ты за свое, шайтан! – вскипел мелкотелый уздень. – Валлах, зря я
тебя спас тогда…
– Спас? – скривил большой рот язычник. – Ну-у, это ты врешь, приятель!
От хевсур меня спас не ты. Тебя самого оттуда вывезли побитого, как
собаку. Что, забыл уже, дырявая голова! Нас всех тогда спасли
цунтинцы… – Язычник громко хохотнул, видя, как сконфузился
Ахмадилав, который почему-то недолюбливал цунтинцев, и добавил: –
И пока ты лежал на земле беспомощный, я сражался с хевсурами, как лев.
Ха-ха-ха!..
– Ты грязный лжец! – зашипел со злостью Ахмадилав. – Ты сам только что
говорил, что я тебя спас…
– Я пошутил. Тебя, раненного в живот, самого спасли в том бою. Я еще
рану твою прижигал, чтобы кровь остановить. Забыл? Эй, Махмуд!
Мирзалав! – Зар замахал обеими руками. – Идите сюда, расскажите гордым
хунзахцам, как мы сражались с хевсурами на Арагви и кто кого там спасал?
– Отстань, болтун! Надоели нам твои споры! – отмахнулись они.
– Ну, не хотите не надо, – не огорчился язычник. – Ты, Ахмадилав, сегодня
врешь больше, чем вчера…
– Это почему так, чертов сын?!
Снующие на площади хунзахцы знали, что эти двое, язычник
и мусульманин, неразлучные друзья, которых хлебом не корми, дай только

поспорить о религии и воинских заслугах перед Престолом. Не угомонятся,
пока совершенно не отупеют.
Бой же, о котором они говорили, действительно произошел на реке Арагви,
когда Дугри-Нуцал послал полсотни хунзахцев для защиты грузинского
князя Табидзе, попавшего в плен к разбойничавшим там хевсурам.
И действительно, хунзахцы могли тогда не выбраться из окружения,
если бы через реку Арагви в это время не переходил дидойский караван,
сопровождаемый сотней воинов Гачи Невонского, потомка великих
воителей из династии Невоби¹ . Завидя их, хевсуры панически завопили:
«Дидойцы¹¹ идут! Дидойцы идут! Спасайтесь!»
А еще хунзахцам в том походе повезло потому, что встретился караван
мусульманских дидойцев. Окажись там отряд китуринских дидойцев,
исповедовавших все еще своих, очень воинственных богов, то, скорее
всего, они принялись бы рубить и тех и других, чтобы всю добычу забрать
себе. Предки же Гачи Невонского, как и сами хунзахцы, уже тысячу лет
исповедовали Ислам, ровно столько, сколько самые ранние дагестанские
мусульмане – лакцы, лезгины, даргинцы.
После того как отбили князя Табидзе, Гачи удовлетворился одним
хурджуном серебра, а Дугри-Нуцалу, чьи воины приняли на себя неравный
бой, грузинский князь обещал свою малолетнюю дочь, столь же красивую,
как и ее мать гречанка Элина. О красоте княгини Элины в те годы в горах
Центрального Кавказа слагали песни. И когда ее дочь по имени Дариджа
подросла, она стала второй женой старшего сына Дугри-Нуцала. Дугри-
Нуцал умер через несколько лет, а его правящему сыну Мухаммад-Нуцалу
ни одна из двух жен, даргинская и грузинская принцессы, еще не родила
сына-наследника.
* * *
Споры о Боге и разных религиях были обычным делом в горах Дагестана.
Для узденей, несущих воинскую повинность перед Нуцалом, было важно
не то, кто во что верит, но то, кто как говорит и удивляет рассказами
о неслыханных чудесах загадочного неба и мрачного чрева земли.
Чармил Зару частенько удавалось удивлять. Бывало, он сочинял на ходу

истории о богах и демонах, о подвигах героев, которым помогают боги
и богини. Не меньше интересовали людей и чудеса, творимые жрецами,
которые якобы умеют раскрывать тайные кражи и убийства, что им-де
подсказывают демоны о запрятанных вещах, о заговорах злодеев. Правда,
Зар часто путался в своих сочинениях. Одну и ту же историю он, бывало,
рассказывал по-разному, за что хунзахцы подымали его на смех. Но это
ничуть не смущало его. Он отмахивался тогда, говоря, что стыдно битву
проиграть, а придумывать истории о богах, демонах и героях – дело
благородное.
Когда-то Зар был сильным воином, способным прорубать через вражье
войско дорогу. Он мог без устали махать огромным двуручным мечом
от рассвета до заката. Теперь же, каждый раз при грозовых тучах, у него
ныли раны, болели коленные и плечевые суставы.
Десять последних лет он обучал юношей владению мечом, пока однажды
не подпал под проклятия алимов¹². В пьяном бреду он стал поносить их,
говоря, что они исповедуют ложную религию. Его тогда едва не убили
хунзахцы, но благодарные ученики, среди которых были и сильные воины –
сотники войска хунзахского, заступились за него. Они обратились к алимам
с просьбой простить их учителя во имя Аллаха. И алимы пощадили,
благоговея перед именем Всевышнего, но обучать юношей воинскому
мастерству с тех пор ему было запрещено, если только он не уверует
в Аллаха. Он не уверовал.
Среди аварцев во времена Мухаммад-Нуцала Чармиль Зар был
не единственным многобожником, у которого возникали проблемы
с ревнителями мусульманской веры, и не единожды они бывали побиты,
разорены, но до убийства дело редко доходило. Это случалось, лишь когда
пьяный язычник позволял себя совсем уж грязную брань. Уздени, хотя
и любят красноречие, ценят остроумие, но умышленные оскорбления
не прощают даже ханам. Они веруют, по сути, в кого хотят, дружат с кем
хотят: с русскими, грузинами или даже каджарами, ставшими заклятыми
врагами после персидского вторжения в Дагестан. Уздень волен в своих
делах и помыслах, лишь бы исправно нес воинскую повинность перед
Престолом и был прилежным в обычаях.
Достопочтенные алимы, бродячие жрецы, все еще исповедующие древних
богов, и прочие колдуны-гадальщики пророчили Мухаммад-Нуцалу сына-

воителя, предсказывая еще не родившемуся монарху доселе неслыханные
подвиги во славу Престола. Нельзя сказать, что Нуцал¹³ им верил,
но одаривал серебром каждого, кто красноречиво лил бальзам на душу.
В рождении престолонаследника были очень заинтересованы
и воинственные уздени, и богатые беки, и, конечно же, родственники ханш,
как первой, так и второй. Восхождение к власти иного представителя
династии – родного, двоюродного, а тем более, троюродного племянника
правящего монарха – как правило, чревато смутой, переходящей
в кровавую борьбу. Но когда у правящего Нуцала есть сын, чье право
на Престол бесспорно, коронация становится настоящим праздником для
народа. Ибо в этом случае оспаривать совершенно нечего.
Вот и молился народ, обращая свои молитвы к Единому Богу, знание
о котором пришло сюда из знойной Аравии. Конечно, были и такие, кто все
еще тайно исповедовал горских богов, и они обращали свои молитвы
к ним, освещая лучинами деревянные, каменные, а кто-то бронзовые
статуэтки. Люди боялись, что зачавшая ребенка даргинская ханша
и в третий раз родит дочь-принцессу, на радость чужим правящим дворам,
а им, подданным Престола хунзахского, на досадные хлопоты… Ведь дочь
Правителя все равно не отдадут за узденя или даже бека, как бы велики
не были их заслуги. А если все же такое случится, то рожденные в этом
неравном браке дети будут считаться чанками и преимущественного права
на Престол иметь не будут.
* * *
Вдруг на площади все затихли.
На балконе замка появились придворные, среди которых был и молодой
славный воитель Шахбанилав, за подвиги в прошлогоднем походе
на Грузию назначенный Нуцалом Первым тысячником Аварии. С минуту
народ взирал на придворных, затаив дыхание, потом резко шевельнулся,
словно волна на морской глади. Люди двинулись к балкону замка.
Имам соборной мечети Басир-хаджи, хунзахский уздень, обучавшийся
у алимов-сеидов, чья родословная уходила в глубокую древность –
к овеянной вечной славой курейшитам¹⁴, молитвенно поднял руки

ладонями вверх и громко произнес:
– Алхамдулиллахи рабил’аламин¹⁵! Слушайте, правоверные! Слушайте
и повинуйтесь во имя Аллаха Великого, дарующего и отбирающего жизнь!
Ниспосылающего на землю блага от своих щедрот и поражающего
бедствиями! Слушайте сладкую весть и возрадуйтесь вместе с ангелами
чистыми… Только что в священных покоях Двора светлейшая ханша
Аварии, даргинская царевна Баху-уцминай, дочь правителя Кайтага
Ханмухаммад-уцмия, родила Величественному и Светлейшему Владыке
Аваристана сына! Да будет правоверным известно, что с этого дня…
– Чакаги тинануцал¹ !
Уже не слушая дальнейшую церемониальную речь духовного лица, народ
взорвался радостным кличем. Уздени скандировали приветствие только-
только явившемуся на свет монарху, пробуждая тишину Великого
Аварского плато – равнины, окруженной суровыми горами.
– Хунзахцы! – воскликнул Шахбанилав, вскидывая к небу свои могучие
руки. Подхваченная ветерком, его черная мантия зарделась изнутри
красным, как огонь, шелком, от чего легкая стальная кольчуга сверкнула
неземным светом. – Тишину и повиновение именем Престола! Выслушайте
имама с честью!..
Народ сразу поутих, внимая просьбе своего любимчика – воина, в котором
и стар и млад в Аварии не чаяли души. Не зря народ прозвал его
Непобедимым – он не раз выводил войска из страшных ловушек, сокрушая
и обращая в бегство врага. На его груди висел большой золотой медальон
с изображением волка – символом вверенной Престолом власти над
войском. Тот же рисунок был вышит золотом и на черной мантии.
– …Да будет правоверным известно, – продолжил прерванную речь имам
соборной мечети, – что в Доме нуцалов есть теперь прямой наследник
Престола, равный всем престолонаследникам мира, как бы огромны ни
были их страны и неисчислимы богатства их казны, ибо нуцалы ведут свою
династию, освященную властью Пророка (мир ему), через Абулмуслим-
шейха Сирийского…
– Но мы же это знаем, – бросил кто-то в толпе, пожимая плечами.

– Надо же подсластить и сладкое… – обронил еще кто-то, и люди снова
пришли в движение.
– Какая Сирия?! Какой шейх?! – вспылил в толпе язычник. – Нуцалы –
потомки Сариров, правивших Кавказом за тысячу лет до ислама!..
Но никто не разделил его мысль. Отворачивались, как от полоумного.
– Да будет над Домом амира¹⁷ правоверных аварцев безграничная милость
и благоденствие Аллаха! Амин! – кое-как закончил церемониальную речь
духовный сановник, после чего придворные удалились в замок.
Хунзахцы, что были заняты делами в своих домах, кузнях, суконных
и кожевенных мастерских, услышав долгожданную весть, побросали
работу и стали стекаться на площадь. Мужчины и женщины, юноши
и девушки – все устремились на праздник. Все, кроме рабов…
Молодые уздени наряжались в тяжелые стальные доспехи с устрашающе
грозными шлемами, выстраивались в стройные ряды на своих боевых
конях и, гарцуя по кругу, размеренно ударяли мечами о круглые щиты. Этот
ритм вызывал у людей ни с чем не сравнимое ощущение войны, славы
и могущества. Иные воины поджигали фитили на мушкетных ружьях
и стреляли в воздух, извергая снопы огня и дыма. Из ворот замка
на площадь выбежали шуты, разодетые в волков, медведей, драконов
и совсем уж чудных духов, вызывающих суеверный страх даже у взрослых.
Следом появились музыканты: зурначи, барабанщики, пандуристы
и танцоры. Прямо на площади вспыхивали костры, возле которых резали
овец и бычков. Уздени лихо справлялись с забоем скота, сдирали шкуры
и жарили туши мяса целиком, обильно поливая уксусом и ароматными
настоями из горных трав.
Гимринский уздень заехал на арбе и, остановившись в центре площади,
скинул холщовое покрывало с двух больших бочек. Народ возликовал, хотя
иные бранились, взывая к запретам Аллаха, к священному шариату.
– Ну, какой, скажите, праздник без вина?! – отвечали им многие, устремляя
к виночерпию висевшие до времени на их поясах кубки и рога. – С вином
и мясо жуется хорошо, и танцевать веселее!..
– Пейте, пейте, гордые хунзахцы! – приговаривал гимри— нец, разливая

вино из медного черпака с длинной ручкой. – Пейте и знайте, что самое
лучшее в мире вино я вам разливаю сейчас! Для вас старался, сок
выжимал, бочки дубовые у дидойских купцов закупал. Оцените
по достоинству…
– Ты это расскажи тем, кто по Кахетии не странствовал и в погребах
не ночевал с любвеобильными грузинками, – наполнив свой кубок, поддел
виночерпия Чармиль Зар и вырвал-таки у окружающих столь недостающий
ему смех.
– Что-о, разбойничья твоя голова! Хочешь сказать, что мое вино хуже
кахетинского?!
– Не знаю, усердный садовод, сейчас попробую и скажу тебе прямо… –
с ленивой хрипотцой ответил язычник, отхлебывая из серебряного кубка
пахнущую солнцем и землей коричневую жидкость. Затем он двинулся
к жарящемуся быку.
– Ничего, ничего, ты еще осоловеешь от моего вина! – бросил вдогонку
задетый за живое гимринец, разливая в подставляемые сосуды свое
прекрасное вино.
Осушив кубок, Зар срезал мечом небольшой кусок мяса и, быстро
расправившись с ним, снова подошел к телеге с вином.
– Великий мудрец Ибн Сина частенько лечил правоверных вином, –
приговаривал гимринец, разливая по кубкам. – Пейте, гордые хунзахцы,
пейте, аварские кунаки, мое вино, оно зажигает кровь молодостью и даже
унылому дарит веселье…
– Тебе, видать, хорошо заплатили, трудолюбивый садовод, – с ужимкой
поддел его Зар, и окружающие снова прыснули смехом. – Вот и трудись
на великом празднике с честью, ведь нечасто рождаются на свет
наследники Престола.
– Да, нечасто, – был вынужден согласиться виночерпий.
Уздени, даже из числа ревнителей Ислама, понимая старую истину:
«Из младенцев вырастают великие воины», – были так счастливы в этот
день, что многие не заботились о шариатских запретах. Война, что ни

говори, как считали уздени, дело настолько важное, что немного вина
только укрепит их грешную душу. А как же иначе?! Не один, так другой
враг норовит отобрать плодородные земли на юге и богатые зимние
пастбища на востоке. То монголы далекие, то узбеки ретивые
с Темурлангом пытались поработить Дагестан, но, получая
по приплюснутым носам, откатывались назад и больше не возвращались.
Затем крикливые персы повадились покорять непокоряемую, и тоже
получили по полугреческим носам – ровненьким таким, если смотреть
ниже горбинки.
– Представляете, – возмущался кто-то у жареного барашка, – эти спесивые
персы имели дерзость объявить суннизм ложным Исламом, а Абулмуслим-
шейха – самозванцем, не имевшим в своих жилах ни капли курейшитской
крови. «Истинные сеиды – потомки пророка, – говорят персы, – только
среди шиитов!» Так чего же они тогда не одолели Мухаммад-Нуцала?! Да-
а, конечно, немало вилаятов они покорили в Дагестане, но когда Владыка
Аварии поднял свои знамена, сам Надир-шах едва не попал в плен
к дагестанцам…
– Да, да, верно говоришь, – вторил ему другой уздень, – плодородные
аварские земли в вилаятах Джаро-Белокан, Закаталы, Елису, Тивидат
не дадут каджарским ханам и грузинским князьям покоя, пока не присвоят
себе. И кто эти земли убережет для аварцев, если прервется прямая нить
престолонаследия?
– Сыновья Нажабат-нуцалай, – нашелся кто-то.
– Нет, – тут же возразили ему, – Аллах не дал им ни золотых мозгов, ни
широкой души, вмещающей заботы о стране и своих подданных. Взрослые
племянники Нуцала обеспокоены только своими удовольствиями. Мало им
по сто рабынь, они по тысячу хотят, а рядом молодой уздень, имеющий
воинские заслуги перед их Престолом, будет сохнуть без жены, так они ему
даже лоскуток паршивого сукна не дадут, чтобы калым заплатить.
– Вот и промышляют буйные головы на больших дорогах. Разбойничают…
– Но сейчас явился на свет другой монарший отпрыск! Давайте возликуем
с народом аварским и выпьем за его здравие!
– За здравие тинануцала! – тут как тут оказался рядом и словоохотливый

язычник. – Воистину, слова твои верны, но попомните и мои: небу над
Дагестаном было так угодно, чтобы в этот день и в этот час родился
великий наследник великих Сариров, ведущих свое начало еще задолго
до появления вашего ложного Корана.
Народ вокруг крикуна притих на миг. Неужели он опять начнет
богохульничать и поносить религию Аллаха Всемогущего?! Его же изрубят
на куски за такую дерзость! А тем временем в толпе празднующих
Чармиль Зар удивительно тонко балансировал между остротами
и оскорблением мусульманской веры. Его седые пряди волос, хорошо
промытые по случаю намечавшегося праздника, серебряными кудрями
ниспадали на кольчугу, заклепанную стальными ромбиками,
проржавевшими местами от времени. У него было большое квадратное
лицо, с двумя глубоко врезавшимися морщинами на щеках, и голубые
пытливые глаза, вечно рыщущие в поисках острот и приключений.
Но сейчас его старались не замечать. А приставать со своими беседами
к гостям из Кайтага или еще откуда-то ни было он опасался даже в пьяном
бреду, ибо знал, что бдительные нукеры схватят его и бросят в подземелье,
где томятся нечестивцы-разбойники. Он говорил, обращаясь только
к своим соплеменникам:
– О, дети греха и чести! Чем только подкупили вас арабские чалмоносцы?
Неужто они мудрее наших жрецов, которых вы браните последними
словами, хотя их благородству завидуют огнепоклонники Тегерана
и Хиндостана?
– Истиной Корана, дурья твоя голова, – бросил ему в лицо один
из хунзахцев и быстро отошел в сторону, чтобы не ввязываться в долгий
и бесполезный спор.
– Постой, постой, куда бежишь, как заяц от орла! – заорал возмущенный
язычник, но мусульманин уже исчез в толпе народа. – Видали? Вот они,
мусульмане, какие: огрызнулся и быстрее в кусты, чтобы по носу
не получить стальным кулаком. Ха-ха-ха!.. Ничего, ничего! Веселитесь,
спесивцы! Но не забывайте, что это мой Хунзах и что еще живут здесь
такие гордецы, как Чармиль Зар и его верные друзья… Только что-то я их
тут не вижу сегодня…
– Пейте, благородные уздени, пейте мое вино и позабудьте все свои обиды,

ведь не каждый день рождаются престолонаследники! – приговаривал,
между тем, разливая вино уже из второй бочки, гимринец. – Если бы
и в третий раз аварская ханша родила бы дочь, то не лилось бы сейчас
рекой, как в раю, мое славное вино. Но родился тинануцал, и оно
пригодилось вам, благородные уздени и беки!..
– Истину говоришь, друг виноградной лозы! – расталкивая других,
протянул свой кубок Зар. – Наполни мне его до краев, я хочу выпить
за здоровье царевича. И попомните слова мои, спесивые хунзахцы: родился
воитель, каких еще не знала земля под небесами Кавказа. А ведь к величию
Престола этого царственного младенца я тоже приложил руку, сокрушая
врагов ваших… А вы? Вы даже почтение мне выказать не желаете!
Быстрей мне вина, садовод вонючий! К тебе ведь воин аварский подошел,
перед которым ты должен трепетать и кланяться!..
Но виночерпий не успел налить ему. Возмущенная толпа вытолкнула
язычника, который так жалобно стал озираться по сторонам, что гимринец
искренне сжалился над ним.
– Ну, что вы за люди, хунзахцы! Как можно отталкивать старого аварского
воина от вина! Всем хватит, всем достанется, пусть он подойдет. Эй,
язычник злословный, хоть и обозвал ты меня… но, так и быть, неси сюда
свой кувшин…
– Что-о?! – возмутился Зар. – Вот этот прекрасный серебряный кубок,
с красивейшими на свете узорами, ты называешь кувшином? Да знаешь ли
ты, гимринец неучтивый, что своим неразумным словом ты обидел
не только меня, но и бывшего его владельца, чья бедная душа с горечью
взирает сейчас с небес Грузии…
– А ты, пьяница задиристый, не обидел владельца этого кубка, отобрав его
у него? – подбоченился виночерпий, выпрямляясь на телеге.
– Вот, ослиная голова! – сокрушаясь вскричал Зар. – Как я мог его обидеть,
если я сначала зарубил его и лишь затем забрал себе эту милую посудину?
– Ха-ха-ха!..
Зар опять вырвал у толпы одобрительный смех.

– Ладно, наливай ему вино, – расступились хунзахцы, подпуская язычника
к бочке.
Зар наполнил свой объемистый кубок хмельным соком и мстительно заявил
дожидающимся своей очереди:
– Вы орете, как шайтаны басурманские! Вы же все-таки аварцы, демон вас
задери своими когтями!
– Ах ты поганец! Пошел вон!..
– Какой наглец!
– А что вы хотели, он же язычник!..
– Пошел, пошел! – кто-то толкнул его в спину. – А не то отберем кубок
и к судьям потащим на шариат!
Чармиль Зар, не будучи дураком, быстро отошел от телеги с вином, сделал
несколько больших глотков и снова кольнул толпу:
– Во, видали этих мусульман! Глядите, вино хлещут хуже кафиров
позорных! Ха-ха-ха! Сладкое, да? Аллаха своего подзабыли, пока оно
льется даром в ваши грязные животы!
– Хал чакаяв¹⁸, Чарам, мужчина! – воскликнул вдруг кто-то. – Даром что
не мусульманин, а то бы он быстро навел в Хунзахе шариатский порядок!..
– Кто-о? Этот многобожник? Да гореть ему в аду! А нас, мусульман, Аллах
в конце концов пожалеет и направит в рай, к прекрасным гуриям…
– …Гуриям, у которых вместо волос – змеи, вместо глаз – горящие угли,
а изо рта чадит мертвечиной…
– Заткнись, язычник, или я сейчас пожалуюсь на тебя нукерам!
– А что я такого сказал? – пожал плечами Зар, выпятив нижнюю губу,
и ретировался.
– Да чтоб ты охрип на целый год и на два потерял дар речи!.. – крикнули

ему вдогонку.
Люди смеялись, спорили, пили вино и ели мясо, отрезая его от вертящихся
на костре бараньих и бычьих туш. И когда заиграли зурначи
и барабанщики, споры сами собой прекратились. Народ начинал петь
и плясать искрометную лезгинку. Кумыки, даргинцы, лезгины, лакцы
и много других разноязыких дагестанцев пили вино, ели мясо и веселились
безмятежно.
В огромный круг, где на дубовых табуретках играли зурначи
и барабанщики, входили молодцы и, приглашая на танец женщин,
преклоняли колени.
Царь веселья – тамада, в отличие от многочисленных шутов, был
в серебристой маске благородного волка и управлял всем этим гуляньем, то
останавливая танцы и приглашая в круг певиц и певцов, то снова давая
зурначам и барабанщикам знак для оглушительно-зажигательной лезгинки.
Но вот среди прочих царь веселья вызвал, поклонясь, из толпы женщин
сестру Шахбанилава, несравненную Халисай, овдовевшую несколько лет
назад. Толпа замерла, когда она вышла в круг и взяла своими легкими,
словно лебединые крылья, руками звонкий бубен.
– Во славу родившегося в этот благодатный час, – объявила она своим
красивым грудным голосом, и не у одного в это мгновение сверкнула
грешная мечта: она была не только красноречива, но и сказочно хороша
собой.
– Солнцеликий родился,
И померкли все лики!
Солнцеликий родился
Во славу отцов!

Пусть в ханских дворцах
В Поднебесной готовят
Красивых принцесс!
Стройных принцесс!
Мы скоро, очень и очень скоро
Невесту придем выбирать!
Невесту для нашего Владыки,
Рожденного в этот солнечный час.
Для нашего Владыки
Золотистые требуются лики.
Золотистые лики принцесс
Да затмятся пред солнцеликим…
Во славу новорожденного правителя хунзахская узденка пела, сочиняя
на ходу, и ей это здорово удавалось. Каждое слово песни чудесно ложилось
на старинную мелодию.
– Кто эта женщина? – то и дело спрашивали приезжие, которым
посчастливилось в этот день оказаться в Хунзахе и праздновать рождение
престолонаследника.
Едва ли не все мысли, неуловимо клоня к греху, захватывала собой эта
певунья, сама того не желая. О, да! Ею невозможно было не любоваться! Ее
чистый, звонкий голос, когда она протяжно тянула слова песни, проникал

в самое сердце слушающих. Халисай была из тех женщин, в которых
трудно не влюбиться. Ей было всего девятнадцать, когда четыре года назад
с двумя малолетними детьми она осталась вдовой. Ее муж был славным
мастером, из-за любви к ней переселившийся из Гоцатля в Хунзах. Четыре
года назад он, распродав все свои товары в городе Аксае, славящемся
богатым невольничьим рынком, возвращался домой в Хунзах.
За отделанные серебром и золотом кубки, турьи рога, костыли, посохи,
трубки, шкатулки, подсвечники и много другое муж Халисай выручил тогда
около трехсот серебряных рублей русской чеканки, превосходящей
турецкую и персидскую чеканки. На дороге неожиданно возникли тогда
разбойники. В завязавшемся бою купцов против злодеев погибли муж
Халисай и еще несколько его товарищей. Разбойников-убийц не удалось
найти, и смерть купцов оставалась неотмщенной.
– Песню, Халисай! Хотим песню о любви! – раздались голоса отовсюду,
и красавица затянула новую, более захватывающую мелодию.
Двадцатитрехлетняя вдова была поистине красавицей, но гордые хунзахцы
считали ниже своего достоинства брать в жены вдову, а тем более,
с детьми, даже второй, третьей или четвертой женой. Но, завидя ее, многие
облизывались, как вороватые коты, прицеливающиеся к сметане.
Халисай пела, ударяя в бубен своими белыми пальчиками, и, танцуя,
пускалась по кругу, грациозная, как лань, плавно и стремительно
одновременно. Она была одета в длинное шелковое платье вишневого
цвета, перехваченное на гибкой талии тоненьким кожаным ремешком,
сплошь заклепанным маленькими золотыми монетами. В ушах ее сверкали
серьги с драгоценными камнями, а на высокой груди красовалось
жемчужное ожерелье. Ее иссиня-черные волосы волнами ниспадали
на плечи, а небесно-синие глаза лучились жизнью и красотой, завидя
которые никто бы не сказал, что она уже мать двоих детей – лицо ее
сохраняло девичью красоту. Ее красные сапожки на высоких каблуках
рядом с чарыками иных женщин выглядели по-царски роскошно. Каждый
молодец считал за честь выскочить в круг и отплясать перед ней лихого
«коня» или бесстрашного «волка», но не у каждого хватало духа –
истинные мужчины всегда робеют перед настоящими красавицами. Робеют,
но при надобности воспаряют духом, точно орлы, взлетающие выше всех
в чистом небе. Но есть на свете еще и третий сорт мужчин, которые
не робеют и не воспаряют духом, созерцая женскую красоту, но давятся

скрытой злобой и пошлыми мыслями.
Конечно, если бы Халисай была простой узденкой без могущественного
покровителя, то к ней бы относились иначе, да и вряд ли она смогла бы
прожить четыре долгих года без единого порицания, без сплетен о ложном
благонравии. Но красавица была младшей сестрой славного воителя, еще
не знавшего поражения ни в поединках, ни в военных походах. А посему
тут едва ли нашелся бы храбрец, смеющий открыто выказывать свои
мысли, не говоря уже о том, чтобы назначить Халисай свидание.
Среди прочих влюбленных в Халисай был и молодой салатавский воин-
десятник по имени Шахрудин, состоящий в авангарде Нуцальского войска,
восьмисотенного корпуса, несущего службу зимой и летом, днем и ночью,
ибо грозная сила может понадобиться Правителю в любой день и час. Их
называли «большими львами», а всех прочих узденей Аварии – «малыми».
Как бы то ни было, воин из авангардного войска не имел права участвовать
в народном веселье. «Большие львы» были при полных доспехах в своем
лагере, расположенном в одной версте от Хунзаха, и могли выступить
в поход по первому же сигналу. Лишь одна сотня воинов находилась
в Хунзахе и смотрела за порядком среди празднующих рождение
престолонаследника.
Шахрудин, влюбленный в сестру первого тысячника страны, являющегося
начальником и наставником его, видел Халисай издалека. Его конный отряд
стоял за площадью на некоторой возвышенности, но зоркий глаз воина
безошибочно выхватывал в чернеющей толпе ту единственную
и несравненную, что закралась в его храброе сердце. Вот только голос ее,
смешанный с десятками других и заглушаемый многочисленными
зурначами и барабанами, не мог сюда долететь отдельно, чтобы хоть
на короткий, как искра, миг, насладиться им. Никто из товарищей не знал
о его тайном чувстве к Халисай. Шахрудин часто видел красавицу-вдову,
когда по делу или под каким-нибудь предлогом приходил в дом тысячника.
Салатавский десятник после некоторых колебаний снял шлем с головы,
бросил поводья коня одному из воинов своего отряда и пошел на площадь,
в гущу народа, чтобы хоть на мгновение услышать прекрасный голос своей
тайной возлюбленной и встретиться с глазами, как ему казалось,
дарующими поистине райское наслаждение. Он знал, что не имеет на это
права. Но если он быстро вернется к отряду, вряд ли кто его хватится. Да

и что такого может произойти за коротенький, как искра, миг!
– Спой, красавица, про любовь!.. – крикнул кто-то, когда Халисай
закончила петь во славу новорожденного царевича.
– Да-да, спой про любовь, несравненная Халисай!
– Твои песни самые страстные в Хунзахе!
Зурначи и барабанщики умолкли, желая послушать одну из самых лучших
певиц Аварии, а двое с пандурами подобрались поближе, чтобы
аккомпанировать ей. И Халисай, играя на бубне, запела красивую
старинную песню:
– Весна моя – твои глаза,
И сад мой лишь твои слова.
Земля моя – руки твои,
Цветы мои – губы твои…
– Громче, красавица, громче! – воскликнул кто-то из толпы восторженно.
– Ярче зажигай! – тут же вторил другой мужчина, в голосе которого
не было ни малейшего оттенка пошлости, как, впрочем, и у первого.
А Шахрудин стоял в толпе бедных и богатых узденей, позабыв обо всем
на свете, и глядел на Халисай, сливаясь с ее песней, с ее чарующим
голосом, завороженный и восхищенный, как никогда.
Люблю ли я тебя?
Меня не спрашивай.

Меня не спрашивай,
Как я люблю тебя!
Весна моя – твои глаза,
И сад мой лишь твоя душа…
Но тут слева донеслось до ушей салатавца чье-то непристойное
замечание… Это явно касалось красивой певуньи, но уши Шахрудина
отказывались верить в это. Как можно так отзываться о красивой
женщине – олицетворении чистоты, красоты и благородства?!
Справа от молодого воина стояли кумыки, за ними даргинцы, лезгины…
Он повернул голову влево и увидел крепко сложенного мужчину лет
тридцати, по говору которого не трудно было догадаться, что он хунзахец,
а по богатой одежде – неизвестно кто, может, бек, а может, просто уздень
из богатых. Как бы то ни было, скрепя сердце, Шахрудин заставил себя
отвернуться от надменного лица незнакомца. Но мужчина еще раз озвучил
свои пошлые мысли, которые, по всей видимости, нравились трем его
товарищам, пожиравшим глазами красивую певицу.
– Ты про кого это сказал? – Шахрудин, не помня себя от возмущения,
шагнул к незнакомцу и хлопнул его по плечу.
– А тебе какое дело до моих слов, холоп неотесанный? – мужчина лишь
коротко оглядел молодого воина и, не находя на нем ничего
впечатляющего – простая старая кольчуга, короткий меч на сыромятном
ремне с железной бляхой, истоптанные чарыки из толстой кожи и никакого
символа власти на груди, замахнулся кулаком. Угодил он Шахрудину прямо
по носу, но вскользь, даже кровь не пошла.
Шахрудин же, не долго думая, врезал кулаком по лицу пошляка так, что
наглец в парчовом бешмете и сафьяновых сапогах упал под ноги толпы,
но быстро вскочил на ноги и прикрикнул на мужчин, стоявших с ним,
которые, как выяснилось, оказались его нукерами. В следующее мгновение

молодого воина схватили трое и потащили с площади. К месту драки
быстро подтянулись нуцальские нукеры и попытались разобраться в их
ссоре. Но сын бека и узденки – чанка¹ – грубо оборвал их. На вопрос
нукеров, что, мол, тебе, малый галбац, понадобилось от сына Пайзу-бека,
салатавец не мог ничего ответить. Ему было стыдно говорить о том, что он
услышал из уст нечестивца. И хотя многие видели, что первым ударил
чанка, никто из свидетелей не спешил с заявлениями. Старший из нукеров
предложил молодому воину выплатить штраф чанке, но сын бека не дал
воину ответить на вопрос, заявив, негодуя:
– Какой штраф может заплатить грязный и нищий холоп?! На поединок его
со мной! На поединок!..
– Я не холоп, но воин Престола! – заявил салатавец. – И если кому-то
придется заплатить, то это тебе за грязный язык, нечестивец!
– Тогда защищайся, собачий хвост! – чанка выхватил короткий меч
из ножен своего нукера, на его же поясе висел небольшой позолоченный
кинжал, и, не давая молодому воину опомниться, нанес первый удар,
норовя угодить точно в голову. Но нет, не достиг цели чанка: ловкий
салатавец – слабых воинов не держат в авангарде – как тень, ускользнул
в сторону.
– Поединок не освящен именем Нуцала!.. – нукеры пытались еще
остановить схватку, но чанка их не слушался, останавливать же силой сына
влиятельного бека они не посмели.
В следующее мгновение Шахрудин тоже выхватил из ножен свой короткий
меч и легко стал отражать удары.
Тем временем старший из нукеров побежал к замку…
– Ты без кольчуги, лживый чанка, – бросил Шахрудин, уверенно скрещивая
с ним свой меч, – подожди, пока я тоже буду без нее, чтобы
сравняться нам…
– Таких трусливых шакалов, как ты, не спасет ни кольчуга, ни ложь!
– Боишься, что я расскажу, какими словами ты брызжешь на празднике?..
Аллах свидетель тому, что лжец – ты, а не я! – крикнул в ответ молодой

воин и, не переставая сражаться, стал расстегивать боковые застежки
на своей кольчуге. Кое-как сбросил с себя стальную рубаху. – Если я
одолею тебя в кольчуге, меня обвинят в неравном поединке, но теперь ты
узнаешь, каково врать и браниться!.. – крикнул Шахрудин и ринулся
в атаку, осыпая наглеца мощными ударами, от которых тот едва успевал
защищаться. Салатавец прижал его к стене караван-сарая, безостановочно
ударяя по его мечу, но так, чтобы не зарубить насмерть, а выбить из его
руки клинок. Чанка, осознавший превосходство молодого воина, тяжело
дышал от усталости и слабо держался на ногах. В его бешено
вращающихся глазах застывал ужас, перекошенный в диком страхе рот уже
не извергал словесной брани. Было видно, что он теперь недоумевает,
откуда у простого воина столько силы и мастерства рубки. От смерти
чанку-пошляка теперь отделяла лишь добрая воля салатавца. Шахрудин
уже несколько раз мог зарубить чанку, но не делал этого, не желая нажить
могущественных врагов: имя Пайзу-бека было широко известно во всей
Аварии.
Молодой воин еще надеялся быстро расквитаться с оскорбителем его
тайной возлюбленной и вернуться к своему отряду. Но в один миг он
расслабился или задумался, как лучше выбить меч у противника. …
Уголками глаз он заметил чье-то красноватое платье… Неужели это она?..
И вот оно, досадное мгновение! Чанка нанес удар. Его меч, рассекая
воздух, летел прямо в голову салатавца, не защищенную шлемом. Клинок
чанки мог бы надвое расколоть его череп, если бы он не успел… А успел
он лишь подставить левую пустую руку, одновременно скользя вправо.
И что же? Голову-то он спас, а вот кисть левой руки, срезанная словно
кусок палки, упала на землю. Воин авангарда не дрогнул, не смяк,
но одним точно выверенным ответным ударом пронзил чанку насквозь.
Кончик клинка выглянул из спины, и на землю чанка упал уже мертвый.
Шахрудин, как обучал его сам Шахбанилав, снял с пояса тонкий кожаный
шнур, предназначенный для жгута или удавки² , одной правой рукой
намотал на укоротившуюся теперь левую конечность возле локтя и,
подобрав с земли какую-то щепку, затянул его. Все это он делал без
стенаний и быстро. Нукеры убитого чанки были в страшной
растерянности, но потом спохватились и порывались было зарубить
раненого воина, нарушая тем самым священный для всех народов мира
закон поединка. Негодование толпы заставило их отступить и вложить мечи

в ножны. Минутой позже прибежали нукеры с приказом Нуцала бросить
всех драчунов в подземелье.
Нуцальские нукеры забрали мечи у нукеров уже мертвого чанки и повели
их, подгоняя остриями своих копий, в подземелье. Следом повели
и салатавца, из раны которого все еще струилась кровь. Одного жгута мало,
чтобы остановить ее, особенно если приходится стоять на ногах
и двигаться. Проходя мимо костра с жарящимся бараном, Шахрудин
попросил головешку. Ему дали горящую палку и… Видевшие, как
салатавец сам прижег рану, не издав при этом ни единого звука, были
восхищены им. От запаха и боли голова его пошла кругом, но, собрав
в кулак всю силу воли, он удержался на ногах. Главное, кровь
остановилась. Теперь ему не грозит смерть от потери красной влаги жизни,
в которой, как утверждают некоторые богословы, обитает душа, словно
рыбка в море. Разве что диван-визирь приговорит его теперь к смертной
казни, и широченный меч палача после праздника отсечет ему голову…
«Ну и пусть, – думал про себя салатавец, – мог ли я не наказать пошлого
чанку? Не потребовать взять свои слова обратно? Нет, не мог. Хотя, видит
Аллах, я не хотел его убивать…»
В толпе народа пошли разговоры, что Шахбанилав обучает больших
галбацев воинскому мастерству так, что они не чувствуют боли, хоть ты их
на куски разруби, хоть в пылающее пламя брось! Галбацы, обученные
Шахбанилавом, – самые сильные в мире воины…
* * *
Великий праздник продолжался.
Гонцы с приглашением на праздник были отправлены ко всем правящим
в Дагестане дворам. Основная часть празднования рождения
престолонаследника могла начаться лишь по приезду в Хунзах иных
правителей.
Поединок со смертельным исходом нисколько не омрачил праздник:
смертью от меча тут не удивишь даже ребенка. По обычаю, летние ссоры
хунзахцев, равно как и аварцев, из множества иных сел переносились

на зиму, когда хлеба были убраны и сено заготовлено, между желающими
поквитаться друг с другом начинались освященные Нуцалом поединки
на мечах, главном воинском оружии. В Хунзах, чтобы посмотреть эти
поединки, съезжались уздени и беки со всех концов Дагестана. В иную
зиму все караван-сараи Хунзаха были переполнены приехавшими. На таких
поединках гибли сильные воины, но далеко не все они заканчивались
гибелью одного из дерущихся. Сумевший выбить оружие из рук
противника, как правило, проявлял великодушие, а уронивший оружие
в поединке признавал противника победителем и больше не ссорился
с ним.
Но сейчас, едва трех нукеров убитого чанки и молодого воина увели
в подземелье, на площади вновь заиграли зурначи и барабанщики, и вновь
лихие молодцы-уздени – потомственные воины аварского Престола –
пустились в пляс со стройными аварками. Если не брать во внимание этот
досадный инцидент с честолюбивым салатавцем и крикливого язычника
Чармиль Зара, столь ненавистного ревнителям Ислама, аварцы, иноземные
купцы и дагестанцы из других ханств веселились без ссор и обид.
* * *
Мухаммад-Нуцал – Правитель Аварии – был старшим сыном Дугри-
Нуцала, погибшего в боях с грузинскими князьями еще задолго
до персидско-горской войны. После многовекового арабо-персидско-
турецкого господства в Закавказье грузинские князья все больше набирали
силу, а дагестанские горцы, как, впрочем, и другие северокавказские
народы, не знавшие в своей истории никакого господства над собой, жили
инертно, как и тысячу лет назад.
Нуцал сидел в кресле, застеленном пятнистой шкурой леопарда,
в окружении родных, близких и дорогих гостей. Было видно, как он
сдерживает свою радость, соблюдает правила, приличествующие
Правителю. А не то вскочил бы из кресла, как обезумевший от счастья
юноша, и пустился бы в пляс, точно лихой уздень, перебравший вина.
Но Мухаммад-Нуцал как амир правоверных не пил вина; во всяком случае
никто не замечал его за этим противным Аллаху занятием. Бывало, правда,
он процеживал пенистую бузу, особенно дидойскую, которую привозили ко

двору в качестве подарка купцы, торгующие в Хунзахе хвойным маслом
для светильников и лампад.
Улыбка на светлобородом лице Нуцала, разом зажженная придворной
повитухой, первой сообщившей о рождении мальчика, уже не угасала даже
на мгновение. Он едва находил в себе силы, чтобы не кричать, не петь
от радости, сорвав со стены пандур, висевший среди мечей, как символ
радости и горской поэзии. Его то и дело порывало броситься в женскую
половину покоев, откуда доносился необыкновенно громкий плач
новорожденного. Но это было бы, по обычаю, неслыханным бесстыдством:
даже Правителю не подобает являться туда, где женщины заняты своими
святыми делами. А потому и сидел он скромно, как того требуют горские
нравы, в кругу родных и близких, а также дорогих гостей, лишь принимая
поздравления и подарки.
Благодарил он всех, даже рабов, которым, конечно же, нечего было дарить
своему господину, да и не имели они такого права: всякая вещь, которую
найдет, отнимет или заработает раб, принадлежит его господину. Но,
прислуживая за длинным дубовым столом, поднося на серебряных блюдах
жареное мясо, плов с черносливом, творог из овечьего молока,
перемешанный с изюмом, тонкие блины с медом и кувшины с легкой
пенистой бузой, рабы и рабыни умудрялись поднимать глаза на Повелителя
и кротко молвить слова поздравлений, выражая тем самым непритворную
радость за Дом нуцальский, в чьей собственности им жить и умирать.
– О, наш Пресветлый Повелитель, благословен час и день, в который
родился ваш сын – наш новый Владыка…
– Благодарю, дитя кротости, – снисходительно отвечал Нуцал своим рабам,
называя каждого по имени, что являлось для них высшей наградой среди
прочих немногих удовольствий, которых удостаиваются и невольники
в этой бренной жизни.
Празднующие сидели в большой светлой комнате с застекленными
арочными окнами и утопающей в роскоши: персидские шелковые ковры
на стенах, со столь искусными рисунками, на которых были изображены
райские кущи, сказочно красивые женщины, что их можно было принять
за небесных гурий, которых Аллах обещал в Коране правоверным, а также
богатыри в кольчугах.

За длинным дубовым столом сидели три визиря: Абура— хим, Муслим-
хаджи и Хасан-даци; молодой военачальник Шахбанилав; четыре самых
авторитетных хунзахских алима, среди которых был и Басир-хаджи; один
молодой философ по имени Чармиль Гамач, знающий греческий, латынь
и арабский языки не хуже своего родного аварского. О его уме и мудрости
по Дагестану ходили легенды. Это был мудрец, поистине, способный
запутать в споре любого богослова, полководца или даже самого правителя,
конечно, если на то будет соизволение Мухаммад-Нуцала. Но он, как и его
родной дядя Чармиль Зар, пользовался у аварцев дурной славой – безверия.
Десятым среди приглашенных был уже немолодой гоцатлинский бек
Исалав-хаджи, прославившийся в набегах на северные равнинные земли –
Газбегию и Шатбегию²¹. Исалав-хаджи-бек являлся прямым
представителем династии Сариров и Мухаммад-Нуцалу доводился
двоюродным братом. Присутствовали также Белоканский и Закатальский
беки Омар-хаджи и Али-хаджи, тоже из династии Сариров, состоявшие уже
в четвертом колене родства с Мухаммад-Нуцалом; чеченский воитель Иса-
хаджи, известный своей страстью совершать набеги на русские поселения,
все ближе и ближе продвигающиеся на юг; два арабских купца,
поставлявшие к нуцальскому двору шелка, парчу, бумагу, книги и пряности
и увозившие из Аварии среди прочих товаров бронзовые статуэтки,
целебные и ядовитые травы, медвежьи и волчьи шкуры; шурин из Кайтага
Аминула-уцмий, известный своей религиозной ученостью; родной брат
Мухаммад-Нуцала Мухаммадмирза-хан и пятеро их родных племянников.
Мухаммадмирза-хан делал все необходимые распоряжения, связанные
с праздником и приглашением в Хунзах дагестанских правителей. Иногда
в комнату забегал восьмилетний сын Мухаммадмирзы-хана Булач и играл
для пирующих на тонкой свирели. До этого дня наследным принцем
Аварии был он, продолжатель династии по мужской линии. А пятеро
племянников, сыновья сестры Мухаммад-Нуцала и его младшего брата
Мухаммадмирзы-хана, представляющие собой женскую ветвь династии,
могли претендовать на Престол лишь в случае отсутствия продолжателей
династии по мужской линии. Но теперь закон отодвигал их со вторых
позиций на третьи, а восьмилетнего Булача с первой – на вторую.
Но ни младший брат Правителя, ни племянник восьмилетний, который уже
понимал различия в сословиях и титулах, как замечал Нуцал, не были
огорчены рождением его сына, первого наследника Престола. Напротив,
по всему было видно, что они несказанно рады пополнению династии. И то

правда! Власти и богатства хватит на всех мужчин правящего дома,
лишь бы ума и силы хватило на умножение этой самой власти и богатства.
Наконец, младенца-тинануцала, завернутого в белоснежные пеленки,
принесли к пирующему Правителю, которому судьба подарила-таки сына-
наследника на пятидесятом году жизни. Он еще не видел таких крупных
и полных жизни младенцев. И какому отцу не покажется, что
совершенством мира явился на свет именно его сын?! Бережно и с каким-то
трепетом он взял в руки завернутого в пеленки младенца и залился
громким счастливым смехом. Но, похоже, новому человеку что-то
не понравилось в этой счастливой компании: младенец зашелся звонким,
чуточку кряхтящим плачем и так сильно задвигал ручонками и ножками,
что Мухаммад-Нуцал даже испугался и быстро вернул младенца повитухе.
– Народ ждет тебя, Светлейший, с тинануцалом, – официально
и торжественно обратился к правящему брату Мухаммадмирза-хан.
– Идем к народу, – сияя от счастья, приказал Правитель и поднялся из-за
стола.
Едва Мухаммад-Нуцал появился на балконе замка, как тут же замолкли
зурначи, замерли барабанщики, а народ взорвался громким приветствием:
– Чакаги Нуцал ва тинануцал!
– Чакаги Гвангарав²²!
– Чакаги тинануцал!
Мухаммад-Нуцал выждал, пока смолкнут громкие волны народного
восторга, и, повернувшись к стоявшей за его спиной женщине, взял
новорожденного сына в свои царственные руки и поднял его высоко над
головой.
– Вот мой сын – тинануцал! Радуйся и веселись, мой народ! Если будет
на то воля Аллаха, он навсегда закрепит за аварцами наши священные
земли на юге и на северо-востоке!
– Чакаги Нуцал ва тинануцал!

– Чакаги Гвангарав!
Народ долго скандировал не умолкая.
В волнах восторженных кличей тонули религиозные возгласы типа «инша
Аллах», «рахим Аллах» и общерелигиозное «амин», поскольку таковых
было мало – Престол власти всегда побуждает к деятельности. Только вот
препятствий, видимых и невидимых, огромное множество…
Правитель передал громко плачущего младенца обратно повитухе, которая
сразу же удалилась с ребенком в женские покои. После этого Нуцал
произнес перед изрядно повеселевшим от выпитого вина народом речь,
поблагодарил за искреннюю любовь и преданность Престолу.
К полуночи площадь опустела.
Люди разбрелись по домам и караван-сараям, оставив после себя золу
от костров, горы обглоданных костей и прочего мусора, который рано
утром уберут нуцальские рабы и чисто выметут площадь, чтобы снова
ликующий народ праздновал рождение престолонаследника.