Первая Глава первая
жүктеу/скачать 0.54 Mb.
|
БУРЁНУШКА*Роман Часть первая Глава первая Встану утром, глядь — Бурёнушка У ворот своих стоит. Исстрадался я по девушке, Что Бурёнушку доит...
— Удивляешь ты меня, Мадина. — Гульбану взглянула на дочь сквозь слезы, вызванные то ли дымом из очага, то ли грустной мелодией. — О чем только не поешь! У кого переняла эту песню? — Не знай... — Дочь, угловатая девчонка в коротеньком платье, вскочила с места и, взмахивая руками и такими же худенькими, как руки, ногами, принялась выполнять физкультурные упражнения. — Раз, два, три!.. — Тише, братишек разбудишь! Ну, чисто мальчишка! И впрямь, если бы не проскакивали в черных, как спелая черемуха, глазах Мадины присущие лишь девчонкам озорные искорки, по повадкам вполне сошла бы она за мальчишку. Гульбану, сидевшая на корточках перед зевом печи, раздула наконец огонь в очаге под казаном, снова глянула на дочь: тоненькая, как лозинка, в чем только душа держится, но голос... Даже не верится, что такой чистый, мелодичный звук исходит из груди обыкновенной девчонки. Гульбану, вздохнув, потянулась к висевшей на гвозде телогрейке. — Cхожу, детка, на ферму. Когда нагорят угли, вскипяти самовар и заглуши. Я ненадолго. Загляни в сарай, у коровы воды отошли, вот-вот должна отелиться. — И уже из сеней донеслось: — С братишек глаз не спускай, как бы к самовару не подобрались, не ошпарились... Мадина и без наказа матери готова была сбегать в сарай: сегодня родится теленочек! Если телочка — Мадина назовет ее Бурёнушкой. Неспроста ведь запела давешнюю песню... * * *
— Бильдяш! — Корова, обычно отзывавшаяся на свою кличку коротким мычанием, на этот раз не отозвалась. — Бильдяш, слышишь? — Непослушными от волнения пальцами девочка развязала веревочки, заменявшие дверной запор, вошла в сарай, направилась к перегородке, за которой лежала корова. — Бильдяшенка, скотинушка... Бильдяш не отзывалась. Мадине, конечно, доводилось видеть, как телятся коровы, но это было на колхозной ферме, там возле роженицы хлопотали либо мать, либо другие женщины. Выбегая из избы, и думать не думала, что сейчас так испугается. Она отыскала в плетнёвой перегородке, заляпанной коровяком, дыру, припала к ней глазом и увидела полные страдания глаза коровы. «Боже, если ты есть, помоги ей», — мысленно взмолилась Мадина. С сильно бьющимся сердцем прошла она за перегородку, присела возле маявшейся коровы на корточки. — Аллах!.. Тенгри!.. — Знай молитвы, способные помочь роженице, Мадина тысячу раз повторила бы их, обращаясь хоть к мусульманскому, хоть к языческому богу. — Мама, мамочка!.. Побежать, что ли, за матерью на ферму? Но как же она оставит Бильдяш одну в таком состоянии? Не замечая, что зипун слетел с плеч, Мадина, оставшаяся на холоде в одном платье, припомнила, как действовала в таких случаях мать, решительно выпрямилась, положила руку на круп коровы. — Бильдяш, душа моя, давай, старайся! Истощенная из-за скудости корма Бильдяш телилась тяжело. Но вот показались передние ноги теленка, и Мадина осторожно взялась за них, потянула, чтобы помочь корове, а когда теленок вдруг весь выскользнул из материнской утробы, девочка, испачканная сукровицей и обессиленная волнением, опрокинулась на спину. Корова тут же попыталась встать, но сил у нее на это не хватило, она лишь повернула голову назад, стараясь увидеть теленка, замычала. — Сейчас... Потерпи чуть-чуть... — Мадина, напрягшись, перетащила мокрого теленка к голове коровы. — Это твоя мама, миленький, твоя мама... Пока Бильдяш жадно облизывала теленка, Мадина побежала с охапкой сена в избу, постелила его возле печи, поближе к теплу. — Апай*... — подал голос один из проснувшихся братишек-близняшек, собираясь, видимо, закапризничать. — Замолкни! — сурово приказала ему Мадина и снова пулей — в сарай. Там уложила теленка на свой зипун и, не обращая внимания на жалобное мычание коровы, попытавшейся последовать за детенышем, волоком потащила его к избе... ——————
* * *
* * *
* * * Нужда, недоедание стали привычными почти для всех, Гульбану с детьми в еде тоже не роскошествовали. Но вот, слава Аллаху, Бильдяш отелилась. Если прежде Мадина изредка все же ходила к соседям попросить чашку молока или чуточку муки, то теперь уж ни за что не пойдет. А очень надо, так пусть мать посылает близняшек Янтимира и Биктимира. У них, обжор, только и заботы, что поесть. Несмотря на это, мать вечерами ласкает их: то одного любовно похлопывает по спине, то другого, нашептывает им глупые слова, от которых уши вянут. А Мадина лишь детенышей животных любит. Если бы не теленочек, спящий на полу, для нее никакой радости в избе не было бы. Когда вырастет, у нее будет полон двор всякой живности, а родись она в прежние времена — бродили бы по сырту Каратау табуны ее лошадей. Да-да, такой богатой была бы она! И ездила бы верхом на вороном коне, на каком ездит Ихсанбай-сельсовет, и в руке у нее была бы плетка... При мысли о вороном коне тут же в памяти Мадины возник и Ихсанбай. Есть на свете люди, о которых она не может думать без злости. Один из них — отец, Урус Хашим. Ладно, этот ушел на войну и, может быть, не вернется. Второй — Ихсанбай. На войну его не взяли будто бы из-за легочной хвори. Так-то он на больного не похож. Лечился, говорят, барсучьим жиром, оттого и сам стал жирный, как барсук. Почему Мадина так его не любит — она и сама себе объяснить не может. То ли из-за того, что Ихсанбай, взглянув, словно прожигает ее взглядом заплывших жиром глаз, то ли из-за того, что ходит выставив живот, как беременная женщина… И жена его с несоразмерно маленьким ртом на скуластом лице, тонюсенькими губами и приплюснутым носом вызывает у Мадины неприязнь. Ее безгубому лицу, на которое налеплен недоделанный нос, не идет смех, а она, Сабиля, этого не понимает и беспрерывно смеется, отчего лицо искажается и словно бы умоляет: «Оставь, хватит меня мучить!» К слову, увидев Мадину, Сабиля тоже не пройдет мимо не кольнув ее взглядом. Как-то Мадина, улучив момент, спросила у матери: — Мам, этот Ихсанбай — кто он? Мать немного растерялась, но тут же нашлась: — Ты что, не знаешь, кто такой Ихсанбай? Председатель сельсовета. — Ну, это я знаю. — Раз знаешь... — Почему он меня ненавидит? — Кто это тебе сказал? — Никто не сказал, сама чувствую. Вечно занятая и вечно спешившая мать резко оборвала дочь: — Не морочь себе голову всякими глупостями, скоро мальчики проснутся, приготовь им завтрак. — Из-за них я все время в школу опаздываю. — Мадина! — прикрикнула мать и ушла, хлопнув дверью. Осталась Мадина стоять посреди избы со своими терзающими сердце вопросами. Нет, ничего она от матери не может добиться, ни на один важный вопрос не получает ответа. Мать у нее со странностями, все что-то таит в себе, и не надейся выпытать — что. Даже о том, что у нее появятся братишки, Мадина узнала, можно сказать, в самые последние минуты перед родами. Мать тогда, вцепившись в край нар, простонала: — Дочка, беги к тетушке Фаузие, приведи ее... Испуганная Мадина побежала к дому, порог которого ни разу не переступала, постучала в окно... И еще одну странность не может она понять: когда приходит письмо от отца, мать меняется в лице и, не вскрывая, испуганно сует его в карман. А если и вскроет, то торопливо пробежит взглядом по листку, будто что-то там выискивая. Мадина смотрит на нее выжидающе, но для матери в такой момент дочь словно бы и не существует, словно бы нет ее совсем. Однажды Мадина не выдержала. Когда матери не было дома, достала из кармана ее ватника треугольное письмо и, подойдя к окну, развернула его. В начале письма перечислялись соседи, которым отец слал приветы — «огромные-преогромные». (На лице Мадины обозначилась усмешка: как же, заждались соседи приветов от Уруса Хашима!) Далее отец спрашивал, достаточно ли Гульбану заготовила на зиму сена и дров, не холодно ли в избе. (Будто, пока был здесь, прямо-таки надрывался, заготавливая сено и дрова!) Мадина в досаде хотела было свернуть письмо и сунуть обратно в карман ватника, но тут бросилось в глаза слово «мальчишек». Стоп, вроде бы речь идет об этих сопляках. «Береги мальчишек, — писал отец, — если я не вернусь, они продолжат род, станут, повзрослев, тебе опорой. Мадина ведь девчонка. Не наша. Эх, Гульбану, оказывается, не знал я до войны цену жизни!..» Дальше Мадина не стала читать. Каким был отец до войны, она и так знает. Но главное не это. От слов «не наша» у нее перехватило дыхание. Выходит, она не дочь Уруса Хашима? С одной стороны, это хорошо. С другой... Что ж она — щенок подброшенный? Надо выпытать у мамы правду! Но разве ее разговоришь?.. * * *
— Значит, тут живут Насибуллины? — сказал незнакомец и, обращаясь к Мадине, справился: — А ты, карындаш*, кем им приходишься? Вопрос показался Мадине смешным. — Я их дочь, — ответила она и, подумав, добавила: — Может, неродная. — Как, тоись, не родная? Впрочем, это не имеет значения... Ишмамат пришел на помощь незнакомцу: — Мы, Мадина, это... по важному государственному делу. Нам это... срочно нужна твоя мать. — Она на работе. Сейчас время дойки. —————
— Нам ее мать, тоись Насибуллина, нужна постольку-поскольку, — опять заговорил незнакомец. — Личность нынешней хозяйки двора, тоись Насибуллиной, тут ни при чем. Да! Так что, товарищи, вопрос надо рассматривать по существу. — Так, так! — подтвердил Ихсанбай, кольнув Мадину взглядом. — Основной, так сказать, ответчик отсутствует... Незнакомец — как догадалась Мадина, уполномоченный из райцентра, — достал из своей папки какую-то бумагу. — Тут, карындаш, такое дело. Насибуллин Хашим Хажиахметович, значит, ушел на фронт, а налоги остались неуплаченными... В это время близняшки, проснувшись, оба враз, как по команде, сели на своей подстилке, и уполномоченный, увидев их, умолк. Ихсанбай тоже не мог не обратить на них внимания, лицо его вдруг стало серым, но он тут же взял себя в руки. — Да, — сказал он, — твой отец не уплатил налоги... Какая там, Ишмухамет-агай, сумма? — Сейчас скажу точно... — Ишмамат потоптался на месте, шарясь в карманах, тоже вытащил бумажку и доложил: — Как раз достаточная для конфискации коровы! Мадина обмерла. Еще не совсем дошел до ее сознания смысл услышанного, но она уже поняла: им — ей, близняшкам, беспечно спящему на полу теленочку — грозит беда. Корова... У них отнимут корову? Кто-то из стоявших перед ней мужчин обронил слова: «долг», «государство»... А перед мысленным взором Мадины предстал отец с опухшим от пьянства лицом. Даже уйдя на войну, он все еще обездоливает семью! У стоявшей возле трехдневного теленка Мадины сжались кулачки, из груди рвалось проклятье: пропади ты пропадом, Урус Хашим!.. — Там с фермы подъехал скотник, идемте, — сказал Ихсанбай, и все трое вышли из избы. Из оцепенения Мадину вывел донесшийся снаружи крик матери: — Вы что, звери бессердечные, делаете?.. Лучше жизни меня лишите — зачем она мне, если детей не смогу прокормить?!. Гульбану влетела в избу, схватила испуганных ее криком близнецов в охапку, метнулась обратно во двор, кинула мальчишек к ногам сельсоветчика: — Заберите и их! Хоть не увижу, как они с голоду помрут... И теленка тоже... Гульбану опять бросилась в избу, вынесла теленка, кинула туда же, к своим мальчишкам. Между тем сбежались на крик соседи: кто-то схватил обезумевшую Гульбану, кто-то поднял на руки орущих со страху близнецов, кто-то высказывал сочувствие, кто-то бранился. А подручный начальников — скотник колхозной фермы — вывел корову из сарая, потянул, накинув на рога веревочную петлю, чтобы привязать ее к стоящим на улице саням. Бильдяш артачилась, упиралась в землю всеми четырьмя копытами и душераздирающе ревела, не желая уходить от жалобно мычавшего теленка. Мадина смотрела на суматоху вокруг Бильдяш в состоянии близком к столбняку. Все, нет у них коровы. Радость покинула их двор. Больше не ударит поутру звонкая струя в дно подойника, не будет сытая Бильдяш, вернувшись летом из стада, благодушно вздыхать в вечерней тишине, не будет теленочек в нетерпении хватать мягкими губами ее соски — ничего такого уже не будет... — Стойте! — пронзительный крик заставил всех обернуться. — Стойте!.. — Мадина — откуда только силы взялись — выбежала с теленком на руках за ворота, положила его в сани и сама на них вскочила. — Он же погибнет без матери! Раз забрали корову, возьмите и его, а с ним и я поеду! — Доченька! Не оглянулась Мадина на голос матери. Она никому не покажет слез, брызнувших из глаз помимо ее воли... * * *
—————
Возможно, все сложилось бы иначе, если б однажды к Гульбану не постучались две девчонки. Тот вечер, та ночь... Постучали в окно. Гульбану увидела в слабом свете, падавшем из окна, две тщедушные фигурки. — Апай, не пустите ли нас переночевать? — Кто вы? — Мы, апай, издалека идем, из Магнитки... Гульбану догадалась: беглянки. Что делать? Если пустит — ей самой может за это нагореть, время военное, суровое. А не пустить... — Входите. Войдя в избу, девчонки нерешительно переминались у порога, оставляя на выскобленном до восковой желтизны полу грязные, с примесью крови следы. — Деточки... — Гульбану удивленно глянула на их ноги: ботинки у одной — без подошв, у другой — «каши просят». Сбежавших из ФЗО девчонок Гульбану прятала у себя двое суток. Проводила их, обув в старые калоши. А спустя месяц свалилась беда на ее собственную голову: в самом начале сельсоветского списка подростков, которых по разнарядке сверху собирались отправить в ФЗО, значилась ее Мадина. Гульбану попробовала и поскандалить, и плакала, доказывая, что Мадина еще маленькая, не достигла должного возраста, — ее и слушать не хотели. В конце концов Гульбану решила подкараулить Ихсанбая, когда он поведет лошадь на водопой, и поговорить с ним с глазу на глаз. Ихсанбай частенько держал закрепленную за сельсоветом колхозную лошадь в своем дворе, поил ее из речки чуть выше того места, куда женщины ходили за водой для своих домашних нужд. И вот Гульбану предстала перед ним с ведрами на коромысле. — Никак, ты соседка, дорожки перепутала? — сказал Ихсанбай, прикинувшись удивленным. — Может быть... Из-за войны много чего в жизни перепуталось, часто и мысли путаются... — Если это обернется на пользу тебе и мне, неплохо, что идет война. — Типун тебе на язык, Ихсанбай! — А-ля-ля! Даже пошутить нельзя! — Ты же знаешь, мне не до шуток. — Я помогу тебе, Гульбану, только... На лице Гульбану проступила растерянность и одновременно надежда. — Вправду поможешь? Не шутишь? — Вправду, только... цену сама знаешь. Гульбану, конечно, поняла смысл этих сказанных вполголоса слов, и лицо ее залилось краской, даже уши покраснели. Но это лишь добавило прелести ее лицу, вдобавок подсвеченному лучами предзакатного солнца. Ихсанбай смотрел на нее с вожделением: хороша Гульбану, ах как хороша! Еще в ту пору, когда Гульбану была тоненькой девчонкой, ее стройное тело стало предметом его сладострастных мечтаний, теперь, обретя женскую красоту, она притягивает еще сильней. Эх, почему его Сабиле не досталась хотя бы половина этой красоты!.. Ихсанбай сразу догадался, зачем Гульбану пришла сюда. Список ведь сам составлял. Знал он, что Мадина — малолетка, не наступил еще срок отправлять ее в ФЗО, и предполагал, что Гульбану обратится к нему с мольбой. Все идет как он задумал. Неплохо было бы отправить чернявую дочку проклятого Хашима куда-нибудь, откуда она не вернется, но тогда придется ему, Ихсанбаю, распрощаться с мечтами о Гульбану. А сейчас вот представляется возможность осуществить их, и какой же мужчина от этого откажется, иначе сказать, не проглотит сладкий кусочек, угодивший ему в рот? Гульбану в смятении схватилась за ведра, зачерпнула воды из речки. Ихсанбай, глядя с полуулыбкой на ее оголенные до локтей руки, на гладкую шею, на обтянутые платьем тугие бугры грудей, прошептал: — Буду ждать тебя здесь... Когда стемнеет... * * *
Воспоминания, воспоминания... Они вернули Гульбану в бесконечно далекое теперь детство. Вот Ихсанбай, просунув голову меж жердями забора, зовет ее, только что проснувшуюся, поиграть вместе. В руке у него две конфетки. — Кто тебе дал? — Мама. — И для меня дала? — И для тебя. — Вкусно... — Ыгы... У нас еще есть! — Еще принесешь? — Ыгы. А ты будешь моей невестой? — Буду. Вот они купаются в Акъелге. Выбравшись на берег, Ихсанбай мечет на водную гладь плоские камешки. Это называется «печь блины». Но Ихсанбая, оказывается, интересуют вовсе не «блины». — Одна невеста, две... — считает он и кричит, радостно подпрыгивая: — У меня будут две невесты, две! Гульбану торопливо натягивает платьице. — Ты куда? — Домой. — Зачем? — Играй с другой своей невестой! Воспоминания, воспоминания... Гульбану с Ихсанбаем сидят за одной партой. В мешочках, с которыми ходят в школу, кроме учебников, тетрадей, чернильницы-непроливайки, они приносят еще кое-что. Ихсанбай — чаще всего хлеб, причем обязательно два ломтика. У Гульбану в мешочке тоже всегда что-нибудь да найдется: сухой корот, сушеные ягоды... Жили они победней других, но запасливая, расторопная мать старалась, чтобы дочка не смотрела голодными глазами, как едят на перемене ее одноклассники и одноклассницы. На первом же уроке начиналось перешептывание и обмен под партой: Гульбану передавала Ихсанбаю свой гостинец, тот ей — свой. Думали, учительница не замечает, а учительница все замечала, и в конце концов такое проявление дружеских чувств ей, видно, надоело, взяла и рассадила их. И надо же: это пустячное, на первый взгляд, происшествие повлияло на их дальнейшую судьбу. Ихсанбай, набычившись, закусив губу, сел за парту, где сидела Сабиля, а потерявшая дар речи Гульбану оказалась соседкой Хашима. Сабиля бросила на подружек победоносный взгляд, а у Хашима от радости рот растянулся до ушей, он даже захлопал в ладоши. Когда вышли на перемену, Ихсанбай внезапно, ничего не говоря, ткнул кулаком в сияющее лицо Хашима... Когда Гульбану училась в пятом классе, ее мать заболела и слегла. Гульбану пошла на ферму вместо нее — ухаживать за телятами, да так там и застряла, в школу больше не ходила. Впрягшись с детства в работу, спать ложилась поздно, поднималась чуть свет, возможности ходить в клуб, на посиделки у нее не было. Уже пятнадцатилетней единственный раз пошла на сабантуй, да и то... Мать тогда достала со дна сундука платье, украшенное ленточками и оборками, елян с вышивкой по бортам, красные сапожки. — Ты, дочка, уже большая, прогуляйся-ка в этом наряде. — Ата-ак! — изумилась Гульбану. — У тебя есть такие вещи? Почему раньше не показывала? — Так, мала еще ты была. — Почему сама не надевала? — Случай не выпадал... — Мать, не любившая рассказывать о себе, о своей прежней жизни, и на сей раз ограничилась этим коротким объяснением. Невиданно красивая одежда привела Гульбану в восторг. Работа, что ли, на ней сказалась — она обогнала в росте своих сверстниц, так что девичий наряд матери оказался ей в самый раз. Ну, почти... Голенища сапожек были тесноваты, а платье и елян в талии излишне свободны. Талия у Гульбану тоненькая, девчонки смеются — как у осы, но все это ничего, терпимо, только вот мать долго копошится: вытащила еще старинные накосники и принялась заново заплетать ей косы, лучше бы уж сама заплела. — Скорей, мам! — Не спеши, народ вон только-только зашевелился. Но вот, наконец, перекинув отяжелевшие косы на грудь, в платье с оборками и шикарном еляне, в красных сапожках на высоких каблуках встала Гульбану перед зеркалом, глянула на себя и онемела. Какая она, оказывается, красавица! А мать, Шахарбану, вдруг засомневалась, верно ли она поступила, так нарядив дочку. Сказала обеспокоенно: — Доченька, может, я ошиблась, может, не нужно все это... — Почему, мама? — Что-то тревожно мне стало... да ладно. Пусть обережет тебя святой Хызыр Ильяс от дурных глаз! К месту, выбранному для сабантуя, Гульбану пошла напрямик, выйдя со двора через заднюю калитку. Эх, до чего ж роскошное выдалось тогда лето! Сразу же за калиткой трава стояла по пояс, вся в цвету. Гульбану шагала по узенькой тропке улыбаясь, а монеты на ее накосниках позвякивали, позваниванили, будто пересмеивались меж собой. Зря, пожалуй, пошла она одна, без подружек, — никто ее не видит... На праздник Гульбану все же запоздала, сабантуй был уже в разгаре. Первой из девчонок встретилась ей Сабиля. Сабиле сшили новое платье с оборками, но оно не шло ей, висело на костлявом теле как мешок на пугале. Гульбану захотелось поддеть ее, — а почему бы и не поддеть, когда у самой такое хорошее настроение? — Привет красивейшей из красавиц! Сабиля изменилась в лице, но постаралась ответить сдержанно, сделав вид, будто издевка, прозвучавшая в словах Гульбану, ее не задела: — Привет. — Не знаешь, подружка, где борцы схватятся? — Я как раз туда и направляюсь... Не ждала Сабиля, не думала, что ее бывшая одноклассница может появиться в таком ослепительном наряде. А Гульбану, раз уж увял гребешок этой уродки, решила добить ее: — Интересно, Ихсанбай будет бороться? Сабиля вдруг вскинула голову, и только тут Гульбану заметила, что веки у нее красные, припухшие от слез. — Гульбану... — Сабиля запнулась, подыскивая нужные слова. — Я собиралась сказать тебе... Мы ведь... мы с Ихсанбаем... У Гульбану словно бы не хватило сил дослушать ее. Стараясь унять сердце, гулко застучавшее в предчувствии чего-то очень неприятного, она деланно засмеялась. — Что, мешаю я тебе? Больно нужен мне Ихсанбай! Он только для тебя не знай кто... И голос, и смех Гульбану звучали как-то неестественно, люди стали оглядываться на нее, и она, все еще громко смеясь, махнула рукой и отошла от Сабили. Народ перетекал с места на место по поляне, расцвеченной женскими нарядами. Мальчишки-наездники, проникнутые чувством собственного достоинства, важно восседали на конях в ожидании начала скачек. Гульбану и прежде замечала, что у представителей сильного пола, как только они сядут на коня, повадки резко меняются, а уж перед состязаниями — тем более. Если бы она родилась мальчишкой, тоже, наверно, вот так же сидела бы на коне. Оказывается, уже началось состязание борцов. Гульбану встала в круг зрителей. И Ихсанбай тут. Очень серьезен, — видно, тоже собирается бороться. Он в последнее время немного важничает: окончив седьмой класс, съездил в город на какие-то курсы. Хотя внешне он выглядит спокойным, в синих глазах под нависшими курчавыми волосами горит огонек азарта. Ихсанбай, должно быть, почувствовав взгляд Гульбану, увидел ее. Увидел и остолбенел. Словно бы узнает и не узнает ее. Их взгляды встретились, и Гульбану не смутилась, не опустила глаза: она же пришла сюда с тем, чтобы влюбить в себя всех егетов аула! Ихсанбаю выпало бороться с Хашимом. Они схватились последними, когда определились сильнейшие в их возрастной группе. Некоторое время топтались, обхватив друг друга полотенцами, и вдруг с Ихсанбаем невесть что случилось — не успела Гульбану, что называется, глазом моргнуть, как он оказался на лопатках. Судья поднял вверх правую руку Хашима. Девушки согласно обычаю кинулись вручать победителю приготовленные заранее подарки. Делать нечего, Гульбану тоже сунула ему свой подарок — вышитый кисет. По окончании скачек начались пляски. Тут уж и Гульбану не устояла, вышла в круг. Правду сказать, она сама от себя не ожидала такого пыла и умения. Послышались восклицания: — Гляди-ка, какая у Шахарбану дочь! — Вот тебе и тихоня! — Не девчонка — пиявка*! В эти мгновения Гульбану казалось, что нет на свете места прекрасней аула Тиряклы и человека счастливей, чем она. Когда молодежь встала в круг, чтобы сыграть в «Назу», кто-то сзади вложил в руку Гульбану записку. «Наза», собственно, — тоже пляски. Парни и девушки сходятся, приплясывая, кружатся попарно, сцепившись согнутыми в локте руками, затем меняют партнеров и партнерш, распевая при этом песню о юной красавице, перебиваемую шуточным припевом: Косилка, молотилка, Сортировка, веялка! ——————
Гульбану не хотелось выходить из игры в самый разгар веселья, но руку ей жгла записка. От кого? Лишь бы не от Хашима, зря вручила свой подарок ему... Любопытство все же взяло верх. Отойдя в сторонку, расправила скомканную в потной руке бумажку. «Гульбану, буду ждать тебя у речки возле осокорей». От Ихсанбая! Назначил свидание. Сколько ждала Гульбану этой минуты! Не в силах унять томление сердца не раз плакала в лесу, обнимая белые стволы берез. Увидев ночью падающую звезду, всегда загадывала одно и то же желание: пусть в душе Ихсанбая вспыхнет огонь любви к ней. И вот наконец небеса услышали ее мольбу...
———————
* * *
жүктеу/скачать 0.54 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|