Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем

«Моей  компании  нужен  человек,  чтобы  заниматься  рекламой.  Хотите
заработать немного дополнительно?»
Я по-прежнему не видел, как можно получить наибольшую отдачу при
наименьших  затратах  от  рекламы,  но  я  уже  начал  склоняться  к  выводу  о
том, что далее я не могу игнорировать ее. Финансово-страховая компания
«Стандарт  Иншуранс»  незадолго  до  этого  поместила  рекламу  на  всю
страницу  в  «Уолл-стрит  джорнел»,  расхваливая  в  ней  «Блю  Риббон»  как
одну  из  динамичных  молодых  компаний  из  числа  своих  клиентов.  В
рекламе  была  помещена  фотография  Бауэрмана  со  мной…  на  которой  мы
смотрим на кроссовку. Не взглядом новаторов в области создания обуви, а
так,  будто  никогда  до  этого  не  видели  кроссовок.  Мы  выглядели  на  фото
как идиоты. Полный конфуз.
На некоторых наших рекламных объявлениях моделью выступал не кто
иной,  как  Джонсон.  Вот  Джонсон,  облаченный  в  голубой  спортивный
костюм. Вот Джонсон, размахивающий дротиком. Когда дело доходило до
рекламы,  наш  подход  оказывался  примитивным  и  небрежным.  Мы
занимались  ею  походя,  учась  на  лету,  и  это  вылезало  из  всех  щелей.  В
одном  рекламном  объявлении,  кажется,  продвигавшем  марафонки
«Тайгер»,  мы  назвали  новый  материал  swooshfiber  (дословно:  волокно,
пролетающее  со  свистом.  —  Прим.  пер.).  Никто  из  нас  по  сей  день  не
помнит,  кому  в  голову  пришло  такое  название  или  что  оно  означает.  Но
звучало хорошо.
Люди  постоянно  твердили  мне,  что  реклама  важна,  что  за  рекламной
деятельностью  будущее.  Я  всегда  закатывал  глаза.  Но  если  неприглядные
фотографии  и  искусственно  придуманные  слова,  а  также  Джонсон  в
соблазнительных позах на диване попадали в наши рекламные объявления,
мне  пора  было  начать  уделять  этому  больше  внимания.  «Я  буду  платить
вам  по  два  доллара  в  час»,  —  сказал  я  этой  оголодавшей  художнице  в
коридоре Портлендского университета. «Чтобы я делала что?» — спросила
она.  «Чтобы  вы  занялись  дизайном  печатной  рекламы,  —  сказал  я,  —
рисовали  надписи,  логотипы,  возможно,  некоторые  графики  и  диаграммы
для презентаций».
Звучало не так, чтобы очень. Но бедный ребенок был в отчаянии.
Она  написала  свое  имя  и  фамилию  на  листке  бумаги.  Кэролин
Дэвидсон. И свой номер. Я засунул листок в карман и напрочь о нем забыл.
Прием  на  работу  торговых  представителей  и  художников-графиков
свидетельствовал о большом оптимизме. А я не считал себя оптимистом по
своей  природе.  Но  и  в  пессимисты  себя  не  записывал.  Обычно  я  пытался
балансировать  между  тем  и  другим,  не  отдавая  предпочтения  ни

пессимизму, ни оптимизму. Но с приближением 1969 года я поймал себя на
том, что сижу, уставившись взглядом в пространство и думая, что будущее
может  быть  светлым.  Хорошенько  выспавшись  и  плотно  позавтракав,  я
смог назвать массу причин для надежды. Помимо наших внушительных и
растущих  показателей  по  реализации,  «Оницука»  вскоре  предложит
несколько  впечатляющих  новых  моделей,  включая  «Обори»,  характерной
чертой которой будет легчайшее как пух нейлоновое верхнее покрытие. А
также  «Марафон»,  тоже  из  нейлона,  с  такими  же  элегантными  формами,
как  у  «Фольксвагена»  «Карманн  Гиа».  Эти  кроссовки  будут  сами  себя
продавать,
говорил
я
много
раз
Вуделлю,
закрепляя
их
на
демонстрационном стенде.
В дополнение ко всему Бауэрман вернулся из Мехико, где он выполнял
обязанности  помощника  тренера  олимпийской  команды  США,  что
значило,  что  он  сыграл  ключевую  роль  в  завоевании  Соединенными
Штатами  больше  медалей,  чем  когда-либо  и  чем  любая  другая  команда,
откуда  бы  она  ни  была.  Мой  партнер  был  более  чем  знаменит  —  он  был
легендарен.
Я позвонил Бауэрману, с нетерпением ожидая услышать, что он думает
об Олимпиаде и особенно о том событии, благодаря которому о ней будут
всегда  помнить,  —  о  протесте  Джона  Карлоса  и  Томми  Смита.  Стоя  на
подиуме  во  время  исполнения  гимна  «Знамя,  усыпанное  звездами»,  оба
спортсмена склонили головы и подняли сжатые кулаки в черных перчатках
— шокирующий жест, призванный обратить внимание на расизм, нищету и
нарушения  прав  человека.  Их  до  сих  пор  осуждают  за  это.  Но  Бауэрман,
как  я  ожидал,  высказался  в  их  поддержку.  Бауэрман  поддерживал  всех
бегунов.
Карлос  и  Смит  были  босыми  во  время  протеста;  они  демонстративно
сняли  свои  кроссовки  «Пума»  и  остались  в  черных  носках.  Я  сказал
Бауэрману,  что  не  мог  решить,  хорошо  это  было  для  «Пумы»  или  плохо.
Действительно  ли  любая  паблисити  хороша?  Схожа  ли  паблисити  с
рекламой? Не химера ли она? Бауэрман усмехнулся и сказал, что не уверен.
Он  рассказал  мне  о  скандальном  поведении  компаний  «Пума»
и «Адидас» во время Олимпийских игр. Две крупнейшие в мире компании
по  производству  спортивной  обуви,  возглавляемые  двумя  братьями-
немцами,  испытывавшими  взаимное  презрение,  преследовали  друг  друга
по  всей  Олимпийской  деревне  как  кистонские  копы,  всеми  правдами  и
неправдами  переманивая  на  свою  сторону  спортсменов,  не  стесняясь  в
средствах.  Направо  и  налево  ими  раздавались  огромные  суммы  наличных
денег,  часто  засунутые  в  кроссовки  или  вложенные  в  коричневые

манильские  конверты.  Одного  торгового  представителя  «Пумы»  даже
засадили в тюрьму (ходили слухи, что его подставил кто-то из «Адидаса»).
Этот  бедолага  был  женат  на  девушке-спринтере,  и  Бауэрман  шутил,
говоря,  что  он  женился  лишь  для  того,  чтобы  получить  ее  согласие
рекламировать шиповки.
Что  еще  хуже  —  дело  не  ограничилось  только  подкупом.  «Пума»
ввезла в столицу Мексики целые фургоны контрабандной обуви, тогда как
«Адидас»  ловко  уклонилась  от  уплаты  жестких  мексиканских  импортных
тарифов.  До  меня  дошли  слухи,  согласно  которым  эта  компания  смогла
добиться  этого,  выпустив  номинальное  количество  кроссовок  со  штампом
местного производителя — обувной фабрики в Гвадалахаре.
Мы  с  Бауэрманом  не  чувствовали  себя  морально  оскорбленными;  мы
просто ощутили себя за бортом. У «Блю Риббон» не было денег на подкуп
в целях продвижения своего товара, а поэтому она не смогла никак заявить
о своем присутствии на Олимпийских играх. У нас был один жалкий стенд
в Олимпийской деревне, и на нем работал только один человек — Борк. Не
знаю, сидел ли там Борк, читая комиксы, или же просто был не в состоянии
конкурировать с массированным присутствием «Адидаса» и «Пумы», но в
любом  случае  он  со  своим  стендом  закончил  там  свою  деятельность  с
нулевой  отчетностью,  не  произведя  никакого  эффекта.  У  стенда  не
задержался ни один человек.
Вообще-то  один  человек  притормозил.  Билл  Туми,  блестящий
американский  десятиборец,  попросил  несколько  пар  кроссовок  «Тайгер»,
чтобы показать миру, что его купить нельзя. Однако у Борка не оказалось
его размера. Как и кроссовок, подходящих для его спортивных дисциплин.
Бауэрман сообщил, что многие атлеты тренировались в «Тайгерах». Но
фактически  никто  не  был  замечен  в  них  во  время  состязаний.  Одной  из
причин  оставалось  качество;  пока  «Тайгеры»  немного  уступали  в  нем.  Но
главной  причиной,  однако,  были  деньги.  У  нас  не  было  ни  гроша  на
спонсорские контракты для рекламного продвижения своего товара.
«Мы не банкроты, — сказал я Бауэрману, — у нас просто нет денег».
Он хмыкнул. «В любом случае, — сказал он, — было бы здорово, если
б мы смогли платить спортсменам, а? На законных основаниях?»
В конце разговора Бауэрман сообщил, что на Олимпиаде он столкнулся
с Китами. Мнение о нем у Бауэрмана сложилось невысокое. «Ни черта не
смыслит в кроссовках, — проворчал он. — И уж слишком он прилизанный.
Слишком самовлюбленный».
Меня  стали  беспокоить  такие  же  подозрения.  В  его  последних
нескольких  телеграммах  и  письмах  я  уловил  нечто,  что  давало  повод

заподозрить,  что  он  не  тот  человек,  каким  кажется,  и  что  он  далеко  не
такой  поклонник  «Блю  Риббон»,  каким  он  рисовался  во  время  моего
последнего посещения Японии. Я нутром предчувствовал беду. Возможно,
он  готовился  взвинтить  наши  цены.  Я  упомянул  об  этом  Бауэрману  и
сообщил,  что  предпринимаю  шаги,  чтобы  защитить  нас.  Перед  тем  как
повесить  трубку,  я  похвастался,  что,  несмотря  на  нехватку  наличных  или
престижа, чтобы платить спортсменам за рекламу, у меня хватило средств,
чтобы  подкупить  кое-кого  в  «Оницуке».  У  меня  есть  внутренний
информатор,  сказал  я,  человек,  ставший  моими  глазами  и  ушами  и
следящий за Китами.
Я  направил  служебную  записку  с  изложением  всего,  что  мы  обсудили
с Бауэрманом, в адрес всех сотрудников «Блю Риббон» (к тому времени у
нас их было уже около сорока). Хотя я и влюбился в японскую культуру и
хранил  свой  сувенирный  самурайский  меч  над  письменным  столом,  я  все
же  предупредил  их,  что  японская  практика  деловых  отношений  сложна  и
запутанна. В Японии невозможно предсказать, что может предпринять ваш
конкурент  или  партнер.  Я  отказался  от  попыток  разгадать  эту  шараду.
Вместо этого, написал я, я предпринял важные шаги, в результате которых,
полагаю, мы будем в курсе происходящего. Я нанял шпиона. Он штатный
сотрудник  экспортного  отдела  «Оницуки».  Не  вдаваясь  в  долгое
обсуждение того, почему я так поступил, лишь скажу вам, что я верю, что
он заслуживает доверия.
«Вербовка шпиона может показаться вам чем-то неэтичным, но система
шпионажа  укоренилась  и  целиком  принимается  в  японских  деловых
кругах.  У  них  даже  существуют  школы  промышленного  шпионажа,
аналогично  тому,  как  у  нас  есть  школы,  где  готовят  машинисток-
стенографисток».
В  толк  не  возьму,  что  заставило  меня  так  экстравагантно,  так  смело
использовать  это  слово  «шпион»,  разве  что  тот  факт,  что  в  то  время
персонаж Джеймса Бонда был страшно популярен. Не могу также понять,
почему  я,  раскрыв  так  много,  не  выдал  имени  шпиона.  А  им  был
Фуджимото, которому я помог заменить пропавший велосипед.
Думаю,  я  где-то  понимал,  что  рассылка  такой  служебной  записки  —
ошибка,  дикая  глупость.  И  что  я  всю  жизнь  буду  жалеть  о  ней.  Думаю,  я
знал. Но часто мои действия оказывались такими же обескураживающими,
как и японская практика деловых отношений.
Оба,  и  Китами,  и  г-н  Оницука,  присутствовали  на  Олимпийских  играх
в Мехико, после чего оба полетели в Лос-Анджелес. Я вылетел из Орегона,
чтобы встретиться с ними на обеде в японском ресторане в Санта-Монике.

Разумеется, я опоздал,  и к тому  времени, как я  прибыл, они основательно
накачались саке. Как школьники на каникулах. У каждого на голове было
сувенирное сомбреро, и каждый вопил от радости.
Я пытался изо всех сил изобразить такое же праздничное настроение. Я
не отставал от них, опрокидывая рюмку за рюмкой, помог им прикончить
несколько блюд с суши и, в общем, побратался с каждым из них. Идя спать
в  своем  гостиничном  номере,  я  думал,  надеялся,  что  у  меня  была  просто
паранойя в отношении Китами.
На следующее утро мы все вместе полетели в Портленд, для того чтобы
они могли встретиться со всей командой «Блю Риббон». Я понимал, что в
своих  письмах  в  «Оницуку»,  не  говоря  уже  о  своих  беседах  с  ее
руководителями,  я,  возможно,  переборщил  с  грандиозностью  нашей
«глобальной штаб-квартиры». И точно, я увидел, как Китами спал с лица,
когда  он  вошел  в  наше  помещение.  Я  также  увидел,  как  г-н  Оницука  в
смущении  оглядывается  по  сторонам.  Я  поспешил  извиниться.  «Вам  это
может  показаться  небольшим  офисом,  —  сказал  я  с  натянутым
смешком,  —  но  из  этой  комнатушки  мы  управляем  бизнесом
внушительных размеров!»
Они  смотрели  на  разбитые  окна,  на  дротик,  удерживающий  оконную
раму  вместо  полагающейся  ручки,  на  разделительную  стенку  из  фанеры,
которая  пошла  волнами.  Они  смотрели  на  Вуделля  в  его  инвалидном
кресле.  Они  ощутили  вибрацию  стен  от  беснующегося  музыкального
автомата  в  соседней  пивнушке  «Розовое  ведерко».  В  сомнении  взглянули
они  друг  на  друга.  Про  себя  я  подумал:  «Ну,  собачье  ты  отродье,  все
кончено».
Чувствуя  мое  смущение,  г-н  Оницука  ободряюще  положил  свою  руку
мне на плечо. «Все это… весьма мило», — сказал он.
На  дальней  стене  Вуделл  повесил  большую  красивую  карту
Соединенных  Штатов  и  воткнул  красные  булавки  везде,  где  мы  продали
пару  кроссовок  «Тайгер»  за  последние  пять  лет.  Карта  была  усеяна
красными  булавками.  На  какой-то  один  душеспасительный  момент  она
отвлекла  внимание  гостей  от  нашего  офисного  помещения.  Затем  Китами
указал на восточную часть штата Монтана. «Нет булавок, — сказал он. —
Очевидно, продавец здесь не делать работа».
Дни  пролетали  со  свистом.  Я  пытался  создать  компанию  и  укрепить
брак.  Мы  с  Пенни  учились  жить  вместе,  учились  объединить  наши
индивидуальности  и  идиосинкразии  в  единое  целое,  хотя  мы  оба  были
согласны,  что  на  нее  приходилась  вся  индивидуальность,  а  я  был
носителем своеобразности. Поэтому большему научиться предстояло ей.

К  примеру,  она  усваивала,  что  я  ежедневно  трачу  значительную  часть
времени,  погрузившись  в  собственные  мысли,  вычищая  в  них
червоточины,  пытаясь  решить  какую-нибудь  задачу  или  придумать  некий
план. Я часто не слышал, что она говорит, и даже если слышал, то спустя
несколько минут уже не помнил.
Она усваивала, что я был рассеянным, что я мог поехать в бакалейную
лавку и вернуться домой с пустыми руками, не купив того единственного,
о  чем  она  просила,  поскольку  всю  дорогу  туда  и  обратно  я  ломал  голову
над  последним  банковским  кризисом  или  же  над  недавней  задержкой
поставки товара «Оницукой».
Она усваивала, что я все разбрасывал и терял, особенно важные вещи,
такие,  как  бумажник  или  ключи.  Мало  того,  что  я  не  мог  делать  разные
вещи одновременно, я еще упорствовал в том, чтобы добиться этого. Часто
я  просматривал  финансовые  разделы  газет,  обедая  и  сидя  за  рулем.  Мой
новый  черный  «Кугар»  долго  новым  не  оставался.  Как  мистер  Магу  из
Орегона, я вечно врубался в деревья, столбы и бамперы чужих машин.
Она  усваивала,  что  я  не  приучен  к  домашней  жизни.  Я  оставлял
крышку  унитаза  поднятой,  оставлял  одежду  там,  где  сбрасывал  ее  с  себя,
оставлял  еду  на  кухне,  забывая  донести  ее  до  стола.  Я  был  фактически
беспомощным.  Не  умел  готовить,  заниматься  уборкой  и  делать  даже
простейшие  вещи  для  себя  самого,  поскольку  я  был  напрочь  испорчен
мамой  и  сестрами.  Проведя  все  те  годы  в  комнате,  предназначенной  для
прислуги, я, по сути, жил со слугами.
Она усваивала, что я не любил проигрывать — во всем, что проигрыш
для  меня  был  особой  формой  агонии.  Я  часто  легкомысленно  обвинял  в
этом Бауэрмана, но причина коренилась в прошлом. Я рассказал ей об игре
в  пинг-понг  с  отцом,  когда  я  был  мальчишкой,  и  о  той  боли,  которую  я
испытывал, будучи не в состоянии победить его хоть раз. Я рассказал ей о
том, что отец иногда смеялся, побеждая, что приводило меня в ярость. Не
раз я бросал ракетку и убегал, плача. Своим поведением я не гордился, но
это вошло в мои плоть и кровь. Это объясняло, почему я такой, какой есть.
Этого  она  не  могла  понять  до  тех  пор,  пока  мы  не  пошли  сыграть  в
боулинг.  Пенни  была  очень  хорошим  боулером  —  она  занималась
боулингом  в  Орегонском  университете,  —  поэтому  я  воспринял  это  как
вызов  и  был  готов  принять  его  во  всеоружии.  Я  был  твердо  настроен  на
выигрыш,  и  поэтому  все,  кроме  броска,  сбивающего  разом  все  десять
кеглей, приводило меня в мрачное настроение.
Кроме  всего  прочего,  она  усваивала,  что  замужество  с  человеком,  у
которого  есть  обувная  компания  на  начальном  этапе  своего  развития,

означает  жизнь  на  скудном  бюджете.  И  все  же  она  справлялась.  Я  мог
выделить ей всего двадцать пять долларов на бакалейные товары, и тем не
менее  ей  удавалось  приготовить  вкуснейшую  еду.  Я  дал  ей  кредитку  с
лимитом в две тысячи долларов, чтобы на эти деньги обставить всю нашу
квартиру,  и  она  смогла  приобрести  обеденный  уголок,  два  кресла,
телевизор  «Зенит»  и  большой  диван  с  мягкими  подлокотниками  —
идеальное место для того, чтобы на нем вздремнуть. Она также купила мне
коричневое кресло-релакс, которое она задвинула в угол гостиной. Теперь
я каждый вечер мог, развалившись под сорок пять градусов, прокручивать
в  голове  все,  что  хочу.  Кресло  это  было  удобнее  и  безопаснее,  чем  мой
«Кугар».
У  меня  вошло  в  привычку  каждый  вечер  звонить  отцу,  сидя  в  своем
кресле-релаксе.  Он  также  всегда  отдыхал  в  своем  кресле,  и  мы  вдвоем,
каждый  удобно  развалившись,  вырабатывали  тактику,  как  устранить
очередную  угрозу,  нависшую  над  «Блю  Риббон».  Он,  по  всей  видимости,
более не считал мой бизнес пустой тратой времени. Хотя он и не говорил
об  этом  прямо,  он,  похоже,  на  самом  деле  воспринимал  стоящие  передо
мной  проблемы  как  «интересные»  и  «сложные»,  что,  по  сути,  означало
одно и то же.
Весной  1969  года  Пенни  стала  жаловаться  на  плохое  самочувствие  по
утрам.  После  еды  чувствовался  дискомфорт.  К  середине  дня  она  часто
начинала  передвигаться  по  офису  немного  шатающейся  походкой.  Она
направилась  к  врачу  —  тому  же  врачу,  который  принимал  роды  у  ее
матери, — и обнаружила, что беременна.
Мы  были  вне  себя  от  радости.  Но  школа  жизни  нарисовала  нам  для
усвоения новую кривую жизненного графика.
Наша  уютная  квартира  теперь  оказалась  совершенно  неподходящей.
Нам надо было бы, разумеется, приобрести дом. Но могли ли мы позволить
его  себе?  Я  лишь  недавно  стал  выплачивать  себе  заработную  плату.  И  в
каком  районе  города  должны  мы  его  приобрести?  А  где  расположены
лучшие  школы?  И  каким  образом  намеревался  я  изучить  цены  на
недвижимость и выяснить все про школы да еще сделать уйму других дел,
связанных с покупкой дома, управляя недавно созданной компанией? Разве
это  возможно  —  управлять  стартап-компанией,  одновременно  создавая
собственную семью? Стоит ли мне вернуться к бухгалтерскому учету или
преподаванию или же найти что-либо более стабильное?
Откинувшись  в  своем  удобном  кресле,  уставившись  в  потолок,  я
каждый  вечер  пытался  привести  себя  в  спокойное  состояние.  Я  говорил
себе: жизнь — это рост. Ты либо растешь, либо умираешь.

Мы  нашли  дом  в  Бивертоне.  Небольшой,  площадью  всего  1600
квадратных  футов  (149  кв.  м.  —  Прим.  пер.),  но  у  него  был  свой  участок
земли  размером  с  акр  (0,4  га.  —  Прим.  пер.)  и  небольшой  загон  для
лошадей, а также бассейн. Перед домом росла огромная сосна, а за домом
— японский бамбук. Мне дом понравился. Более того, я его узнал. Когда я
был  ребенком,  мои  сестры  спрашивали  меня  несколько  раз,  как  выглядит
дом моей мечты, и однажды они дали мне угольный карандаш с блокнотом
и заставили меня нарисовать его. После того как я с Пенни въехал в новый
дом, мои сестры раскопали старый рисунок. Он в точности походил на наш
дом в Бивертоне.
Стоил он тридцать четыре тысячи долларов, и я испытал гордость, что у
меня  в  сбережениях  есть  20  процентов  от  этой  суммы.  Но,  с  другой
стороны, я намеревался использовать эти сбережения для покрытия многих
своих  кредитов,  взятых  в  «Первом  национальном  банке».  Поэтому  я
отправился  переговорить  с  Гарри  Уайтом.  «Мне  нужны  мои  сбережения
для первоначального взноса за дом, — сказал я, — но я отдаю дом в залог».
«О’кей,  —  сказал  он.  —  В  этом  случае  нам  нет  необходимости
консультироваться с Уоллесом».
Той  ночью  я  сказал  Пенни,  что,  если  «Блю  Риббон»  загнется,  мы
потеряем  дом.  Она  положила  руку  себе  на  живот  и  села.  Это  был  как  раз
тот  случай  отсутствия  безопасности,  которого  она  всегда  клялась
избегать. «О’кей, — продолжала она повторять, — о’кеееей».
Когда  столько  было  поставлено  на  карту,  она  считала,  что  просто
вынуждена  продолжать  работу  в  «Блю  Риббон»  во  время  своей
беременности.  Она  пожертвует  всем  ради  спасения  «Блю  Риббон»,  даже
своей  глубоко  спрятанной  мечтой  закончить  колледж.  Когда  же  она
физически
отсутствовала
в
офисе,
она
продолжала
заниматься
оформлением  заказов  по  почте  непосредственно  из  нашего  нового  дома.
Только  за  один  1969  год,  несмотря  на  утреннюю  слабость,  опухшие
колени,  прибавление  в  весе  и  постоянную  усталость,  Пенни  выполнила
полторы  тысячи  заказов.  Некоторые  из  заказов  были  не  более  чем  грубой
обводкой  стопы,  присланные  из  отдаленных  мест,  но  для  Пенни  это  было
неважно.  Она  должным  образом  подгоняла  обводку  к  кроссовкам
соответствующего  размера  и  заполняла  бланк  заказа.  Продажа  каждой
пары обуви была на счету.
Одновременно  с  тем,  как  с  ростом  моей  семьи  прежнее  наше  жилье
оказалось  недостаточным  по  размеру,  то  же  самое  произошло  и  с  моим
бизнесом. Одна комната за стенкой пивнушки «Розовое ведерко» далее не
могла вместить всех нас. Кроме того, мы с Вуделлем устали кричать, чтобы

услышать  друг  друга,  перекрикивая  рев  музыкального  автомата.  Поэтому
каждый  вечер  после  работы  мы  отправлялись  перекусить  чизбургером,  а
затем колесили в поисках офисного помещения.
С  точки  зрения  логистики  это  выглядело  кошмаром.  Вести  машину
приходилось Вуделлю, потому что его инвалидная коляска не помещалась
в моем «Кугаре», и я постоянно испытывал чувство вины и неловкости из-
за  того,  что  меня  везет  шофер  с  таким  количеством  физических
ограничений. Я также с ума сходил от переживаний, потому что во многие
офисы, где мы были, можно было попасть, поднявшись на целый пролет по
лестнице.  Или  на  несколько  лестничных  пролетов.  Это  означало,  что  мне
пришлось бы поднимать и спускать по ним Вуделля на инвалидном кресле.
Такие  моменты  служили  мне  болезненным  напоминанием  той
реальности,  в  которой  жил  Вуделл.  В  течение  обычного  рабочего  дня
Вуделл  был  настолько  позитивен,  настолько  энергичен,  что  об  этом  легко
забывалось. Но, выкатывая его наружу, маневрируя с креслом, поднимая и
опуская  по  лестнице,  я  неоднократно  поражался,  насколько  уязвимым  и
беспомощным он был. Я едва слышно молился: Боже, не дай мне уронить

жүктеу/скачать 1.74 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: