Эта любовь – великий поединок

Эта любовь – великий поединок

И. Дункан:

«Следом за триумфальным выступлением на бесплатном гала-представлении в Большом театре Айседора начала работать со своими новыми ученицами. Атмосфера в студии, однако, напоминала скорее Арктику, нежели Элладу. И так как ноябрь по своему обыкновению не подавал надежд на потепление, то занятия с детьми были остановлены. Им велели не возвращаться в школу до того времени, пока здесь не смогут достать достаточно топлива, чтобы держать огромное помещение в тепле. Поскольку здание школы было предоставлено правительством, казалось, что потребуется не более нескольких дней, чтобы запрос на дрова, проциркулировав из одной конторы в другую, дал наконец быстрые и ощутимые результаты. Будь на счету школы деньги, можно было бы пойти и купить дров. Однако даже в этом случае могли возникнуть затруднения. До сего времени частная торговля не была разрешена. Знаменитая новая экономическая политика Ленина не была ещё провозглашена.

Немного времени спустя, однако, эта новая политика вошла в силу, изменив лицо России в целом, и школы в частности. Великая мечта Айседоры о большой бесплатной школе, поддерживаемой мудрым и благосклонным правительством, потихоньку начала рушиться. Ибо, хотя школа во дворце Балашовой и была официально открыта 3 декабря и носила гордое название Государственная школа Айседоры Дункан, это имя и это здание, с его просторными неотапливаемыми помещениями, были едва ли не единственным, что правительство дало бесплатно и безраздельно в поддержку планов, ради которых Айседора Дункан приехала в Россию.

Симпатичный Луначарский явился собственной персоной, чтобы сообщить идеалистски настроенной танцовщице об изменении точки зрения правительства. Оно не может более продолжать субсидировать школу. Они находятся на пороге серьёзного финансового кризиса. Но теперь, когда магазинам разрешат открываться и начать коммерческую деятельность, когда театрам разрешат назначать цену на свои спектакли, товарищ Дункан также сможет давать свои представления перед платной публикой. И таким образом она получит возможность до поры до времени содержать школу. Вероятно, позже, в более устойчивые времена, правительство поможет всеми доступными способами. Сам же он всегда, что бы ни случилось, будет следить за школой с дружеским интересом.

И вот Айседора, после почти шести месяцев пребывания в России, была поставлена перед дилеммой: либо она должна сказать ответственным представителям властей, что они умышленно обманули её, пригласив, ценой ущерба для её престижа в европейском мире, приехать и открыть школу, хотя знали, что не смогут или не пожелают её субсидировать, – поэтому всё, что ей остаётся, это вернуться к своей карьере в Англии, Франции и Америке; либо она должна остаться в Москве и бороться за сохранение этой новой школы, где сорок способных и симпатичных детей уже начали свои занятия. Айседора без малейшего колебания избрала второй путь. Если это необходимо, она будет танцевать по всей России, по просторам Сибири, чтобы поддержать существование школы, в которой воплотилась её вера, вопреки холоду и голоду, в новый мир, находящийся в процессе своего становления.

Вот так случилось, что ещё в конце 1921 года Айседоре Дункан пришлось давать платные представления. Они были даны в Театре Зимина, который – хотя он и значительно вместительнее Большого – все три вечера был битком забит восторженной публикой – подлинными любителями танца. Ах, если бы только бешено аплодирующие зрители решали вопрос о получении великой артисткой финансовой помощи и моральной поддержки, в которой нуждалась её школа!

На первом из таких танцевальных вечеров она повторила свою программу Чайковского. Вторая программа состояла из танцев на музыку Вагнера и Брамса. “Сюита вальсов” на музыку последнего вызвала нескончаемые аплодисменты, вынудившие её бисировать. Во время третьего выступления она вновь исполнила танцы на музыку Чайковского и закончила, как обычно, “Интернационалом”, который на сей раз исполнила одна, с ещё большей глубиной и силой. На доходы от этих выступлений она купила дрова и продукты для своих маленьких воспитанников».

«1-го декабря Изадора Дункан выступала в театре б. Зимина для участников грандиозного митинга, устроенного в этот день Красным Профинтерном.

Дункан танцевала в этот вечер под рояль: Листа, Шопена, Скрябина – и симфонический оркестр: “Славянский марш” Чайковского и “Интернационал” <...>. Дункан после исполнения обратилась к публике с кратким, полным энтузиазма словом. Танцы и речь её имели большой успех».

2

А. Мариенгоф:

«Пречистенка. Балашовский особняк. Тяжёлые мраморные лестницы, комнаты в “стилях”: ампировские – похожи на залы московских ресторанов, излюбленных купечеством, мавританские – на Сандуновские бани. В зимнем саду – дохлые кактусы и унылые пальмы. Кактусы и пальмы так же несчастны и грустны, как тощие звери в железных клетках зоологического парка.

Мебель грузная, в золоте. Парча, штоф, бархат.

В комнаие Изадоры Дункан на креслах, диванах, столах – французские лёгкие ткани, венецианские платки, русский пёстрый ситец.

Из сундуков вытащено всё, чем можно прикрыть дурной вкус, дурную роскошь. <...>

На полу волосяные тюфяки, подушки, матрацы, покрытые коврами и мехами.

Люстры затянуты красным шёлком. Изадора не любит белого электричества. Говорят, что ей больше пятидесяти лет.

На столике перед кроватью большой портрет Гордона Крэга.

Есенин берёт его и пристально рассматривает. Потом будто выпивает свои сухие, слегка потрескавшиеся губы:

– Твой муж?

<...>

Есенин тычет себя пальцем в грудь:

– И я гений!.. Есенин гений... Гений – я!.. Есенин – гений, а Крэг – дрянь!

И, скроив презрительную гримасу, он суёт портрет Крэга под кипу нот и старых журналов.

– Адьу!

Изадора в восторге:

И делает мягкий прощальный жест.

– А теперь, Изадора, – и Есенин пригибает бровь, – танцуй... Понимаешь, Изадора?.. Нам танцуй!

Он чувствует себя Иродом, требующим танец у Саломеи.

– Tansoui?.. Bon!
Дункан надевает есенинские кепи и пиджак. Музыка чувственная, незнакомая, беспокоящая.

Апаш – Изадора Дункан. Женщина – шарф.

Страшный и прекрасный танец.

Узкое розовое тело шарфа извивается в её руках. Она ломает ему хребет, судорожными пальцами сдавливает горло. Беспощадно и трагически свисает круглая шёлковая голова ткани.

Дункан кончила танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп своего призрачного партнёра.

Есенин впоследствии стал её господином, её повелителем. Она, как собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще, чем любовь, горела ненависть к ней.

И всё-таки он был только партнёром, похожим на тот кусок розовой материи, – безвольный и трагический.

Она танцевала.

Она вела танец.

А наш друг Саша Сахаров, завзятый частушечник, уже горлодранил:

Толя ходит неумыт,

А Серёжа чистенький –

Потому Серёжа спит

С Дуней на Пречистенке.

Нехорошая кутерьма захлестнула дни.

Розовый полусумрак. С мягких больших плеч Изадоры стекают лёгкие складки красноватого шёлка.

Есенин суёт Почём-Соли четвертаковый детский музыкальный ящичек:

– Крути, Мишук, а я буду кренделя выделывать.

Почём-Соль крутит проволочную ручку. Ящик скрипит “Барыню”:

Ба-а-а-рыня, барыня-а!

Сударыня барыня-а!

Скинув лаковые башмаки, босыми ногами на пушистых французских коврах Есенин выделывает “кренделя”.

Дункан смотрит на него влюблёнными синими фаянсовыми блюдцами.

Ходуном ходят на столе стаканы, расплёскивая тёплое шампанское.

Вертуном крутятся есенинские жёлтые пятки.

– Mitschatelno!

Есенин останавливается. На побледневшем лбу крупные капли. Глаза тоже как холодные, почти бесцветные злые капли.

– Изадора, сигарет!

Дункан подаёт Есенину папиросу.

– Шампань!

И она идёт за шампанским.

Есенин выпивает залпом стакан и тут же наливает до краёв второй.

Дункан завязывает вокруг его шеи свои нежные и слишком мягкие руки.

На синие фаянсовые блюдца будто проливается чай, разбавленный молоком.

Она шепчет:

– Essenin krepkii!.. Oschegne krepkii.

Таких ночей стало тридцать в месяц...».

3

И. Дункан:

«Когда визиты поэта участились, Айседора начала чувствовать, что её словарь неадекватен возвышенности происходящего. Она не может без конца твердить юному блондину, что он “крепкий”, или “ангел”, или, что было бы гораздо ближе к истине, “чёрт”. Поэтому она договорилась с дамой, которая обучала детей английскому в школе, чтобы та приходила и давала ей ежедневные уроки трудного русского языка.

Эта добрая женщина пришла в восторг и волнение при одной мысли, что великая Айседора будет её ученицей. Она специально нарядилась по такому случаю, и, когда наступил час первого урока, она появилась в студии, выглядя так, как если бы она сошла со страниц редкого красочного издания второй половины девятнадцатого века, – в зелёном бархатном платье, скроенном по моде пятидесятилетней давности, с маленькой горностаевой муфтой и в эксцентричной шляпке с пером. Она весьма чопорно положила свою муфту на стол, сняла перчатки, и, будучи убеждённой последовательницей системы Берлица, сразу же начала.

– Это что такое? – спросила она, подняв карандаш и слегка придерживая его между большим и указательным пальцами.

– Это карандаш, – ответила она, как автомат, на свой собственный вопрос.

С сильным американским акцентом, который всегда проявлялся, когда Айседора говорила на иностранных языках, она повторила утверждение преподавательницы, что то, что она держит в руке, есть карандаш.

– Какой карандаш? – спросила учительница, отчеканивая каждый слог, и затем ответила тем же тоном и отчётливым манером:

– Это красный карандаш.

И вновь и вновь, сверх любых пределов человеческой выносливости, ученица и её чопорно-серьёзная учительница затверживали эти странные слова. В конце этого первого урока Айседора постигла-таки, как сказать по-русски: “Что это такое? Это карандаш. Какой карандаш? Это красный карандаш”. Скудный улов для любезничанья с поэтом!

На следующий день опять пришла дама с руками, всунутыми в маленькую муфту, и с тошнотворным запахом лаванды и пачулей, распространяемым её хорошо сохранившимся зелёным бархатом, и начала с повторения материала предыдущего дня:

– Это что такое?

Айседора прервала её, сказав:

– Да, всё это очень занятно. Я уверена, что дети должны получать удовольствие от подобных уроков. Но я думаю, что меня вы бы лучше научили, что мне надо сказать красивому молодому человеку, когда мне хочется его поцеловать... и всё такое в этом роде...

Дама с муфтой была потрясена. Шокирована. Вопреки правилам системы Берлица? Учить языку такого сорта? Почувствовав свою неспособность к выполнению этой задачи, она стремглав ретировалась от бесстыжей танцовщицы, чтобы посвятить себя обучению маленьких детей, чьи мысли никогда не задерживаются на поцелуях... и всём таком в этом роде.

С этого момента обучение Айседоры русскому языку свелось к написанию ею фраз по-английски, которые разнообразные домочадцы затем трудолюбиво переводили для неё. В московской школе сохранилась вырванная из блокнота страничка, на которой написано её размашистым, характерным почерком:

“Моя последняя любовь”. Далее следует русский перевод, выписанный большими печатными латинскими буквами.

“Я готова целовать следы твоих ног!” Затем идут две другие фразы по-русски, выписанные печатными латинскими буквами переводчиком первых двух.

“Я тебя не забуду и буду ждать! А ты?”

“Ты должен знать, что, когда ты вернёшься, ты можешь войти в этот дом так же уверенно, как входил вчера и вошёл сегодня”.

Можно предположить, что эти две последние написанные большими буквами фразы содержали не всё, что Айседора сказала и тем более что, как догадывался переводчик, она хотела бы сказать. Вот так начались странствия Айседоры по извилистым лабиринтам русского языка. Позже они продолжились при помощи самого поэта. Правда, фразы, которым он учил Айседору, были не всегда из рода “вполне по-русски пристойных”».

4

Из статьи П. С. Когана «Поэзия эпохи Октябрьской революции» в парижском журнале «Смена вех» (№ 7):

«Много шума производят у нас имажинисты, во главе которых идут несколько поэтов (Шершеневич, Мариенгоф, Кусиков и Сергей Есенин). Куда отнести их? К прошлому или будущему? Среди них есть поэты не лишённые дарования, а один, Есенин, – поэт с необычайно яркой и резко оригинальной индивидуальностью. Но имажинисты – плоть от плоти мещанства. Их слава – сестра скандала. Если они борются с мещанством, то это – спор своих со своими. Если они “эпатируют буржуа”, то проделывают это в той форме, в какой разошедшийся пьяный купец в своё время отчасти шокировал, отчасти забавлял свою же купеческую братию. Имажинистская свобода граничит с разнузданностью <...>. Пролетариат организует новые формы жизни, подготовляя крушение буржуазного сознания, и пролетариату не по дороге с этими крикливо-рекламными поэтами <...>. В последнее время скандалы имажинистов приелись, они выдохлись и уже не возбуждают интереса даже среди девиц, ищущих приключений в ночных кафе.

<...> Нет никакого сомнения, что имажинизм скоро рассеется, а те из его представителей, которые одарены чутьём и талантом, станут просто поэтами. Сергей Есенин ещё до того, как начал принимать участие в имажинистских скандалах, успел заявить себя выдающимся поэтом. В нём есть нечто от простора русской деревни. И в его последних стихотворениях немало созвучного нашей революции бунтарства, но бунтарства не пролетарского, а мужицкого и отчасти самодовольно-мещанского. Его стихи продолжают традицию нашей деревенской жизни, в них не слышно городского шума, говора гудков и колёс, деловой торопливости. В поэзии Есенина – ширь полей и шум лесов, крестьянская молитва, и если не вера, то религиозное чувство, несмотря на всё его кощунство. Его протест – бунт, именно бунт, а не революция, нечто разинское и пугачёвское, и его последнее произведение – пиеса “Пугачёв”».
Из газеты «Известия ВЦИК»:

«Вечера Айседоры Дункан, устроенные в пользу её школы 22 и 24 декабря в театре Музыкальной Драмы, прошли с большим успехом. Исполнение “Славянского марша”, Интернационала вызвало овации, носившие характер революционной демонсирации».

«В сочельник перед Рождеством мы отправились с Есениным навестить Конёнкова. Радушный хозяин, располагающая мастерская скульптуры и вино “пленили” нас на трое суток. На четвёртый день мы сделали с Есениным “вылазку” и прошли, не заходя домой, в книжный магазин на Никитскую. Там нас встретил Головачёв с растерянным видом:

– Сергей Александрович, где вы пропадали? Вас всюду разыскивает Дункан.

Поехали к себе на квартиру, там меня ожидало письмо от Дункан на английском языке с приложенным тут же переводом Шнейдера. В письме она писала, что удивляется мне, как я, будучи самым близким Есенина и её приятелем, не дал ей знать, где мы находимся и что делается с Есениным. Она не спит третью ночь и не находит себе места, предчувствуя недоброе. Закрывая глаза, она видит Есенина с перерезанным горлом, подозревая, что мы находимся среди “каких-нибудь апашей”. Письмо заканчивалось буквально следующими словами: “Не думайте, что во мне говорит влюблённая девчонка, нет – это преданность и материнская заботливость”.

5

И. Дункан:

«...на Рождество она <А. Дункан> купила ёлку, которую поставили в зале. Не было денег, чтобы купить подарки, блёстки, мишуру и ленты, разноцветные хрупкие шары, но чудесные куколки, искусно вырезанные вручную, сложенные и склеенные из цветной бумаги игрушки всевозможных оригинальных форм украшали сочные зелёные ветки. Вид неподдельно и от души радующихся детей, весело пляшущих вокруг своей первой рождественской ёлки, по-настоящему вознаградил Айседору за её хлопоты и помог до некоторой степени подсластить горечь её разочарований.

На следующий день после Рождества госпожа Литвинова, супруга заместителя комиссара иностранных дел, пришла к Айседоре и попросила её танцевать вечером того же дня для публики из рабочих и крестьян. Это был особый случай, какой-то конгресс или что-то в этом роде. Должны были выступать Луначарский, Карахан, и другие лидеры тоже должны были там присутствовать. Хотя Айседора хорошо знала, что такое представление не принесёт никому из её детей даже такой малости, как кусочек чёрного хлеба, она в конце концов согласилась дать бесплатное представление для этих рабочих и крестьян.

Назавтра она получила от госпожи Литвиновой письмо, которое своим наивным желанием как-то отблагодарить артистку глубоко тронуло Айседору и вознаградило её за всю её усталость и лишения. Небезынтересно прочитать это письмо – свидетельство эмоционального воздействия на многих русских трактовки танцовщицей “Славянского марша”. Мы говорим – на многих русских, так как позже произошёл инцидент, показавший, что ГПУ не разделяло мнения по поводу революционности трактовки танцовщицей этой всемирно известной музыкальной пьесы.

Письмо госпожи Литвиновой от 26 декабря 1921 года, присланное с Софийской набережной, 14.:

“Моё самое дорогое, чудесное создание!

Ваш “Славянский марш” – это что-то совершенно незабываемое! Глядя на Вас, я будто сама прожила сто лет в агонии и рабстве и наконец вырвалась к солнечному свету. И я до сих пор вся дрожу.

Я рвалась увидеться с Вами хотя бы на минутку сегодня же вечером, но мой муж опять ушёл на работу, и все говорят мне, что с меня могут снять шубу, если я одна выйду на улицу.

Карахан, который тоже был там, стоял весь в слезах, которые капали у него со щёк.

Я и представить себе не могла такой живой человеческой связи между артистом и публикой. Теперь московский пролетариат всерьёз считает Вас в какой-то степени своей собственностью. Это была чудесная публика – все эти солдаты и женщины с платками на головах.

Я думаю с отчаянием, что у меня нет ничего, что я могла бы дать Вам. Я знаю, Вы не откажете мне. Единственное, что я смогла придумать – я довольно неплохой декоратор. Хотите, я что-нибудь вышью для Вас или сошью Вам несколько занавесей, или используйте меня ещё как-нибудь. Я Вас умоляю! Я не умею так уж хорошо рукодельничать или делать обычные вышивки, но я могу сделать Вам нечто острое, смелое, простодушное – только скажите мне, что Вам нравится. Я украсила все занавески моей няни из белого муслина аппликациями зверей и птиц. Может быть, Вы хотите что-нибудь такое для Ваших детишек? Результаты вышли очень хорошие.

До свидания, моя бесконечно красивая.

Всегда Ваша Айви Литвинова».

Надежда Вольпин:

«Декабрь двадцать первого года. Как и все вокруг, я наслышана об этой бурной и мгновенно возникшей связи: стареющая всемирно прославленная танцовщица и молодой русский, советский поэт, ещё не так уж знаменитый, но очень известный, недавно ходивший в “крестьянствующих”, а сегодня предъявивший права на всенародное признание. <...>

В страстную искреннюю любовь Изадоры я поверила безоглядно. А в чувство к ней Есенина? Сильное сексуальное влечение? – да, возможно. Но любовью его не назовешь. К тому же мне, как и многим, оно казалось далеко не бескорыстным. Есенин, думается, сам себе представлялся Иванушкой-дурачком, покоряющим заморскую царицу. Если и был он влюблён, то не так в неё, как во весь антураж: тут и увядающая, но готовая воскреснуть слава, и мнимое огромное богатство Дункан (он получает о нём изрядно перевранный отчёт!), и эти чуть не ежевечерние банкеты на Пречистенке для всей театрально-литературной братии... море разливанное вина... И шумные романы в её недавнем прошлом. И мужественно переносимая гибель (насильственная, если верить молве) двух её детей... Если и живёт в нём чувство к этой стареющей женщине, по-своему великолепной, то очень уж опосредствованное... И ещё добавлю: не последним было здесь и то, что Есенин ценил в Изадоре Дункан яркую, сильную личность. Думая так, я вспоминала ещё весной двадцатого года сказанные мне Сергеем слова: “Ведь там, где нет личности, там невозможно искусство”.

С такими представлениями, с такими думами пошла я в тот зимний вечер в “Стойло Пегаса”. Женщина красивая, величественная одиноко сидела в левом углу, в “ложе имажинистов”. Видно, что рост у нее немалый. На длинной полной шее (нет, не лебяжьей – скорее башня колокольни), как на колокольне луковка купола подана зрителю маленькая, в ореоле медных волос голова. Мелкие правильные черты, если что и выражают, то разве что недовольство и растерянность. Шнейдер, её импрессарио и переводчик, запаздывает... И нет почему-то Есенина!.. Прочие поэты жмутся в проходе по правую сторону эстрады. За гостьей, однако, зорко наблюдают. И ехидно пересмеиваются. Втянули в их толпу и меня: “Смотрите, смотрите! Дункан!” <...>

Неделю-другую спустя, снова встретились в кафе с Дункан, я, возмущённая общими и не очень-то правомерными насмешками в адрес Есенина, подошла к Дункан и слепила немецкую фразу:

– Ваша бессловесная любовь так трогательна!

Я сказала это искренно – только о её любви, не о любви Сергея.

Она внимательно посмотрела мне в глаза, поняла, что я не смеюсь, и пригласила бывать на её банкетах. <...>

Дома у Дункан я побывала дважды – оба раза (так уж получилось) в отсутствие там Есенина. Длиннющий под скатертью стол, пёстрая рать пирующих, вино на все вкусы, затянутая алым люстра. Мне уже потому не по себе, что слишком много алого вокруг... (“как весной семнадцатого года у сомнительных приверженцев революции!”) Сама Изадора тоже в огненно-красном: длинный вроде греческого пеплоса балахон, оставляющий открытыми шею, плечи и верх груди – их отчёркивает прямая горизонтальная линия среза, пропущенная под мышками. Плечи, шея – великолепны. <...> Но вот она встаёт, пританцовывает на месте. И каждое её движение выразительно и прекрасно! Если бы так одетая, она выступала на сцене!..»

М. Ройзман:

В этот вечер в “Стойле” Сергей читал монолог Хлопуши из драматической поэмы “Пугачёв”. Как всегда, он имел огромный успех, и его не отпускали, пока он не выступил с лирическими стихами. Дункан горячо аплодировала ему и кричала:

– Браво, Езенин!».
И. Старцев:

«... Пел мастерски, с особыми интонациями и переходами, округляя наиболее выразительные места жестами, хватаясь за голову или разводя руками. Народных частушек и частушек собственного сочинения пел он бесконечное множество. Пел их не переставая, часами, особенно под аккомпанемент Сандро Кусикова на гитаре и под “зыканье” на губах Сахарова. Любил слушать игру Конёнкова на гармошке или на гуслях. О живописи никогда не говорил. Любил конёнковскую скульптуру. Восторгался до слёз его “Берёзкой”. Однажды, проходя со мной мимо музея по Дмитровке, обратился ко мне с вопросом, был ли я в этом музее. На отрицательный мой ответ сказал:

– Дурной ты! Как же это можно допустить, ведь тут Сергея Тимофеевича “Стенька Разин” – гениальная вещь!

Конёнковым была выстругана из дерева голова Есенина. Схватившись рукой за волосы, с полуоткрытым ртом, был он похож, особенно в те моменты, когда читал стихи. В своё время она была выставлена в витрине книжного магазина “Артели художников слова” на Никитской. Есенин не раз выходил там на улицу – проверять впечатление – и умилительно улыбался».

В декабре 1921 года близкий друг Клюева редактор вытегорской газеты Николай Архипов был командирован в Москву на Всероссийский съезд Советов делегатом от Олонецкой губернии. Он вёз с собой специально переплетённый цикл стихов Клюева “Ленин” из второго тома “Песнослова” с дарственной надписью вождю и письмо для Есенина, получив которое поэт ответил коротенькой запиской:

С. Есенин – Н. Клюеву:

«1921. Декабрь.

«Один Новый год мы встречали в Доме печати.

Есенина просили спеть его литературные частушки. Василий Каменский взялся подыгрывать на тальянке.

Каменский уселся в кресле на эстраде. Есенин – у него на коленях.

Начали:

Я сидела на песке

Нету лучше из стихов

Александра Блокова.
Ходит Брюсов по Тверской

Не мышой, а крысиной.

Дядя, дядя, я большой,

Скоро буду с лысиной.

Маяковский бездарь.

Рожа краскоц питана,

Обокрал Уитмена.

Есть поэт Мариенгоф.

Много кушал, много пил,

Без подштанников ходил.

Из ореха грецкого,

Нету яре и звончей

Песен Городецкого.

И, хитро глянув на Каменского, прижавшись коварнейшим образом к его груди, запел во весь голос припасённую под конец частушку:

Квас сухарный, квас янтарный,

Бочка старо-новая,

У Васятки у Каменского

Голова дубовая.

Туго набитый живот зала затрясся от хохота. В руках растерявшегося Каменского поперхнулась гармошка».