ГЛАВА XXIX СОБЫТИЯ В АРАВИИ В ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ОСМАНА. РОСТ ЕГО НЕПОПУЛЯРНОСТИ

ВЛИЯНИЕ Аль-Куфы и Аль-Басры на судьбы ислама в этот период было едва ли не менее значительным, чем самой Медины. Атмосфера распрей и волнений в этих городах моментально наполнилась духом нелояльности, и поднятое не слишком мудрыми и осторожными жителями восстание привело к смене их правителей.

Аль-Могира не долго наслаждался властью над Аль-Куфой. Он был смещен Османом, который решил заполнить освободившуюся вакансию, как считается, исполняя желание умирающего Омара: восстановив в прежней должности Саада. Это было неудачное решение. Чтобы обеспечить себе безбедное существование, Саад взял большой аванс у Ибн Масуда, главного казначея халифата, но постепенно растратил все деньги. В пылу жаркой разборки Саад грубо обругал Ибн Масуда. Город разделился: часть заняла сторону прославленного военачальника, а другая часть поддержала верного слугу и приверженца Пророка. Вести о распре достигли слуха халифа, и тот с большим неудовольствием снял Саада, не пробывшего в должности и года.

Его преемником Осман назначил Аль-Велида Ибн Окбу, храброго воина, но человека невыдержанного, к тому же единоутробного брата самого халифа. Этот выбор оказался плох еще и тем, что Аль-Велид был сыном того самого Окбы, который, оказавшись пленником после битвы при Бедре, желая избежать смерти, пытался разжалобить мусульман словами: «Кто же позаботится о моих малых детях?» На что Пророк ответил: «Пламень ада!»¹ Эти слова не были забыты, и оппозиция с удовольствием теперь их припомнила. Тем не менее, Аль-Велид обладал определенной популярностью; и благодаря проведению удачных набегов на восток, где он отличился личной доблестью, ему удавалось какое-то время сдерживать взбудораженных арабов в узде. Но под конец неуправляемая масса мусульман оказалась ему не по зубам. В Аль-Куфе произошло убийство, и смертный приговор уличенным преступникам был приведен в исполнение у городских ворот. Родственники казненных не были согласны с приговором и стали искать повода обвинить в чем-нибудь своего правителя. Его привычки предоставляли им для этого немало возможностей. Однако Осман раз за разом отвергал обвинения Аль-Велида в невоздержанности за отсутствием необходимых по закону доказательств.

…который смещен за пьянство.

Наконец его враги преуспели, сумев свинтить с его пальца перстень с печатью правителя, пока он спал после попойки. Печать была с триумфом направлена в Медину. Хуже того, как вскоре выяснилось, Аль-Велид вышел на утреннюю молитву в таком состоянии, что, дойдя до ее конца, не останавливаясь, начал другую службу. Скандал оказался большой; и тут уж пришлось отстаивать честь ислама. Аль-Велид был вызван в Медину, выпорот согласно закону и снят с должности.

Место правителя Аль-Куфы, вакантное после снятия Аль-Велида, Осман, вкупе с властью над всем Междуречьем, доверил еще одному из своих молодых родственников: Саиду Ибн Аль-Асу. Его отец был убит, сражаясь против Пророка при Бедре; и мальчик, оставшись сиротою, воспитывался Омаром. Со временем он отправил Саида на войну в Сирию. Получив хорошие отзывы о его поведении и характере, Омар призвал Саида к своему двору и дал ему в жены двух девушек-арабок.¹ Этот юноша, выдвинутый на наиболее решающее для всей державы место, не только не имел опыта в искусстве управления, но, непомерно гордясь из-за раздутых амбиций корейшитов, не придавал значения влиятельной бедуинской группировке. Привыкший в Сирии к железному порядку Муавии, он, только приехав в Аль-Куфу, жаловался в письме Осману, что в городе повсюду вольность, знатность по рождению ни во что не ставится, а бедуины совсем от рук отбились. Первое его выступление в качестве правителя вылилось в хвастливое разглагольствование. Он бойко говорил о том, как сокрушит неприятие и надменность жителей Аль-Куфы железным жезлом. Теша себя надеждой, что халиф все снесет, он лишь сильнее разжигал своим высокомерием недовольство большинства жителей, и без того разозленных неразумным выдвижением знатных выскочек.

«Один корейшит сменяет другого на посту нашего правителя! — роптали жители, — и один не лучше другого. А нам все из огня, да в полымя!» Подводное течение этого раскола набирало силу с каждым днем. Правда, некоторое время умы мужчин были заняты успешными набегами Саида на север Персии. Он бросал арабов в набеги без остановки, и это пока удерживало их от открытого неповиновения.

В то же время, в дело вступили иные силы — незначительные на первый взгляд сами по себе, они сыграли роковую роль, будучи искусно использованы недругами Османа.

Рецензирование Корана, 30 г. хиджры 651 г. от р. Х.

Первым оказалось рецензирование Корана. Армии ислама, будучи распылены на огромных пространствах, оказались настолько удалены друг от друга, равно как и новые обращенные из покоренных народов, что в декламации священных текстов стали возникать расхождения. Прежнему халифу удавалось справляться с этой проблемой. Теперь в Аль-Басре стало принято чтение Абу Мусы; Аль-Куфа склонялась к авторитету Ибн Масуда; а текст в Гимсе отличался даже от варианта, принятого в Дамаске. Хозейфа, участвуя в долгих войнах на территории Персии и Азербайджана, столкнулся с такими разночтениями в разных провинциях, что вернулся в Аль-Куфу глубоко убежденным в назревшей необходимости пересмотра текста. Ибн Масуд был сильно задет неуважением, выказанным таким образом его авторитету чтеца. Но Хозейфе, при поддержке местного правителя, удалось уговорить Османа предпринять меры по восстановлению единой формы священного писания, «прежде, чем верующие начнут различаться по своим писаниям, подобно иудеям и христианам».¹ Халиф, по совету главных соратников, остававшихся в Медине, вытребовал себе копии всех рукописей, использовавшихся в империи ислама. Затем он назначил группу экспертов из корейшитов для сравнения собранных текстов со священными манускриптами, все еще сохранявшимися у Хафзы. Под их присмотром удалось сопоставить все варианты и написать главный образец, копии которого подлежали хранению в Мекке, Медине, Аль-Куфе, и Дамаске. Эти копии были размножены по всей империи; прежние тексты собраны и преданы огню; и стандарт вошел во всеобщее употребление. Эта акция Османа в тот момент была воспринята с повсеместным одобрением, за исключением Аль-Куфы. Там Ибн Масуд, гордившийся своим безошибочным воспроизведением речи оракула, «слов чистых, как они слетали с уст Пророка», пришел в крайнее неудовольствие. Обвинения в святотатстве — сожжении Слова Божия — быстро были подхвачены местными раскольниками. Постепенно их слова перенимались другими, с жадностью проглатывались врагами Османа; и они, как видно даже в наши времена, до сих пор с готовностью используются сторонниками династии Аббасидов в качестве смертного греха, совершенного богоотступником-халифом. Это громогласное обвинение на деле не имело под собой оснований. Вообще-то, его отвергал сам Али. Став, несколькими годами позже, халифом, он обратил внимание, что жители Аль-Куфы все еще ругали его неудачливого предшественника за этот поступок. «Умолкните! — прикрикнул он на них, — Осман действовал по совету наиболее уважаемых из всех нас; будь я повелителем в то время, я должен был бы сделать то же самое».¹

Примерно в это время большое число знати из Мекки и Медины переселилось в Аль-Куфу и Аль-Басру. Они не имели права пользоваться богатствами Аль-Ирака, которое оставалось особой привилегией первых поселенцев, в награду за их доблесть при завоевании. Тем не менее, им было позволено получать такие же пособия, на условии, что они откажутся от своих владений в Хиджазе. Эта уступка стала дополнительным поводом для недовольства корейшитами, чьи претензии уже переходили все границы.

История Абу Зарра крайне характерна для того времени, и отношение к Абу Зарру явилось основанием для жалоб на халифа.² Он одним из первых принял ислам; говорили даже, что в некоторых обычаях этой религии Абу Зарр предвосхитил самого Мухаммада. Будучи аскетичным в своих привычках, он яростно обличал богатых и критиковал потворство роскоши, считая это отступлением от веры, а также тем злом, что, подобно настоящему потопу, способно лишить силы и деморализовать всю нацию. Великолепные дворцы, толпы рабов, кони и верблюды, многочисленные отары овец и стада коров, роскошные экипажи вошли в моду не только в Сирии и Аль-Ираке, но и в двух священных городах ислама.³ Протест Абу Зарра являлся естественной реакцией убежденного верующего на отсутствие благодати и распущенность: следствие привычки к роскоши. Но протест этот был использован недовольными арабами в качестве оружия против их правительства. По приезде в Сирию, этот аскет, чей дух возмутился при виде окружающей помпезности и суеты, стал призывать народ к покаянию. «Это ваше злато-серебро, — кричал он, — в один день будет раскалено докрасна в пламени ада; и этим металлом будут клеймить вам лбы, бока и спины — вам, нечестивые расточители!¹ А посему, раздайте свое богатство на пожертвования, оставив себе достаточно на хлеб насущный; иначе горе вам в День Суда!» Толпы людей окружали Абу Зарра в Дамаске, некоторые рыдали, пронятые его проповедью; другие злорадствовали, слушая его порицание богачей и знати; в целом же народ был ослеплен мечтой о том, как имущие классы из-за упреков совести начнут делиться своими богатствами. Обеспокоенный будоражащим действием этих обличений, Муавия решил проверить подлинное нутро этого проповедника. Он послал ему кошелек с тысячью монет, а на следующее утро, сделав вид, что совершил ошибку, попросил вернуть. Как оказалось, Абу Зарр за ночь успел раздать все содержимое. После этого, Муавия, будучи убежден в порядочности Абу Зарра, и предчувствуя, что его социалистические доктрины могут найти путь к широкому распространению, отправил проповедника в Медину, отрекомендовав его Осману честным, но заблуждающимся энтузиастом. Абу Зарр и перед халифом продолжал обличать богатых и высокопоставленных, убеждая Османа, что их следует заставлять делиться своим добром. Осман снизошел до возражений. «Коль скоро люди выполнили свои обязательства, — спросил он, — какою силою я могу побудить их идти на дальнейшие жертвы?» Халиф повернулся к Каабу, ученому, обращенному из иудеев, для подтверждения своим словам. «Прочь отсюда, сын иудея! Что общего у меня с тобою?!» — возмутился Абу Зарр, сильно толкнув Кааба в живот.

Видя, что дальнейшие споры бесполезны, Осман обрек проповедника на ссылку в пустыню Ар-Рабаза, где он и умер два года спустя в крайней нужде. Предчувствуя близкий конец, отшельник попросил свою дочь зарезать козленка и приготовить его для путников, которые, по его словам, вскоре будут проходить этой дорогой в Мекку. Затем, велев ей повернуть его лицом к Каабе, Абу Зарр тихо испустил свой дух. Вскоре на горизонте показалась предсказанная им группа путников. Среди них оказался Ибн Масуд из Аль-Куфы, который, оплакав умершего святого, посетовал на его судьбу и похоронил там же. Это место стало со временем одной из святынь ислама. Смерть самого Ибн Масуда, последовавшая несколько дней спустя, добавила пафоса всему делу. Скорбная весть вскоре оказалась на устах у всех; и враги халифа не преминули обратить историю с ссылкой известного проповедника в свою пользу. Необходимость самой ссылки забылась, а вот пятно позора на халифе осталось.²

Неудачливый халиф действовал не лучшим образом и тогда, когда сам решил примерить на себя роль обличителя пороков и начать борьбу с нечестивцами. Распущенность Сирии добралась и до священных пределов Хиджаза; но Осман, попытавшись запретить азартные игры, объявив их несопоставимыми с исламской верою, навлек на себя большое недовольство, особенно со стороны золотой молодежи, на чьи увеселения он покусился. Азартные игры и пари, конечно, были запрещены с одобрения более консервативных классов общества, но мало кто собирался кричать от радости, поскольку вмешательство халифа в жизнь арабов успело уже всем надоесть.

Осман, посетив Мекку с паломничеством, решил увеличить большой квадрат Каабы, как того хотел еще Омар. Но и здесь, как обычно, халифу не повезло, ему не удалось обойтись без противоборства. Владельцы снесенных жилищ отказались получать компенсацию, подняв жуткий шум. Халиф бросил их в темницу, заявив: «Мой предшественник делал то же самое, и вы на него из-за этого не кричали». Но то, что могла сотворить жесткая рука Омара, не возбудив против себя ни одного человека, никак не удавалось слабому и непопулярному Осману.

…и мединской мечети, 32 г. хиджры 653 г. от р. Х.

Удача улыбнулась ему с мечетью в Медине, построенной самим Мухаммадом, в которой и покоился его прах вкупе с телами двух прежних халифов. Она была расширена и украшена. Первоначальные опоры, сделанные из стволов финиковой пальмы, были удалены, и отныне крыша стала покоиться на колоннах из обтесанного камня. Стены также были выполнены из каменной кладки, богато изукрашены и выложены редкостными и драгоценными камнями. Это было богоугодным делом, и потому никто не возражал.

Однако новая волна ропота все же поднялась: из-за перемен, допущенных Османом в церемонии ежегодного паломничества. Хотя сами по себе они были вполне обычными и незначащими, двор халифа не удержался от сильного неодобрения. Чтобы укрыться от солнца, халиф развернул шатры в дни жертвоприношения в Мине, чего до него никто не делал. Кроме того, он добавил новые молитвы к читавшимся в Мине и на горе Арафат, с парой новых серий поклонов. Двое его предшественников во всех мелочах следовали ритуалу, установленному самим Пророком, и из-за этого мусульмане успели проникнуться суеверным благоговением ко всем малейшим деталям. Осман, оказавшись порицаем за странные нововведения, не смог дать вразумительного объяснения, но сказал, что поступил так просто по своему желанию. Неуважение к священному для мусульман примеру основателя их религии оскорбило множество людей, и против Османа возвысили голос соратники Пророка.

Добавим, что за пределами круга его непосредственной родни у Османа не было друзей. Узость мышления, эгоизм, несдержанность и упрямство — с годами, разумеется, все возраставшее — отталкивали от халифа даже тех, кто мог бы быть к нему лоялен. А уж врагов Осман себе нажил неисчислимое количество, и они были готовы преследовать его с неугасимой ненавистью. Мухаммад, сын Абу Бекра, и Мухаммад, сын Абу Хозейфы, были среди тех, кто озлобился на халифа после морской победы под Александрией. Хотя для их враждебности вроде бы не находилось каких-то особых причин. Первый, как считается, действовал под влиянием «чувств и амбиций». Другой же, близкий родственник Османа, взращенный им сирота, обиделся за то, что оказался обойден местом и чинами. Оба присоединятся к восстанию, которое вскоре разгорится в Египте, и окажутся двумя наиболее опасными для халифа врагами. Арабский народ в массе разделял их настроения. Дух разделения упорно возбуждал нацию против незадачливого монарха. Эта закваска затронула всех вокруг халифа; и каждый человек, имевший какую-либо обиду, реальную или вымышленную, спешил возвысить свой голос против Османа.

В довершение всех бед халифа, на седьмом году его правления он потерял перстень-печатку, который, будучи выгравирован специально для Пророка, Осман носил и использовал постоянно, как и его предшественники. Одной из подлинных заслуг Османа стало углубление старых и создание новых колодцев в окрестностях Медины. Во время руководства работами халиф вытянул руку, указывая направление. Увы! перстень слетел с пальца и упал в колодец. Несмотря на все усилия вернуть утраченную реликвию, удача отвернулась от арабов. Колодец был осушен, вся грязь вычерпана; но от перстня не осталось и следа. Осман тяжело переживал потерю. Это случай послужил тяжким знамением для его души; лишь значительное время спустя он согласился заменить утраченный перстень точной его копией.

Кроме двух дочерей Пророка, даже не переживших своего отца, у Османа были и другие жены. Трое из них были живы, когда, на пятом году своего правления, в возрасте уже свыше семидесяти лет, он взял в жены Найлу. О ее прежней жизни мы ничего не знаем, кроме того, что она приняла ислам, будучи до того христианкой. Она принесла халифу дочь; и верно служила своему престарелому господину, несмотря на все невзгоды, до самого его печального конца. Да, наступала пора, когда ему становился крайне необходим такой помощник.

БЛИЖЕ к концу правления Османа скрытая деятельность недовольных халифом, уже давно способствовавших повсеместному брожению среди мусульман (пожалуй, за исключением Сирии), стала проявляться на поверхности. Практически все арабские племена негодовали из-за непомерных амбиций корейшитов. Сами корейшиты разделились, причем большая часть из них завидовала дому Омейядов и фаворитам халифа. Искушение поднять мятеж усиливалось слабостью и нерешительностью самого Османа.

Ибн Амир уже отметил третий год своего правления в Аль-Басре, когда там появился Ибн Саба (или, как его часто называли, Ибн Ас-Сауда). Этот иудей с юга Аравии выразил желание принять ислам. Вскоре выяснилось, что он прямо-таки с головой увяз в пучине недовольства существующим правительством: этого смутьяна, призывавшего к мятежу, прогнали сперва из Аль-Басры, затем из Аль-Куфы и из Сирии, но он повсюду успевал заронить опасную искру в среду и без того недовольного народа. В конце концов, ему удалось бежать в Египет, где он стал развивать свои странные и пугающие людей доктрины. «Мухаммад должен вновь прийти, как и Мессия». А Али является его наместником.¹ Осман — узурпатор, а его представители — свора безбожных тиранов. Нечестие и несправедливость расцветали буйным цветом; истина и правосудие могут быть восстановлены лишь путем устранения неблагочестивой династии. Вот такая проповедь ежедневно будоражила умы жителей Египта; вскоре подстрекательские письма затопили все арабское царство, побуждая людей к действию подобно первым толчкам готового пробудиться вулкана.

В Аль-Басре Ибн Амиру удалось на время подавить мятеж; но у Саида в Аль-Куфе недостало ни силы, ни такта, чтобы утихомирить разгоряченные сердца арабов. Во время своего первого же публичного служения он нанес оскорбление даже своим сторонникам, вымыв напоказ подход к кафедре, прежде чем взойти на нее: следы оставил его пьяный предшественник. У него не хватило ума не только поумерить амбиции надменных корейшитов, он пренебрег и требованиями арабской солдатни, благодаря мечам которой корейшиты смогли завладеть этой землей. Прекрасную долину Халдеи он называл «садом корейшитов»: «Как будто бы забыл, — кричали арабы, — что без наших сильных рук и без наших копий им бы ничего не досталось!» Недовольство, усиливаемое болтовней Аль-Аштара и кучки раскольников, наконец, вылилось в открытый мятеж. Правитель с группой приближенных проводил время в свободной беседе, которая коснулась храбрости Талхи, в битве прикрывшего своим телом Пророка. «Э! — сказал Саид, — вот это воин; если хотите, подлинный алмаз в куче вас, бедуинов. Еще несколько таких, как он, и мы жили бы без проблем». Его слова обожгли собравшихся подобно крапиве. В этот момент какой-то юноша дал волю своим мыслям, сказав, как славно было бы иметь правителю определенный участок земли на берегу реки прямо под Аль-Куфою. «Что?! — закричали остальные, — пошли вон с наших добрых земель!» И в ярости вся компания набросилась на парня и его отца, едва не убив обоих.

Для устрашения недовольных, взволнованных происшедшим инцидентом, десять зачинщиков во главе с Аль-Аштаром (о нем пойдет речь ниже) были отправлены в Сирию, в надежде, что они смогут исправиться под властною рукою Муавии, а также имея перед своими глазами пример лояльности тамошних жителей. Муавия разместил ссыльных в церкви; ежедневно, проходя мимо утром и вечером, он бранил их за безрассудство, с которым они посмели уравнять грубые запросы бедуинов с неоспоримыми правами корейшитов. Униженные несколькими неделями такого обращения, они были отосланы в Гимс, где правитель повелел продержать их месяц в качестве отверженных. Когда он приезжал туда верхом, Муавия не забывал выругать их как предателей, стремившихся подорвать могущество империи. Под конец они совсем пали духом, и были отпущены на волю; однако, стыдясь возвратиться в Аль-Куфу, так и остались в Сирии. Все, за исключением Аль-Аштара, решившего тайком пробраться в Медину.

Проходил месяц за месяцем, но дела в Аль-Куфе не улучшались. Большинство из людей, пользовавшихся авторитетом, чья популярность могла бы удержать арабов в узде, находились в Персии, возглавляя различные отряды. Оппозиционеры одерживали верх с каждым днем, тайно сносясь со своими единомышленниками из Египта. Саид решил съездить в Медину, чтобы обсудить свое сложное положение с халифом, но время для поездки выбрал крайне неудачно. Не успел он выехать за городские ворота, как заговорщики захватили власть и послали в Сирию за сосланными. Вскоре на сцену вновь вернулся и Аль-Аштар. Встав в дверях мечети, он стал возбуждать народ против Саида. «Да я только что видел этого деспота в Медине, — говорил он, — он замышляет погубить вас, советует халифу урезать ваши пособия, даже у женщин; а те обширные просторы, что вы завоевали, называет “садом корейшитов”». Напрасно заместитель Саида с представителями городской знати пытался утишить надвигающуюся бурю. Он попросил тишины. «Тишины?! — вскричал воин Аль-Каака с издевкою, — вы скорее смогли бы уговорить большую реку отступить при наводнении, чем заставить замолчать людей, пока они не получат того, чего хотят!» Язид, брат одного из сосланных, поднял знамя и призвал всех врагов тирана, уже спешившего назад из Медины, преградить ему путь в Аль-Куфу. Народ пошел за ним до самой Аль-Кадисии, откуда были посланы гонцы к Саиду, передать, что «они в нем больше не нуждаются». Не ожидая такого оборота дел, Саид попытался взять их уговорами. «Было бы достаточно, — убеждал он, — послать одного человека с вашей жалобой к халифу; вы же вышли толпой в тысячу человек на одного!» Народ оставался глух к его увещеваниям. Его слуга, попытавшийся пробить себе дорогу, был убит Аль-Аштаром; сам Саид еле ускакал в Медину, где нашел Османа перепуганным известиями о мятеже и готовым уступить бунтарям, чего бы они ни запросили. По их желанию халиф вместо Саида назначил правителем

Аль-Басры Абу Мусу, прежнего губернатора. Чтобы приветствовать нового назначенца, в Аль-Куфу со всех сторон понаехали командиры арабских гарнизонов; Абу Муса принял их в заполненной народом мечети. Прежде всего, он взял с жителей клятву верности халифу, а затем начал молитву, руководя всем собранием.

Если бы вместо этой уступки Осману удалось добиться, чтобы зачинщики мятежа в Аль-Куфе понесли заслуженное наказание, он подавил бы эту бурю в зародыше. А получилось, что он лишь подлил масла в огонь, инициировав восстание не только в этом взбудораженном городе, но и в Аль-Басре, и в Египте. Ведь, рано или поздно, решительных действий было не избежать; и халиф нуждался в сильной поддержке в надвигавшейся борьбе. Пока что спор шел между корейшитами и всей исламской знатью с одной стороны, и арабскими племенами и городской толпой с другой. В такой ситуации все крупные вожди до одного сплотились бы вокруг халифского трона. Но, сделав по своей жалкой слабости уступку мятежникам, Осман не только подтвердил их претензии, но и утратил возможность использовать весь мир ислама на своей стороне в более глубоком вопросе. Вместо этого, все свелось к незначительной ссоре, вызванной личными интересами и усугубленной озлоблением людей от лицеприятия и тирании самого халифа. Теперь кризис стал неизбежен. Людям стало очевидно, что у Османа недостает ни силы, ни мудрости для того, чтобы с ним справиться, и всякий стал искать своей собственной выгоды. Повсюду свободно циркулировали подстрекательские письма; выдвигались даже требования выбрать кандидатов для замещения Османа, который, как предвиделось, не сможет долее удерживать бразды правления халифатом в своих слабеющих руках.

Вот так волнения распространялись даже в Медине, откуда летели в провинцию послания, что скоро меч более понадобится дома, чем за границами Аравии. Зараза стала столь всеобщей, что кроме близкой родни халифа, верными ему оставались лишь двое-трое из вождей. Мединская знать послала Али к Осману, чтобы повлиять на того. «Люди добиваются от меня, чтобы я тебя увещевал, — сказал он, — но что я могу сказать тебе, зятю Пророка, бывшего ему другом-наперсником? Путь пред тобою прям; но глаза твои слепы, и ты не видишь его. Кровь, пролитая однажды, не перестанет течь до Судного Дня. Начавшись с одного пятнышка, измена вскипит, как пенистые волны моря». Осман посетовал, и не без основания, на недружелюбие самого Али. «Со своей стороны, — сказал халиф, — я делал все, как лучше; а что касается людей, за которых ты меня укоряешь, разве не сам Омар назначил Аль-Могиру в Аль-Куфу; а если Ибн Амир мне родственник, разве он плох оттого?» «Нет, — отвечал Али, — но Омар держал своих помощников в узде, а когда они поступали неправильно, наказывал их; а ты относишься к ним мягко, поскольку они твои родственники». «Ну, а Муавия, — продолжал халиф, — это Омар назначил его в Сирию». «Да, — согласился Али, — но я клянусь тебе, что даже рабы Омара так не боялись своего господина, как трепетал пред ним Муавия. А теперь он делает, что хочет, говоря, “это все Осман”. А ты, зная про все это, оставляешь его в покое!» Сказав это, Али повернулся и пошел прочь.

…который обращается к народу.

Поскольку Али в разговоре ссылался на весь народ, Осман вышел прямо на кафедру и обратился ко всем, собравшимся на молитву. Он укорял их за несдержанность в речах и готовность слушать злоумышленников, которые хотят очернить его имя, выделить его промахи и приуменьшить добродетели. «Вы вините меня, — говорил он, — за то, что с радостью сносили от Омара. Он вас топтал ногами, бил хлыстом, унижал вас, ругался. А вы все сносили от него терпеливо: все, что вам нравилось, и что не нравилось! Я был мягок с вами; склонял пред вами свою спину; удерживал язык от резких слов, а руку от ударов. И вот, вы поднимаетесь против меня!» Затем, подробно остановившись на повсеместном благоденствии арабов во время его правления, на той пользе, которую оно им принесло, он закончил: «Итак, удержитесь, умоляю вас, от оскорблений меня и моих правителей, пока вы не разожгли пламя мятежей и волнений по всему нашему царству». Это обращение было смазано его кузеном Мерваном, воскликнувшим в самом конце: «Кто будет противиться халифу, с тем разберемся с помощью меча!» «Тихо! — остановил его Осман, — оставь меня с моими друзьями. Разве я не запретил тебе говорить?» Вслед за этим Осман сошел с кафедры. Это страстное обращение не возымело эффекта. Недовольство продолжало шириться, и сборища против халифа стали множиться.¹

Вот так закончился одиннадцатый год правления Османа. Ближе к его концу состоялось памятное совещание, рассказ о котором пойдет в следующей главе. Халиф совершил ежегодное паломничество как обычно. Он совершал его каждое лето; но этой поездке суждено было стать его последней.