Справедливое



бет1/10
Дата01.07.2016
өлшемі1.11 Mb.
#169815
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   10
ПОЛЬ РИКЕР
СПРАВЕДЛИВОЕ

(М., 2005)

Предисловие

"Справедливое1, будучи во всем правосудным, не является правосудным по закону, но вносит ис­правления в правосудие. Причина этому в том, что закон - всегда нечто обобщенное и что бывают особые случаи, для которых невозможно предпо­ложить общее высказывание, с непреложностью для него приемлемое... Тем самым мы отчетливо видим, что есть справедливое, что справедливое есть правосудное, и что оно превосходит извест­ную разновидность правосудного".

Аристотель, Никомахова Этика, V, 15.

Тексты, собранные в этом сборнике, не образуют в полном смысле слова главы единой книги. Речь идет о лекциях, прочи­танных в разнообразных заведениях (список которых можно найти в приводимой в конце библиографии), преимуществен­но под благотворным принуждением программ, проблематику которых выбирал не я. И все-таки эти тексты отнюдь нельзя считать написанными "на случай". Они позволили мне выра­зить одно из моих стародавних опасений, относящихся к пре­подаванию философии: дело в том, что в нашей дисциплине мало внимания уделяется вопросам юридического плана - по сравнению с озабоченностью вопросами, касающимися мора­ли или политики. Это небрежение тем более поразительно, что оно появилось относительно недавно. "Государство" Платона настолько связано с вопросом правосудия, что традиция вы­несла эту идею в подзаголовок знаменитого диалога. Что каса­ется Аристотеля, то в своих "Этиках" он посвящает подробный анализ добродетели правосудия. А на заре Нового времени тео­рии социальных уз, основанных на общественном договоре, формулируются именно в соотнесении с теориями естествен-



10

Поль Рикёр

Справедливое I: Предисловие

11



ного права. Философии Гоббса, Макиавелли, Адама Смита яв­ляются политическими теориями как раз в той мере, в какой они выдвигают объяснение истоков и цели права. Лейбниц и Кант пишут трактаты, напрямую посвященные праву. Кроме того, как не вспомнить Гегеля с его "Основами философии пра­ва", которые весьма часто сами по себе служили опорой для размышлений профессиональных философов моего поколения о последовательности "мораль-право-политика"! Но и в слу­чаях обращения к этим трудам основным предметом нашей за­боты была именно связь между этикой и политикой, а специ­фический статус юридического не затрагивался, как если бы его вообще не было.

Как объяснить это чуть ли не повсеместное небрежение? По большей части эта маскировка юридической проблематики под той, которую легче определить в обобщенных этико-политичес-ких терминах, объясняется шоком, вызванным разгулом наси­лия на протяжении страшного XX века. И все-таки эта маски­ровка наносит ущерб обеим упомянутым дисциплинам в той мере, в какой политика находит свою кульминацию в вопросе о легитимности порядка, при помощи которого государство пре­пятствует насилию, пусть даже ценой другого насилия, из ко­торого вышла сама политическая власть и стигматы которого она непрестанно несет: разве крах революционного Террора не был сопряжен с неспособностью Французской революции ут­вердиться в конституции, которая увековечила бы все ее завое­вания? И разве вся политическая философия Гегеля не начина­ется с вопроса о конституции? И если мы все-таки не согласны с тем, что именно проблема легитимности конституционного порядка определяет государство в качестве правового государ­ства - хотя я определял его именно так в некоторых из текстов, собранных в "Лекциях I: вокруг политического", - то не пото­му ли, что, вместо того чтобы не выходить за пределы топоса Гегелевой философии права, мы, и куда охотней, устремляем взор на философию истории, которая в текстах Гегеля идет сле­дом за его теорией государства, так как больше не существует такого конституционного строя, который мог бы предотвратить задействование насилия в отношениях между государствами,

действующими на мировой сцене, подобно грандиозным нео­бузданным индивидам? Когда был пройден тот порог, за кото­рым ответственность за правовую проблематику приняла на себя философия истории, именно драматургия войн захватила всю энергию нашей мысли, предавая забвению неоднократно по­вторявшиеся признании принципиальной непостижимости по­литического зла. Я отнюдь не сожалею об упорном возврате к этой в высшей степени исторической проблеме политического зла, а еще меньше склонен здесь к упрекам: ведь я сам занимал­ся этой проблемой.1 И после этого, чувствуя, как это идет враз­рез увлеченности, вызванной самим духом времени, через не­сколько лет я принял на себя обязанность воздать праву то, что по праву ему причитается, воздать правосудию то, что причи­тается ему по справедливости. В этом отношении определяю­щей оказалась моя работа с Институтом высших исследований по правосудию (IHEJ). Я столкнулся с вопросом о неправосуд­ном и правосудном в плоскости, где рефлексия о юридическом рисковала преждевременно примкнуть к политической фило­софии, которая сама была поймана в капкан философии исто­рии, а та в свою очередь подвергалась безжалостной пытке, под­держиваемой и разжигаемой неразрешимой апорией полити­ческого зла. В Национальной школе магистратуры я фактичес­ки встретился с юридическим в его конкретном облике судебно­го, с его писаными законами, с его судами, судьями, с его цере­мониалом судебного процесса и, в довершение всего, с провоз­глашением приговора, когда право высказывается в конкрет­ных обстоятельствах судебного дела, дела в высшей степени уникального. Именно так я пришел к мысли о том, что юриди­ческое, обрисованное в чертах судебного, предоставляет фило­софу удобную возможность поразмыслить о специфичности права на подобающем ему м.есте, на полпути от морали (или от этики: нюанс, отделяющий их друг от друга, на этой предва­рительной стадии нашей рефлексии неважен) до политики. Что­бы придать драматический оборот тому противопоставлению, которое я делаю здесь между политической философией, где вопрос о праве затемнен неотступной мыслью о неотвратимом присутствии зла в истории, и такой философией, где право было

12

Поль Рикёр

Справедливое I: Предисловие

13



бы признано в своей ненасильственной специфичности, я пред­лагаю постулировать, что животрепещущей темой политичес­кой философии является война, а аналогичной темой филосо­фии права - мир. Если же фактически конфликт, а следователь­но, известная разновидность насилия остается поводом для су­дебного вмешательства, то последнее можно определить через совокупность диспозитивов, посредством которых конфликт возводится на уровень судебного процесса, причем процесс этот в свою очередь центрирован вокруг словесных дебатов, началь­ная неопределенность которых обрывается речью, в шторой выс­казывается право. Следовательно, в обществе - сколько бы на­силия в нем ни оставалось и из-за происхождения этого обще­ства, и из-за его обычаев - существует место, где слово одер­живает верх над насилием. Разумеется, тяжущиеся стороны не выходят из здания суда умиротворенными. Для того чтобы при­мирить их, необходимо, чтобы они до конца прошли путь вза­имного признания. Как я сказал в лекции, прочитанной в Кас­сационном суде и озаглавленной наипростейшим образом "Акт суждения"2, краткосрочной целью этого акта является разре­шить конфликт - т. е. положить конец неопределенности; а его долгосрочной целью - способствовать социальному миру, т. е. в конечном итоге консолидации общества как предприятия по кооперации, при помощи испытаний на приемлемость, выхо­дящих за рамки суда и задействующих ту "универсальную ауди­торию", на которую весьма часто ссылается X. Перельман.

Конечно же, я не хочу дурачить себя риторической драмати­зацией, противопоставляющей политическую проблематику войны юридической проблематике мира: я бы предложил более тонкую идею пересекающихся областей приоритета двух про-блематик: разве мир не является так же и конечным горизонтом политического, мыслимого как космо-политическое? А отсут­ствие правосудия и, следовательно, в конечном итоге насилие не является ли еще и той начальной ситуацией, которую право безуспешно стремится преодолеть, - о чем пойдет речь в эссе, посвященном будущему "санкции" и неприятностям, связан­ным с "реабилитацией".3

На мой взгляд, красноречивый симптом тому, что мирное предназначение юридического, коему судебное придает особую наглядность, некоторым образом так же изначально, как и склон­ность к насилию, которую проявляет политическое зло, мы - за неимением доказательства, несомненно, располагающегося за пределами нашей досягаемости - обнаруживаем хотя бы в сви­детельстве нашей памяти, когда та старается выразительно вос­создать наши самые первые встречи с вопросом о несправедли­вом и справедливом. Вспоминая детство, я намеренно ставлю несправедливое впереди справедливого - что, впрочем, весьма часто и явно намеренно делают Платон и Аристотель. Разве наше первое вступление в область права не было отмечено воз­гласом: Это несправедливо!! Этот возглас был криком негодо­вания, всепроникающий характер которого иногда бывает по­разительным, если мерить его тем же аршином, что и наши ко­лебания, когда уже во взрослом возрасте от нас требуется выс­казаться по поводу справедливого в позитивных терминах. Не­годование при столкновении с несправедливым намного пре­восходит то, что Джон Ролз называет "хорошо взвешенными убеждениями" - ведь ни одна теория справедливости не в си­лах отменить соревнование между такими убеждениями. И вот, вспомним, каковы были ситуации, когда вспыхивало наше не­годование. С одной стороны, это были ситуации неравного де­лежа, находимого нами неприемлемым (ох уж эта модель раз­деления пирога на равные части, модель, которая, возможно, до сих пор непрестанно преследует наши грезы о справедли­вом распределении - вплоть до того, что заводит в тупик тео­рию справедливости!). С другой же стороны, это были не сдер­жанные обещания, впервые пошатнувшие наше невинное до­верие к словам, на котором - о чем нам предстояло узнать впос­ледствии - зиждутся все обмены, все контракты, все пакты. Кроме того, это были наказания, казавшиеся нам несоразмер­ными нашим предполагаемым мелким кражам; или похвалы, каковыми, на наш взгляд, произвольно удостаивали кого угод­но, только не нас, - словом, незаслуженные вознаграждения. Кратко перечислим эти причины негодования: непропорцио-

14

Поль Рикёр

Справедливое I: Предисловие

15



нальные вознаграждения, нарушенные обещания, несправед­ливое деление. Разве не прочитываем мы в них задним числом некоторые из очертаний юридического порядка: уголовное пра­во, договорное и обменное право, распределительное правосу­дие? И более того, не различаем ли мы в негодовании отчетли­вого ожидания, ожидания слова, которое установит между ан­тагонистами справедливую дистанцию, что положит предел их лобовому столкновению? В этом смутном ожидании победы слова над насилием и состоит моральная интенция негодования.

Но тогда почему не остановить свой выбор на негодовании. Чего не хватает ему для того, чтобы встать вровень с подлин­ным смыслом справедливости? Недостаточно сказать, что здесь недостает позитивных критериев справедливого. Необходимо еще опознать препятствие, мешающее нам обрести то, что мы только что назвали справедливой дистанцией между антагони­стами, участвующими в дележах, обменах и вознаграждениях, которые наше негодование обличает как несправедливые. Этим препятствием выступает желание мести, т. е. притязание при­нять на себя исполнение правосудия, даже если придется доба­вить насилие к насилию, страдание к страданию. Значитель­ным достижением в этом отношении оказывается отделение справедливости (правосудия) от мести. В точке мести, точке короткого замыкания, справедливость (правосудие) соответству­ет установлению дистанции между протагонистами - симво­лом чего в уголовном праве является установление дистанции между преступлением и наказанием. Но как же можно устано­вить такую дистанцию, если не при помощи выхода на сцену некоего третьего, не являющегося ни одним из протагонистов? Тому служит основное уравнение, где справедливое начинает отличаться от не-несправедливого, - уравнение между право­судием и беспристрастностью. Справедливая дистанция, по­средничество кого-то третьего, беспристрастность становятся великими синонимами чувства справедливости, путем которой с самого юного возраста заставляло нас следовать наше него­дование.

Выше я уже указывал на мотивы моей относительно недав­ней заботы, направленной на то, чтобы избавить анализ юри-

дического от этико-политической опеки. Затем, пока еще не выходя за рамки мотивационного уровня, я попытался найти в наших воспоминаниях детства свидетельство как бы онтогене­тического порядка, выражающее древность наших требований справедливости. Настало время перейти от этих прошлых и настоящих мотиваций к основаниям, способным легитимиро­вать разумный дискурс о несправедливом и справедливом, ко­торый предполагается всей юридической деятельностью. Если за эти последние годы я и сумел - иногда за счет некоторой технической усложненности, требуемой аргументированным дискурсом, - развернуть рассуждения, которые читателю пред­стоит прочесть, то произошло это потому, что философское ме­сто справедливого было уже намечено и отграничено в "малой этике", каковой является книга "Восприятие себя как другого". В дальнейших частях этого предисловия я задаюсь целью про­яснить связи зависимости между эссе, составляющими книгу "Справедливое", и концептуальными структурами трех иссле­дований, образующих упомянутую этику.



III

Читатель, не вполне знакомый с этими исследованиями, где кратко резюмируется суть моей философской работы, будет, не­сомненно, благодарен мне, если специально для него я в общих чертах напомню о трех главах книги "Восприятие себя как дру­гого" (эссе VII, VIII и IX), в которых содержится мой вклад в моральную философию.

Архитектура этих глав зиждется на пересечении двух осей, а следовательно, двух направлений чтения. Первое - назовем его "горизонтальной" осью - является направлением диалоги­ческого образования Себя (используя предпочитаемый мною термин, самости [ipseite], которую я противопоставляю просто тождественности [memete], чтобы охарактеризовать ту раз­новидность идентичности, которая соотносится лишь с собой). Второе направление чтения, "вертикальное", относится к иерар­хическому образованию предикатов, квалифицирующих чело­веческое действие в терминах нравственности. Философское ме-

16

Поль Рикёр

Справедливое I: Предисловие

17



сто справедливого тем самым будет расположено в Себе как другом, в точке пересечения этих двух ортогональных осей и путей чтения, на которых они расставляют вехи. Проговорим сказанное более подробно.

Займемся для начала "горизонтальным" чтением, тематикой которого - как мы только что сказали - является диалогическое образование самости. Философская теория справедливого тем самым находит первую опору в утверждении, согласно которо­му самость формирует свою идентичность только в структуре отношений, где диалогическое измерение преобладает над мо­нологическим - при том, что мысль, наследующая великой тра­диции рефлексивной философии, и впадала в искушение ста­вить в привилегированное положение монологическое измере­ние. Но этой ссылке на другого - начиная с самых первых опы­тов размышления об образовании самости - была бы присуща изрядная банальность, и прежде всего ее было бы недостаточ­но для того, чтобы отметить место, где можно встретиться с вопросом о справедливости, если с самого начала мы четко не договорились бы о различении в значениях понятий "другой" и "другие". Первый другой, если можно так выразиться, пред­лагает себя в своем лице, в своем голосе, и тем самым обраща­ется ко мне, обозначая меня во втором лице единственного чис­ла. Этот другой есть другой из межличностных отношений. И дружба, противопоставленная справедливости, в этом контек­сте представляет собой эмблематическое свойство этих непос­редственных отношений, совершающих чудо смены ролей меж­ду незаменимыми существами. Ты есть ты, который говорит мне "ты", на которое я отвечаю, как любит повторять Эмманю-эль Левинас: "Вот я" [me voici], - где я стоит в винительном падеже. И все-таки сколь бы чудесной ни была добродетель дружбы, она не может ни выполнять задач справедливости, ни даже порождать справедливость как отчетливо выраженную добродетель. Добродетель справедливости устанавливается на отношении дистанцированности от другого - такой же изна­чальной, как отношения близости к другому, предлагаемые в его лице и голосе. Эти отношения к другому, если можно так выразиться, непосредственно опосредствованы особым инсти-



тутом. Другой сообразно дружбе, есть ты; другой согласно справедливости есть каждый, что отмечено в латинской пого­ворке: suum cuique tribuere - каждому свое.

Затем - на второй оси этого пути чтения - мы будем иссле­довать коннотации этого дистрибутивного местоимения, при­сутствующего во всякой концепции общества как предприятия по распределению ролей, задач, привилегий и повинностей. По правде говоря, мы уже встречались с этим каждым в образцо­вых ситуациях, где негодование нашей юности воспламенялось против несправедливости: неравный дележ, не сдержанные обещания, несправедливые вознаграждения - им соответству­ют институциональные обстоятельства в самом широком смыс­ле, когда справедливость выступает в виде справедливого рас­пределения. Точно так же дела обстоят в тех сложнейших ситу­ациях, когда взаимодействие между людьми происходит в рам­ках подсистем, названных Жан-Марком Ферри в "Степенях опыта" ("Les puissances de justice") "порядками признания". При всех этих степенях сложности справедливость - по словам Ролза, с которых начинается его "Теория справедливости", - провозг­лашает себя в качестве "первой добродетели социальных ин­ститутов". Случай с судебными институтами в этом отноше­нии является особым, но он особенно благоприятствует более узкому определению каждого согласно институту, с институ­том суда тяжба сталкивает стороны, ставшие "другими" посред­ством судебной процедуры; точнее говоря, этот институт воп­лощается в персонаже судьи, который, выступая в качестве тре­тьей стороны процесса, образует фигуру третьего во второй сте­пени; он - оператор справедливой дистанции, устанавливае­мой между сторонами судебным процессом. Правда, судья - не единственный, кто исполняет эту функцию третьего во второй степени. Не поддаваясь чрезмерной склонности к симметрии, можно сказать, что судья по отношению к юридическому явля­ется тем же, чем адвокат по отношению к морали, а князь или какая-нибудь другая фигура, в которой воплощена суверенная власть, - по отношению к политическому. Но только в фигуре судьи справедливость дает знать о себе как о "первой доброде­тели социальных институтов".



18

Поль Рикёр

Справедливое I: Предисловие

19



IV

Как бы там ни было, только по поводу второй оси - оси "вер­тикальной" - можно с полным правом говорить о той же кон­цептуальной архитектуре, что представлена в моральной фи­лософии, изложенной в "Восприятии себя как другого". Рас­пределение по трем уровням предикатов, определяющих то, что Чарльз Тейлор в "Истоках самости" ("The Sources of the Self) называет "сильными оценками" действия, настолько богато смыслами, что именно это распределение сыграло решающую роль в разделении на три главы моих исследований, посвящен­ных нравственности4.

На первом уровне предикат, морально квалифицирующий действие, есть предикат "благой" (bon). Точку зрения, с кото­рой соотносится этот предикат, можно назвать телеологичес­кой в той мере, в какой благо обозначает телос всей жизни, состоящей в поисках того, что люди, совершающие поступки, могут считать свершением, счастливым увенчанием. Неслучай­но слово "жизнь " произнесено в рамках философии действия. Оно напоминает, что человеческие действия ведомы желанием и, соответственно, нехваткой, и что именно в терминах жела­ния и нехватки можно говорить о стремлении к полной, осуще­ствленной жизни. Эта связь между жизнью, желанием, нехват­кой и осуществлением образует уровень моральности (moralite). И именно сюда - следуя условностям языка - я отношу термин "этическое". Тем самым этику я определяю через стремление к благой жизни.

В чем эта первая обусловленность моральности предикатом благой касается исследования справедливого? В том, что соче­тание из трех элементов, расположенное на выше рассмотрен­ной горизонтальной оси, сочетание, где "каждый", опосред­ствованный особым институтом, образует третий член, нахо­дит первую формулировку в телеологическом прочтении мораль­ного состава действия. Я вновь использую здесь формулиров­ку, предложенную в "Восприятии себя как другого": стремле­ние к свершившейся жизни с другими и для других при спра­ведливых институтах. Справедливость - согласно этому про­чтению - образует неотъемлемую часть стремления к благой

жизни. Иначе говоря, стремление жить в справедливых инсти­тутах относится к тому же уровню нравственности, что и жела­ние личных свершений и желание взаимности в дружбе. Спра­ведливое прежде всего есть объект желания, нехватки, стрем­ления. И выражается оно сначала в оптативе", а уже потом - в императиве. Здесь знак его укорененности в жизни (скорее в жизни как bios, нежели как zoe)"'. Разумеется, не существует такой человеческой жизни, которая не должна быть - согласно сократическому изречению - "изучена". И как раз необходи­мость этого изучения, сочетаясь с другими требованиями, ко­торые мы собираемся выдвинуть, принуждает нас возвыситься с телеологической точки зрения на деонтологическую. Тем не менее изучения требует именно жизнь, образ жизни. Первый вопрос морального порядка- это не "что я должен делать?", но "как бы я хотел прожить жизнь?" То, что вопрос о справедли­вом соотносится с этим вопрошанием, Аристотель отметил уже в начале "Никомаховой этики", когда он постулировал, что по­иски счастья прекращаются не в одиночестве - и, добавлю я, не в дружбе, - но в среде полиса. Тем самым политика в широком смысле слова образует архитектонику этики. Мы скажем то же самое на языке, более близком к Ханне Арендт: стремление к благой жизни завершает свой путь в со-бытии [inter-esse]. Имен­но в качестве граждан мы становимся в полном смысле слова людьми. Стремление жить при справедливых институтах озна­чает именно это.

Тезис о примате телеологического подхода в определении идеи справедливого отражается в самой композиции собран­ных здесь текстов. Независимо от хронологии их публикации в начало книги помещены два эссе, где упор делается на укоре­ненности идеи справедливости в почве философской антропо­логии. Эссе, начинающееся с вопроса: "кто является субъектом права?", организуется вокруг идеи способности, точнее гово­ря, идеи человека способного (говорить, действовать, вести внутренний монолог, считать себя ответственным за свои дей­ствия). Эссе, помещенное после него, посвящено - более конк­ретно - последнему из перечисленных понятий, понятию "от­ветственности": в этом эссе утверждается, что гамму недавних



20

Поль Рикёр

Справедливое I: Предисловие

21



употреблений этого термина можно развернуть вокруг полюса, задаваемого идеей вмененяемости, т. е. идеей, согласно кото­рой действие может быть отнесено на счет агента, считающего­ся его подлинным автором. Эти две идеи способности (capacite) и вменяемости (imputfbilite), рассматриваемые безотноситель­но друг друга в лекциях, посвященных каждой из них, обрета­ют новую выразительность через их сближение под эгидой те­леологического подхода к идее справедливого, что я и предла­гаю в этом предисловии. Если спроецировать их на траекто­рию стремления к благой жизни, то обнаружится, что они об­разуют две взаимодополняющих антропологических предпо­сылки этики справедливого.

V

Будем подниматься по пути восхождения с уровня на уро­вень. За предикатом благой, относящимся к телеологическому уровню, на деонтологическом уровне следует соотнесенность с предикатом обязательный (obligatoire). Это уровень нормы, долга, запрета. Насколько моральная философия не может обой­тись без соотнесенности с благом, со стремлением к благой жизни, так как иначе появляется опасность игнорирования уко­рененности морали в жизни, в желании, в нехватке и в стрем­лении - настолько же неизбежным кажется переход от стремле­ния к императиву, от желания к запрету. Почему? По той осно­вополагающей причине, что действие предполагает соответству­ющую способность действовать, которая реализуется в инте­рактивной плоскости как власть, осуществляемая одним дей­ствователем над другим, каковой является рецептором этой вла­сти. Эта власть над другими всегда предоставляет удобную возможность для насилия в его разнообразных формах: начи­ная от лжи, когда дурному обращению подвергается вроде бы только язык в его инструментальной функции, и заканчивая причинением страданий, находящим кульминацию в обрека-нии насильственной смерти и в ужасной практике пыток, в ко­торой воля к причинению унижения превышает волю к причи­нению страданий. Словом, именно по причине несправедливо-



сти, которую один человек причиняет другому, моральное суж­дение, выносимое по поводу действия, должно добавлять к пре­дикату благого предикат обязательного, как правило, в нега­тивной фигуре защищаемого. В этом отношении исследование, выборочно ориентированное на идею справедливого, не может оказаться здесь застигнутым врасплох. То, что мы сказали выше о более раннем осознании несправедливого, нежели справед­ливого, находит здесь подтверждение и легитимацию. Из-за чего же мы негодуем, когда речь идет о дележе, об обменах, о воз­награждениях, если не из-за несправедливости, которой одни люди подвергают других в силу той власти над, каковую одна воля осуществляет наперекор другой воле?

Но если факт насилия служит главным обстоятельством для перехода от телеологической точки зрения к деонтологи-ческой, то он не может выступать в качестве аргумента в под­держку предиката обязательного. Непротиворечивость после­днего предиката необходимо еще подтвердить на словах и на деле.

Два обозначения, выдвинутых выше независимо друг от друга, могут при их сопоставлении подвести нас к решающему тезису. Мы говорили - в продолжение раздумий о негодовании - что именно при условии беспристрастности негодование может освободиться от желания мести, побуждающего жертву вершить правосудие самостоятельно. Как мы заметили выше, правило справедливости, упомянутой в предыдущем контексте, воплощается в фигуре судьи как "третьего во второй степени". Сопоставим два обозначения. Что - если не соотнесенность с законом - обеспечивает связь между беспристрастностью суж­дения и независимостью судьи? Здесь мы оказываемся в средо­точии деонтологической точки зрения. Что обязывает в обя­занности, так это отстаивание универсальной значимости, при­даваемой идее закона.

В "Восприятии себя как другого" я занимался развертыва­нием значений, имплицитных для такого отстаивания универ­сальной значимости, придаваемой идее закона, во второй раз взяв в качестве путеводителя троичное образование, состоящее из собственного, ближнего и дальнего. Здесь, однако, я не вое-



22

Поль Рикёр

Справедливое I: Предисловие

23



пользуюсь аргументацией в кантовском стиле, которая позво­ляет переписывать троичное образование уровня порядка в тер­минах троичного образования второго уровня, совпадающего в основном, с тремя формулами Кантова императива: императи­ва универсализации максимы действия, уважения к человече­ству в моей личности и в личностях других, а также установле­ния порядка целей, субъекты которого одновременно являются и его законодателями. Скорее я сосредоточусь на важной мута­ции, через которую проходит смысл справедливости, при пере­ходе с телеологической на деонтологическую точку зрения. Ос­новной ставкой здесь является формальный статус, придавае­мый упомянутому универсальному отстаиванию, когда закон выступает не просто как моральный закон, но как закон юри­дический. В нескольких словах напомню тезис, который я за­щищаю в "Восприятии себя как другого" и который я далее развиваю в статье 1991 г., включенной в "Лекции I. Вокруг по­литического" (Lectures I, Autour de politique) под заглавием "Справедливое между законным и благим".5

На деонтологическом уровне идея "справедливого" отнюдь не обретает ту непротиворечивость, что позволила бы ей изба­виться от всякой соотнесенности с "благим" (и, как мы доба­вим впоследствии, от всякого обращения к инстанции практи­ческой мудрости), так как причины, зависящие от самого со­держания отстаивания универсальности, способствуют тому, что эта последняя "оказывается разорванной" между своей неуст­ранимой соотнесенностью с благом и тем неустранимым при­тяжением, что оказывает на нее чисто процедурный статус опе­раций, составляющих юридическую практику.6

Чтобы довести мою аргументацию до логического конца, я принимаю - как бы предварительно - описание общества, сде­ланное Джоном Ролзом в 'Теории справедливости", как гигант­ского предприятия по распределению благ, начиная с исчисля­емых в денежном выражении, таких, как вознаграждения, по­местья, социальные выгоды: переходя далее к благам, в денеж­ном выражении не исчисляемым, таким, как гражданство, бе­зопасность, здоровье, просвещение; и заканчивая такими бла­гами, как руководящие должности, власть и ответственность,

осуществляемые в рамках всевозможных институтов. Все эти блага составляют объекты распределения. И осуществление этого распределения оказывается проблемным, поскольку здесь в основном мы имеем дело с арифметически неравными деле­жами. Тогда вопрос заключается в том, чтобы узнать, существу­ют ли неравные распределения, более справедливые или менее несправедливые, чем остальные. Мы знаем решение Ролза: глав­ное в нем - ассоциация деонтологической точки зрения с контрактуалистской традицией, когда обращение к общепри­нятым процедурам дележа облегчает решение, свойственное деонтологическому подходу вообще, без соотнесения с субстан­циальным составом распределяемых благ. Для этого необходи­мо вообразить некую изначальную (и нереальную) ситуацию, когда партнеры, гипотетически поставленные в ситуацию обо­юдной честности (fairness), выбирают из нескольких принци­пов справедливости такие принципы, которые могут быть при­няты всеми. Процедурный характер операции, определяющей выбор правила справедливости и, как известно, состоящей в максимизации минимальной части при всех неравных дележах, тем самым возникает благодаря сочетанию деонтологической точки зрения и весьма своеобразной формы контрактуализма, связанной с гипотезой об изначальной ситуации в рамках прит­чи о покрове неведения. Тезис, предложенный мною тогда на дискуссии, который я охотно превратил бы во вторую теорему моей теории справедливого - после теоремы, согласно коей смысл справедливости органически связан со стремлением к благой жизни, состоит в том, что смысл справедливости, возве­денный на уровень формализма, требуемого контрактуалистс­кой версией деонтологической точки зрения, не может стать пол­ностью независимым от всякой соотнесенности с благом в силу природы самой проблемы, выдвигаемой идеей справедливого распределения, а именно - учета реальной разнородности рас­пределяемых благ. Иначе говоря, деонтологический уровень, с полным основанием считающийся привилегированным уровнем соотнесения с идеей справедливого, не может автономизиро-ваться до такой степени, чтобы образовать единственный уро­вень такого соотнесения.



24

Поль Рикёр

Справедливое I: Предисловие

25



Именно под эгидой этой второй теоремы мы посчитали воз­можным сгруппировать известное количество эссе, в первом из которых заново и с большей критичностью ставится только что сформулированный вопрос: "возможна ли чисто процедурная теория справедливости?" За этим эссе последовал критический разбор трудов Ролза, написанных после "Теории справедливос­ти", в которых автор конкретизирует культурные и политичес­кие условия, при коих теория справедливости может вписаться в практику демократических обществ; предложенные Ролзом дополнения и исправления отнюдь не опровергают формаль­ных аргументов, достаточных для разработки теории справед­ливости, но с образцовой интеллектуальной честностью ори­ентируют нашу собственную дискуссию на условия осуществ­ления справедливости, каковые я впоследствии расположил в третьем регистре моей моральной теории - эту точку зрения я помещаю под эгидой практической мудрости.

Следующее далее исследование теорий, представляющее со­бой ярко выраженную апологию плюрализма инстанций спра­ведливости, я посвящаю фронтальному оспариванию процедур­ного формализма Ролза. Здесь я сопоставляю тезисы Майкла Уолцера из его "Сфер справедливости", характерные для того, что по ту сторону Атлантики называют "контекстуализмом" или "коммунитаризмом", с тезисами Люка Болтанского и Лорана Те-вено, в которых предлагается иное разложение считающейся не­делимой идеи справедливости, на сей раз исходя из идеи оправда­ния в квалификационных испытаниях, относящихся к сфере диф­ференцированных экономии авторитета.

Затем идут два моих исследования, обращающиеся уже не к теме неделимости идеи справедливости - теме, неотделимой от формального статуса справедливости: речь в них идет о том, чтобы выяснить, образует ли гражданство - т. е. модальности принадлежности к политическому телу - распределяемое бла­го, гомогенное тем, что мы кратко перечисляли выше. Тем са­мым размышлениями о справедливом вновь вводится вопрос о политическом, а ведь первоначально мы хотели вывести спра­ведливость из-под эгиды проблематики власти, суверенитета, насилия и политического зла. Я не сказал бы, что в этом случае

политическое мстит; я просто скажу, что политическое не по­зволяет о себе забывать и что его загадочный характер только укрепляется в результате усилий, направленных на сообразо-вание его с другими очагами юридического, при помощи со­гласованного разложения унитарной идеи справедливости. "Юридическое целое", вдохновляемое размножением инстан­ций правосудия, терпит точно такой же крах, что и "политичес­кое целое", от которого мы поначалу хотели отмежеваться.

Совсем тонкая линия связывает эту группу исследований и смежную с ней группу, где мы видим, как Ханна Арендт пыта­ется вывести теорию политического суждения из Кантовой те­ории суждения вкуса, содержащейся в "Критике способности суждения". Помимо моего неоднократно выраженного восхи­щения трудами Ханны Арендт, меня подвигли включить это исследование именно в этот сборник и именно на этом месте многочисленные ссылки на "акт суждения" - так сама Арендт озаглавила, к несчастью, незавершенный третий том ее вели­кой трилогии "Мышление, воление, суждение" ("Thinking, Willing, Judging"). Для понимания полноты замысла предлагае­мой читателю книги важно напомнить, что акты (о)суждения производятся не только в судах - настойчивость, с которой мы делаем судебное привилегированным очагом юридического могла бы навести на противоположную - и ошибочную - мысль. Хорошо, что возвращение к третьей "Критике" Канта вновь ставит в центр нашего рассмотрения проблематику рефлектив­ных суждений, которые у самого Канта охватывают, кроме суж­дений вкуса, еще и суждения телеологические, а через них и всю Кантову философию истории. Тем самым мы предполага­ем возможность заново заняться теорией справедливости в рам­ках по преимуществу кантианской проблематики, если перена­целим наше внимание с "Критики практического разума" на "Критику способности суждения".

VI

В некотором смысле именно этому требованию удовлетво­ряет третья группа исследований, располагаемых нами в реги-



26

Поль Рикёр

Справедливое I: Предисловие

27



стре третьей точки зрения, которая в "Восприятии себя как дру­гого" отличается и от телеологической, и от деонтологической точки зрения и называется точкой зрения практической мудро­сти. Воспользуюсь этим переходом и сразу предостерегу своих читателей от того, чтобы сводить мой вклад в обсуждение мо­ральной проблемы к противопоставлению телеологического и деонтологического подходов. Наперекор этой редукционистс­кой тенденции я скажу, что два эссе из "Восприятия себя как другого", посвященные двум уровням морального суждения, управляемым предикатами благой и обязательный, на мой взгляд, представляют собой лишь упражнения, предваряющие то, в конечном счете больше всего меня тревожащее прямое стол­кновение с реальными ситуациями, которое я в совокупности связываю с трагизмом действия. Именно на этой стадии от морального сознания и совести требуется выносить сингуляр­ные решения, принимаемые в условиях неопределенности и тя­желого конфликта. Главное эссе на эту тему ("Санкция, реаби­литация, прощение"), размышляющее в русле практической мудрости, посвящено структуре морального суждения в сингу­лярной ситуации. Под именованием практической мудрости возвращается Аристотелева добродетельphronesis [разумность], получившая новые интерпретации у Хайдеггера и Гадамера. Тезис, в общих чертах представленный выше, согласно коему деонтологическая точка зрения не может затемнить телеологи­ческую точку зрения в плоскости общей теории справедливос­ти, тем самым обретает дополнение, согласно которому как спра­ведливое квалифицируется сингулярное решение, принятое в обстановке конфликта и неопределенности. Глубокой убежден­ностью заканчивается путь поисков справедливости, начатый стремлением жить при правосудных институтах и ратифици­рованный правилами правосудия, процедурному формализму которых удается гарантировать беспристрастность.

Теперь я могу сказать, что если моя собственная рефлексия о справедливом нашла свой преимущественный объект в су­дебных институтах, то это произошло только потому, что в них отчетливо прочитывается требование доведения идеи правосуд­ного до конечной стадии тяжбы, когда право высказывается

здесь и теперь. Но мы впали бы в заблуждение, противополож­ное исключительности формализма, если бы сочли проблема­тику применения нормы не просто второстепенной, но даже незначительной на взгляд юридической теории, достойной это­го имени. На самом деле к этой ошибочной недооценке можно прийти либо из-за использования чисто механической концеп­ции применения нормы к конкретным случаям, либо в силу применения произвольной концепции вынесения приговора. Вся эта проблематика, которую я рискну обозначить прилага­тельным фронетическая, состоит в изучении срединной зоны, где формируется суждение - на полпути между доказательством, подчиняющимся логическим условиям, и софизмом, мотиви­рованным склонностью к соблазну или искушением устраше­ния. Эту срединную зону можно называть различными терми­нами - сообразно задействованным стратегиям: риторической, в той мере, в какой риторика, согласно определению Аристоте­ля, состоит в том, чтобы давать "ответ" диалектике, понимае­мой как учение о вероятных рассуждениях; герменевтической, в той мере, в какой эта стратегия подразумевает применение понимания и объяснения; поэтической, в той мере, в какой при­менение решения, подходящего для сингулярной ситуации, от­носится к сфере того, что - вслед за Кантом - мы называем продуктивным воображением, чтобы отличить его от вообра­жения просто репродуктивного.7

Сегодня я сказал бы, что в рефлективном суждении из тре­тьей Кантовой "Критики" сочетаются три свойства, выделяе­мые тремя дисциплинами: вероятность, подводимость под ло­гическую категорию (или применимость), новизна (innovation). Таким образом, третья теорема концепции справедливого, раз­вернутой в исследованиях этого сборника, состоит в том, что чувство справедливости, которое сохраняет укорененность в стремлении к благой жизни и находит наиболее аскетичную рациональную формулировку в процедурном формализме, до­стигает конкретной полноты только на стадии применения нор­мы к ситуативной реализации суждения.

Вокруг этой теоремы можно сгруппировать четыре исследо­вания, составляющие третью группу собранных здесь текстов.

28

Поль Рикёр

Справедливое I: Предисловие

29


Порядок, соблюдаемый в рамках этой группы, соответствует двойной задаче: отметить эпистемологическую значимость акта (о) суждения и проследить за развертыванием этого акта вплоть до его завершения во времени.

Так, в эссе, озаглавленном "Интерпретация и/или аргумен­тация", с фазой дебатов в рамках судебного процесса сопряга­ется проблематика, которую мы только что разместили под эги­дой рефлексирующего суждения. Мы видим, как, по существу, именно на стадии дебатов сталкиваются и переплетаются аргу­ментации, где господствует логика вероятного, и интерпрета­ции, где преобладает новаторская мощь воображения, задейство­ванная в самом производстве аргументов.

В этой связи, в следующем эссе, мы переходим к моменту, когда произносится речь, где высказывается право: это момент акта суждения в точном смысле слова. Суждение обладает не только логическим составом в качестве акта дискурса, но еще и моральным составом - в той мере, в какой конечная целенап­равленность акта (о)суждения, а именно его ориентация на ук­репление гражданского мира, превосходит сиюминутную це­ленаправленность акта, кладущего конец неопределенности.

Какой бы ни была ставка этой рефлексии, вновь приводя­щей нас к нашим изначальным рассуждениям о разыгрываю­щейся на стыке между юридическим и политическим конфрон­тации между миром и войной, мы все-таки не захотели преры­вать мысль на той грезе о мире, которая составляет своеобраз­ную утопию права. В исследовании, озаглавленном "Санкция, реабилитация, прощение", мы задались целью проследить окон­чательную судьбу акта (о)суждения, даже после вынесения при­говора, а именно - в исполнении наказания. Тем самым мы зас­видетельствовали, что стремление жить при справедливых ин­ститутах, и в особенности при правосудных судебных институ­тах, не ограничивается подведением судебного дела под некую норму, но завершается в самом применении наказания. Нам показалось, что в конечном итоге именно в мерах реабилита­ции, позволяющих виновному быть восстановленным во всей полноте его юридической правомочности и в осуществлении его гражданства, акт (о)суждения воздает должное своей конеч-

ной цели: укреплению гражданского мира.

В заключении книги мы поместили эссе, озаглавленное "Со­весть и закон" - по той простой причине, что два понятия, сво­димые в этом заглавии, обозначают соответственно две значи­тельнейшие проблемы, которыми занимается теория справед­ливости: проблему самости, пребывающей в поисках своей моральной идентичности, и проблему предикатов, главенству­ющих при моральной квалификации человеческого действия.

В качестве заглавия для этого сборника статей мы избрали простое субстантивированное прилагательное Справедливое. Этот термин приложим и к людям, и к действиям, и к институ­там. Обо всех них мы можем сказать, что они являются спра­ведливыми либо несправедливыми. Но с другой точки зрения, с точки зрения уровня, где формируется акт суждения, упомя­нутый предикат можно распределить по нескольким значени­ям. Так, в телеологическом плане стремления к благой жизни справедливое является аспектом благого, соотнесенного с дру­гим (relatif a 1'autre). В деонтологическом плане обязательства справедливое отождествляется с законным. Остается дать имя справедливому в плоскости практической мудрости - там, где выносится ситуативное суждение; и предлагаемый мной ответ гласит, что справедливое здесь уже не является ни благим, ни законным, но является беспристрастным (Гequitable). Беспри­страстное - это такая фигура, в которой воплощается идея спра­ведливого в ситуациях неопределенности и конфликта или же - высказываясь до конца - в обычном или чрезвычайном режи­ме трагизма действия.

Кто является субъектом права?

31




Достарыңызбен бөлісу:
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   10




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет