Алексей Головнин
О руская земле! уже за Шеломянемъ еси!
жүктеу/скачать 2.47 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Кто разбудит их на ратном поле
О руская земле! уже за Шеломянемъ еси!МЕЛЬЕ (Meslier) Жан (1664 – 1729) , французский философ-материалист, атеист и утопический коммунист; сельский священник. В сочинении «Завещание» подверг критике феодально-абсолютистские порядки и религиозные догматы, выдвинул проект идеального коммунистического общества. (БЭС) Этот скромный сельский кюре был одним из зачинателей французского Просвещения. Единственным произведением Мелье было его знаменитое «Завещание». При жизни оно не было опубликовано, однако, автор переписал его собственноручно в трех экземплярах и «Завещание» расходилось по Франции в списках. Жизнь французского плебса была той средой, в которую Мелье оказался погружен с самого своего рождения. В своем произведении кюре выступал как убежденный последовательный безбожник: «Религия поддерживает даже самое дурное правительство, а правительство, в свою очередь, поддерживает даже самую нелепую, самую глупую религию...» Главной целью утописта из Этрепиньи был народный бунт: «Постарайтесь объединиться сколько вас есть, вы и вам подобные, чтобы окончательно стряхнуть с себя иго тиранического господства... ниспровергните повсюду все эти троны несправедливости и нечести, размозжите все эти коронованные головы, сбейте гордость и спесь со всех ваших тиранов». Можно сказать, что из всех мыслителей-соотечественников, Мелье был одним из наиболее радикальных. (Всемирная история в 24 т., Т. 15. Эпоха просвещения.) Под ропоты рабынь – под топоры барынь! Затем колесо судеб свершает оборот и персонажи меняются местами, а действие повторяется. За нимъ кликну Карна и Жля, по скочи по … земли, смагу мычючи въ пламянЂ розЂ. Жены … въсплакашась, аркучи… ЖАННА Д'АРК (Jeanne d'Arc) , Орлеанская дева (ок. 1412 – 31), народная героиня Франции. Из крестьянской семьи. В ходе Столетней войны 1337 – 1453 возглавила борьбу французского народа против английских захватчиков, в 1429 освободила Орлеан от осады. В 1430 попала в плен к бургундцам, продавшим ее англичанам, которые объявили Жанну д'Арк колдуньей и предали церковному суду. Обвиненная в ереси, в Руане сожжена на костре. В 1920 канонизирована католической церковью. АЛОЙ И БЕЛОЙ РОЗЫ ВОЙНА 1455 – 85, междоусобная война в Англии, за престол между двумя ветвями династии Плантагенетов – Ланкастерами (в гербе алая роза) и Йорками (в гербе белая роза). Гибель в войне главных представителей обеих династий и значительной части знати облегчила установление абсолютизма Тюдоров. РОЗЕНКРЕЙЦЕРЫ, члены тайных (преимущественно религиозно-мистических) обществ в 17 – 18 вв. в Германии, России, Нидерландах и некоторых других странах. Названы по имени легендарного основателя общества Х. Розенкрейца, якобы жившего в 14 – 15 вв., или по эмблеме розенкрейцеров – розе и кресту. Близки к масонству. (БЭС) В 1783 году была напечатана книга-первенец Лопухинской типографии – «Хризомандер, аллегорическая и сатирическая повесть различного весьма важного содержания», в переводе с немецкого Александра Андреевича Петрова. Это не что иное, как изложенное в виде повести аллегорическое наставление для производства «великого дела», то есть алхимического процесса для добывания золота в философского камня, с присовокуплением всех темных правил герметической науки, составлявшей предмет занятий Розенкрейцеров. <…> В масонской книге «Хризомандер», переведенной другом М. Н. Карамзина А. А. Петровым и дважды изданной Новиковым в 1783 году, один из главных героев – первосвященник и маг Гиперион как опытный практик рекомендует своему государю Хризомандеру: «Старайся о том, чтобы обработаны были поля пустые, высушены гнилые болота и сделаны плодоносными. <…> Заведи большее количество хлебных магазинов; наполняй их в благословенные годы, а во время голода разделяй паки по неимущим». (М. Н. Лонгинов. «Новиков и московские мартинисты.») Мною посредственно или непосредственно управляемые ложи в разных губерниях суть: в Орле, где главным надзирателем вице-губернатор Карнеев – с ним бывший губернатор Неплюев числился только, ибо он давно отстал; советники палат Нелединской, Ржевский; асессоры: меньшой Карнеев и Милонов, статский советник Свербеев; в Вологде главным надзирателем – заседатель верхнего земского суда Остолопов, с ним, помнится, человека три или четыре малых чинов: в Кременчуге года три тому назад заводилась ложа асессором Белоусовичем, который был со мною в сношении; но оная в недействии, и переписка прервана; в С.-Петербурге главным надзирателем премьер-майор Ленивцев, с ним также трое или четверо, которых именно теперь показать не помню. В белорусских губерниях была ложа, но как она не состояла никогда в моем ведении, то обстоятельств об ней показать не могу, и думаю, что она не в действии. Ибо несколько лет тому, как у нас собрания и упражнения производились только в степенях розенкрейцерских и в последней, к оным, так называемой соломоновых наук и теоретических философов, в которой степени управляющие именуются главными надзирателями. Я управлял сими ложами, был директором круга розенкрейцерского, и участвую в главном правлении сего братства здесь, которое с помянутыми теоретическими ложами одно и существовало наконец. (Из ответов И. В. Лопухина на вопросные пункты Шешковского) Никогда не был еще я постоянным вольнодумцем, однако, кажется, больше старался утвердить себя в вольнодумстве, нежели в его безумии, и охотно читывал Вольтеровы насмешки над религией, Руссовы опровержения и прочие подобные сочинения… (И. В. Лопухин. Записки. М., 1860) Кто разбудит их на ратном поле?…смагу мычючи въ пламянЂ розЂ. Жены Рускiя въсплакашась, аркучи: уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслiю смыслити… Приобретенные в Сирее познания укрепили Вольтера в неприятии традиционной христианской картины мира, усилили критическую направленность его ума, стимулировали дальнейшие поиски рационального объяснения природных и социальных явлений. Воинственный скепсис сирейского периода проявился в работе Вольтера над эпической поэмой «Орлеанская девственница», первая половина которой была завершена к 1735. Поэма в течение долгого времени распространялась в списках, ее первое пиратское издание появилось лишь в 1755, а официальная публикация состоялась только в 1762 в Женеве. Вольтер не побоялся использовать дорогую сердцам французов историю Жанны д'Арк для нового разоблачения религиозных предрассудков. Он избрал для этой цели самое мощное орудие – иронию. Стремясь опровергнуть мнение хронистов о том, что Жанна была послана Богом, их повествования о ее видениях и чудесах, Вольтер изобразил эти стороны предания в смешном виде. Досталось и пресловутой девственности Жанны, ибо Вольтеру претила сама мысль, будто именно эта добродетель героини стала залогом спасения Франции. Подлинную причину ее успеха он видел в том, что Жанна уверовала в собственные силы, и свою уверенность сумела передать королю и армии. Трагическая смерть Орлеанской девы побуждает Вольтера отбросить иронию; на смену ей приходит гнев, который обрушивается на головы палачей Жанны – отцов-инквизиторов. (БЭС, из статьи «Вольтер») После 28 июня 1762 г. у нас было немало умных и благомыслящих людей, которые, становясь у дел, понимали, чем могут воспользоваться из содержания этой философии политика, право и общежитие, и русское законодательство стало провозвестником ее зиждительных идей. Но популярную силу этой философии составляли не столько планы построения нового порядка, сколько критика существующего, приправленная насмешкой. Наша модно образованная публика особенно понятливо воспринимала это критическое направление просветительной философии и не столько самую критику, сколько ее приправу. Подобно ночным мотылькам, которые ничего не видят при дневном свете, непривычные к размышлению умы слепо бросались на яркие парадоксы тогдашних esprits forts и на них сжигали последние остатки здравого смысла, уцелевшие от романов и идиллий. Развинченное ими вольное чувство, встретившись с вольною смеющеюся мыслью, спешило устранить все сдержки и преграды и прежде всего набросилось на простейшие нравственные связи. «Не щадить отца – вот прямая добродетель века!» – восклицает Советница в Бригадире, восхищенная скотским взглядом Иванушки на семейные отношения. В лице одного из героев Чудаков, разбогатевшего самодура-дворянина из кузнецов Лентягина, Княжнин изобразил одного из этих выращенных новым духом времени и старыми нравами русских вольнодумцев, у которых протестующий философский смех перерождался в безразборчивое зубоскальство надо всем, а отрицание предрассудков – в забвение приличий, – словом, из свободы мысли выходило озорство почуявшего волю холопского темперамента. Тогда, по свидетельству Фонвизина, составлялись кружки молодежи, все философское упражнение которых состояло в богохульстве и кощунстве. Потеряв своего бога, заурядный русский вольтерианец не просто уходил из его храма как человек, ставший в нем лишним, а, подобно взбунтовавшемуся дворовому, норовил перед уходом набуянить, все перебить, исковеркать и перепачкать. Что еще прискорбнее, многими, если не большинством наших вольнодумцев, вольные мысли почерпались не прямо из источников, – это все-таки задавало бы некоторую работу уму, – а хватались ими с ветра, доходили до них отдаленными сплетнями из вторых-третьих рук: какой-нибудь молодой Фирлюфюшков (петиметр в комедии Екатерины II Именины госпожи Ворчалкиной), воротясь из Парижа, проповедовал их доверчивым зевакам-сверстникам, или старый высокочиновный греховодник зазывал молодежь к себе на обеды, чтобы сообщить ей последние, самые свежие полученные из Парижа новости по части атеизма и материализма. Многим русским вольтерианцам Вольтер был известен только по слухам как проповедник безбожия, а из трактатов Руссо до них дошло лишь то, что истинная мудрость – не знать никаких наук. <…> Таким образом, открывалось неожиданное и печальное зрелище: новые идеи просветительной философии являлись оправданием и укреплением старого доморощенного невежества и нравственной косности. Обличительный вольтеровский смех помогал прикрывать застарелые русские язвы, не исцеляя их. Доисторические привычки и одичалые понятия, которые прежде припрятывались от глаз закона или которых стыдились перед добрыми людьми, как стыдятся неубранного домашнего сора перед гостями, теперь самодовольно выставлялись напоказ, как указание или требование природы. Новые идеи нравились, как скандалы, подобно рисункам соблазнительного романа. Философский смех освобождал нашего вольтерианца от законов божеских и человеческих, эмансипировал его дух и плоть, делал его недоступным ни для каких страхов, кроме полицейского, нечувствительным ни к каким угрызениям, кроме физических, – словом, этот смех становился для нашего вольнодумца тем же, чем была некогда для западного европейца папская индульгенция, снимавшая с человека всякий грех, всякую нравственную ответственность; да этот смех и там, кажется, был преемником, едва ли даже не был натуральным сыном этой самой индульгенции. <…> Эта нравственная сила многим членам кружка далась не даром. Когда мы читаем признание Новикова, что он мучился сомнениями, находясь на распутье между вольтерьянством и религией, и не имел краеугольного камня, на котором мог бы основать свое душевное спокойствие, когда И. В. Лопухин рассказывает в своих записках, как он, быв усердным читателем Вольтера и Руссо и задумав распространять в рукописях свой перевод из восхитившей его Системы природы Гольбаха, вдруг охвачен был чувством неописанного раскаяния, не мог заснуть прежде, нежели сжег приготовленную к пропаганде красивую тетрадку вместе с черновой, и успокоился вполне только тогда, когда написал Рассуждение о злоупотреблении разума некоторыми новыми писателями, когда мы читаем о подобных пароксизмах совестливой мысли, может быть, мы впервые застаем образованного русского человека в минуту тяжкого раздумья, какое ему не раз пришлось и не раз еще придется переживать впоследствии. Это раздумье, естественно, рождалось из самого положения русского образованного человека. Запоздалый работник в культурной мастерской, принужденный учиться у тех, кого должен был догонять, он уже в продолжение двух-трех поколений привык обращаться к западноевропейской мысли за советом, к общественному порядку, в котором эта мысль вырабатывалась, за опытами и уроками. Но западноевропейский разум, вырабатывавший и эту мысль, и этот порядок, в прошлом веке потянуло в противоположные стороны. Фонвизин резкими чертами изобразил это раздвоение, когда писал из Франции в 1777 г., что там при невероятном множестве способов к просвещению весьма нередко глубокое невежество с ужасным суеверием, что одни воспитываются духовенством в сильном отвращении к здравому рассудку, а другие заражаются новою философией, так что встречаются почти только крайности – или рабство, или нахальство разума. В борьбе, возникшей из этого раздвоения, европейская мысль, постепенно разгораясь и разгорячаясь, приняла отрицательное направление, из светоча превратилась в зажигательный факел и решительно пошла против служившего ей очагом общественного порядка. Тогда русский образованный человек, если он притом был еще и человек мыслящий, почувствовал себя в неловком положении: служивший ему образцом строй понятий, чувств, общественных отношений был осужден как неразумный. Здание отечественной гражданственности, над которым он призван был трудиться, нельзя стало продолжать ни по старым образцам, ни по новым идеалам. В ожидании огромного крушения, не надеясь ничего найти на Западе для этой постройки, кроме раскаленной лавы да гнилых развалин, он вынужден был искать доморощенных средств. Но, видя вокруг себя умы, больше воспаленные, чем просвещенные новыми идеями, люди новиковского направления решили, что для улучшения общественного порядка каждый отдельный человек, пока не касаясь его оснований, должен обратиться к самому себе, сосредоточить работу на своей личности, на своем личном умственном и нравственном, усовершенствовании, чтоб этой дробною мозаическою работой приготовить живой годный материал для будущего общества. (Ключевский В. О. Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени) Сколько я понимаю, вся система нынешних философов состоит в том, чтоб люди были добродетельны независимо от религии: но они, которые ничему не верят, доказывают ли собою возможность своей системы? Кто из мудрых века сего, победив все предрассудки, остался честным человеком? Кто из них, отрицая бытие божие, не сделал интереса единым божеством своим и не готов жертвовать ему всею своею моралью? Одно тщеславие их простирается до того, что сами науки сделались источником непримиримой вражды между семьями. Брат гонит брата за то, что один любит Расина, а другой Корнеля, ибо острота французского разума велит одному брату, любя Расина, ругать язвительно Корнеля и клясться пред светом, что Расин пред Корнелем, а брат его перед ним гроша не стоят. Вообще ни один писатель не может терпеть другого и почитает праздником всякий случай уязвить своего совместника. При всей их премудрости нет в них и столько рассудка, чтоб осмотреться, как бесчестят себя сами, ругая друг друга, и в какое посмеяние приводят себя у тех, в коих хотят вселить к себе почтение. Вот каковы те люди, из которых Европа многих почитает великими и которые, можно сказать, всей Европе повернули голову! Правда и то, что в самой Франции число их обожателей несравненно меньше, нежели в других государствах, потому что французы сами очевидные свидетели их поведения, а чужестранцы смотрят на них издали. Истинно, нет никакой нужды входить с ними в изъяснения, почему считают они религию недостойною быть основанием моральных человеческих действий и почему признание бытия божия мешает человеку быть добродетельным? Но надлежит только взглянуть на самих господ нынешних философов, чтоб увидеть, каков человек без религии, и потом заключить, как порочно было бы без оной все человеческое общество!
«Мне поручил, – сказал князь, – звать тебя обедать граф ***. Поедем к нему завтра». Сей граф был человек знатный по чинам, почитаемый умным человеком, но погрязший в сладострастии. Он был уже старых лет и все дозволял себе, потому что ничему не верил. Сей старый грешник отвергал даже бытие вышнего существа. Я поехал к нему с князем, надеясь найти в нем по крайней мере рассуждающего человека; но поведение его иное мне показало. Ему вздумалось за обедом открыть свой образ мыслей, или, лучше сказать, свое безбожие, при молодых людях, за столом бывших, и при слугах. Рассуждения его были софистические и безумие явное, но со всем тем поколебали душу мою. После обеда поехал я с князем домой. «Что, – спросил он меня, – нравится ли тебе это общество?» – «Прошу меня от него уволить, – отвечал я, – ибо не хочу слышать таких умствований, кои не просвещают, но помрачают человека». Тут казалось мне, что пришло в мою голову наитие здравого рассудка. Я в карете рассуждал о безумии неверия очень справедливо и объяснялся весьма выразительно, так что князь ничего отвечать мне не мог. Скоро двор переехал в Царское Село; а как тот кабинет-министр, при коем я находился, должен был, по званию своему, следовать за двором, то взял и меня в Царское Село. Я, терзаем будучи мыслями, поселенными в меня безбожническою беседою, хотел досужное время в Царском Селе употребить на дело мне полезнейшее, а именно: подумав хорошенько и призвав бога в помощь, хотел определить систему мою в рассуждении веры. С сего времени считаю я вступление мое в совершенный возраст, ибо начал чувствовать действие здравого рассудка.
«Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях») …ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати.
Учился в Эдинбургском университете, затем работал клерком в торговой фирме. В 1734 – 36 находился во Франции, где подготовил свой главный труд – «Трактат о человеческой природе» (первые две книги вышли в 1739, третья в 1740). Вопреки ожиданиям автора, «Трактат» не вызвал интереса у широкой публики, однако опубликованные в 1741 – 42 эссе на различные темы уже имели успех. Попытки сделать академическую карьеру окончились неудачей из-за противодействия представителей Церкви Шотландии, видевших в нем опасного скептика и даже атеиста. В 1748 выходит «Исследование о человеческом познании», в 1751 «Исследование о принципах морали» – переработанные и сокращенные варианты первой и третьей книг «Трактата». Приблизительно в это же время написаны «Диалоги о естественной религии», опубликованные посмертно в 1779; в 1752 Юм издает эссе на экономические темы. Работа в качестве библиотекаря Эдинбургского общества адвокатов дала Юму возможность собрать богатый фактический материал для восьмитомной «Истории Англии» (1754 – 62). В 1757 была опубликована «Естественная история религии». Участие в 1763 – 66 в дипломатической миссии в Париже в качестве личного секретаря британского посла позволило Юму познакомиться с французскими просветителями, у которых он встретил горячий прием (некоторые из них ошибочно принимали его за атеиста). В 1767 – 68 Юм был помощником государственного секретаря. Автобиографическое эссе Юма «Моя жизнь» было издано через год после его смерти его другом Адамом Смитом. В «Естественной истории религии» Юм показывал укоренность религиозных представлений в особенностях «природы человека». Он считал, что монотеизм не был ранней религией человечества. Заботы о житейских делах, надежды и страхи, а отнюдь не простое и незаинтересованное созерцание природы явились, согласно Юму, источником религиозных представлений. Положительно относился он и к известной гипотезе, что прототипом богов древних религий были реальные люди, ставшие благодаря своим особым достоинствам предметом восхищения народа. В знаменитой главе «О чудесах», включенной в «Исследование о человеческом познании», он доказывал, что описания всевозможных чудес противоречат свидетельством чувств и здравого смысла. Критическая аргументация Юма была призвана показать не невозможность чудес как таковых, а невозможность разумной веры в чудеса, представляющие собой нарушения законов природы. Свою позицию он, как и деисты, называл «естественной религией», в основе которой лежит допущение непознаваемой высшей причины. Он умер в собственном доме на Сент-Дэвид-стрит в Новом городе 25 августа 1776. На смертном одре он приводил аргументы против бессмертия души, чем шокировал Босуэлла; читал и одобрительно отозвался об Упадке и разрушении Гиббона и о Богатстве народов Адама Смита. (БЭС, из статьи «Юм, Дейвид») Не воскреснуть Игоря дружине, Не подняться после грозной сечи! И явилась Карна и в кручине Смертный вопль исторгла, и далече Заметалась Желя по дорогам, Потрясая искрометным рогом. И от края, братья, и до края Пали жены русские, рыдая: Уж не видеть милых лад нам боле! Кто разбудит их на ратном поле? Их теперь нам мыслию не смыслить, Их теперь нам думою не сдумать, И не жить нам в тереме богатом, Не звенеть нам серебром да златом!» (Н. А. Заболоцкий, стихотворный перевод «Слова о полку Игореве») жүктеу/скачать 2.47 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|