Аммиан фон Бек Гунны Трилогия: книга III аттила – хан гуннов

26.Хан Аттила у утургуров

Сгущались сумерки, первые звезды появились на темно-фиолетовом небе, а недалеко из откинутых на куполе дымовых отверстий кверху струился заманчивый, обещающий теплоту тютюн²⁰². Сенгир Аттила возгласом «Ие!» подозвал к себе молодого полусотника Стаку и, не говоря ни слова, указал концом нагайки-камчи в сторону войлочных жилищ. Расторопный каринжи на полпути к своему начальнику понял все, резко осадил своего лохматого солового скакуна и, отрывисто скомандовав: «Первая десятка за мной!», помчался аллюром галопа к западной близкой лощине между двух невысоких холмов.

А пока смешанный румийско-гуннский воинский отряд замедлил движение; все ждали, когда вернется умчавшийся к нагорью воинский десяток.

Хан восточного гуннского крыла Аттила взглянул на своего сановного попутчика тамгастанабаши анта Дерябу, который хмуро восседал на своем вороном славянском мерине, и поинтересовался:

– Почтенный тамгастанабаши-ага, какой такой наш тумен может поставить здесь свои жилища?

– Мой хан, – отвечал немного озадаченный пожилой начальник гуннской таможенной службы, – я что-то не могу припомнить, чтобы ты, сенгир-хан, или же главный жаувизирь Усур распорядились бы каким-либо нашим племенам встать здесь, в этих безлюдных местах, на зимний постой. А чтобы каган Беледа мог бы прислать сюда некоторые свои тумены – так это невозможно, очень далеко отсюда до тех мест, где он проводит зимовку. А ты, мой хан, еще обрати внимание, около этих юрт и шатыров мало людей и почти нет коней.

Вскоре вернулся старший дозорный Стака и доложил кратко:

– Тумен утургуров, все на охоте, сегодня вернутся.

Конный отряд повернул морды своих лошадей к манящему утургурскому кочевью. Дорога шла сначала по низине, конские копыта проваливались сквозь заснеженную мягкую почву, потом всадники вышли на твердый каменистый пригорок и тут туменбаши Аттила на далеком юго-востоке, за высокой почти квадратной горой, на скрытой от посторонних глаз равнине, увидел табуны лошадей, их было много. Очевидно, это были запасные, подменные, заводные и грузовые кони тумена, которые легко тебеневали в просторной долине.

– Тамгастанабаши-ага, – снова обратился сенгир Аттила к своему немолодому попутчику, – а ведь ты был не прав, говоря, что нет коней. Вон они, там их несколько тысяч.

Седой руководитель гуннских таможен запахнул плотнее от пронизывающего ветра свою недлинную до колен теплую доху с горностаевым воротником и предпочел отмолчаться.

Около сотни оставшихся охранять кочевье утургурских нукеров сбежались и съехались верхом к окраине своего аула встречать высокого сановного гостя, второго хана гуннской степной державы. Утургурские джигиты, большей частью сероглазые, русоволосые, широкоплечие, тонкие в талии и мускулистые, называющие на своем диалекте гуннского языка всевеликого небесного властителя Тенгири-ату Коко-Тангром, а праматерь Умай-ану – Майке-Ома, спешились и выстроились для почетной встречи хана восточного крыла Аттилы в два ряда, лицом друг к другу, оставив посредине широкий проезд для прибывших почетных гостей. Несколько родовитых тарханов средних лет помогали сенгир-хану Аттиле и тамгастанабаши Дерябе сходить с коней и принимали из их рук поводья и чембуры.

Выяснилось, что в стойбище осталось очень мало людей, лишь приболевшие и дежурная охрана. Весь остальной люд из полутумена утургуров под началом минбаши Борулы еще три дня назад ушел на облавную охоту в недалекую нагорную равнину в сторону восхода солнца, где обитают мохнатые медведи, полосатые тигры, клыкастые вепри и круглоухие гиены. Небольшая облава была рассчитана только на три дня, ведь время военное, сегодня уже к ночи все должны вернуться. Так уверял хана Аттилу оставшийся за старшего в стойбище некий светлоглазый и рыжеватый тархан, принимая от своих помощников медные тазик и кувшин для омовения рук гостей.

Почетных гостей-конаков ввели и разместили в белой юрте самого отсутствующего бека Борулы. Вообще гунны не берут в далекое воинское сапари своих жен, но не возбраняется дорогой прихватить для себя в качестве рабыни или же будущей жены плененных юных и нерожавших дев. Так что нередко гуннские туменбаши и минбаши имеют при себе в походах в своих войлочных жилищах для согревания тела и души зимой, а также и летом, крепкогрудых и крутобедрых невольниц. Но на этот раз хан Аттила подивился, заслышав за войлочной стенкой женские гуннские голоса. Вопреки степному адату, минбаши Борула возил с собой своих молодых жен. «Конечно, он волен поступать со своим хатынами так, как ему заблагорассудится, но нарушать вековые обычаи и традиции боевых наставлений – степного адата не позволено никому, не то что минбаши Боруле, но даже и хану, хотя и второму, Аттиле, – мелькнула недовольная мысль в голове у сенгира, – ведь даже мои жены остались там, на срединном Дунае в дакийских степях».

Поданый сейчас, в середине зимы, в двух небольших прокопченных бурдюках-турсуках настоящий пенистый кобылий кумыс немного смягчил накатывающийся гнев второго гуннского хана. Он любил этот целительный, благородный багатурский напиток. После второй чаши отменного перебродившего кобыльего молока ему даже показалось, что пробирающий зимний холод Галлии уже и не так неприятен, выпитый напиток ударил в нос сладостным смешанным вкусом и запахом степной полыни и ковыли.

Двое знатных уставших путников – хан Аттила и тамгастанабаши Деряба – не стали дожидаться прибытия с охоты хозяина жилища, тысячника Борулы, а повелели обслуживающим молодым и полным женам бека-минбаши не забивать какое-либо животное, они желают поспать и не намерены даже пару румийских часов ждать, пока сварится мясо. Им незамедлительно подали разведенное в горячей воде иссушенное и измельченное в порошок буйволиное мясо, получилась превосходная сурпа. Также на подносах внесли разогретые конские колбасы, половина на половину изготовленные из вяленого мяса и соленого сала. Заедали хрустящими круглыми хлебцами, жареными на жире. И в качестве почетного заключительного блюда конакам было предложено сохранившееся на морозе со времени последней охоты медвежье мясо, приготовленное в виде истекающего темным жирным соком шишкебека²⁰³.

Сенгир Аттила уже глубокой ночью в полусне слышал, как возвратились запоздалые охотники в аул, как бек Борула расспрашивал вполголоса своих жен о прибывших конаках. Минбаши Борула не рискнул ночью будить и приветствовать своих сановных гостей, а предпочел дожидаться утра в юрте у одной из своих жен, где он, выпив много кумыса и красного вина, хвалился перед своими покорными слушательницами, как он сегодня удачно охотился и какую богатую добычу в ценных шкурах он привез, хватит всем женам пошить по одной тигровой и по одной медвежьей шубе. Под утро минбаши Борула затих, он внезапно уснул прямо за скатертью и повалился толстым телом, как круглый шар, на правый бок, где уже предусмотрительно была подложена мягкая кожаная подушка с гусиным пухом.

Наутро, когда солнце уже высоко поднялось над дальними альпийскими горными вершинами, трое высокородных вельмож завтракали в большой гостевой юрте утургуров: хан левого гуннского крыла Аттила, антский вой Деряба и бек утургуров Борула. Ели и пили молча.

Сенгир Аттила в глубине своего сознания был зол на минбаши Борулу, но не подавал вида. А ему хотелось высказать здесь, в этой юрте, в присутствии свидетеля -тамгастанабаши очень много нелицеприятных слов. Во-первых, почему бек прибыл сюда и расположился здесь самовольно со своей утургурской полутысячей, когда все гуннские тумены идут маршем на север от Лугдуна, вверх по течению Родана, прибрежными дорогами по обоим берегам? Во-вторых, как он посмел нарушать вековые законы боевых походов и таскать за собой своих жен, ведь он не хан племени, которому ввиду высокого сана может иногда дозволяться такое? В-третьих, почему он бросил кочевье почти без охраны, неполная сотня приболевших и раненых воинов не в счет, они не смогут оказать серьезного сопротивления, если кто-либо вздумает грабить жилища? И самое главное, в чем была, по мнению второго гуннского хана Аттилы, основная вина утургурского минбаши, командующего полтуменом своего племени – то, что он бросил почти без присмотра десять тысяч резервных лошадей. А если бы их угнали? Как тогда воевал бы на изнуренных и заморенных, исхудалых и обессиленных подседельных конях полутумен утургуров? Ведь запасных и подменных коней уже бы не было. А в степной маневренной верховой войне, когда свежесть и бодрость коня является залогом победы, иметь под собой только одну подседельную лошадь – это, значит, уже быть на грани поражения!

Но хан Аттила молчал. И молчание это было недобрым. А молчал он потому, что не любил говорить попусту. Все равно этот тучный тархан с бабьим лицом и толстыми губами (признак похотливого сладострастия), в свои молодые годы уже обрюзгший и с двойным трясущимся от жира подбородком, ничего не поймет. И почему-то припомнилось сенгиру, вперившему свой взгляд на противоположную стенку юрты, чтобы только не видеть этого противного и жирного Борулу, как однажды в детстве он вместе со своим отцом, ханом Мундзуком, посетил уже смертельно больного великого кагана Ульдина, и его отец взволнованно долго о чем-то рассказывал у постели обреченного, на что последний сделал знак левой рукой сверху вниз остановить рассказ и едва слышно проговорил, но маленький Аттила запомнил эти слова навсегда:

– Хан Мундзук, чем меньше произносишь слов, тем меньше их будут повторять непорядочные исполнители и тем меньше будут их перевирать с целью превратного толкования.

А в это время многоопытный и умудренный годами гуннский тамгастанабаши ант Деряба думал, глядя на толстого хозяина минбаши Борулу, о том, что младший гуннский хан Аттила, в сущности, справедливо хранит здесь тягостное молчание, не за что хвалить этого утургурского бабника (где это видано – возить с собой на войну жен), непорядок у него с воинской дисциплиной. Вдруг срочная тревога, где тогда искать воинство Борулы, в каких горах и расщелинах? Этот тысячник утургуров напомнил антскому вою ожиревшего осенью небольшого соколка, промышляющего полевками. Этот маленький сокол почти не поддается приручению, не желает быть гордой ловчей птицей, а предпочитает мышей. Эту птицу славянские анты называют пустельгой, потому что пустое дело с ней заниматься.

Когда прощались и смешанный румийский преторианский и гуннский хуннагурско-сабирский отряд собрался выступать в путь, то только тогда туменбаши Аттила тихо молвил женоподобному минбаши Боруле:

– Если бы я был главарем воровской шайки, то вчера ты мог бы лишиться всех своих запасных коней.