Другое Слово о полку Игореве. В. П. Тимофеев предисловие два столетия прошло со времени опубликования «Слова о полку Игореве»

Перед нами одна и та же модель: «сын Всеволожь первый» — «сын Ярославль больший» = «сын Ярославль старейший». Те же самые прилагательные употреб­лялись и в сочетании «дружина первая (большая, старейшая)». Сравнение, воз­можно, рассеет сомнения, тем более что при летописных упоминаниях кня­жеских сыновей весьма важным был вопрос их старшинства, определявшего порядок наследования.

Звон, но какой именно?

Из-за нелепой смерти Ростислава неожиданно остался вакантным город Переяславль — родовой стол Всеволожь, единственным наследником которо­го оказался, таким образом, Владимир, сидевший в Олеговом наследии — Чер­нигове. Это обстоятельство не ускользнуло от напряженно-выжидательного внимания Олега Святославича, вынужденно княжившего в далекой Тмуторокани. Собственных воинов из числа русских тмутороканцев, а также черниговцев, недовольных узурпаторством Владимира, у него было явно недостаточно — поэтому он и нанимает половцев. И приходит с ними не на «Русскую землю» вообще, как пишут Мономаховы летописцы, а под стены принадлежащего ему по праву Чернигова — в третий и последний раз. Где же та «многократность» привода половцев «на Русь», за которую привычно-буднично клеймят Олега? Он требует от Владимира возврата отцовского княжества и после восьмиднев­ной осады силой принуждает его согласиться и уйти в свой Переяславль.

Мономах, сам около двадцати раз ходивший с такими же половцами не толь­ко на других русских князей, но и на того же «крамольного» Олега, об одном из своих походов писал: «Пату осень ходили счерниговцами и с половцами-читеевичами к Минску, захватили город и не оставили в нем ни челядина, ни ско­тины». Такова реальность, принесенная сегодня в жертву наработанному сте­реотипу. «Летописец, сторонник Мономаха, осуждал Олега за приведение по­ловцев на Русскую землю, а такие же действия Владимира Мономаха считал в порядке вещей», — объективно отмечает В.А. Захаров. Исследователи, работа­ющие с летописями, поколение за поколением исправно подпадают под очарование князя-мемуариста, блестяще написавшего свое «Поучение». Но был ли от этих мемуаров в восторге и Автор «Слова»? Необъективно встав в наслед­ственном споре на Мономахову позицию, многие из комментаторов стали считать, что в случае со звоном речь идет об «образном выражении»: «миролюбец» Владимир якобы выражает здесь пацифистское неприятие Олеговых крамол, от которых он «с негодованием отклоняет слух».

А.Ю. Чернова и Д.С.Лихачева: «Ярослав слышал, а Владимир «уши закладаше». Разумеется, не от страха, а от негодования. «Уши укланяя от зла слышания», — читаем в «Изборнике Святослава» 1076 года; «а сын Всеволода Владимир (Мономах, современник Олега и также активный противник усобиц) каждое утро уши (себе) закладывал в Чер­нигове (где Мономах княжил). (Настолько невыносимы были для него эти усобицы Олега!)» (курсив мой. — В. Т.).

Возможно ли такое? Ведь если не обиженный, а сам обидчик негодует по поводу того, что человек, лишенный им отцовского наследства, требует вос­становления справедливости вооруженным путем, то в указанной промономашьей позиции что-то явно не состыковывается. «Автор хочет сказать, что Владимир Мономах, занимая Чернигов, на который имел виды Олег, все вре­мя жил под страхом нападения», — писал в 1891 году В.А. Яковлев. Если срав­нить поиски истины с известной детской игрой, то подобное высказывание уже «тепло». Еще резче и ближе к позиции Автора высказался о Всеволожем сыне А. В. Соловьев: «Живая и ироническая картина этого трусливого захват­чика, зажимающего уши в страхе от звона, возвещающего ему приезд закон­ного вотчича, — вот изображение Мономаха с точки зрения черниговских князей и их предков».

Но даже если отрешиться от такого эмоционального восприятия, факт ос­тается фактом: накануне своей капитуляции перед законным вотчичем в 1094 году, Владимир, чтобы не слышать какого-то Олегова звона, ежеутренне затыкает себе уши в осажденном Чернигове. Вопрос лишь в том: от какого же звона и почему именно по утрам! «Владимир Всеволодович закладывал от него (звона) уши в Чернигове именно утром, то есть как бы просыпаясь от ночных тревог княжеских усобиц», — поясняет Д.С. Лихачев. Не слишком ли надуман­но и напыщенно? Но разве это «по вся утра» не отвергает предположения о зак­ладывании городских ворот? Можно ли согласиться с Б.А. Рыбаковым, у кото­рого «Владимир каждый день с утра приказывал запирать крепостные ворота Чернигова, закладывая бревна в их «уши» (железные боковые скобы)»? Ведь во всех средневековых городах проушины ворот закладывались не утром, а на ночь, а по утрам засовы наоборот вынимались. «Владимиру (Мономаху) пришлось «закладатьуши» от звона и шума доспехов поднимающейся Олеговой рати», — отдавая дань традиции, охарактеризовал звон В.Ф. Ржига. Придется оспорить саму эту традицию.

Как у «звонячих в прадеднюю славу» черниговских воинов Игорева кузена Ярослава, так и у Олегова воинства (с ядром, состоящим из предков тех же чер- ниговцев) звон этот конечно же не был походным бряцанием стремян, шпор, оружия, доспехов или какого-нибудь иного снаряжения. Перед нами не иллю­страция надуманной строчки «под железный звон кольчуги» из популярной не­когда песни. «Лада». В походных колоннах любой армии мира подобный «звон» и сегодня еще расценили бы как признак расхлябанности и разгильдяйства (кро­ме случаев намеренного звона — при «клике», уже ради устрашения противни­ка). Чтобы «не звенеть», существуют даже специальные статьи военных уста­вов, где предусматривается тщательная подгонка оружия и снаряжения перед маршем-походом. Да и мог ли такой «звон» быть настолько «велик», чтобы от него, как от сводящего с ума пения знаменитых Одиссеевых сирен, приходи­лось затыкать уши? А Владимир все-таки затыкал, причем вовсе не «образно», как считается, а вполне натурально. Почему?

Уже как почти «горячо» можно оценить еще одно рассуждение В.А. Яков­лева: «Затыкание ушей» при встрече с неприятелем могло быть обычным воен­ным маневром. В повести Флавия читаем: «Флавий приказал им (воинам), что­бы при крике легионов (вражеских) они затыкали себе уши». Этим маневром имелось в виду предупредить панический страх, вызываемый криком врагов».

Конечно же, здесь описан не «маневр», а уловка, контрприем, но суть явле­ния передана верно: Владимир также, как и римский полководец Флавий, за­тыкал вместе со своими воинами уши, но не столько от крика врагов, сколько от их нестерпимого звона. Какого же именно? Что было его источником? От­вет, сам того не ведая, уже держал однажды в руках выдающийся исследователь «Слова» Е.В. Барсов, который, оценивая в 80-х годах XIX века все имеющиеся версии, внезапно впал в неправедный гнев: «Однако нашелся еще педагог, какой-то В.М., который заявил себя еще большей бездарностью. Вот образчик его исторических толкований: «А Владимир по вся утра уши закладывал в Чер­нигове» он перевел «а Владимир, княживший в Чернигове (к возвращению ко­торого стремился Олег), по целым утрам уши закладывал от звона колоколов, назначенных для созывания дружины».

Браво, «В.М.»! Спустя более чем столетие, воздадим должное этому прони­цательному анониму. Не такой уж «бездарностью» оказался наш скромный пе­дагог, если сумел попасть в самую точку!

Итак, колокола под стенами Чернигова в 1094 году... Мыслимо ли? Ведь мы привыкли считать, что колокола находятся лишь на церковных колокольнях, то есть внутри города, а не снаружи его. В чем тут дело. В главе о Диве мы уже говорили о колокольных знаменах. Здесь об этом скажем чуть подробнее.
Русские боевые колокола
Обратимся к описанию тех событий, данному самим Мономахом: «Олег на мя приде с Половечьскою землею к Чернигову, и билася дружина моя с ним о малу греблю (т.е. за наружный вал), и не вдадуче внити им в острог... И вдах брату отца его место, а сам идох на отца моего место Переяславлю». Как ви­дим, здесь ничего нет о колоколах. Но, тем не менее, как утверждает «Слово», в течение тех восьми дней Владимир по утрам «закладывал уши» именно от зво­на Олеговых колоколов. Как он это делал? Да так же, как это искони делали русские звонари, чтобы не оглохнуть от звона. «От сильного и частого звона звонари нередко глохнут, но, чтобы сберечь слух, многие из них кладут в уши круглые ягоды, например рябины, калины и клюквы; другие затыкают уши про­сто ватой», — писал в 1892 году блестящий знаток русской старины И.И. Пыляев. Это ли не искомое «закладание ушей»? Но неужели колокольный звон у Чернигова был настолько силён, что осажденные действительно были вынуж­дены прибегать к такому приему? Да, именно так.

Для того чтобы представить себе эффект, который производили колоколь­ные знамена, вновь обратимся к «Искендер-Наме». «Поэма Низами, несмотря на множество вымыслов, заключает много исторического», — отмечал в 1835 году известный востоковед В.В. Григорьев. Действительно, Низами Гянджеви, несомненно, знал тогдашнюю Русь — если нелично, то по современной ему и предшествующей мусульманской и византийской литературе, об актив­ном использовании которой он говорил в самой поэме.

Многочисленные факты, свидетельствующие об осведомленнос­ти Низами, приводятся в сегодняшних комментариях к его сочинени­ям и в специальных статьях. Отме-чу его описание русских княжон (их красота, особенности одежды и образованность, потрясающая совре­менников) и детальные характеристики русских воинов, совпадающие с нашими летописными описаниями (военные советы, построения, блеск доспехов, непременный щит, характер поединков и т.п.).

Поэтому ко многим изображаемым им деталям, в частности характеризую­щим русскую армию, можно отнестись с полным доверием. Не противоречит такой точке зрения даже то, что фантазия великого сочинителя заставила «зак­ладывать уши» от звона русских колоколов не кого-нибудь, а самого могуще­ственного Искендера — Александра Македонского, якобы сразившегося с Ру­сью во главе войск всей Азии. Привожу здесь шесть из «по вся утра» повторяю­щихся эпизодов этого кровопролитного сражения — в переводе с персидского (для большей точности как в поэтическом, так и в прозаическом):

Крикнул колокол русов, — то было похоже

На индийца больного, что стонет на ложе.

Колокола русские вскипели,

Поднялся крик, словно больной индиец.

Грозно колокол выл, не имели защиты

От него все умы, и бледнели ланиты.

Колокол, разрывающий печень, и вопль бубенцов

Из головы похищали мозг, с лица краску.

Снова колокол бил, как веленья судьбы,

Снова кровь закипала от рева трубы./

Зазвенели бубенцы и колокола,

Кровь вскипела от рева труб.

И над сонмищем русов с обоих концов

Подымался неистовый звон бубенцов./

Из лагеря русов звон бубенцов

Спереди и сзади поднимался до звезд.

С барабаном свой гул грозный колокол слил.

Над равниной в трубу затрубил Израил./

Грохот барабанов слился с колоколами,

Словно труба Воскресения.

Все обдумавший рус не разрозненным роем

Растянул свою рать, а рассчитанным строем.

Бубенцы зазвенели среди кутерьмы

Громких криков, и гневом вскипели умы./

С другой стороны горделивый рус

Выстроил войско по обычаю и порядку.

Русские бубенцы залились,

Мозг от жара гнева пылал.

Теперь сопоставим эту картину с положением нашего Владимира в осаж­денном Чернигове. При утреннем построении Олеговых войск ему конечно же было от чего «закладывать уши»!

Но почему же тогда нигде ничего нет о русских боевых колоколах и бубенцах — ни в наших летописях, ни вообще в русской средневековой литературе? Труб, дудок и литавр («накров») — этого там хватает, а вот колоколов и бубенцов нет и следа! Но, странно, рядом с трубами в летописях часто упоминаются какие-то «бубны», словно бы речь шла о Китае или Индии. Сравним, например, с эпизо­дом борьбы «Дюргя» (Юрия Долгорукого) за киевский престол в 1151 году:

«Яко зоре почаша ся заимати, переже в Дюргя в бубны в полку и в трубы вструбиша — полци же начата доспевати. Тако же у Вячьслава и у Изяслава, и у Ростислава почаша бити в бубны, и в трубы трубити — полци же начаша доспевати».

Генрих Латвийский тоже приводит эпизод 1218 г., в котором новгородско-псковские дружины в Прибалтике во время боевого построения «percusserunt tympanum etfistulassuas» — букв, «ударили в свои буб­ны (тимпаны) и дудки». Любопытно, что эта латинская фраза почти дословно соответствует русской фразе в Новг. лет. под 1343 г.: псковс­кое войско «удари в трубы, в бубны и в посвистели», а также в былине: «вроги трубити да в цюлпаны бить».

Вне всякого сомнения, что в основу этих книжных сочетаний (как наших, так и иноземных) были положены еще античные образцы — так же, как и в гре­ческой «Истории» Льва Диакона (конец X века): «приказав трубить в трубы и бить в тимпаны, он (Никифор Фока) стал взбираться в гору». Однако если ан­тичный тимпан сейчас и переводится как «бубен», но был он плоским и широ­ким, представляя собой обод, обтянутый кожей только с одной стороны; на по­верхности же самого обода крепились колокольцы. Впоследствии именно они могли унаследовать традиционное название всего инструмента.

Полагаю, что «бубен» восточного типа, то есть его зрительный образ, воз­никающий при прочтении этого слова, не имеет ничего общего со звуковым инструментом наших предков, вызывавшим столь явную панику у чужаков. Бубны, подобные современным восточным, если и существовали, то едва ли преобладали в русских дружинах домонгольского периода. Что же касается внешнего вида тогдашних отечественных «бубнов», то о нем можно судить по «бубнам малым» — по бубенцам, то есть по звонкоголосым медным шарам с дро­бью или же «полым металлическим шарикам с кусочками металла внутри, по­званивающими при встряхивании» (С.И. Ожегов). В 1946 году исследователь М. Г. Рабинович, справедливо отмечавший, что в старых текстах — до XV века — «колокола, кроме церковных, вообще не упоминаются», сделал странный вы­вод о том, что «под словом «бубен» наши предки понимали барабан». Чьи пред­ки? Если речь идет о русских, то рёв трубы отнюдь не случайно сравнивается со звоном церковных колоколов, а не с барабанным боем. Летопись под 1530 г., опи­сывая отлитие и поднятие на Софию Новгородскую колокола «Благовестник», сообщает: «колокол вельми велик, яко такова величеством не бывало в Вели­ком Новеграде и во всей Новгородской области, яко Страшной трубе гласящи (т.е. как труба, возвещающая начало Страшного суда)». То же самое в начале XVII века отмечали иностранцы в Москве — в отношении самого большого колокола: «В колокол этот звонят, когда царь веселится, звонят тогда в него, вместо литавр и труб, особенно радостным звоном». Можем ли мы утверждать наверняка, что летописные «бубны» и описанные выше колокола суть одно и то же? Конечно!

Примечательно, что крохотные бубенцы широко использовались в популяр­нейшей среди знати соколиной охоте. Для того чтобы после удачной ставки (атаки), отыскать «на слух» сокола со сбитой им добычей, к его лапе или хвосту крепили небольшой колокольчик или бубенчик. И хотя средневековых письменных упоминаний этих специфических бренчащих предметов крайне мало, их все же достаточно, чтобы утверждать, что по крайней мере в XIV – XVI веках их называли колоколы и бубны: в «Задонщине» русские «соколы, кречеты и ястребы» нападают на татарских «гусей-лебедей», «звонячи злачеными колоколы», а в одном из документов переписки Литвы с Москвой говорится о том, что «у Ивашка Пефурьева товару… четыре щиты да два бубна сокольи». Здесь бубны явно означают то, что мы сегодня называем бубенцами, а колоколы – колокольцами. Добавлю два примера (XIV и XVII вв.): «Отметаемся нечестивых жертв… бубенного плесканья, свирельнаго звука, плясанья сотнина»; «Да как затрубят в трубы, да станут биь в бубенцы, да припадут на коленцы, да руками сплеснут». «Бубенное плескание» и «битие в бубенцы» здесь, несомненно, одно и то же. Если к этому добавить, что и сами понятия «бубенчик» и «колокольчик» чуть ли не во всех языках до сих пор в употреблении смешиваются, то летописные «бубены» можно с еще большим основанием соотнести с теми колоколами, колокольцами и бубенцами, что были описаны Низами.

Сегодняшние «бубны» характеризуются низким, крайне глухим звучанием – потому и М.Г. Рабинович посчитал, что речь в летописях идет о барабанах. Но если сегодняшние и тогдашние «бубны» - одно и то же, то как следует отнестись к некоторым пословицам из числа собранных В.И. Далем? Очень уж странное восприятие звучания древних «бубнов» отразилось в них: «Звонок бубен, да страшен игумен», «Знает про то игумен, который звоноу бубен», «Звонки бубны за горами, а к нам придут – как лукошко», «Звенят бубны хорошо, да плохо кормят». Разве определение «звонкий» связано с глухим буханьем современного бубна, а не со звоном? Да и какие же «бубны» моглаи «звенеть хорошо» и использоваться там, где есть игумен – т.е. в монастыре? И разве лукошко похоже на «бубен» в современном понимании этого слова? Ведь «лукошко» можно охарактеризовать, как открытую емкость, внешне напоминающую скорее колокол, чем закрытый со всех сторон барабан-бубен. Да и глагол бубе’нить брянских говоров – «издавать легкий звон, тихо звенеть» - свидетельствует о том же: «Цвятки такия, што бубенять, звенять».

Так что не бряцал Олег шпорами или доспехами, а ежеутренне нервировал Мономаха, сидевшего в чужой «отчине», оглушительным колокольным звоном. Очень близко к истине подошел в своем комментарии В.А. Келтуяла (1929): «Здесь ушей закладаше – метафора: Владимиру Мономаху, занимавшему Чернигов, вотчину Олега, каждое утро мерещился могучий боевой клич дружины олега и его многочисленных союзников половцев». Гораздо дальше от нее был М.Н. Тихомиров: «…довольно продолжительное княжение в Чернигове Владимира Мономаха оставило след в «Слове» только в виде насмешливого указания на то, что он закладывал себе уши, чтобы не слышать, как Олег Святославич вступает в Тмуторокани в золотое стремя». Речь, как мы видели, шла все же не о звуках, сопровождающих посадку на коня. Да, Авторская издевка здесь ко­нечно же была. Но только ли «насмешливое указание»? Есть ведь у этого эпизо­да и свой, еще более глубокий, Авторский подтекст.

жүктеу/скачать 2.29 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: