Другое Слово о полку Игореве. В. П. Тимофеев предисловие два столетия прошло со времени опубликования «Слова о полку Игореве»

«Всю нощь с вечера босуви врани възграяху».

Очень уж странные птицы попались. Будь они серыми, черными, бесовыми или какими угодно, нет в природе таких ворон или воронов, которые, начав вечером, каркали бы потом «всю ночь» напролет! Да и грамматика в форме възграяху восстает против такого понимания своей приставкой «въз-», переда­ющей обычно либо однократность, либо начало крика: воспели, восплакались, вскричали, взрыдали и т.д. Фрагмент явно говорит о предвестии близкой смер­ти, но обычная серая ворона в качестве такого вестника в литературе неизвестна. Зато в этой функции хорошо известен черный ворон — тот самый, что упомянут Автором во фразе: «ретко ратаеве кикахуть, но часто врачи граяхуть, трупиа себе деляче». Это видно из пословиц и из былин: «Старый ворон не каркает даром: либо было что, либо будет что»; «Ай же ты ворон, птица вещая, вещая птица, грающая». В одном из эпизодов «Хроники» Амартолы стая именно та­ких воронов возвестила о смерти императора Юлиана Отступника, и тоже на­кануне вечером. При этом св. Афанасий объяснил грекам: «врани гласят «кра-кра» — тем утро узрите болшую помощь, панно славу». Такая же стая воронов предвестила и смерть Цицерона в сочинении Плутарха.

В этом случае они вели себя крайне нагло: «Множество воронов сели на окно, издавая громкие крики, а один из них, слетев на постель, стал понемногу стаскивать с лица Цицерона плащ, которым он укрылся». Есть определенное сходство внешних примет: постель — тисовая кровать, граяние воронов, плащ на лице — паполома на темени. Не чи­тал ли Автор «Слова» сочинения Плутарха?

Кого же на этот раз приговорили к смерти вещие птицы? Как мы уже выяс­нили, речь идет о Святославе Ярославиче.

Но что такое «босуви»? В рядах переводчиков сплошь воспринято как «при­лагательное к слову врани». Не столь категоричен был Л.А. Булаховский, отме­тивший, что «Босуви формально допускает два грамматических понимания». Как альтернативу он рассматривал «дательный падеж единственного числа от существительного мужского рода с каким-либо мифологическим значением» и считал, что «с таким пониманием довольно хорошо согласуется приставка въз, которая в таком случае выражала бы что-то словообразовательно близкое к ар­хаичным глаголам типа русских воспевать, восславлять, воскурять и т.п.» Дол­жен заметить, очень важное «грамматическое понимание» усмотрел этот выдающийся лингвист. Ведь из него логически вытекает: «Босу вороны воскаркали»! Реагируя на рассказанный князем «мутен сон» и на упомянутого в нем Боса, думские бояре связали с ним пение половчанок («готских дев»), ликующих по поводу разгрома Игоря. Захват князя — достойное возмездие за их хана Шарукана, которого пленили еще во «время Бусово». Получается, что Бус, пленив­ший Шарукана, и Бос, которому прокаркали вороны, — одно и то же лицо, он же — родоначальник «Ольгова хоробра гнезда», Святослав Ярославич, князь Черниговский и Киевский!

Как уже сказано, толкование фразы «всю нощь с вечера... вйзграяху», как «всю ночь с вечера кричали», грамматически невозможно. Из-за того, что либо «всю нощь», либо приставка «въз-» оказываются здесь лишними, логически допусти­мыми остаются только сочетания «с вечера възграяху» или «всю ночь граяху». Где же выход?

Мы воображаем, что «всю нощь» означает «на протяжении ночи». А ес­ли это не так? Что, если перед нами не два слова, а всего одно — всянощь? Что именно её и «възграяху» вещие вороны? Очень уж оно напоминает ста­ринное «всенощна», которым называлось «всенощное бдение, пение, всенощ­ная служба в церкви». Да оно и есть та самая всенощная, только слегка «под­правленная» Автором — в том числе и ради повтора созвучия «сипочь с вече­ра», начинавшего предыдущий смысловой блок. Ритуал «всенощной» церковной службы был заимствован из Византии, где он назывался гречес­ким термином pannychidos («всенощная»). Но нашему Автору для чего-то по­требовалось создать смысловое отличие от слова «всенощна», и он вводит ради этого отличие звуковое. Всенощна от всянощи отличается ровно настолько, насколько ее греческий эквивалент pannychidos отличается от созвучного ему русского слова. Иначе говоря, «всянощь» Hauiero текста есть отпевание мер­твого — панихида!

Панихида эта справляется по Бусу. Бос (буз) — одно из древнейших индо­европейских обозначений сокола.

Ср. тадж. боз «сокол», сарык. буз «сокол», перс, баз «сокол, яст­реб», рус. кобуз «сокол, ястреб, лунь», укр. кобуз «сарыч, канюк», польск. kobus «сокол-чеглок», в.-луж. busow «сарыч, канюк», франц. buse «сарыч», busard«лунь», нем. Bussard«канюк», испан. busardo «са­рыч», голл. buizerd«канюк, сарыч». При этом, если в.-луж. бусов (чей?) и европ. бусард (bus + *ordo «род, вид») означают «изрода буса», то бус и кобуз — такая же пара однотипных понятий, как литературные и ди­алектные лужа и калужа, верзни и коверзни — «лапти», вирять «дыря­вить» и ковырять, лебать (чеш. lebati «качать», лат. labare «колебаться, качаться») и колебать, вилять «качаться, шататься» и ковылять, корысть — отристати «скакать», и т.д.

Поэтому в образной фразе о том, что Босу панихиду прокаркали вороны, от­разилось извечное литературное и фольклорное противостояние сокола и воронья-воронов (галицы «Слова» — не столько «галки», сколько «вороньё» — чер­ные птицы вообще): «и сбиша угры акы в мячь (масло), яко се сокол сбивает галице»; «Не буря соколы занесе... галици стады бежать к Дону великому».

Ср. у Даля: «Гальё или гълочье, собир. галки, ино вообще вороньё, гайворонье, чернь; Галь — собир. астрах, гальё, галочье, так более зо­вут стаи галок, ворон, грачей вообще, вороньё, чернь». Добавлю: в.-сиб. галка «грач», макед. гал, галун «ворон», галица «ворона», болг. галица «ворой; ворона», сербо-хорв. гстич «ворон». Древнейшее про­тивопоставление не современным галкам, а именно воронам следует из поговорок: «Сокол — вороньи перья. Не пугай сокола вороной. Плох сокол, что на воронье место сел. Мертвым соколом и ворон не затра­вишь. Был бы сокол, а вороны налетят. Наряд соколий, а походка воро­нья». Сердце (ярость) соколье, да смельство воронье. То же видно и из народной песни, опубликованной в 1868 году Н.С.Тихонравовым:

Они граяли, смеялись ясну соколу,

Называли они ясна сокола вороною...
Как мы видим, соколы в таких фразах всегда «наши», а галицы — «враги». Увы, в данном случае вороньё-вороны торжествуют над соколом, одержива­ют над ним победу. Поскольку всенощная начинается сразу же после захода солнца, то, вероятно, что 27 декабря «граяние с вечера» происходило около че­тырех часов дня. То есть уже тогда — накануне, за несколько часов до собы­тия — враги знали, что князь должен был умереть! А сам он (тогда же — «синочь с вечера»), в отличие от них, еще не знал об этом: он еще только «одЬвахъ темя чръною паполомою» (одел монашескую одежду с капюшоном — для исто­вой молитвы).

Такое разбиение фразы вместо «одевахъте мя» предложил еще Вс. Миллер: «Я одевал себе темя (черной паполомой — покрыва­лом). Что темя в ц.-слав. пишется через i не может служить возра­жением при смешении i и е в Пушкинской рукописи». Так же в переводе Ю.В. Подлипчука (1977).

Итак, Святослав под зловещий крик воронов ложится на свою тисовую кро­вать. Ради чего?

Перед нами — одна из исторических тайн, которые обнаруживаются не в увлекательных повествованиях древних авторов, а в гробовом молчании источ­ников.

Поразительный факт: хроника Святослава Ярославича, после Ярослава Мудрого самого сильного князя XI века, не вошла в свод «Повести временных лет»! Ничегошеньки не уцелело в этой летописи — ничего, кроме язвительного анекдота (списанного с библейского эпизода о Навуходоносоре) о похвальбе князя перед иноземными послами своею казной да странной записи о его не менее странной смерти. Вот эта летописная запись под 1076 годом: «Ходи Володимер, сын Всеволожь, и Олег Святославль ляхом в помочь на чехы. В се же лето преставися Святослав, сын Ярославль, мца декя6въ кз от резанъя желве». Возникает, по меньшей мере, два вопроса: 1) почему Олег, стоявший в княжес­кой «лествице» (тогдашней табели о рангах) выше Владимира Мономаха, на­зван не первым, а вторым в походе, затеянном его отцом Святославом? 2) Что такое «преставися от резанья желве»?

В.Н.Татищев изложил конец этой летописной выдержки с небольшим соб­ственным комментарием: «Святославу, князю великому, приключилась тяже­лая болезнь великих по телу чирьев. И от великого мучения преставился де­кабря 27 дня. Был на великом княжении 3, а всех жития лет 49».

Действительно, из Киево-Печерского патерика известно, что князя беспо­коили какие-то нарывы на теле, от коих он пытался избавиться усердными мо­литвами и даже прикладывал к голове иссохшую руку Глеба при перезахороне­нии мощей страстотерпцев: «Святослав имъ руку митрополичю и, дръжащю, святаго руку прилагаше к вреду — им же боляше — на шии, и к очима, и к теме­ни, и по сем положи руку в гробе».

Странным кажется свидетельство Татищева о том, что князь умер от «вели­кого мучения». Судя по всему, измученный болезнью князь решился на хирур­гическое вмешательство — на иссечение наиболее крупных нарывов («желвей»). Сама по себе такая операция не считалась чем-то необычным во второй поло­вине XI столетия, когда миру уже были известны труды Авиценны. Летописи, церковная литература, «домашние лечебники» и народные заговоры дают дос­таточно информации о характере этого лечения, не самого сложного и по тем временам. Однако князь, согласившись на него, уже не встал с «операционного стола», как в XX веке не поднялся и Михаил Фрунзе — при таких же странных, до сих пор вызывающих кривотолки, обстоятельствах.

У В.Д. Карпова читаем: «подручный Мономаха игумен Силь­вестр вынул из повести статью о княжении Святослава Ярославича (1073—1076). Редакторский шов заполнен инородной «Повестью о Матвее прозорливом». Описание загадочной смерти Святослава от «ножа хирурга» при единственном свидетеле — брате Всеволоде (отце Мономаха), тут же ставшим киевским князем, тоже исчезло. Не потому ли, что Всеволод исполнял роль «хирурга», убрав с доро­ги могучего брата — защитника, но ненавистного соперника?»

Деталям операции посвящены следующие строки Слова: «чръпахуть ми си­нее вино, съ трудомъ смешено, сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тлъковинъ великый женчюгь на лоно».

Какое вино и зачем здесь черпали? На мой взгляд, ближе всех к разгадке подошли те, кто заподозрил крепкое неразбавленное красное вино, уксус из ко­торого приобретает синеватый оттенок. Возможно, однако, и другое объясне­ние. За пьянство на Руси почиталось потребление не меда и пива, а крепких напитков. Поскольку в перечне человеческих грехов сочетание «синии они» оз­начало именно «пьянство», то «синее вино» могло быть чем-то вроде водки.

Далее, подавляющее большинство исследователей полагали, что трудъ упот­реблен в значении «горе, страдание, печаль». Именно так переводили А.Ф. Вельтман, Н.С. Тихонравов, А.А. Потебня, Н.К.Гудзий, А.С. Орлов, Д.С. Лихачев, В.Ф. Ржига и С.К. Шамбинаго, В.И. Стеллецкий, Н.А. Мещеряков и другие. Однако, как представляется, точнее это словосочетание поняли первые издате­ли: «вино с ядом». Также перевели его А.С. Шишков, Капнист, Я.О. Пожарский, Н.Ф. Грамматин; о «зелье» писали Д.Н. Дубенский, А.Н. Майков, В.А. Яковлев, «об отраве» — Н. Головин, Гаттала, Я. Малашев, В.Ф. Миллер, К. Эрбен, Шторм.

Б.А. Рыбаков полагал, что вино смешали с гноем, и он прав. Доисторичес­ким ядом, в который обмакивались стрелы, являлся трупный яд убитого и сгни­вающего животного, т.е. гной. Одно из древнейших значений у слова трудъ — «гной», атрудитися — «гноить себя» (ср. лтш. — truds«перегной», trudet— «сгни­вать» и рус. (Усп. сб.): «Бяше же уже вред струдити хотя плоть ея» — «От нары­вов уже сгнивалотепо ее».

Также и с.-хорв. труд — заболевание на руке, наступающее когда она натрудится, рана от лопнувшей мозоли. Во многих русских ис­точниках такая рана, как и гнойно-сукровичные выделения, име­нуется «нежидъ», «нежить» и т.п. (Новг. 4-я лет.; собр. писем царя Алексея Михайловича за 1652 г.; есть также уДаля и у Срезневско­го). Есть и библейские параллели с чередованием труда — яда — нежитовицы:

«Его же клятвы уста его полна суть, и горести и льсти. Под языком его трудъ и болезнь» (то есть «яд и пагуба»; Пс. 9:28); «Гроб отверст гортань их, языки своими лыдаху: яд аспидов под уст нами их. Их же уста клятвы и горести полна суть» (Римл.3:13); «И тако наста Божий гнев мозольный, чермнсш нежитовица»; «Глава окружения их, трудъ устен их покрыетя. Падут на нихуглия огненная, низложиши я во стра­стях, и не постоят» (Да покроет головы окружающих меня яд собствен­ных уст их. Да падут на них горящие угли, да будут они повержены в огонь, в пропасти, так, чтобы не встали» (Пс. 139:10— 11).

Последний из приведенных примеров возвращает нас (случайно ли?) к уг­лям — жемчугу, которые сыплют во сне Святослава из «тъщих тул». А также — к необходимости выяснить, что это такое.

Обычно это сочетание переводится как «пустые колчаны». Однако в индо­европейском языковом ареале (и заимствованиях из него) выясняется, что «тулъ» является «колчаном» лишь тогда, когда он предназначен для хранения именно стрел. В этом качестве он является лишь частным случаем существи­тельного с корнем *tul- (*dol-), означающим всевозможные сосуды, ёмкости, укрытия, трубки, а также футляры и прочие оболочки из самых различных мате­риалов.

Например, рус. тулово и тулья, «тулъслукомъ и сайдакъ со стрелами», словен. tul «чашка», tulec «гильза для патрона», караим, тулув «сосуд», др.-инд. tula «сосуд; чашка весов», болг. тул «тыква; сосуд из тыквы», «футляр для старин, пистолета», тулище «улей, борть», тулешник «сосуддля свечей», польск. tulejka «деревянный или роговый сосуд для оселка», испан. tula «сосуд из тыквы», tule «шляпа из соломы», курд, tuline «корзина из ивовых прутьев», рум. tulba «кол­чан; охотничья сумка», перс. dul «мешок, котомка», «бадья, ковш», словен. tul «трубка», ср.-в.-нем. tulle «трубка», голл. tul «носик чайника», «дудка», серб. тула}ка «трубка; волынка», рум. tulnic «пастушья труба, трембита», в.-луж. tulawka «дудка», и т.д. и т.п.

В далеком детстве услышал я от отца шутку, которую вспоминаю каждый раз, когда читаю перевод «сна Святослава». Старый цыган послал внука за па­пиросами. «Дай денег! — потребовал мальчик. — «С деньгами и дурак сможет, а ты без денег сумей!» Вскоре на стол легла пачка «Казбека». Довольный дед открыл ее и оторопел: «Но ведь коробка-то пустая! Где же папиросы?» «Из пол­ной и дурак сумеет, а ты из пустой закури!» — ответил мудрый цыганенок.

«Сыпали мне крупный жемчуг из пустых (!!!) колчанов» — таков единодуш­ный современный перевод. Сумели-таки переводчики превзойти старого цы­гана! Невостребованной осталась народная мудрость: «Из порожнего не пьют, не едят (а только губы дуют)». А всему виною наша безропотная зависимость от сегодняшних или вчерашних, наработанных десятилетиями стереотипов, со­вершенно недопустимых при чтении текста, написанного «старыми словесы».

Значение «пустой» является всего лишь частным (хотя и очень распростра­ненным) значением слова тощий. Многие другие приводятся в «Словаре-спра­вочнике» B.J1. Виноградовой: «напрасный, бесполезный», «лживый», «скуд­ный», «худой, исхудалый», «плохой, дурной». Никто конечно же не возбраняет выводить их из понятия «пустоты», но уж точно не оно является здесь опреде­ляющим. Ст.-слав. и др.-рус. тъщий-тощь, тъщание «стремление, рвение», тъщитъся-тъснетъся «стремиться» — очевидные слова одного и того же корня. Если понятно, что тъснетъся (ср. диал. тоснуть и чеш. teskniti — «тосковать») есть изначальное *тъскнетъся, то корень здесь тот же, что и в современных тес­но, тискать и тоска. А из этого следует, что первичным и словообразующим для любого «истощения» должно быть понятие сжатия, сплющивания и выдав- ливания-вытеснения, а также стягивания-усыхания. Именно этим наиболее ло­гично объясняются такие современные значения, как «пустой» — натощак, так и «худой, поджарый» — тощий. По той же схеме от тощьно(<*toskno) произош­ло и «тошнит»-, «меня тошнит» — меня (изнутри) «теснит» и (тем самым) «опу­стошает».

«Се у Римъ кричат под саблями половецкыми, а Володимир под ранами. Туга и тоска сыну Глебову». Симптоматично, что эта фраза идет как продолжение сетования Святослава о том, что князья ему не помогают и что наша тоска здесь в паре именно с тугою (от стягивать). Но, хотя обычно оно означает «горе» (не тужи — «не горюй»), едва ли можно признать верным общепринятый перевод: «Горе и тоска сыну Глебову!» Совсем не та перед нами тоска, не от скуки страда­ет князь-полководец!

Понять ее помогают «Задонщина» и белорусская летопись: в 1380 году князь Дмитрий во главе русских воинов выстоял против татар и «нача их бити гораз­до, тоску им подаваше»\ в 1580 году прусский магистр прибыл в Краков и упла­тил золотом контрибуцию королю Зигмунду, будучи «перво валькою утисне- ный» (т.е. «перед этим побитый в сражении»). Не зря применительно к бою и сегодня еще говорят о натиске — о том, что противника теснят-сминают, а его сопротивление подавляют! То же и прежде: «а самих (половцев) постигоша в Чернего леса и ту, притиснувше к лесу, избишае, аини руками изоимаша» (1170); «и сошедшись войски, и на левом нашем крыле руские из луков наших (т.е. поляков) осилели и уже всех было смяли» (1182).

«Владимир под ранами!» Туга и тоска и есть те самые «раны» — не личные «язвины», действительно полученные им в бою, а. удары по его войску. Сопос­тавим: «нача их бити гораздо, тоску им подаваше» и «(воеводы) веляху палица­ми (т.е. палками) бити их; многи же давше има раны, всадиша в темницу» (Деян. 16:23). Получается: «биты, подавая раны» синонимично «биты, подавая тоску».

Удары (раны) = тоска! Если использовать терминологию Ивана Грозного (в посланиях к Курбскому), то можно сказать, что Владимир Глебович в ре­зультате половецкого нападения «в большом утиснении пребывал» — т.е. и пе­ревод здесь: «(потому-то и) Владимир побит — сдавши и смяли Глебовича!» Так что здесь не какие-то убогие «горе и тоска от ран»! Ведь этой фразой Святослав Киевский укоряет князей, показывая, к чему привело их «княже непомозие», указывает на плачевный результат их жесткого саботирования военных усилий главного князя Русской земли.

Поэтому, наряду с «выдавливанием» и «выжариванием», др.-рус. *тъщити, тъскнути могло означать еще и «ковать, клепать» (как бы «стискивать, плющить, сминать ударами»). Об этом свидетельствуют новгородское (тихв.) словечко тоснуть — «ковать» и былинно-песенная «тоща менная» — медная палица:

Я забыл-де ведь дома да тощу менную, Тощу менную — палицу буевую...

В.А. Меркулова, изучившая эту былинную «тощу менную», пришла в 1976 году к убедительному выводу: «Отношения тоснуть «ковать» — тоща «вы­кованная металлическая палица» выражают отношения действия и его резуль­тата. В сербохорв. диалектах есть слова туска «вытопки, выжарки».

Универсальным для этих «тоскливых» слов (тоска, туска, тоща) было бы объяснение: «то, что сдавливает(ся) (в том числе ударами или выжаркой)» и «то, что остается в результате сжатия-отжимки (ударами или выжаркой)». Ис­ходя из всего этого, следует полагать, что тоска и тоща — краткие субстанти­вированные прилагательные: тоска/я (какая?) — «сдавливающая, иссушающая», тоща/я (какая?) — «выдавленная, выжаренная, выкованная». Таким образом, «тоща менная» представляла собой кованую медную емкость, заполненную свинцом и снабженную стальными шипами.

Именно такого характера наш древнейший «тъщий тулъ» — широкий, ко­ваный в меди или бронзе сосуд («корчагъ»), в который выгребали из печи жар, недогоревшие угольки. Подобные жаровни с углями археологи не раз находили в языческихзахоронениях; нашли такую и в «Черной могиле» вблизи Черниго­ва. Для той же цели применялись и старые, обвитые берестой горнцы, т.е. гли­няные горшки, — уже после того, как они становились негодными для приго­товления и хранения пищи. Горнецъ, горнъ, ст.-слав. грънъ — исходно означало «жаровня» (ср. др.-инд. ghrnas «жар, зной», ghrnoti «горит», лат.fornus «печь»). Вполне вероятно, что горнцами на древнем этапе могли называться как глиня­ные, так и металлические сосуды («корчаги»).

В сборнике пословиц В.И. Даля имеется и такая: «Жемчуг гарнцами мерят (или: пересыпают)». Это кто ж его так мерил? И какой именно жемчуг? Если настоящий, то не слишком ли велико количество? Наше объяснение в преды­дущей главе позволяет принять жемчуг именно как угли (ср.: «На том свете уго­льем отдам (долг)»; «Он отдаст — на том свете угольками») и понять, что сыпа­ли их из кованых жаровен. Как выяснено в главе о «толковинах», принадлежали они холопам-язычникам. Но зачем же понадобилось Автору упоминать здесь «нехристей»?

По деталям эпизод очень напоминает пытки святых Тарха, Прова и Андро­ника, описанные в Великих Минеях Четиих (окт. 12—25): «Князь рече: бричем сдерете кожю главы его, и паки попелом жератъком посыплите» и, в другом слу­чае, «повеле положити его на одре медяне и жераток (уголь) огненый под ним подсыпати». Автор дает понять, что операция над Святославом уже преврати­лась в казнь! А противопоставление языческого мучителя и христианина, при­нимающего от него смерть, усиливает эффект его кончины, свидетельствует о безусловной его праведности перед встречей с Всевышним.

Напомним, что Святослав решился на операцию, предчувствуя исход. Как предчувствовал смерть и князь Борис, такая же жертва феодальных усобиц. О кануне смерти святого повествуется в деталях, очень напоминающих «Слово»: «Таче бысть вечер, и повеле петйвечерьнюю, а сам вълез в шатьр свой, на­чать молитвутворити... По сихже леже съпати, и бяше сън его в мнозе мысли и в печали крепъце и тяжьце и страшне». Смысловые сгустки в описании кануна его смерти те же: вечерняя молитва — всенощная, терем — шатер, наконец, пе­чальный, тяжкий, страшный — мутный сон!

Последнюю необходимую деталь той «операции» мы проясним, уточнив
Куда сыпали «жемчугъ»?

Почему в большинстве переводов «жемчуг» насыпают именно «на грудь»? «Лоно» ведь вовсе не грудь, которая, будь то женская или мужская, искони на­зывалась у нас словом «перси». В «Словаре русского языка XI — XVII вв.» кро­ме нашего имеются еще два примера с лоном, якобы «грудью»: «Възьмыии же блаженная Феодора детишть на лоно свое, лобза же и глаголюшти: сыну мой любый...»; «Възвратися к родителем своим... лежи же на лоне матере своея Алумпиады; тебе бо подобаеть еще учитися и сосати матерь». Неужто Феодо­ра была настолько вульгарно «блаженной», что не просто прижала дитя к себе, а взгромоздила его как-то сверху — «на грудь»? Да и сын Олимпиады (Алек­сандр) даже младенцем был бы просто физически не в состоянии, лежа «на лоне-груди», в то же время и сосать это самое «лоно»! Лежать он мог «у гру­ди», но не «на груди».

Элементарная проверка выделенных сочетаний с материнским лонолг в вы­шеприведенных словарных примерах по славянским, балтийским и германс­ким языкам (а также в венгерском) тоже показывает, что, применительно к телу, слова, обозначающие лоно, обычно относятся к поверхности вниз от солнечного сплетения — почти до коленей. А это уже соответствует скорей «животу», чем воображаемой «груди». Те же слова, обозначающие «таз-живот», «подол», «охап­ку» (но ни разу «грудь»), используются в выражении «на лоне природы», а в двух случаях и для передачи понятия «сидеть, сложа руки»', словац. «polozit' ruky do lona» и латыш, «sedet, rokas klepi sa/icis». Показательно, что Август Больц, пере­ведший «Слово» на немецкий (1854), верно употребил не «грудь», а именно «низ живота» (schoos).
Смерть в златоверхом тереме

Операция, на которую решился Святослав Киевский, несет ему смерть, и он уже чувствует ее приближение. Но как тогда объяснить его слова: «И негуют мя»! Абсолютное большинство переводчиков понимают их как «нежат меня». На что Я. Пожарский совершенно резонно возразил: «какая тут нега, когда подносят вино, с ядом смешанное?» И, добавим мы теперь, сыплют угли на живот?

В том-то и дело, что негуют с фрикативным Г (h) имеет общий корень с южнославянскими nehati, nehovati nehujo (словен.) и nechat' (словац.). Оба эти глагола означают: приканчивать, кончать(ся), прекращать(ся). Так что не о «неге», а о погублении говорит князь!

Обратим внимание, что происходит все это в его тереме, который оказыва­ется без кнеса. Идет ли речь просто о княжьей резиденции? Действительно, обыч­но мы воспринимаем терем как строение. Но почему же тогда в венгерском язы­ке, имеющем собственное toronyszoba — «терем», заимствован lerem — «зал» (как внутреннее помещение)? Н. Воронин указывает, что теремом называли «шат­ровую гранную или округлую коническую сень, поставленную над чем-либо». Подобную той, что соорудил Мономах для раки св. Бориса: «среди церкви под сению терем серебрян».

В летописном сборнике Е. В. Барсов нашел и такое описание смерти Дави­да Святославича, внука Ярослава Владимировича: «...видиша яко разседеся верх теремца и вси ужасошася и влете голубь бел и седе у князя на пръсех и князь душу испусти, голубь же невидим бысть». Голубь, христианский символ Свято­го Духа, появляется во многих описаниях смерти праведников. Нас же здесь интересует выделенный фрагмент: «разседеся верх теремца». М.Г. Булахов, рас­смотрев значения кнеса в различных славянских языках и говорах, пришел к выводу, что в древнерусском языке оно «обозначало какую-то строительную деталь, от которой зависела прочность или устойчивость всей конструкции». Первым объяснил его значение Д. Дубенский: «перекладина, матица, на кото­рой утверждается потолок».

М.П. Алексеев (1950), цитируя акад. А.С. Орлова, приводит также цитату из 23 псалма: «възмете врата князи ваши» что соответствует греч. «поднимите ворота верхи ваши» (верхи, верхние перекладины). В народном областном язы­ке такая перекладина называется «князь, князек»». Следуя за предшественни­ками в объяснительном переводе «Слова», Д.С. Лихачев допустил даже возмож­ность погребального ритуала, при котором «умершего выносят из дома через разобранную крышу». Действительно, для выноса тела Владимира Святого «межю двемя клетми» был разобран «помост» (т.е. пол крытой галереи, — по-видимому, тело или не хотели, или не могли вынести с главного крыльца), но все же не крыша.

Скорее всего, Автор использует аллегорию, навеянную библейскими моти­вами: «Сключение древяно связано на созидание храмины во трясении не рас­торгается» (Сир. 22:17). Конек или матица обеспечивали и символизировали прочность строения. Терем над «операционным столом» Святослава — его пос­леднее земное пристанище — рушится...

Итак, мы предлагаем следующее прочтение «Сна Святослава»:

Святъславь мутенъ сонъ виде въ Kiеве на горахъ. «Си ночь съ вечера одевахъ темя, — рече, — чръною паполомою. На кроваты тисове, чръпахуть ми синее вино съ трудомь смешено, сыпахуть ми тыцими тулы поганыхъ тлько- винъ великый женчюгь на лоно. И негуютъ мя — уже дьскы безъ Kirhca в моемъ тереме златовръсемъ. Всюнощь съ ве­чера босуви врани възграяху. У плеснь рка на болони беша, дебрь Ки саню и несоша ю къ синему морю».

А Святослав тревожный сон увидел в Киеве на горах. «Вчера вечером оделся с головою, — говорит он, — в черный балахон. На кровати тисовой подавали мне вина синего (крепкого) с гноем сме­шанного, насыпали мне из кованых жа­ровен холопов поганых жаркие уголья на живот. И приканчивают меня — уже без князька доски геремца моего златовер­хого. Всенощную <панихиду> с вечера Бусу вороны возграяли. У подножия сте­ны гроб в посаде появился — в декабре двадцать восьмого в санях осьмерня унесла его <в последний путь> к синему морю».

жүктеу/скачать 2.29 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: