Дядюченко Л. Б., 2003. Все права защищены Издательство "жзлк", 2003. Все права защищены
жүктеу/скачать 1.9 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Снова книга Нет, живопись!
- Дебют художника Чуйкова
Красная новь А у писателя между тем на душе скребли кошки. Кто же он есть, в конце-то концов? Может, в самом деле писатель? Нет, со всем этим надо было срочно разобраться. Какие они, писатели? Те, что настоящие? В Ташкенте он познакомился с Борисом Лавреневым. Федорченко чуть ли не каждую пятницу вытаскивал Семена на вечера писателей, и там бывали интересные люди. Однажды выступил и Сергей Есенин, Федорченко приглашал Семена «на Есенина», а он, Семен, отказался, заартачился, дескать, подумаешь – Есенин, на каждом углу только и слышишь: «Есенин, Есенин!». Не пойду! И не пошел. И тут же пожалел о своем упрямстве. Позже в Москве искал малейшей возможности услышать этого человека, но так и не повезло. Потом долго жалел об этом. Какой другой поэт был в стихах таким тончайшим и неожиданным живописцем! Маяковского Семен слушал и видел множество раз. И на вечерах поэтов в Политехническом музее, и у себя, во Вхутемасе, куда Маяковский так запросто любил захаживать. Маяковский не скрывал, что ему нравилась задиристая вхутемасовская публика. И потом, он сам когда-то здесь учился, в училище живописи, ваяния и зодчества. Читал Маяковский обычно в физкультурном зале. В бывшем декоративном. Акустика прекрасная, но голосу Маяковского и в таком помещении было тесновато, этот могучий темперамент просто-таки подавлял. И когда «ассенизатор и водовоз» выступал с «чисткой поэтов», завидовать стихотворцам было трудно. Слава богу, Семен стихами не грешил. Сначала он ходил на литературные вечера, как и всякий жадный до всего нового вхутемасовец. Превратившись в автора собственноручно написанной книги, стал появляться, так сказать, на полных правах, как лицо отнюдь не случайное, а, наоборот, самое что ни на есть причастное к литературе… «Кузница», «Рапп», «Мапп» не очень интересовали. А вот когда ребята пронюхали о создании нового писательского объединения при журнале «Красная новь», туда они с Женей зачастили, тем более что привлекла не только программа новорожденного клуба, но и кипучая деятельность его инициатора, редактора «Красной нови» Александра Константиновича Воронского. Полгода спорили о названии общества. Такая медлительность, однако, не смущала, поскольку заседания проходили за самоваром, а на столах стоял ситный хлеб. Но Воронский любил угощать не только ситным. - Сегодня приведу тех, под чьим знаменем пойдет наша литература! И привел Леонова, Бабеля. Однажды вытащил даже Всеволода Иванова. Уже известный в те годы писатель-сибиряк совсем недавно перебрался в Москву из Петрограда и временно жил тут же, при редакции. Литературных сборищ Иванов всячески избегал, и в обществе поэтому еще ни разу не появлялся. А тут пришел. В тот вечер председательствовал Артем Веселый. В распахнутом бушлате, в тельняшке, со всеми на «ты»: - Ну, давай, что у тебя там? Читай. Потом обсуждать будем. - Обсуждать, - спокойно удивился Всеволод Иванов, - зачем? Не надо. Я не просил. - Как не надо, - поразился в свою очередь Артем Веселый, - тебе что, не интересно, что скажут товарищи? - Не интересно, - прямодушно ответил Иванов. - Видали, каков, - с расстановкой процедил Веселый, - нет уж, ты будешь слушать. - Тогда я не буду читать, - поднялся Иванов и закрыл рукопись. Вмешался Воронский. Загалдели ребята. Веселый оказался в меньшинстве, и тогда Иванов прочел один из самых тяжелых своих рассказов – «Как создаются курганы». Прочел. Сложил бумаги. И молча ушел за стенку. Леонов носил черную косоворотку, то и дело отбрасывал назад длинные волосы. Заметно волновался, даже краснел, но читал хорошо, его слушали с восхищением. Это было артистически-сложное, плотное, насыщенное метафорами письмо. Встречаться с такой прозой вот так, из уст автора, Семену не приходилось. Не только, наверное, Семену. Тем разительней был контраст, когда приступил к чтению Бабель. И сам Бабель!.. Очки. Птичий взгляд из-под стекол куда-то вниз, в сторону, лысина, словно надраенная до глянца… - Земляки, товарищи, родные мои братья! Так осознайте же во имя человечества жизнеописание красного генерала Матвея Павличенки. Он был пастух, тот генерал, пастух в усадьбе Лидино, у барина Никитинского, и пас барину свиней… За столами завозились, кто-то засмеялся. Было от чего! Бабель читал тихо, монотонно, без всяких пауз, а то, что он читал, ничуть не было похоже на литературу, вообще не было похоже на что-либо! Он замолчал сразу же, едва услышал за спиной недоуменное шушуканье и не произнес ни слова до тех пор, пока аудитория выжидающе не угомонилась. - Земляки, товарищи, родные мои братья! Так осознайте же во имя человечества жизнеописание… Снова кто-то завозился, и Бабель вновь прекратил чтение. Так повторялось несколько раз, и каждый раз Бабель начинал читать заново,пока не добился, чего хотел. Он кончил свой речитатив в глубокой тишине, и не сразу нашелся тот смельчак, кто захотел бы нарушить ее первым. Вот оно, настоящее! Вот что нужно делать, если говорить всерьёз. Сколько похожего на литературу проскочит, не задерживаясь, сквозь сито времени, а вот Бабель останется. И это непостижимо. Ну, в самом деле, почему? Что в нём особенного? Ведь всё страшно просто. Проще некуда! Однажды судьба свела Семена с высоким синеглазым парнем в распахнутой шинели – дальневосточником Сашей Фадеевым. Оба они были приглашены читать свои вещи. И тот, и другой только пробовали силы. У Фадеева был рассказ, у Чуйкова – повесть. Начали с Фадеева. Дальневосточник читал долго. А говорили о нем еще дольше, всех словно прорвало, ибо произошло событие – появился писатель Фадеев. Шел первый час ночи, и второго дебютанта решили слушать в другой раз. Но Семёна в назначенный день на собрании не оказалось. Был повод о многом подумать, и он подумал. Конечно, никому не дано знать, удастся или не удастся сделать что либо значительное, отдав всю жизнь одному, избранному делу; но разбрасываясь, работая вполсилы, остаешься с еще меньшими шансами на творческий успех! Нельзя удержать в одной руке два арбуза. Нельзя сохранить полноводную струю в арыке, который разбирается на многие рукава… Итак, только живопись. Никакой биллетристики. Никаких книг! Он вспоминает об этих мучительных раздумьях в… своей книге , вышедшей в той же “Молодой гвардии” четыре десятка лет спустя.
Ремесленник работает по заказу. А может и не работать. Он начинает действо с получением заказа и кончает, выполнив заказ. И чем этот заказ конкретней, уже, тем для ремесленника лучше, проще, тем охотней за него берется, тут всё наверняка, даже успех. Художник?.. Художник тоже может работать по заказу. По заказу работал Рублёв. По заказу созданы гробницы Медичи. Но эти творения гениального флорентийца были прежде всего его, микеланжеловским миром, его системой титанических образов и дум. Художник работает всегда. Он творец новых миров, и даже такие сложившиеся, канонизированные персонажи, как Пан, Богатырь, Демон предстают сугубо врубелевскими образами, ослепительными вспышками тех гроз, трагедий и поисков, что бушевали в душе этого человека, - Да, но речь идет о великих! Не всем же быть великими! Есть и маленькие художники! Нет маленьких художников! Есть или ремесленники, или художники. Пусть даже несбывшиеся художники, не сумевшие реализовать свой талант, но художники! Конечно, разным может быть масштаб дарования, его сила и глубина, и тут от человека мало что зависит, каков есть, таков есть. Но быть или не быть подлинным, настоящим – это во власти художника, это зависит от него, как распорядится он своими способностями, какой выберет путь. Подлинность! К ней стремятся приблизиться, ставя перед собой самую что ни на есть документальную фотографию – вместо натуры. Ее стараются добиться, списывая натуру прямо в картину, минуя хрестоматийный путь от эскиза – через этюд – к картине, оправдывая отказ от этого метода чуть ли не скоростями атомного века, опасениями отстать от времени, от сегодняшнего дня… И вновь Чуйков спорит, ибо отказ от этюда, от эскиза есть отказ от важнейшей работы, именуемой «сочинением картины». Он пишет, что углубленная разработка замысла есть драгоценейшее из качеств русской школы живописи, что никто из художников Запада не делал такого количества эскизов и этюдов для своих картин, как русские художники, что после Рембрандта мало кто так глубоко погружался в жизнь человеческой души, как русские художники, ни одна школа живописи не ставила перед собой таких психологических задач, как русская школа. С иронией пишет Чуйков о поклонниках чистой «маэстрии», о таких ходячих выражениях, как «блеск мастерства», «сделать вещь». Учеба у великих мастеров прошлого есть не имитация каких-то технических приемов, а освоение самой сущности творческого метода, если, конечно, вслед за Леонардо да Винчи считать, что художник пишет не кистью, а умом. Чуйков убежден в том, что тот, кто ограничен узкоцеховыми интересами и, кроме рисунка, колорита, анатомии, ничего знать не хочет, тот в первую очередь не художник, а ремесленник. Вместе с тем вызывает недоверие и «жизнелюбие», «многолюбие» иного деятеля искусств, который увлекается буквально всем: и спортом, и охотой, и машиной, и устройством быта, и всяческим коллекционированием, не опасаясь даже того, что творчество при этом неизбежно становится не целью, а средством. Не стоит думать, что такая подмена проходит безнаказанно. Художник – творец прекрасного. И он должен жить больше внутренней жизнью, чем внешней, он просто не имеет права быть потребителем, не его это предназначение! А в чем его предназначение, если в глубине души он сам не уверен в том, художник ли он? И надо прежде всего определиться в главном, что ты из себя представляешь на деле, а не на словах, исходя из честолюбивых амбиций. А для этого нужны годы работы, но и эти годы работы могут оказаться пустыми хлопотами, если не определиться в этой сумятице мнений и направлений, лихорадочном ниспровержении былых кумиров, переоценок всего и вся. Его очень заинтересовал тот путь поиска, который прошел и сам Врубель. Поступив в Академию художеств в 24 года, он самозабвенно пытается преодолеть схоластические нагромождения академических штампов, познать душу классики, воспринять логику классической композиции, добиваясь гармонии частного и целого. «Детали в значительной степени усвоились, - размышляет Врубель в одном из писем своей сестре Анне, - но достижение этой цели никогда не выкупило бы огромной потери: наивного, индивидуального взгляда – вся сила и источник наслаждения художника. Так, к сожалению, и случается иногда. Тогда говорят, школа забила талант. Но я нашел заросшую тропинку обратно к себе». И хотя решение покончить с беллетристикой, встать «на горло собственной песне» отнюдь не казалось Семену Чуйкову вполне безупречным и окончательным, с писательством было тогда покончено. Точно так же, как прежде покончено с консерваторией, драматическим театром и учительской семинарией. В 1924 году завершена и учеба на рабфаке, так что теперь ничто не отвлекало от главного, и, следовательно, дела в живописи должны бы идти все лучше и лучше. Так оно как будто и есть. Во всяком случае, Вхутемас он мог окончить в 1925 году, а пробыл в «студентах» до 1930 года, хотя аспирантуры в те времена еще не знали. Любопытная существовала тогда негласная форма поощрения молодых живописцев, пока они не сделают хотя бы несколько серьезных работ и, таким образом, не встанут на ноги. Картину, как говорят художники, нужно кормить, и преподаватели знали это по собственному опыту. Поэтому на каждой выставке дипломных работ происходили, казалось бы, совершенно необъяснимые вещи. Посредственные студенты получали документы об окончании учебы, принимали соответствующие поздравления, а более способные ребята вновь и вновь оставались на второй год, что являлось своеобразным признанием их очередного успеха. И еще – за лучшие работы присуждались премии. Премии всегда одни и те же, но от этого они не становились менее желанными и почетными. Ведь это – краски! Теперь Семен занимается в мастерской профессора Фалька. Тут надо сказать, что в 1924 году в Третьяковке состоялась персональная ретроспективная выставка работ Роберта Рафаиловича, и этот факт, конечно же, свидетельствовал о многом. О Фальке пишут ведущие искусствоведы. Его имя мелькает в газетах и журналах. Его воспитанникам импонирует и то обстоятельство, что сам Фальк некогда учился у Валентина Серова, Константина Коровина, активно участвовал в художническом содружестве «Бубновый валет», возникшем в 1910-1911 годах и вписавшем немало ярких страниц в историю русского искусства на переломе эпох… Почему «Бубновый валет»? В старину в Италии на игральных картах бубновый валет изображался с палитрой в руках – в этом молодые художники и увидели объединяющий их символ. Легенды о «Бубновом валете» делали Фалька такой популярной среди студентов личностью, что попасть к нему в мастерскую было совсем непросто. Тем более – Семену. В самом деле, чем, собственно, маститого автора «Красной мебели», отдавшего изрядную дань кубизну, обобщенным, броским объемам, контрастным сочетаниям, сдвигам формы и контуров мог заинтересовать приехавший из туркестанской провинции начинающий художник явно реалистической закваски? Оказывается, мог. Бывший «бубновалетовец», Фальк и сам начинает испытывать все большее тяготение к художникам прошлого, будь то Валескес и Гойя, Ватто и Шарден, Тициан и Рембрандт. «Я все более смотрю назад, к старым мастерам, - писал он в двадцатых годах своему соратнику по «Бубновому валету» Александру Васильевичу Куприну. – И мне становится ясно, что искусство последнего времени переживает тяжелую болезнь. У стариков были ощущения реальности, и они реально ощущали: то и другое одинаково важно… От этого у них и является такое совершенство техники. Мы же довольствуемся рваной и случайной техникой ввиду неясности и случайности нашего ощущения. Поэтому для меня не столь важно найти внешнюю сторону картины, как докопаться до того, для чего и почему я художник. Тогда остальное просто наладится…» «Для чего и почему я художник»… Любопытно, Фальк был очень музыкален, и ему прочили блестящую музыкальную будущность… Он часто музыцировал у себя в мастерской, а когда к нему заходил Святослав Рихтер, они играли в четыре руки. Фальк любил играть в шахматы. Но больше всего поражали его глубокая эрудиция, его знание западноевропейского искусства, что он, кстати, никогда не демонстрировал, постоянно находясь в состоянии «сам в себе». В своих картинах Роберт Рафаилович стремился к гармонии, музыкальности цвета, к возрождению его решающей роли в раскрытии натуры, образа. Может быть, что-то близкое, пусть и наивное, прочел он и в работах своего будущего ученика. А еще в этих работах опытный взгляд мог прочесть вхутемассовскую запальчивость, вызванную тем же Вхутемасом неуверенность в себе, растерянность, желание не отстать «от людей», быть «на уровне» и притом, разумеется, на самом передовом. А вхутемасовцам этот уровень виделся где-то на рубежах французских постимпрессионистов. Все работали с оглядкой на французов. Все стремились писать широко, щедро давая фактуру, до предела нагружая холст. Да, академическая проработка формы, деталей была не в почете. В почете – нарочитая странноватость, обобщенность, условность. Полная «раскрепощенность» и умение «освободиться». Но странное дело. Чем дальше продвигался Семен по освоению формальных приемов, чем больше он «раскрепощался» и «освобождался», тем тягостней, труднее находил контакт с тем миром, близость которого была прежде так естественна и реальна. Все классные композиции писались на основе летних этюдов. Каждое лето он вновь оказывался за тысячи верст от Москвы – то в шалаше Бударгиных в Каменской щели, то в прокаленных солнцем окрестностях Пишпека. Все, как прежде. Вот от пишет пастушонка с палкой в руках. Пишет этюды «Юрты в горах» и «На пастбище». И ведь как пишет! С рельефом! Пастозно! Ведь чему-то все же научился за эти годы! И ведь что-то получается, разве не пластична эта опершаяся на посох мальчишечья фигурка, она словно струится в горячих волнах расплавленного воздуха, светло-коричневого от сухих трав и глинистого солнцепека! А вот особого удовлетворения нет! Но почему?
Семен предложил три работы: «В горах» (1925 г.); «Пастух» (1927 г.) и «В горах» (1927 г.). Это было вообще первым выступлением живописи Киргизии на художественной выставке, а тем более – на всесоюзной. Все три работы вошли в экспозицию, были замечены известным критиком Тугенхольдом, опубликовавшим обзор выставки в журнале «Печать и революция». Любопытную неточность допускает маститый искусствовед: «… с другой стороны, - пишет Тугенхольд, - есть молодые художники-националы, продолжающие свое образование в Москве (например, Чуйков – из Киргизии)» …Оно не только забавно, это заблуждение критика по поводу национальной принадлежности автора киргизских картин, оно лестно для художника. Уже на выставке Совнарком Киргизской АССР покупает две картины С. Чуйкова для художественного музея во Фрунзе. Музея еще нет, он когда-то будет, а две картины уже есть, два первых кирпичика в будущее здание заложены. Это обстоятельство вселяет в Семена чувство такой уверенности, что в следующий приезд в Киргизию он тотчас отправляется в Наркомпрос республики с просьбой дать творческую командировку, на что раньше никогда, наверное бы, не решился. В самом деле, если прежде его могли считать всего лишь московским студентом, наезжающим в летние каникулы на побывку к матери, то теперь он художник, в единственном числе представлявший живопись Киргизии на всесоюзном смотре, художник, главная, единственная тема которого есть родная Киргизия. Здесь он писал свои юношеские этюды. Здесь постоянно работает над новыми картинами, две из которых стали собственнотью города Фрунзе. А раз все это так – не помогут ли товарищи из Наркомпроса с творческой командировкой, чтобы выбраться в горы? Когда-то он путешествовал по горам с обрывком кухонной клеенки. А теперь у него громоздкий багаж красок, холстов, подрамников – как же без транспорта? Да и потом, хочется забраться поглубже, ведь здесь, в окрестностях города, он давным давно все исходил еще в детстве! Все эти воззвания оказались тщетными, поскольку в Наркомпросе никто не знал, что такое «творческая командировка». Не возникало никогда такого вопроса, а с транспортом наркомпросовцы сами бедствуют – не взыщите. Однако визит в Наркомпрос не был совсем бесполезным; встретился очень приятный человек. А главное – коллега. Образцов Владимир Витальевич. Учитель рисования. Вот совпадение, ведь он тоже учился в Ташкентской художественной школе, совсем немного разминулись! Образцов оставил школу в 1920 году, уехал в Ашхабад, надеясь, что там будет легче прожить, через год перебрался в Пишпек. Да, в том самом году, когда Семен уехал в Москву. Семену легче. И сам на одиннадцать лет моложе, и семья поменьше… Теперь Образцов строит дом, так что о живописи думать трудно. А вообще, любит живопись, и было бы здорово встретиться как-нибудь, посидеть, поговорить об искусстве, ведь он не один здесь такой, Образцов! Есть еще Петров, тоже учился, даже, кажется, в Ленинграде, в студии при училище Штиглица, а теперь берется за любую оформительскую работу, даже «картины» пишет на заказ – жить-то надо! Гости пришли чуть ли не в полдень - Образцов и Петров - пришли, улыбаясь, полные доброго, товарищеского расположения и симпатий. Шли мимо, да вот надумали зайти, поглядеть что и как. Тут, кстати, на Дзержинской, пиво есть в ларьке, так что бросайте, Семен, работу, работа никуда не уйдет! А Семен – даже толком не встретил их. Так и разговаривал – вполоборота, не опуская палитры. Да и что делать? Ведь полдень! И под деревом сидит Адылча. В киргизской одежде, с комузом в руках, по цветному халату струится солнечная рябь… Какое пиво? Нет, будет очень здорово, если товарищи зайдут вечером. Вечером он пойдет. Куда угодно. Будут сидеть до полуночи, до рассвета, будут говорить об искусстве, он расскажет им все, что может рассказать, но не сейчас. Пусть, ради Бога, они не обижаются, сейчас, пока дневной свет, можно только работать! Даже не пригласил их войти… Гости растерянно потоптались и неловко ушли. Обиделись? Но как было поступить иначе, солнце ждать не будет! И Адылча тоже. Парень спешит, и согласился позировать только из уважения. Они познакомились накануне, на речке. Адылча с приятелем пришли искупаться, Семен – писать очередной этюд. Адылча – учитель. А в Беловодском ущелье у него родственники, своя юрта, Семен может жить в ней хоть все лето и как только надумает – за ним будет прислана лошадь. Так решилась проблема, которая после визита в Наркомпрос казалась и вовсе неразрешимой. Одна просьба: пусть Семен нарисует его, Адылчи, портрет. Опять Семену удача, ведь только что хотел просить Адылчу хоть немного послужить искусству в качестве модели! Теперь только работать. Конечно, будет досадно, если Образцов с Петровым обиделись. Но тогда какие же они художники? Вечером пришел Образцов. Смущенный, даже расстроенный. Сказал, что благодарен за урок. За честное напоминание о том, что такое есть труд художника. Сказал, что завидует ему. Его целеустремленности. Что будут очень признательны, если станет их тормошить, брать с собой на этюды, если не сочтет за труд подробно разбирать их работы – они так в этом нуждаются! Хорошо Семену – столько лет вращается в среде московских художников, а ведь здесь никого, кроме них, и даже поговорить не с кем. И писать нечего. Надо бы куда-нибудь поехать, но куда? И на чем? - Да хотя бы пешком! Хотя бы прямо завтра! Как это нечего писать? А горы? Вон они, на нас смотрят. Стоит только выйти за город, за крайние домики, - горячо возражает Семен. Они выходят за крайние домики, в предгорную степь. Их охватывает щемящее очарование полынных пространств, оранжевых от закатного солнца. Да, теперь они часто будут приходить сюда. Они будут писать этюды и обсуждать их в кругу тех, кого удастся еще привлечь к такому творческому общению. Должна быть во Фрунзе художническая среда. Должны быть люди, которые увидят в этом смысл жизни, форму служения новому обществу, преображающему былое захолустье! Планы, планы… Суровая проза буден… Постепенно отходит в сторону Петров. С каждым разом все трудней выбирается на этюды Владимир Витальевич. В горы Семен едет с Адылчой. Поездом до Беловодского, в Беловодском его ждала лошадь. Как и было обещано. Ехали долго. Над белеющей во мраке рекой. Сквозь черные громады гор, студеную свежесть ночных ветров и арчовые запахи. В этом мире он пробудет две недели. Двумя этими неделями будет жить долгую московскую зиму, снова и снова вспоминая юрту, в которой спал, лошадь, на которой ездил, лица, которые писал, или даже не успел написать, а только лишь собирался… Да и в этом ли все дело – написал или не написал, это ведь не только натура для него – юрты над вечерним взгорьем. Он жил в этом мире, он встречал с этими людьми рассветы и провожал закаты, он глядел на звезды сквозь закопченную решетку их тюндука, он играл с их детьми, он любовался ранящей душу красотой юной дочери хозяина юрты, где принят был на постой, и с трудом отбивался от озорных, дерзких молодух, все пытавшихся досконально установить причину, почему такой молодой здоровый русский парень так избегает их общества, как будто он выхолощенный мерин, на котором только ездить почтенным байбиче? Или он слишком культурным стал там, в городе. Или боится, что не знает по-киргизски? И как было объяснить этим бойким на язык и взгляды келин, что языковой барьер его ничем особо не смущал и не смущает и городским очень уж таким он себя никогда не чувствовал и не чувствует, а вот есть у него один близкий друг, тоже художник, с которым он делится всеми своими радостями и печалями, а чем он не сможет поделиться с Женей Малеиной, так звать этого друга, того с ним никогда и не произойдет, ни в жизни, ни в живописи, ни в чем… Той красавице, когда она согласилась ему позировать, он преподнес после сеанса букет альпийских цветов. Едва художник отошел, молодая женщина, пожав плечами, бросила букет за порог юрты, в такие же цветы, покрывавшие поляну сплошным ковром. Он чуть ли не обиделся, заметив столь неуважительное отношение к своему подарку, но потом рассмеялся. Отличный урок! Даже такой прекрасный обычай, как дарить цветы, может показаться совершенной нелепицей, если вот так, механически, перенести его в столь несхожую обстановку. Не то ли самое получается и с его попытками писать родную Киргизию, пользуясь живописными приемами, разработанными постимпрессионистами? жүктеу/скачать 1.9 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|