Дядюченко Л. Б., 2003. Все права защищены Издательство "жзлк", 2003. Все права защищены

Чуйков был одним из инициаторов создания «РОСТа», молодежного общества художников, но что он мог ответить? Общество было по уставу только московским, жители других городов в него не принимались. Даже в порядке исключения. И хотя само общество просуществовало недолго, неудача с попыткой вступить в «РОСТ», наверное, подстегнула Владимира Витальевича в каких-то его решениях. Зимой 1931 года он неожиданно появился на квартире Семена Чуйкова, которого в общем-то мог дома и не застать. После окончания института Семена оставили преподавать композицию на живописном факультете, но сам факультет в связи с реорганизацией института был переведен в Ленинград. Теперь Семен жил и зимой на два города, только наездами бывая у себя в Москве.

Как? Живописный факультет переведен в Ленинград? Он, Образцов, и приехал ради этого факультета, решил поступить, как же теперь быть? Дом оставил. Семью. Решился на такой шаг, и всё впустую? Образцов огорчен и безутешен. Ехать в Ленинград? Нет, это для него вовсе сложно! Возвращаться домой?

Все-таки снимает под Москвой комнатку, пытается устроиться на работу. С работой плохо. Перспективы – нелучше. Он выдерживает недели три, но потом возвращается во Фрунзе…

Пусть только Семен их не забывает. Пусть будет построже в критических замечаниях. Что с того, что кто-то из них старше, кто-то моложе. Поступи он, Образцов, на живописный факультет в Ленинграде – Чуйков мог бы оказаться его непосредственным педагогом!

Что ж, Семен и раньше охотно делился всем тем, что знал и умел. Не изменит таком правилу и теперь. Но в этом ли все дело? Все ли можно сделать во время приездов, пусть ежегодных и обстоятельных? Теперь, пройдя школу Вхутемаса, «РОСТа», московских выставок, он все отчетливей представлял, что именно в первую очередь нужно делать здесь, во Фрунзе, причем незамедлительно! Сколько лет они занимаются мечтаниями о художнической жизни, художнической среде и т.д. А ведь ее нужно именно создавать, что для общего дела, наверное, не менее важно, чем, скажем, чья-то отдельная творческая судьба, пусть и самая удачная. Он, Семен, все больше убеждается в том, что, если и добьется каких-то успехов, посвятив творчество безраздельно одной Киргизии, все равно не выполнить ему своего долга перед родиной, если рядом с кистью в руках не встанут земляки, его киргизские товарищи.

Земля должна иметь своих певцов. Тем более что есть очень одаренные ребята. Образцов знакомил как-то Семена с Гапаром Айтиевым, другими кружковцами, присылал на отзыв их работы. Но где они? Ребята окончили педтехникум и уехали учительствовать. Все это очень хорошо, но ведь они по призванию художники! Как привить им интерес, любовь к профессии, которой в их народе пока не существовало?

Показать бы настоящие картины! Но где взять? Кто вышлет их во Фрунзе, где нет ни соответствующего музея, ни творческой организации? Нужно организовать Союз художников! Самое время, творческие союзы создаются по всей стране. Но ведь нет художников! Замкнутый круг!

Как это замкнутый круг? Почему нет художников? В газете «Советская Киргизия» работает ретушер Микрюков. Есть художник Сеня Солдатов, приехавший в командировку для организации во Фрунзе цинкографии. Уже четверо! Микрюков машет рукой, дескать, какой я художник! Но все же 11 ноября 1933 года в «полном составе» они собираются на совещание в агитропе обкома партии, где было принято решение о создании оргкомитета Союза художников Киргизской Республики. Председателем избрали Чуйкова. Он отказывался, показывал взятый назавтра билет в Москву, предлагал кандидатуру Владимира Витальевича – тщетно! Образцов согласился только на пост заместителя. Тогда Чуйков в качестве «ответной меры» отказался от зарплаты, положенной председателю. Пусть получает Образцов. Он ведь остается во Фрунзе! А штатная единица пока одна.

Новорожденный оргкомитет не имел даже своей комнаты. Приютил поэт Аалы Токомбаев, председатель оргкомитета Союза писателей. Появились угол, стол, два стула, первые посетители и бумаги. Щепетильный Образцов председательской зарплаты не касался и деньги тратил только на почтовые расходы. Лишь весной решился воспользоваться какой-то суммой для творческой командировки. Хотелось поехать на Иссык-Куль, писать этюды. Для выставки! Он уезжает, но из этой творческой командировки Владимир Витальевич не возвращается. 4 мая 1934 года Семен получает извещение о том, что Образцов скончался. Сыпняк.

Такое несчастье… Только сделали первые шаги… А ведь мог писать Владимир Витальевич! Как точно увидел он в картине «Возвращение из Красной Армии» своего задорно-белозубого киргизского паренька! Как лукаво горят его глаза! С какой лихостью отдает честь бросившимся к нему старым родителям! С каким форсом демонстрирует односельчанам свою выправку, стать, первый в жизни чемодан, кавалерийские сапоги и гимнастерку! Он весь – как зеленая пружина! Как чертик из табакерки! Веселый и неожиданный на золотистом току!..

А «Заговор»? Тесный кружок сидящих на вершине предгорного холма старейшин в окружении спешившихся и застывших в седлах джигитов, в окружении стреноженных лошадей, в окружении зеленых предгорий, белых облаков, белых вершин, снеговые навершия которых так перекликаются с белыми трехуголками ак-калпаков… Какой тревогой сквозит от сырой зелени ушедших в тень склонов, от красных рефлексов тропы и далеких скал, от залитых закатным багрянцем лиц и затылков, чепкенов и конских крупов… А «Женщина у юрты»? Ее отрешенно-устремленный в себя взгляд? Ее странно заломленные назад руки, нашедшие последнюю опору в перевязи аркана, петлей стянувшего волглые от почти осязаемой сырости кошмы? Умел выразить настроение Владимир Витальевич! Вот ведь не учился почти, а умел!

Снова Семен один. Но теперь есть оргкомитет, хотя бы на бумаге, и эти бумаги зовут в бой. Однажды, воспользовавшись отсутствием в приемной секретарши, Чуйков без стука врывается в кабинет заведующего музейным отделом Наркомпроса, чтобы попытаться «выбить» картины для Фрунзе. И видит перед собой кого и хотел видеть – Феликса Кона.

Конечно же, Чуйков был наслышен об этом неуёмном человеке, известном деятеле русского и международного рабочего движения, еще в 1884 году угодившего на каторгу по делу «Пролетариат». Был участником революции 1905 года и одним из руководителей Польской Социалистической партии, и одним из основателей МОПРа, и секретарем исполкома Коминтерна, и членом ВЦИК, и председателем Всесоюзного радиокомитета – словом, с этим человеком и надо было говорить о судьбах некогда отсталых окраин, о культурных запросах трудящихся и необходимости повсеместного развития музеев как очагов культуры, для которых, однако, на местах нет картин, в то время как в центре они гниют в запасниках и недоступны широким массам, как и при старом режиме…

Как просто иногда вершатся самые сложные дела!

Доброжелательно выслушав Чуйкова, Кон берет лист бумаги и начинает размашисто писать.

- А помещение у вас есть? – спрашивает Феликс Яковлевич, не поднимая головы.

- Нет помещения, - признается Чуйков.

Кон откладывает перо.

- Тогда ничем не могу помочь.

Чуйков молчит. Прощайте, Поленов и Коровин, Репин и Левитан. Не видать вам Фрунзе, а фрунзенцам – ваших полотен. Видно, не сдвинуть ему дело с мертвой точки, да и как сдвинуть – один в поле не воин.

- Может быть, все-таки у вас есть помещение? – снова берется за ручку Кон.

- Да, да, есть! – обрадованно догадывается Чуйков. И тут, действительно, вспоминает о свободном помещении. Церковь! В дубовом парке. Отнятая у прихожан, заколоченная и пребывающая в полном запустении. Стоит добиться разрешения, отремонтировать, и храм опиума для народа станет храмом искусства для трудящихся – какие тут могут быть возражения?

Так случилось, что еще в мае и июне 1934 года, которые Чуйков провел в бывшей домашней церкви Павла Михайловича Третьякова – запаснике одноименной галереи, отбирая с помощью Софьи Иннокентьевны Битюмской, хранительницы фондов, картины для будущей Киргизской галереи, он думал о церкви в Дубовом парке Фрунзе.

Тревожила не только проблема реконструкции, на которую не было ни рубля, но и предчувствие нависшей над этой церковью угрозой. Москва, в которой уже началось массовое изничтожение церквей, была полна слухов о предстоящем сносе даже храма Христа Спасителя, а в провинции могут и подсуетиться, чтобы угодить центру, это ведь на каждом шагу, до абсурда!..

…Как медленно тащится поезд. Чуйков словно предчувствует неладное. Прямо с вокзала, наскоро устроив жену и маленькую Танюшку у матери, он спешит взглянуть на церковь. Так и есть! Церковь сносили! Он увидел лишь стены, над которыми вздымалась белая известковая пыль и с которых летели высекаемые киркою красные искры каленого кирпича.

- Стой! Стойте! Кто распорядился? Что вы делаете?

- А это ты не у нас спрашивай! Вон, через площадь иди, к Белоцкому.

- И пойду. Вы подождите.

- Ага, сейчас… Разбежались…

Чуть ли не бегом бросился через площадь в обком партии. Только бы он был на месте, первый секретарь Морис Львович Белоцкий, хотя чего бы он в разгар лета сидел в кабинете, не такой это был человек. Два ордена Боевого Красного Знамени за участие в гражданской войне – это о чем-то говорит! Брошенный Сталиным на подъем отсталой автономной области, он успевал заниматься не только сельским хозяйством, строительством первых промышленных предприятий, аэродромов и автодорог, он содействовал, вопреки имевшимся политическим ярлыкам, появлению первых книжных изданий эпоса «Манас», организации в Киргизии русского драматического театра, находил время для общения с первыми киргизскими писателями, музыкантами, актерами, способствовал учреждению впоследствии первых творческих союзов – писателей и художников.

Так что у Чуйкова были основания рассчитывать на поддержку сталинского наместника, хотя и решение о сносе Никольской церкви, не случайно принятое в один год с уничтожением храма Христа Спасителя в Москве, тоже было принято наверняка не без ведома Мориса Львовича (а что делать?).

Но, как и следовало ожидать, Белоцкого удалось застать только через несколько дней, и все эти дни над городом неистовствовало солнце, и в жаркой духоте подслеповатой мазанки тяжело дышится даже ему, выросшему здесь. А каково ребенку? Впервые беря малышку в Киргизию, думали сразу же выбраться на Арасан, в спасительную прохладу гор. И вот все планы вдребезги. Во дворе Киртранса валяются под открытым небом ящики с подлинными полотнами Репина, Сурикова, Поленова, Левитана, Коровина, Верещагина, Касаткина, Айвазовского, 20 картин советских художников выделил из своих фондов дополнительно Ф. Кон, а единственное на весь городишко здание, пригодное для переоборудования под галерею, с удивительным рвением превращается в груду битого кирпича.

Он очень боялся за двухлетнюю дочурку. И когда наконец удалось захватить в кабинете только что вернувшегося из командировки первого секретаря обкома Белоцкого, сдерживаться не было сил. Выпалил все: что с него хватит, что председателем оргкомитета больше себя не считает, что хорошо будет выглядеть Киргизия, если придется отказаться от присланных из Москвы картин.

Вместе с Белоцким выходят из здания обкома и направляются к церкви.

- Нет уже церкви. Стены одни.

- Стены и нужны.

- Стекла нет.

- Да сколько его пойдет! Полоской поверху пустить, и все!

- Леса нет на полы.

- Плиткой выстелим, - не сдается Чуйков.

- А накроем шифером. Шифер есть, - неожиданно заключает Белоцкий и крепко пожимает Чуйкову руку.

Лучше всякой музыки звучали для Чуйкова эти слова. Но и они смолкли, когда вечером все еще окрыленный победой художник добирается до дому и по особой, готовой вот-вот разбиться тишине вдруг чувствует близость беды.

Были, конечно, врачи. Потом нашелся транспорт, чтобы ехать на Арасан. Все было, однако, уже поздно: дочурка умерла. Заболела, пометалась в горячечной испарине, и в два дня ее не стало. В Арасан едут вдвоем, едут, надеясь, что горы помогут пережить обрушившееся на них горе. Вернувшись через месяц во Фрунзе, с головой уходят в работу, стараясь не бывать дома, не оставаться наедине друг с другом.

Это им удается. Рядом – товарищи, дел невпроворот. Перестраивается здание будущей картинной галереи. Готовится и ровно в назначенный срок – 8 ноября 1934 года – открывается первая республиканская художественная выставка, на которой удалось собрать около двухсот работ начинающих живописцев, в том числе и коренной национальности. Разные это были люди. Любители-самоучки, студенты-педтехникумовцы из осиротевшего образцовского изокружка, художники-профессионалы, недавно переехавшие во Фрунзе. Он сам не ожидал, что так здорово получится, а вот получилось.

У художника Чуйкова за пятидесятилетнюю жизнь в искусстве состоится немало различных выставок, но ту – первую республиканскую – он будет всегда вспоминать с такой гордостью, как будто больше ничего не сделал на своем веку – только эта выставка и есть. А в 1938 году в этой организованной им картинной галерее состоялась персональная выставка Чуйкова, на которой он представил вместе с этюдами и рисунками около 300 работ, начиная с 1917 года. Вместе с тем это была вообще первая персональная выставка в Киргизии. Вскоре после этой выставки художнику было присвоено звание заслуженного деятеля искусств Ккиргизской ССР, что тоже стало немаловажным событием в художнической и общественной жизни киргизской столицы. Иногда искусствоведы пишут о том, что «интернациональный творческий подвиг Чуйкова беспрецедентен». Наверное, не случайно пишут, хотя дело, конечно, не в каких-то исключительных качествах Чуйкова: не будь его, работу осуществил бы другой человек, второй, третий, десятый. Просто пришло Время. Но в том-то и дело, что он смог оказаться на острие этого Времени, смог откликнуться на его зов всем запасом творческих и физических сил. Да и что бы он сделал без помощи таких людей, как Феликс Кон, как Морис Белоцкий? А судьба Белоцкого трагична. В годы репрессий он был арестован и расстрелян, ему пришлось разделить участь многих и многих руководителей полюбившейся ему маленькой республики. Он проработал во Фрунзе всего четыре года, но память о себе оставил выразительную. С одной стороны – серая громада Дома правительства. По другую – выставочный зал живописи, русский драматический театр, обретение автономной областью статуса республики.

16 ноября 1934 года на общем собрании художественного актива был принят устав Союза художников Киргизии, утвержден список членов Союза и кандидатов в члены Союза, избрано правление.

Председателем Союза художников Киргизии был избран Семен Афанасьевич Чуйков.

Фальк удивил его. Ничуть не меньше, чем когда-то верненский учитель Тышкевич. Он сказал, что и раньше видел в Чуйкове талантливого человека, но никогда не думал, что Семен в шестнадцать лет мог так тонко передавать различные настроения пейзажа. Это - духовное богатство. Почему раньше не показал эти жемчужины? Их надо беречь. В них надо обстоятельно вглядываться, ибо там есть реальная основа, которая поможет обрести голос.

- Вернуться к ним? Но ведь это же примитив, это писал мальчишка, который железной дороги не видел, не то что картин…

- И слава богу! Не нужно суетиться. Надо прислушаться к себе, перестать тасовать имена. Коро? Пуссен? Милле? Матисс? Они ничем не помогут, эти обоймы имен. Ни даже Врубель, ни любимые Иванов и Суриков – никто. Только сам!

Тропинка к самому себе… Так однажды сказал Врубель. Но это не возвращение вспять. И на это тоже нужно решиться. Ведь кто скажет, что у Семена Чуйкова плохо идут дела?

1928 год. Первая выставка художников «РОСТа», на которой он выставляет десять вещей. Одна из них – «Собрание в аиле» - репродуцируется в журнале «Прожектор», о «киргизском цикле» С.Чуйкова благожелательно пишет критика, считая его «более убедительным своей неказистой жизненностью», нежели «Киргизская сюита» Павла Кузнецова…

1929 год. Третьяковка покупает и экспонирует картину С. Чуйкова «Мальчик с рыбой». Разве это не успех? Две картины приобретает музейный фонд Наркомпроса. Картины художников из Киргизии начинают выставляться в экспозициях советского искусства за рубежом – в Амстердаме, Цюрихе, Вене, Праге, Лондоне, Берлине.

1930 год. Вместо одной дипломной работы Чуйков выставляет пятнадцать картин, оканчивает институт в числе лучших, его оставляют при институте ассистентом, затем – доцентом по живописи и композиции.

Чего еще надо? Это ли не свидетельство того, как крепко он стоит на ногах?

Нет, не свидетельство. И разговор с Фальком не забыт, не отодвинут в сторону. Отодвинуто в сторону другое, побочное, даже преподавательская деятельность в институте. Наконец-то художник совершенно точно знает, что нужно делать. Осень в Киргизии. Двадцать дней Чуйков не снимает полушубка, потому что рядом снега вершин, а травы по утрам выбелены инеем, посверкивают валуны в ручье глянцем ледка. Двадцать дней, не слезая с седла, кочуя из ущелья в ущелье по склонам Кунгея. Он прекрасно себя чувствует. Ему свободно и ничуть не тревожно. Пахнет свежим снежком. Неуютно хмурятся низкие тучи. Сиротливо нахохлилась юрта среди полегшего бурьяна. А Семену хорошо, он один, и никто не мешает делать то, что он любит.

Настоящий киргизский мотив. Так и будет называться эта работа «Киргизский мотив». Суровое раздолье джайлоо. Чуть расступившиеся вокруг бурые кряжи хребтов. И юрта. И женщина, выбежавшая из юрты.

Для него – это всё! Самое-самое. Значит, надо писать. От сердца, не от ума! Забыть о всех художниках мира. Обо всем том, чему учили, чего наслышался за многие годы кипящих вхутемасовских страстей. Потом все это понадобится. Найдет свое место. А сейчас, пристраиваясь с этюдом у юрты чолпон-атинского табунщика, думал лишь об одном: знать только себя! Учиться непосредственности у шестнадцатилетнего Чуйкова!

Через три года он напишет «Охотника с беркутом». Еще через десять лет – «Дочь Советской Киргизии». В самый канун его семидесятилетия в Москве выйдет альбом «Шедевры Третьяковской галереи», где будут Андрей Рублев и Александр Иванов, Суриков и Врубель, Кончаловский и … «На набережной Бомбея вечером».

Значит, там будет и он, Чуйков. Будет его глубокое уважение к тому, что изображено. Его вера в достоинство, значительность зрителя. Убежденность в том, что он, художник, говорит со зрителем на одном языке, что дает возможность понимать друг друга без всяких посредников. Без этой убежденности нельзя, наверное, вот так спокойно и сосредоточенно работать. И не мельчить. Не заигрывать. Не стремиться кому-то угодить. Нельзя прийти к столь глубинной многослойности полотен. К суровому лаконизму и мужественной прямоте. К резкому, подчас даже с лету бьющему мазку, которому, однако, непостижимым образом подвластны малейшие движения человеческой души, тончайшие настроения пейзажа, всегда одухотворенного присутствием живой и трепетной человеческой души.

Наверное, он все это предчувствовал, когда осенью 1935 года начал писать тот знаменательный для него «Киргизский мотив». Рука не слушалась. Она привыкла к «монументальному», «обобщающему» мазку, а тут хотелось изобразить юрту и тонкую перевязь аркана на куполе, как раньше, а это никак не удавалось. Почему-то очень понадобилось написать эту крученую из конского волоса веревку, хотя для всей вещи в целом едва ли эта деталь имела существенное значение. Может быть, это было той пробной нотой, взяв которую, он смог бы обрести прежнюю власть над материалом, а главное – над собой.

А рука не справлялась. От нее давно не требовали такой чуткости. Она утратила эту чуткость, как утрачивают ее пальцы музыканта, который после рахманиновских концертов пробавляется эстрадными шлягерами… Но теперь преодолеть эту немощь стало делом принципиально важным. Он взял самую тонкую кисть – такими он работал в юности. Выбрал самый маленький кусок холста – именно на таких четвертушках писал он свои первые юрты чуть ли не восемнадцать лет назад. Потом лег в траву, уперся локтем в землю и, придав руке необходимую устойчивость, начал все снова. Пока не добился своего.

В то лето 1935 года он написал свыше пятидесяти этюдов, едва ли подозревая, что вступает в самую решающую фазу своего Киргизского периода. Да и возраст подошел, а обретаемая с каждым удачным этюдом уверенность помогала продвигаться дальше.
Но иглы тайные…
Зеркально отразилась в судьбе Владимира Витальевича Образцова типичная судьба одаренного человека из глубокой провинции, который так и не смог преодолеть вязкое земное притяжение этой глубинки и реализовать хоть в какой-то мере отпущенный свыше дар.

- Какой живописный факультет? Какой Ленинград?

- Не то вопрошал, не то утверждал Образцов. - Тут на этюды не выбраться, потому-что каждый раз скандал с женой. А она по-своему права, надо достраивать дом. А денег нет. И хватит валять дурака, что-то там из себя корчить, надо жить, как все люди, не мальчик уже, делом надо заниматься, делом!

И как контрастно выписывается на этом фоне проложенный и все далее уходящий путь самого Чуйкова. А ведь исходные данные были примерно равны, хотя этого и не взвесишь. Но по возможностям они были одного поля ягода, а по условиям для творчества это поле не без оснований называлось диким. И как было обидно потерять в самом начале пути единственного напарника, тем более что у них сложились хорошие, доверительные отношения, не омраченные ни завистью, ни корыстью, ни честолюбием, но скрепленные общей мечтой о живописи, о той среде, в которой можно будет достойно жить и развиваться.

Так это было. С годами пришли другие люди, и известность Чуйкова многих стала задевать. И не только в настоящем, но и в прошлом. И так кому-то захотелось - и непонятно кому - задвинуть это имя куда-нибудь в тень других, каких угодно фигур, пусть даже самых незначительных и мимолетных. А Чуйков не задвигался, как никогда не ставил себе целью выдвинуться, быть «первым парнем на селе», он просто делал свое дело, в котором видел свое призвание. Но даже в таком солидном издании, как энциклопедия «Киргизская советская социалистическая республика», выпущенная в свет в 1982 году, тенденция смещения акцентов выражена достаточно прозрачно: - «В становлении советского изобразительного искусства Киргизии большую роль сыграли русские художники В.В Образцов, работавший в Киргизии с 1921 года, С.А. Чуйков, уроженец Киргизии, все творчество которого связано с Киргизией. По инициативе В.В. Образцова в 20-е годы были созданы изокружки, художественная мастерская, в 1926 – студия изобразительного искусства (при Кирг. Педагогическом техникуме во Фрунзе), которая с 1928 года ежегодно устраивала отчетные выставки работ студийцев, в 1930 – объединение революционных художников Киргизии (ОРХК). Произведения В.В. Образцова («Портрет Сооронбаева», 1928; «Слушают радио», 1930; «После восстания», 1931; «Девочка», 1932; «У глобуса», 1934; «Автопортрет», 1934), С.А. Чуйкова («Мотив из прошлого», 1928; «От старого к новому», 1931; «Заключение социалистического договора», 1933, КГМИИ, Фрунзе) были первыми плодами профессионального творчества Советской Киргизии».

Но если во Фрунзе была столь бурная художническая деятельность, то куда все делось к моменту учреждения Оргкомитета, к участию в котором Чуйкову с трудом удалось привлечь трех человек, которые и сами никак не считали себя художниками?

А куда девались такие факты действительно «профессионального творчества», как участие С. Чуйкова во Всесоюзной художественной выставке 1927 года «Искусство народов СССР», где он представлял Киргизию холстами «В горах», 35х45 1925 года, «В горах», 96х88 1927 года и полотном того же времени «Пастух», как приобретение Третьяковкой холста «Мальчик с рыбой», 103х61 1929 года, а правительством республики (кстати впервые) – двух картин киргизской тематики, хотя разговоров о музее изобразительных искусств во Фрунзе тогда еще не было и в помине.

При окончании Вхутемаса Чуйков выставляет вместо одной дипломной работы пятнадцать, и его оставляют для педагогической работы в Московском, а затем и в Ленинградском художественном институтах. Скажут: какое это имеет отношение к становлению художнической среды во Фрунзе? Прямое. Поскольку имеет прямое отношение к становлению самого Чуйкова. Во всяком случае, куда больше чем выше упомянутое полотно «Заключение социалистического договора», единственное такого рода на долгом творческом пути живописца, о чем он и сам никогда не вспоминал. А вот вспомнили. Зачем? Или картины именно такого плана отвечают вкусам коллективного автора обзорной статьи? Вместе с тем почему-то не упомянуто, что первым председателем Союза художников Киргизии был избран именно Чуйков, благодаря усилиям которого стала реальностью и первая республиканская художественная выставка 1934 года, на которой дебютировали и первые художники-киргизы Г. Айтиев и С. Акылбеков. Список экспонентов выставки в статье открывается опять-таки Образцовым. Конечно, это благородно - вспомнить лишний раз преждевременно ушедшего из жизни человека. И все же … все же…

Могут сказать: «К чему это копание в мелочах? Или Чуйкову при жизни мало было оказано знаков внимания, признания его заслуг?». Да, немало. Дай Бог каждому. И голода по известности он никогда не испытывал, тем более в Москве, где лавры основоположников и первопроходцев давно всем розданы, начиная с Рублева и Дионисия. Но он ранимо переживал малейшую попытку принизить его работу на родине, выказать его эдаким заезжим гастролером от живописи, хотя главным вектором его жизни и деятельности в искусстве была Киргизия. А такие скрытые и явные попытки преследовали его постоянно, еще при жизни, и преследуют, как видно, и поныне, хотя и непонятно, откуда это исходит и во имя чего? Впрочем, так было всегда, вспомним хотя бы бессмертное «… но иглы тайные сурово язвили славное чело…».

Листаю изданную в Бишкеке в 1996 году объемистую брошюру «Памятники истории и культуры города Бишкека». Группа авторов, среди которых, к сожалению, вижу фамилию уважаемого в республике археолога, под солидным грифом Академии наук, Института истории, охраны памятников истории и культуры, АО Бишкекской турбазы и, естественно, под редакцией не менее уважаемого имярек – члена-корреспондента НАН КР преподносит мне, читателю, вот такое сообщение: «Здание по улице Чуйкова, 89 нередко называют памятником венгеро-киргизской дружбы».

«Нередко называют?» Вот те на, живу рядом, а не знал. Всегда была для меня – мастерская Чуйкова. А от самого Чуйкова не раз слышал, что с домом этим связана трагическая судьба талантливого венгерского скульптора Ласло Месароша, попавшего во фрунзенскую тюрьму по обвинению в шпионаже и там погибшего. Месарош построил этот небольшой одноэтажный дом в несколько комнат под скульптурное ателье, где намеревался работать, жить и приобщать к скульптуре киргизскую молодежь, обладавшую художественными задатками. В годы войны в осиротевшем доме жили Чуйковы, Лидия Ильина и Андрей Михалев, другие художники, оказавшиеся в те роковые годы без крыши над головой.

Получив сталинскую премию, Чуйков рапорядился ею, как истинный художник. Он приобрел газик, чтобы ездить с Евгенией Алексеевной на этюды, и выкупил у горисполкома бесхозный дом по улице Южной, 46, который на три десятка лет стал его фрунзенской мастерской и обителью и где со временем сменился номер на 97.

«Ласло Месарош, известный у себя на родине как большой мастер, влекомый энтузиазмом помочь кыргызскому народу в создании изобразительного искусства, - сообщается в брошюре, - в 30-е годы приехал в Пишпек (характерная небрежность – город в то время назывался Фрунзе. – Л.Д.) и организовал в построенном им здании (в архиве музея сохранились документы о выделении городскими властями средств для постройки скульптурного ателье, а вот об организации обучения в этом здании таких документов нет. – Л.Д.) обучение молодых кыргызстанцев мастерству ваяния». Далее следует и вовсе фантастический пассаж: «Самому скульптору, однако, не повезло: он оказался в эпицентре политических интриг местных большевиков, был репрессирован и умер в тюрьме».

Известно, что 1937-1938 годы вошли в историю Кыргызстана как годы «большого террора», когда из Москвы в столицу республики непрерывно поступали указания об усилении борьбы с вредителями и шпионами, а тот, кто проводил эти директивы «в жизнь» недостаточно жестко, сам оказывался в числе проявивших «гнилой либерализм к врагам народа». Именно в эти годы Киргизия потеряла многих и многих своих самых талантливых и активных деятелей государственности, просвещения, культуры, изобразительных искусств, так что трагедия Ласло Месароша была лишь частным случаем не только республиканской, но и общесоюзной трагедии.

Никакого отношения к «эпицентру интриг местных большевиков» «дело Месароша» не имело. В последствии он был полностью реабилитирован.

В «Памятниках…» есть и другие фразы, представляющие не меньший интерес своей поразительной концентрацией несуразностей и домыслов.

«С этим домом связано и имя другого основоположника кыргызского изобразительного искусства – известного живописца С.А. Чуйкова. Он жил в нем в годы войны. Будучи эвакуированным из Москвы в город Фрунзе, он возглавил Союз художников Кыргызстана, некогда созданный им же и художником-профессионалом В. Образцовым».

Остается только восхищаться искусством временных смещений, подменой масштабов личностей и вольного толкования общепринятой терминологии. Ведь получается, что С.А. Чуйков тоже был основоположником, но уже «другим», и упоминается здесь по той причине, что жил в этом доме в годы войны, а еще он известен тем, что, будучи эвакуированным из Москвы, умудрился как-то возглавить Союз художников, правда, «созданный некогда им же», и опять же художником В. Образцовым, который был профессионалом, в отличие от этого «эвакуированного».

В следующем, тоже не слабом, абзаце специалисты по памятникам истории и культуры не менее изящно напоминают о том, что «говоря о культурно-просветительной работе в области изобразительного искусства, нельзя забывать о первой картинной галерее республики, которая была создана в середине 30-х годов. В почти разрушенной бывшей Никольской церкви в Дубовом парке С.А. Чуйков выставил картины, привезенные из Москвы и подаренные им молодой республике для создания в ней кыргызской Третьяковки.

И снова – ворох вопросов. Опять тот же С.А. Чуйков? «Эвакуированный из Москвы»? А что, в середине 30-х годов тоже была эвакуация? И что, выставить бесценные полотна знаменитых русских живописцев в «почти разрушенной церкви» это и называется «была создана»? А как же ремонт, сбор картин и организация экспозиции местных художников? И как мог этот пресловутый Чуйков дарить республике не принадлежавшие ему картины, если он был обязан всего лишь организовать их отбор, доставку и передачу?

Чуйков велик и многогранен. Но и он, увы, нуждается в защите. И прежде всего от тех, кто либо по своей невежественности, либо по какой-то другой причине передергивает карты. Факты, изложенные в документах, на то и факты, чтобы их знать, на них опираться, отвергая вымыслы и домыслы.