§ 3. Характер отмены крепостничества, влияние революции «сверху» на усиление оппозиции «снизу»

Ответ на вопрос о причинах последующего расстройства общественно-государственной жизни можно дать, если учесть, что реформа 1861 г. была проникнута роковой двойственностью. Традиционно-русским в этой реформе было освобождение крестьян с землей. Однако, заставив их выкупать землю, правительство внесло в крестьянское сознание исторически ему чуждую западную идею о праве личной собственности на землю, подрывающую принцип общинного владения земельным фондом государства. Отмечая это обстоятельство, историк Н.М.Павлов писал, что испокон веков крестьяне, сидевшие на земле, как грибы сидят в почве, почитали ее своим родным достоянием. За то, что служилое сословие тянуло государеву службу и крестьянство тянуло различные повинности. И роптало оно только на чрезмерность и сверхзаконность тягла. Народу казалось, что из-под него никогда не вырвут почву, на которой он вырос и живет. После «воли», казалось крестьянам, на их плечах останутся одни подати государству, ибо, ясное дело, государство без податей не стоит. Предполагали крестьяне, что добавятся издержки по самоуправлению, но никакой «третьей подати», по их понятиям, на них не должно было возлагать. Однако правительство, установив выкупные платежи, тем самым сделало практический шаг к разрушению соборного сознания крестьянства, к стимулированию индивидуализма и эгоизма. Чуждое сельскому миру и привнесенное в него со стороны, внешним законом, представление о выкупе земли, как капитализации оброка, - чревато для сельской общины бездною роковых последствий, заключал Павлов. В крестьянстве было возбуждено чувство исторической неправды, как в XVIII веке, при освобождении Петром III дворян от обязательной службы ¹ .

Двойственный характер реформы 1861 г. внес глубокую неопределенность в состояние крестьянской России. С одной стороны, выкупные платежи, наложенные на крестьянство, предполагали, что земельные наделы должны отныне составлять личную собственность крестьян. Согласно «Положению» 19 февраля, лица, внесшие свою долю выкупной суммы, становились «крестьянами-собственниками» и могли распоряжаться наделами, т.е. продавать и закладывать их. Кроме того, в ходе реформы была предпринята попытка внедрить в саму организацию сельского схода чужеродные принципы голосования, взятые из европейского опыта. Согласно «Положению», приговор мира считался действительным, если за него высказалось не менее 2/3 голосов. Этим нарушался древний обычай достижения согласия всех членов схода. В жизнь общин вносился раздор, сопутствующий расколу общества на большинство и меньшинство. Таковы были либеральные начала в реформе.

С другой стороны, надельная земля поступала во владение крестьянским общинам, которые уравнительно распределяли ее между своими членами и сообща пользовались пастбищами, сенокосами и другими общими угодьями. Следовательно, со стороны правительства не было разработано вполне ясной и последовательной социально-экономической программы переустройства деревни. Но пока в правительственных учреждениях и в обществе боролись две тенденции аграрных преобразований (либерально-буржуазная и социально-общинная), сельская жизнь оказалась предоставлена разного рода слепым, стихийным силам. При этом на практике побеждала либеральная политика, которая вела правительство к отказу от управления сельским хозяйством. В итоге среди привыкшего к строгой, государственно- осмысленной системе общественно-экономической жизни крестьянства стали воцаряться растерянность, духовный упадок, кризис исторических традиций, разрушение исконных общинных устоев русского села.

Парадоксальным образом отмена крепостного права поставила крестьянство в менее правильные отношения с землей и государством, чем прежде. Отмечая этот факт, известный бытописатель русской деревни Г. И. Успенский заключал, что, рискуя быть причисленным к разряду заскорузлых крепостников, должен сказать: при всей несправедливости крепостной системы, она тщательно организовывала все деревенское управление с точки зрения хозяйственно-земледельческого интереса. В целях хотя бы устойчивого получения дохода, даже самый дикий и неразвитый помещик должен был строить жизнь деревни так, чтобы учесть сравнительную силу семей, разумно разверстать налоги и барщину, верно определить способности работников, соблюсти экономию хозяйственных сил и содействовать нравственности и благосостоянию подопечного крестьянства. Благодаря такого рода государственно поддерживаемой народно-хозяйственной системе потомственный земледелец получал возможность удовлетворить свою главную нравственную потребность. Потребность не в индивидуальной свободе, с которой не знал что делать, и не в материальной наживе, к которой был не воспитан, а в реализации своего трудового крестьянского предназначения.

Крестьянская община сохранялась и твердо стояла до тех пор, пока членов ее объединяли однородность труда, самосознания, семейных и общественных обязанностей. Разрушение старой народно-хозяйственной системы, без замены какой-либо иной, подрывало не только государственную роль дворянства, но и базисное социальное значение крестьянского сословия. Стихийное развитие капиталистических отношений в деревне привело к ослаблению общинных начал крестьянской жизни, к социально-экономической поляризации сельского общества, кризису традиционного народного миросозерцания, резкому упадку нравов, выразившемуся в пьянстве и непроизводительной трате заработка потерявшими нравственную почву хозяевами. В старом порядке, основанном хотя и на тяжелом, но безгрешном труде, по словам Г. И. Успенского, крестьянин видел залог своего достоинства, уверенности, спокойствия духа, свои права гнева, милости, доброты. И он не понимал, а если понимал, то ненавидел новые деревенские типы кулака-эксплуататора и пройдохи-шарамыжника, которые поняли дух века сего и благодаря грехом наживаемому богатству оттеснили его, природного крестьянина, богатеющего только праведным путем, только по воле Божией, дающей талант ему и счастье ¹ .

С приведенным мнением русского автора, осуждавшего пороки буржуазного пути России после отмены крепостного права, в принципе совпадала оценка этого пути К. Марксом. Капиталистическая ориентация Российского государства, полагал Маркс, повела к тому, что с самого освобождения крестьян русская община была поставлена в ненормальные экономические условия, и с тех пор государство не переставало угнетать ее фискальными вымогательствами, к которым добавилась эксплуатация со стороны торговца, помещика, ростовщика. Это ускорило уже происходившую внутри общины борьбу интересов и ее разложение. «За счет крестьян государство выпестовало те отрасли западной капиталистической системы, которые, нисколько не развивая производственных возможностей сельского хозяйства, особенно способствуют более легкому и быстрому расхищению его плодов непроизводительными посредниками. Оно способствовало, таким образом, обогащению нового капиталистического паразита, который высасывал и без того оскудевшую кровь из “сельской общины”». Представители «новых столпов общества», желающих окончательно перевести Россию на путь западного капитализма, дальновидно указывал Маркс, будут всячески выдавать раны, нанесенные общине, как естественные симптомы ее дряхлости и постараются создать средний сельский класс из более или менее состоятельного меньшинства крестьянства, а большинство превратить просто в пролетариев ² .

Либерально-буржуазная направленность общественно-государственных преобразований в царствование Александра II отразилась также в земской реформе и реформе городского самоуправления. Поскольку реформы понимались как уступка властолюбию интеллигенции и зажиточных буржуазных слоев, а не возвращение к союзу государства и земли, царя и народа, то широкие народные слои не получили должных прав и места в новых органах самоуправления, буквально монополизированных оппозиционной интеллигенцией и своекорыстной буржуазией. Не удивительно, что с первых шагов деятельность земских учреждений стала перерастать отведенные ей законом рамки и нарушать равновесие общественного самоуправления и правительственных органов, идея чего лежала в основе земской реформы 1864 г. Духовно дисциплинирующее православно-национальное самосознание, которое играло важную роль в сотрудничестве общества и царства московской эпохи, уже не отличало земских деятелей второй половины XIX в. В стране начало разгораться вульгарное политическое противоборство между, так сказать, профессиональными земскими либералами и монархическим государством. Местная правительственная администрация, несмотря на то, что закон давал ей равную с земскими учреждениями компетенцию, оттеснялась от жизненно важных вопросов. Общественно-выборные власти все глубже втягивались в борьбу за влияние на высшие государственные дела, используя свою конкретную связь с практической жизнью населения. К руководству органов местного самоуправления стали приходить явные политиканы из среды городских интеллигентов, превращающие земство в средство партийной пропаганды и политической оппозиции. (Забегая вперед, скажем, что в 1903 г. была образована неофициальная организация «Земские конституционалисты». Она сумела провести в большинстве земских собраний резолюции, призывающие правительство установить в стране конституционный режим, который неизбежно должен был стать режимом классового господства буржуазии. Эта идея стала стратегическим принципом на 1-ом Всероссийском съезде земств, состоявшемся в Петербурге в 1904 г., что по сути сделало их политическим противником общенародной православной монархии. Именно в среде земских деятелей идеологически и практически зародилась конституционно-демократическая партия, сыгравшая ключевую роль в февральском перевороте 1917 года.)

Результатом настоящей революции «сверху», произошедшей в России в связи с отменой крепостного права, введением широкого всесословного общественного самоуправления, нового суда присяжных, стало практически мгновенное разрушение социальных перегородок между Россией крестьянской, земледельческой, и господской, городской. При этом умонастроение высших классов начало быстро распространяться в среде простого народа. Колебание наивных народных умов, неизбежное в эпоху глубоких общественных изменений, было многократно усилено целенаправленной пропагандой «прогрессивных» идей со стороны разночинской интеллигенции, которую образовали выходцы из всевозможных сословий и племен. Напомним, что именно в 1860-е годы разночинцы («шестидесятники») вышли на историческую арену и начали быстро оттеснять дворянскую интеллигенцию, захватывая в свои руки систему народного просвещения, печать и представительные учреждения.

В условиях экономического и политического подрыва государственной значимости дворянства, явившегося закономерным следствием отмены крепостничества, резкое расширение и возрастание социальной роли разночинцев было вполне естественным. Данное обстоятельство существенно изменило весь общественно-психологический климат в городах, поскольку новый влиятельный слой отличался от прежней дворянской интеллигенции гораздо меньшей внутренней воспитанностью, слабой причастностью к национально-государственной традиции и вопиющей политической безответственностью. При этом новые интеллигенты унаследовали от старых, дворянских, всю их требовательность в отношении личных прав и свобод. «Разночинская интеллигенция была внутренне слишком слаба, как культурная сила, и, по своему сбродному сложению, легче всего сплачивалась на отрицании, – комментировал этот процесс Л.А.Тихомиров. – Естественно, лица, выходящие из разнородных по типу слоев, – свободнее всего сходятся при отбрасывании каждым своего органического прошлого, и при постановке общей цели на каких-либо чисто отвлеченных началах, имеющих вид “общечеловеческих”.

Таким “общечеловеческим” казалось “европейское”, “общекультурное”, и притом в тех крайних побегах, которые и в Европе отрицали все “старое”, органическое.

Наша новая революционная интеллигенция, поэтому, связала себя традиционно с прежним западническим направлением, с которым, в действительности, имела не много общего. Со страстностью вспыхнула в ней старая наша подражательность, от которой стали было излечиваться культурные слои дворянской образованной России» ¹.

Итак, административно-учрежденческий по форме и либерально-буржуазный по содержанию путь демократизации государства обусловил то, что органические социальные слои народа были отрезаны от представительных органов. Доминирующее значение в них, вместе с антинациональной и антигосударственно настроенной интеллигентской публикой, получила богатая, но культурно неразвитая, эгоистическая буржуазия. Вот почему чем больше прав и свобод предоставлялось обществу правительственной властью, ориентирующейся на европейский либеральный стандарт, тем более радикальный смысл обретало лево-интеллигентское «освободительное движение».
§ 4. Радикализация революционного движения
После восстания декабристов до 60-х годов XIX в. революционные кружки интеллигенции и учащейся молодежи практически не угрожали государственной власти. В царствование Николая Первого преобладало патриархальное отношение между обществом и царем, когда последний, подобно своему брату Александру, свободно гулявшему по Невскому проспекту и раскланивавшемуся со знакомыми, мог позволить себе прогулки по Петербургу и появление в общественных местах практически без охраны ². Так же Александр II, будучи наследником-цесаревичем, вдвоем со своим педагогом К.К.Мердером в частном порядке посещал бедные дома жителей окраин столицы, оказывая им посильную помощь. Но 4 апреля 1866 г. возле Летнего сада произошло первое покушения на жизнь царя со стороны революционного кружковца Каракозова. Символично, что государя спас костромской крестьянин Осип Иванович Комиссаров, толкнувший злоумышленника, когда тот уже приготовился выстрелить из револьвера. В 1867 г. поляк Березовский совершил покушение на русского императора во время всемирной выставки в Париже. 24 января 1878 г. В.И.Засулич стреляла в петербургского градоначальника Трепова (впоследствии она была оправдана судом). В феврале-мае в Киеве один революционер (Осинский) стрелял в прокурора Котляревского, а другой (Попко) убил жандармского офицера Гейкина. 4 августа того же 1878 г. в столице Кравчинкий-Степняк заколол кинжалом шефа жандармов Мезенцева. 2 апреля 1879 г. очередное неудачное покушение на царя совершил революционер Соловьев. В этом же году близ Москвы был взорван железнодорожный путь в месте, где должен был пройти царский поезд. В 1880 г. в здании зимнего дворца террорист Халтурин взорвал столовую, за минуту до выхода царской семьи к обеду. Наконец, в марте 1881 г. государь был убит.

То, что Россия вступила в период активного противоборства сил революции и правопорядка именно в период либеральных реформ, имело свои объективные основания. Во-первых, сам факт такого рода реформ был в глазах революционеров политической уступкой верховной власти обществу и, следовательно, свидетельством исторической правоты всех радикальных «служителей прогресса». Возникала революционная надежда, что теперь можно добиться более глубоких перемен, вплоть до настоящего социального переворота, если отобрать инициативу у власти и взять дело преобразований в свои руки. Для этого перехвата инициативы и был развязан террор, острием своим направленный против Государя. Организаторы цареубийства из подпольной группировки «Земля и воля» первоначально планировали его для того, чтобы заставить власть отказаться от реформ, ввести военное положение и дискредитировать себя в глазах общества репрессиями. Тем самым, посредством общего обострения политической ситуации, заговорщики стремились поставить страну на грань революционного переворота.

Наиболее полное воплощение террористической тактики осуществила партия «Народная воля», сделавшая цареубийство свой главной задачей. Практически это была не партия, а маленькая группа подпольщиков, насчитывавшая в начале своей деятельности 28 человек, а потом и того меньше. Но упорная борьба этой кучки террористов-фанатиков с правительством находила довольно широкое сочувствие в среде либеральной интеллигенции. Судя по мемуарам многих свидетелей охоты революционеров на государя, даже вполне умеренные либералы оживленно встречали известия о травле царя террористами, радостно передавая друг другу последние новости противоборства преступных подпольщиков и законной власти, злорадствуя по поводу просчетов правительства и сочиняя циничные анекдоты в связи с его успехами.

Все это свидетельствовало об углублении хронических недугов русского образованного общества, о нравственном недостоинстве его и крайне малой способности ответственно, на благо народа и государства, воспользоваться плодами гражданской свободы, предоставляемой верховной властью.

В 1860-1870-е годы происходит вырождение революционного народничества в крайний революционный нигилизм, который логически объясняется консервативностью русского крестьянства и разочарованием революционеров в русском народе, как народе революционном. В условиях такой разочарованности народничество (с присущими ему элементами национального патриотизма, нравственного уважения самобытной правды крестьянской жизни, верой в особенный русский путь к лучшему социальному строю) уже не соответствовало требованиям революционного вероисповедания. И последнее начало искать себе иную идеологию, окончательно враждебную всему более-менее национальному, нравственно обоснованному, традиционному и органичному.

По мере развития нигилистической (то есть отрицающей все традиционные ценности религии, нравственности, национальности) стихии в разночинском слое, критика народничества развертывается с крайне радикальных позиций. «Освободительное движение» приобретает все более беспочвенный, абстрактно-идеологический характер. Органами нового движения становятся журналы Н.Г. Чернышевского «Современник» и Г.Е.Благосветлова «Русское слово». У внутренне черствого, рассудочного Чернышевского, при вере в общину и возможность крестьянского социализма, испаряется живая сочувственная причастность к народному бытию, как корневой системе русского национального организма. «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу - все рабы», - таков приговор традиционной России, вынесенный Чернышевским с точки зрения безусловной ценности социальной революции. У публицистов «Русского слова» подвергается отрицанию уже и народническая приверженность общинным традициям. Разочарование в революционных способностях крестьянства заставляет одного из ведущих авторов этого наипередового журнала – Варфоломея Зайцева – писать о необходимости для прогрессивной интеллигенции энергично действовать против народа, потому что он «не может по неразвитию поступать сообразно со своими выгодами». Как замечает исследователь идеологии «Русского слова», идею общины, объединяющей людей на основе интуитивного «артельного духа» русских крестьян, крайне левые публицисты заменили идеей «промышленно-экономической ассоциации», в основе которой лежит высокая сознательность ее членов ¹ . То есть эволюция русской революционной мысли повела своих сторонников к замене народнического идеала органически-национальной общинности искусственным коллективизмом интернационал-социалистов - прямых предшественников большевиков.

Нет ничего странного, что увлекаясь коллективистской мечтой, никак не связанной с реальным окружающим обществом, авторы «Русского слова» проявляли крайний критический индивидуализм в отношении всех общезначимых социально-культурных устоев. Они даже могли позволить себе быть свободными от критики, а, приняв вместе с деятелями «Современника» название «свистуны», просто освистывать и осмеивать все вокруг. «...Что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть», - учил своих молодых последователей Писарев. Процесс освобождения человека от всего устоявшегося и освященного веками приобретает у него самодовлеющую ценность, литература же получает смысл служебного средства тотального раскрепощения личности «от тех разнообразных стеснений, которые налагают на нее робость собственной мысли, предрассудки касты, авторитет предания, стремление к общему благу и весь тот отживший хлам, который мешает живому человеку свободно дышать и развиваться во все стороны».

Недостаток глубоких духовных познаний, убогий идеологический догматизм, питающий крайнюю фанатичность нигилистов-революционеров, породили два классических типа леворадикального интеллигента: литературного критика и профессионального революционера.

Первый тип сложился в окололитературной среде журналистов, газетчиков, кружковых публицистов. Используя обсуждение художественных произведений для высказывания каких-либо обличительных идей, кружковые публицисты адресовали статьи не столько зрелому и серьезному читателю, сколько учащейся молодежи. И сами выдающиеся левые критики были молодыми. Белинский умер в 37 лет, Добролюбов в 25, Писарев в 28.

При неразвитости философских традиций на русской почве и отсутствии партийно-политической сферы общественной жизни в православно-самодержавном государстве, литературное творчество, журналистика и окололитературная жизнь приобрели у нас многоплановое, мировоззренчески и социально важное значение. От писателя и поэта передовая общественность требовала не просто талантливых, расширяющих жизненный и эстетический опыт произведений, но выявления последних смыслов общечеловеческого и национального бытия, предначертания путей к утверждению социальной правды. Свившая себе гнездо около русской художественной литературы молодая радикальная мысль стремилась, вслед за своим предтечей Радищевым, направить литературное творчество на достижение определенных идеологических целей, усилить и заострить содержащиеся в нем элементы морализма, критичности, учительства, социального служения.

Общее воздействие передовых окололитературных публицистов на общественное сознание впервые было обстоятельно рассмотрено в 1890-х годах А. Л. Волынским в книге «Русские критики». По мнению автора, воздействие это было неплодотворным. Чернышевский, Добролюбов, Писарев, делал вывод Волынский, «вносили в умы дух слепой ненависти ко всему, что не сразу и не вполне доступно плебейскому, неразвитому вкусу». Их деспотическое иго над общественным мнением душило в самом источнике свободные умственные силы русского общества. Под влиянием идейного ига публицистов «Русского слова» и «Современника», беспрепятственно разливается, простирая свои претензии на все виды творчества, науки, философии, «мещанство мысли, поддерживаемое страхом перед всем, что требует упорного труда, напряжения всех духовных сил» ¹ .

Второй тип леворадикального интеллигента - тип профессионального революционера - являл собой нечто среднее между одержимым бесами фанатиком отвлеченной идеи и мучеником совести, стремящимся пожертвовать жизнь во искупление социальной неправды окружающего мира. Эту духовную смутность, эту мутную смешанность порочности и праведнической жертвенности можно заметить в псевдоиноческом отречении революционера от семейных уз, от обычных человеческих привязанностей, от органической причастности ко всей окружающей жизни, наконец, от своих настоящих имени и фамилии и во внутреннем погружении в инобытный подпольный мир, образованный сектантско-партийной верой и «товарищеской» моралью, враждебными большому, легальному, национально-историческому обществу. Стихия деятельного самоотречения и жертвоприношения, сущая в душах представителей революционной молодежи, определялась, по верной мысли А. С. Изгоева, отголосками христианского представления, что земная жизнь не есть самоценность и святыня, что только твоя вера свята и должна вести тебя к крестной жертве. Потому идеал прогрессивной молодежи, пишет названный автор, выражается стремлением к смерти, в желании доказать себе и другим отсутствие страха перед ней и постоянную готовность принять ее. Что берется у нас в общем мнении критерием «левости»? - спрашивает Изгоев. И отвечает: «”Левее” тот, кто ближе к смерти, чья работа ”опаснее” не для общественного строя, с которым идет борьба, а для самой действующей личности... И вот это-то обстоятельство и оказывает магическое влияние на душу наиболее чутких представителей русской интеллигентной молодежи. Оно завораживает их ум и парализует совесть: все освящается, что заканчивается смертью, все дозволено тому, кто идет на смерть, кто ежедневно рискует своей головой» ¹ .

Итак, следует признать, что в революционном типе русского человека присутствовали некоторые христианские этические элементы, попавшие на службу отнюдь не христианским ценностям и приобретшие “превращенную” форму. В силу этих нравственных примесей и сохраняющейся психологической русскости, не все наши левые интеллигенты были целиком и полностью одержимы беспочвенной нигилистической стихией, глубоко чужеродной вскормленной православно-национальным духом русской душе. Во внутреннем мире многих из них возникали острые конфликты, сказывалась духовно-историческая память, выделялись моральное и национально-патриотическое противоядия злобной, всеразрушительной нигилистической страсти.

Но при всем том новое поколение революционных интеллигентов, оформившееся в 60-70-х годах прошлого века, характеризовалось многими поистине страшными чертами: фанатической нетерпимостью к инакомыслию, неверием в высшие духовные силы, стремлением к насильственному изменению мира на совершенно утопических принципах. В конце концов «освободительное» движение интеллигенции угрожало освободить русских людей не только от верности историческим преданиям, святыням Церкви, от чести служения Отечеству, но и от самой возможности свободы веры, мысли и слова. Об этой жуткой перспективе «освободительного движения» начал догадываться к концу своей жизни дальновидный и честный дворянин-революцинер А.И.Герцен. Он на себе почувствовал, что в революционных кругах учреждена своя «демократическая цензура» и своя радикальная «инквизиция», несравненно более опасные, нежели всякие другие. «Цензура демократическая, - писал Герцен, - губит нравственно, обвинения ее раздаются... не из прокурорского рта, а из дали ссылки, изгнания, из мрака заточения; приговор, писанный рукой, на которой виден след цени, отзывается глубоко в сердце, что вовсе не мешает ему быть несправедливым». У нового поколения революционеров, замечал основоположник народничества, «образовалось свое обязывающее предание, идущее с 1789 г., своя связующая религия, - религия исключительно притеснительная... Гонимое предание, с своим терновым венком на голове, ограничивает сердце, мысль, волю» ¹ .