Глава III В семье Джолдошевых

разу после поминок Джолдошевы уехали. Видимо, на­до было подготовиться к то­му, чтобы забрать нас к себе. А, может, и еще какие-нибудь дела их заторопили. Возвратились за нами через месяц. И мы той же дорогой, что и добирались сюда, отправились назад, во Фрунзе.

Говорят, когда человек рождается, у него два ангела-хранителя - мать и отец. Они постоянно обере­гают своего ребенка от любых невзгод. Оберегают, растят, наставляют. Если же с кем-нибудь из них случается несчастье, место этого ангела-хранителя должны занимать самые близкие люди. Нельзя, чтобы оно пустовало. Нарушается баланс в воспитании маленького человека. Идут перекосы, незримые, но существенные для его психики.

Мне все-таки повезло. У меня оставалась мать, а после смерти отца место в моей жизни занялиАкима и Токчоро Джолдошевы. Под воздействием моего глубокого уважения к сестре, зятю и сложилась моя судьба.

Акима вообще относилась ко мне с особой сестринской любовью, постоянно заботилась обо мне. Ведь мои братья умерли во время перекочевок, вынужденного ухода родите­лей в Китай. Она знала их, нянчила, а потом хоронила. И все ее душевное тепло, нежность, которые изначально предназна­чались для нас семерых, она отдавала мне одному. Так полу­чилось, что мы с сестрой почти всю жизнь прожили вместе. Даже когда я уже стал взрослым, женился и дети родились, мы все равно долгое время продолжали жить в одной кварти­ре.

А зять мой, Токчоро Джолдошев, несмотря на его огром­ную занятость, во многом заменил мне отца. Он был из того редкого типа людей, в которых сочетается талант крупного общественного, политического деятеля и чуткого, вниматель­ного семьянина. Кто знает, каким бы я стал, как сложилась бы моя жизнь, если бы не встретился Токчоро на моем пути.

Во Фрунзе у Джолдошевых была двухкомнатная квартира. Она находилась в четырехквартирном доме по улице Фрунзе, где сейчас расположились элитные дома, названные в народе "учкудуком" - три колодца. Здесь и тогда стояли три дома. Только одноэтажные. В тех квартирах тоже жили руководя­щие работники. Но из всех сантехнических премудростей имелся в кухне только умывальник. Воду для него, как и питья, приготовления пищи, приносили с улицы. Там была колонка. Возле нее обычно выстраивалась очередь. Как, прос­тите, и к туалету, сооруженному в конце двора.

Нынешний парк имени Панфилова, который в ту пору только закладывался, был почти напротив нашего дома. Это сейчас в парк все спокойно заходят, а тогда он находился за глиняным забором, дувалом, и туда так просто было не по­пасть. Снаружи виднелись высаженные вдоль забора тополя, а дальше к центру - карагачи, дубы и липы. По парку ходил лесничий, самый настоящий - с ружьем и собакой. Мальчиш­кам доставляло удовольствие подразнить его. Залезут с разных сторон на забор, кто-то один начинает свистеть, сторож направляется в его сторону, а тут с противоположной стороны свист раздается. Сторож сердится, грозится, собака лает, над­рывается, а для мальчишек все это потеха. Пока однажды он не вытерпел и не пальнул солью. Утихомирились, дразнить перестали.

Возможно, это покажется странным, но меня не привлека­ли подобные мальчишечьи шалости. Мои сверстники собира­лись группами, компаниями, говорили, о чем попало, шумели, разыгрывали друг друга, осваивали блатные выражения, от нечего делать, без всяких причин устраивали драки, лази­ли по чужим садам и огородам...

А я как-то выпадал из их круга. Не в силу своей замкну­тости или сознательности. Вовсе нет. Я любил общаться, по­балагурить. Но пустое времяпрепровождение в шалманах во главе с каким-нибудь вихрастым вожаком-горлопаном мне претило. Не интересно было - вот и все. Пусть меня считали белой вороной, но я сторонился этих сборищ.

Мне нравились игры. Такие, в которых можно было проя­вить ловкость, смекалку и, если хотите, мастерство. Про альчики я уже рассказывал. Через год-два я вырасту из них, как вырастают из детских штанишек. Но, еще живя на Фрунзенской, я с любопытством присматривался, а точнее примерялся к мальчишкам постарше, что гоняли на улице в футбол.

Мяч у них был самодельный, состоящий из набитого тряпьем чулка, которому постарались придать круглую фор­му. Иногда он во время игры вытягивался и напоминал гру­шу. Однако ребят это не смущало, они продолжали бить по нему до тех пор, пока он мог катиться. И только когда он пол­ностью терял это свойство, после удара лишь кувыркался нехотя и лениво, только тогда его или заменяли, или перешива­ли заново.

Но несовершенство мяча не мешало азарту нападающих и защитников. Поднимая облако пыли, одни мчались к воротам, ограниченным с двух сторон булыжниками, где насмерть стоял вратарь с разодранными в кровь коленками, а другие нас­какивали на них, как петухи, чтобы не пропустить, остано­вить противника. Они играли не напоказ, поскольку зрите­лей-то и не было (кроме двух-трех таких же, как я, пацанов) но играли самозабвенно, не щадя босых ног, то и дело ударя­ющих вместо мяча по подвернувшемуся камню. Мяч связывал всех - не только внутри каждой команды, но и в проти­воборстве обеих команд. Без него, даже самого примитивно­го, тряпичного, все рассыпалось, теряло смысл. Он был глав­ным действующим лицом, вокруг которого пылали страсти.

Смотря на тех ребят, заражаясь их азартом, я тогда, конеч­но, не думал, что футбол так прочно войдет в мою жизнь. Пусть у них не было того мастерства, что приходит с годами, но когда они играли, для них, казалось, не существует ничего, кроме мяча и ворот противника, которые надо поразить, пора­зить во что бы то ни стало. Они старались изо всех своих мальчишеских сил...

И вот это стремление, эта собранность, этот порыв, види­мо, тогда и вошли в меня, остались во мне, чтобы после, ког­да я уже буду учиться в старших классах школы, самому всерьез приобщиться к футболу.

На Востоке говорят: судьба всегда приходит как случай, не дерево выбирает птицу, а птица выбирает дерево. Случай действительно играет в жизни серьезную роль. Обращайся те самодеятельные футболисты нехотя и лениво со своим тря­пичным мячом, не будь они так целеустремленны, кто знает, появился бы тот первый толчок к футболу? Да и после я очу­тился в той школе, где по счастливой случайности была креп­кая футбольная команда.

Если же просмотреть всю мою жизнь, где вдоволь было радостей и печалей, удач и неудач, всевозможных достиже­ний и, пусть редких, но срывов, то везде можно проследить, как во всем этом участвовал случай. Благодаря нему, сколько замечательных людей встретилось на моем пути, причем, на решающих его поворотах, от чего действительно зависела моя судьба. Они, эти люди, с которыми мой читатель или уже встретился или еще встретится на страницах книги, навсегда прописаны у меня в памяти и в сердце.
На улице Фрунзе мы прожили недолго, и уже в 1929 го­ду переехали на Лагерную, переименованную вскоре в Эн­гельса, а затем - в Чокморова. Здесь у нас было три ком­наты и кухня. Дом одноэтажный, четырехквартирный. Находился по Лагерной между Дзержинской (Эркиндик) и Первомайской (Раззакова). Впрочем, почему находился? Он и сейчас там стоит. По-прежнему жилой. После нас в нем жил известный писатель Джоомарт Бокомбаев.

Вообще тот район, расположенный на южной оконечности тогдашнего города, состоял из небольших по нынешним меркам, добротных домов, где жили видные дея­тели партии, правительства Киргизии. Кто-то из них жил совсем рядом с нами, кто-то в одном или в двух квар­талах от нас. Это были председатель Совмина Абдрахманов, секретари ЦК Айтматов и Исакеев, наркомзем Эсенаманов, министр здравоохранения Шоруков...

Вскоре их, как и моего зятя Токчоро Джолдошева, пос­тигнет трагическая участь. Они будут репрессированы. Но разве кто-нибудь из них догадывался, знал об этом за­ранее? В самом начале тридцатых годов ничто еще не предвещало той жестокой кадровой чистки, что спустя несколько лет пройдет, как танком, прежде всего, по ру­ководящим кадрам.
Что я могу рассказать о Токчоро Джолдошеве, чье влия­ние на меня, хоть жили мы вместе короткое время, было ог­ромным? Родом он был из Кара-Булака, из того же села, где родились выдающиеся композиторы Абдылас Малдыбаев и Насыр Давлесов. Рано остался без родителей. В рядах Крас­ной Армии боролся с белогвардейцами. Окончив Киргизский институт просвещения, работал учителем в различных райо­нах - от Иссык-Куля до Сусамыра.

Токчоро обладал и органи­заторским талантом, и талан­том исследователя. Его отличала поистине энциклопедичес­кая широта взглядов и интере­сов. Тогда образование, наука, культура Киргизии представляли, образно говоря, огромный пласт целины. И он нередко: становился первопроходцем во всех этих сферах. Он был и министром просвещения, и секретарем ЦИК Киргизской Автономной Республики, и вместе со своими соратниками закла­дывал основы той Академии наук Киргизской ССР, которая была создана позднее, в 1943 году, постановлением ЦК ВКП(б) и Совнаркома, как Киргизский филиал Академии наук СССР. Пройдет время, и многие годы моей жизни будут связаны с этой Академией на­ук, где я пройду путь от сотрудника Отдела экономики, руководителя Отдела географии до Главного ученого секретаря Президиума Академии.

Во многом благодаря усилиям Токчоро Джолдошева был открыт первый медицинский техникум. При его ведущем участии в 1924 году проходила женская конференция работ­ниц сулюктинских копей, ее сенсацией и достижением прос­вещения стал тот факт, что после конференции женщины сняли чадры, закрывающие их лица от посторонних глаз, при­чем, сделали это в присутствии мужчин. В том же году в Кир­гизии стал работать первый и единственный на весь Туркестан ветеринарный стационар - также своего рода заслуга министра просвещения. Кроме того, тогда же дважды вводи­лись новые деньги - сначала появились бумажные боны: жел­тая - копейка и синие - пять копеек, а вскоре были отчекане­ны серебряные 10, 15, 20, 50 копеек и рублевая монета. Потом уже как-то я узнал, что эти металлические деньги были сде­ланы по царским образцам.

Прямое отношение Токчоро имел и к созданию Киргизско­го научно-исследовательского института языка, письменнос­ти и литературы, где первыми исследователями были Касым Тыныстанов и Белек Солтоноев. Разработанным ими алфави­том киргизского языка, литературными нормами, терминоло­гией политических и юридических наук мы пользуемся до сих пор.

А научно-исследовательский институт краеведения? А ко­ординация в единый план работ ряда учреждений, включая институт животноводства, для того, чтобы все народное хозяйство опиралось в своем развитии на научную базу? Все это тоже неразрывно связано с Токчоро Джолдошевым.

Оно и понятно. Образованных людей в двадцатые годы было немного, поэтому те, у кого за плечами было высшее образование, да еще и соответствую­щие способности, брали на себя решение массы проблем.

Так получилось, что мой зять стоял у истоков научного ведения хозяйства, а я - один из исследова­телей научного прогнозирования развития и размещения произво­дительных сил Кыргызстана на период до 2015 года. Что это - слу­чайное совпадение или закономер­ность? Мне кажется, само пересе­чение наших судеб не могло не иметь таких вот последствий в реальности.

Оставаясь государ­ственным деятелем высокого ранга, Токчо­ро Джолдошев был еще и первым профес­сиональным литера­турным критиком, ли­тературоведом. Он пи­сал статьи, рассказы, стихи, занимался пере­водами, издательской деятельностью, изучал и собирал фольклор. Его близость к писа­тельской среде немало способствовала созданию Союза писателей Киргизии. На первом съезде писателей выступил с докладом Аалы Токомбаев - основоположник письменной киргизской поэзии. А еще через месяц Токчоро провожал представителей этого молодого Союза в Москву на Всесоюзный съезд писателей. Вместе с Токомбаевым в столи­цу страны поехали Кубанычбек Маликов, Касымалы Баялинов и ряд других писателей.

Тогда же организовали и Союз художников. И тут тоже не обошлось без моего зятя. Вместе с выдающимся мастером кисти Семеном Чуйковым они долго вынашивали эту идею, искали помещение, где можно было бы размещать картины. Сначала был создан оргкомитет, а уже через год и сам Союз. Одним из первых мероприятий была выставка самого Семена Чуйкова, а также, помнится, Гапара Айтиева.

Но и этим сфера деятельности Токчоро не ограничивалась. Благодаря его усилиям во Фрунзе открылся музыкальный тех­никум. В первом наборе оказались будущие знаменитости -А. Аманбаев, М. Абдраев, А. Тулеев. А.еще в 1930 году начал свою работу Государственный театр, который объединил всех актеров, лелеемых Джолдошевым и собираемых им со всей республики. Среди них - певец Терметчиков, гармонист Бай-батыров, музыканты Мураталы Куренкеев, Карамолдо Орозов и Саякбай Каралаев.

Правильно говорят, лучшее, что делает человек, растворя­ется в людях, остается в них, передается через них следую­щим поколениям. Подтверждением этому является и деятель­ность моего зятя Токчоро Джолдошева, чья короткая и стре­мительная жизнь оказалась поразительно плодотворной.

Вскоре после того, как мы поселились в доме на улице Ла­герной, я стал ходить в детский сад. Находился он на улице Первомайской между улицами Токтогула и Киевской. Теперь там разместилось профтехучилище.

В детсад меня отводила Акима. Правда, ходить с ней я не любил. Чуть ли не на каждом шагу она встречала знакомых, останавливалась, и они подолгу говорили. А я вынужден был стоять, переминаясь с ноги на ногу, и слушать рассказы - о них самих, об их близких, обо всем, что случилось в их жиз­ни с момента последней встречи. "Странно, - недоумевал я, -мы только вчера видели эту женщину, как с ней могло столько всего произойти?" Закончится этот разговор, едва отправимся дальше - опять кто-то здоровается. И снова десяток минут разговоров.

Акима всегда с интересом слушала своих знакомых, иной раз стараясь узнать кое-какие детали, подробности. Вероятно, для того, чтобы помочь им в нужную минуту. Она особенно дружила с женой Аалы Токомбаева - Зейнеп-эже, они были луч­шими подругами. Близкие отношения сложились у нее и с же­нами Юсупа Абдрахманова, Торокула Айтматова и В. Кутарева. В детсаду нас учили рисовать, складывать по слогам от­дельные слова, петь детские песенки. Там впервые я стал го­ворить по-русски. Мне и прежде приходилось обмениваться отдельными фразами с русскими сверстниками, но словарный запас мой был, мягко говоря, беден. Дома мы общались на киргизском, мое окружение в Пишпеке, на улице Краснооктябрьской, куда мы вначале переехали, почти сплошь состав­ляли киргизы, казахи, узбеки и дунгане, которым был знаком киргизский язык, а не русский. Поэтому даже мало-мальски приобщиться к нему мне было попросту негде. Разве что во дворе "учкудука", но и там это знакомство лишь началось и носило, что называется, шапочный характер.

Другое дело в детсаду. Здесь было много русских ребят. Вместе мы проводили целые дни. Играли, пели, рисовали. Разговоры велись, в основном, на русском. И, естественно, для меня приоткрылось окно в русскую речь.

Наверное, у Токчоро и Акимы все именно так и планиро­валось, так и предполагалось. В детсад обычно отдавали де­тей, если родители на работе и с ними некому заниматься. Моя же мама была дома, у нее хватало домашних хлопот. Зять с сестрой попросту решили, чтобы я "поварился" в русскоя­зычной среде и таким образом был подготовлен к следующе­му, более серьезному шагу, который, судя по всему, они тоже планировали.

И вот однажды Акима завела речь о школе.

• 
  Каип, - сказала она мне, - пора готовиться к школе. Имей ввиду, в этом году ты пойдешь в первый класс.
  
• 
  Ладно, - согласился я, - а в какую школу?
  
• 
  Первую, имени Максима Горького.
  
• 
  Но она же на русском языке! Как я там буду учиться? Вон даже в детском саду с пацанами мне трудно подбирать рус­ские слова. А в школе учительница спросит что-нибудь, я ей и ответить не смогу. Со стыда сгорю.
  
• 
  Стыдно, когда человек не хочет знать больше того, что знает, - покачав головой, возразила сестра. - А если он стара­ется, учится, ему нечего стыдиться. Вот посмотришь, у тебя все получится.
  
• 
  А, может быть, все-таки в школу на киргизском языке? -я все еще пытался сопротивляться. Хотя уже понимал, что бесполезно.
  

Присутствующий при этом Токчоро поддержал ее. Види­мо, они не раз обсуждали вопрос о том, в какую мне идти шко­лу, и придерживались на сей счет единого мнения. По его сло­вам, мне нечего пугаться поджидающих меня трудностей. Ес­ли не лениться и сразу брать на себя приличную нагрузку, то потом к этому привыкаешь, и любые нагрузки будут нипочем. - Русский язык необходимо знать, - говорил Токчоро. - В такой большой стране, как СССР, один язык должен быть об­щим, связующим. Чтобы повсюду, куда бы ты ни поехал, мог свободно переговорить с любым собеседником. Но при этом и свой родной язык, киргизский, грех забывать. Вот посмот­ришь, уже ваше поколение будет двуязычным, и только выиг­рает от этого.

Моя мама поддержала Акиму и Токчоро, хотя сама совер­шенно не говорила по-русски. Своим чутким материнским сердцем она, видимо, понимала, что это может пригодиться, помочь мне в жизни. "Не противься, сынок, они правильно го­ворят, я это чувствую", - сказала она, поглаживая мою голову своей шершавой от домашних трудов ладонью.

Хочется сказать, что именно под воздействием моего глубо­кого уважения к сестре и зятю складывалась моя судьба. Это они мне постоянно твердили: "Учись!" Это они изо дня в день настаивали, чтобы я проявлял старание, прилежание к учебе. Это они убеждали: " Ты -кыргыз, по-русски знаешь плохо. Но ты должен учить все предметы не на кыргызском, а на русском языке. Ты должен доказать, что тебе и это под силу".

С первого класса Акима говорила мне, что нельзя, стыдно быть хуже остальных учеников, надо стать лучше, тем самым она возбуждала мое честолюбие. Наверное, потому я и стал научным работником и кое-чего достиг на этом поприще, что ее слова всю жизнь помнил.

И даже когда зятя арестовали, а сестру объявили женой "врага народа", даже тогда, как ни покажется странным, эти близкие люди помогали мне идти по жизни.

Да, арест зятя навлек на всю семью и обвинения, непри­язнь со стороны одних, и боязливое сочувствие со стороны других. Не раз мне приходилось замирать, когда пожелтевшие от никотина пальцы с неровными ногтями "козой" давили в глаза: "У-у, воспитанник контрреволюционера! Будь моя воля, уж я бы тебя под корень!..". Но если долго идти по канату, прек­расно зная, что тебе никак нельзя падать, иначе разобьешься вдребезги, то обязательно научишься держать равновесие. Соз­нание того, что меня также могут ошибочно обвинить в преда­тельстве и вражеских происках по отношению к советскому народу и партии, приучило к сдержанности, умению обдумы­вать каждый свой шаг.

Уже с юности я не позволял эмоциям взять верх над разу­мом. Контроль над своими поступками, действиями форми­ровал во мне четкое деление ценностей, где было только черное и белое, плохое и хорошее, злое и доброе. И никакого раз­ноцветья, ничего промежуточного. Я отказывал себе в праве даже мысленно погружаться в сомнения, подменять правду ложью.

Как видно, незаурядные личности даже своей смертью продолжают оказывать на нас влияние
ВШкола имени Горького

августе 1929 года Акима повела меня показывать шко­лу №1, ту самую десятилетку, о которой шла речь. Это было большое одноэтажное здание на пересечении улиц Дзержинского и Кирова, где потом размещалась библи­отека имени Чернышевского. В начале восьмидесятых на этом месте было отстроено современное здание - Дом поли­тического просвещения ЦК. Нынче там детский эстетически-образовательный Центр "Сейтек".

Когда в первый день я оказался в своем классе и оглядел­ся по сторонам, то даже внутренне как бы съежился. Из соро­ка учеников я был единственным кыргызом. Меня это не ис­пугало, нет. Просто явилось неожиданностью. Значит, все, кроме меня одного, будут учиться на родном языке. Мне при­дется труднее, а им легче. Но ничего, еще посмотрим, поду­мал я, у кого как пойдет учеба.

К соперничеству мне, в общем-то, не привыкать. Любая иг­ра - это соперничество. А игры меня привлекали. К тому же свежи были в памяти слова Токчоро о том, что человеку, если он хочет крепко стоять на ногах, необходима серьезная нагруз­ка, нужно испытывать себя на преодолении трудностей. Так что если я слегка и скис, то лишь на мгновение. Да и ребята тут же стали ко мне подходить, чтобы познакомиться. Возник­шее напряжение вмиг разрядилось. Мне предстояло не только соперничество, но и дружба с моими одноклассниками.

В коридорах школы, во дворе мы старались держаться вместе. Прижимались к стенке, когда мимо шумно и раско­ванно проходили старшеклассники. Но робость наша была недолгой. Никто из старших ребят не собирался задираться, показывать на нас свою силу. В школе, директором которой был Эммануил Хаскелевич Будянский, замечательный чело­век, историк, придерживались доброго правила: младшие как бы привилегированный класс, не дай Бог поднять на них ру­ку. Взрослея, мы оставались верными этому правилу.

Но тогда старшие вызывали у нас восторженную зависть, поскольку они как бы обжились в школе, ходили по ней сво­бодно и даже, как нам казалось, с некоторой важностью. Ну, а если затеряешься среди тех ребят, то невольно чувствуешь то превосходство, которое давал им возраст.

На мне лежала обязанность покупать для дома хлеб, карто­фель, мясо, другие продукты. А время было голодное, продуктов не хватало. За хлебом выстраивались очереди на целый квартал. Очередь приходилось занимать глубокой ночью, часа в три-четы­ре, когда самое время сна. Уйти было нельзя, часто проводились переклички. И если тебя в этот момент не оказалось на месте, ты выбывал из очереди.

Джолдошев работал Наркомом просвещения, но денег в семье не хватало, еле сводили концы с концами. У матери оставались кое-какие украшения, подаренные еще отцом, когда он занимался предпринимательством, - бусы, ожерелья... На них можно было обменять в Торгсине (Торговом синдикате), находящемся в сером одноэтажном здании на углу Фрунзенской и Советской, либо му­ку, либо какую-нибудь крупу. Конечно же, я шел вместе с ма­терью. Жизнь заставляла разбираться в вопросах покупки продук­тов или обмена не только наравне со взрослыми, но подчас и луч­ше них.

Сейчас родители, во всяком случае, состоятельных семей, стремятся всячески оградить детей от домашних забот и хлопот. Порой помощь по дому превращается как бы в игру, хоть и инте­ресную, но не обязательную, не повседневную. Конечно, мы не взрослели раньше, чем это происходит сейчас; и тогда, и сегодня - для любой матери или отца ты и в пятьдесят, и в шестьдесят лет остаешься ребенком.

Просто мы взрослели по-другому. К нам раньше приходила зрелость, самостоятельность. Раньше начинали семейную жизнь, причем, без разводов, навсегда. Раньше детей начинали растить. Больше уважали все профессии, может быть, потому, что на пер­вое место ставили сам труд, а не социальное положение, не прес­тижность, которые эта профессия давала. Мы как-то с детства больше чувствовали прочную, неразрывную связь со своей семь­ей и страной в целом. Даже невозможно представить себе, чтобы кого-то из нас с детства воспитывали, учили, подготавливая для работы и жизни за рубежом, в какой-нибудь другой стране.

У нынешних детей взрослость обычно проявляется в том, что они больше знают. Иной раз поражает их прагматичность, их уме­ние просчитать свою личную выгоду там, где мы бы, пожалуй, ис­кали общую пользу. В чем-то они дальше смотрят, просчитывают свои перспективы. В их планах семья, родители занимают гораз­до более скромное место, чем это было у нас.

Моей первой учительницей была Юлия Яковлевна Курга­нова. Высокая, слегка полноватая, что придавало ей солидности, с темнорусыми волосами и красивыми чертами лица, прекрасно знающая свой предмет и внимательная, заботливая по натуре, она осталась в моей памяти на всю жизнь. Я на се­бе убедился, как много зависит от первого учителя. И твое от­ношение к школе. И отношение к учебе вообще, особенно к тем предметам, разумеется, которые он сам преподает.

К тому же в Юлии Яковлевне воплотились многие луч­шие качества русского человека - верность своему долгу, доб­рота, чуткость, стремление помочь слабому... Впоследствии это не могло не отразиться на моем отношении к русским лю­дям, с которыми постоянно связывала меня судьба.

Она была близкой родственницей Михаила Васильевича Фрунзе. Тогда уже самого Фрунзе не было в живых, и его та­инственная смерть обрастала слухами. Потихоньку шептались, что его расстреляли в подвалах НКВД. Еще мало кто знал, что он умер на больничной койке при весьма загадочных обстоятельствах.

Под вымышленными именами история гибели полководца в больнице встретилась мне через много лет в книге Бориса Пильняка "Повесть непогашенной луны". Сталин и виду не подал, что узнал в героях книги и себя, и Фрунзе. Но сам Пильняк вскоре был неизвестно за какие грехи расстрелян.

Сразу после смер­ти Фрунзе, в конце 1925 года, Пишпек переименовали сна­чала во Фрунзеград, а спустя год город стал просто называться - Фрунзе. На киргизс­ком языке того време­ни это звучало как Боронзо.

Помню, Юлия Яковлевна рассказывала нам о своем родственнике, ставила его в пример. Рассказывала, как еще совсем маленькому Мише Фрунзе Пишпекское местное самоуправление назначило Пушкинскую стипендию, чтобы он мог учиться в Верненской гимназии. Мальчик рано остался без от­ца, но уже все отмечали его склонность к наукам. Кстати, отец Миши, Василий Михайлович Фрунзе, который был военным фельдшером, тоже немало сделал для нашего города.

Юлия Яковлевна была очень внимательна ко мне, стара­лась облегчить усвоение материала, иногда оставаясь со мной для этого после уроков. Может, потому, что я плохо говорил по-русски, и мне было трудней остальных. Я все время чувствовал ее поддержку. Она не только научила меня читать и писать, но и помогла освоить основы русского языка. Сест­ра тоже со мной занималась, но моя первая учительница дала мне возможность познать особенности русского языка, ощу­тить его, что называется, вкус и аромат. А это могут дать только носители языка, те, кто впитал его с молоком матери.

Юлия Яковлевна была близко знакома и с моей сестрой, и с моим зятем. Их сближали общие заботы на ниве просвеще­ния, которому они посвятили свою жизнь. Я всегда встречал ее с радостью и признательностью - и когда она стала потом директором нашей школы, и когда ее назначили директором Фрунзенского учительского института. Вспоминая сейчас о ней, мысленно добавляю к ее имени - светлая. Да, именно светлым человеком она была, Юлия Яковлевна Курганова.

Вспоминаются мне и другие учителя школы, в разные годы бывшие классными руководителями моего класса: Нина Ми­хайловна Савруцкая - учительница русского языка и литерату­ры, Тамара Томтовна Томара - учительница географии, Алек­сандр Викторович Курбатов - учитель физкультуры... Они то­же, как говорится, приложили руку к моему будущему. Здесь истоки моей любви к русской литературе; здесь, заинтересовав­шись географией, я получил толчок к своей профессии эконом-географа; здесь уже твердо сложилась моя связь со спортом.

менно в школе я подружился с Левой Дмитриевым и Лидой Дурновой. Лева жил неподалеку от нас на улице Первомайской, и мы обычно вместе с ним возвраща­лись после уроков домой. Его родители переехали куда-то в Россию, и след Левы затерялся. А вот Лида, окончив десяти­летку, поступила в пединститут, работала учительницей. Нес­колько лет тому назад мы случайно встретились с ней на ули­це. Сразу узнали друг друга. Стали вспоминать нашу моло­дость, нашу родную школу, учителей, одноклассников, делить­ся своими сведениями, у кого из них как сложилась судьба.

С Анваром Абдрахмановым я подружился еще в детском саду. Мы жили на одной улице. Через какое-то время оказа­лись в одном классе - то ли третьем, то ли четвертом. Сдру­жился я и с его младшим братом - Алешей. Их отец, Юсуп Абдрахманов, был председателем Совнаркома. У него были тесные контакты с Москвой. Это лично он пробил идею кыргызской автономности. Анвар и Алеша очень гордились тем, что их отец сидел в Президиуме рядом с Лениным, разговари­вал с ним. Кажется, это было на третьем съезде комсомола в 1919 году, ведь Абдрахманов возглавлял в то время комсомол Туркестана.

Дед моих друзей Абдрахмановых был волостным управи­телем Пржевальского уезда. В числе остальных иссык-кульских манапов он сдавал деньги на строительство училища, ко­торое потом с отличием окончил Юсуп Абдрахманов.

Когда повеяло смертельным холодом подступающих реп­рессий, мой друг Анвар вместе с родителями и младшим бра­том уехали сначала в Самару, а затем в Оренбург. Но все-таки и там добрались до их отца, арестовали. Они вернулись во Фрунзе. Жили в бараках за железной дорогой. Тот район на­зывался Шанхаем. Сам Анвар работал подмастерьем в худо­жественной мастерской. Когда началась война, ушел на фронт. Вернулся больным. И он, и его брат Алеша прожили, увы, недолго. Они так и не дождались реабилитации отца и последовавших затем знаков внимания к памяти этого выда­ющегося сына кыргызского народа - установление бюста на аллее основателей кыргызского государства и название его именем одной из главных улиц столицы.

А в те годы мы с друзьями любили гулять по бульвару Дзержинского (Эркиндик). Этот бульвар обладает, по-моему, магнетической силой. Широкие аллеи, окаймленные рядами могучих дубов, словно концентрируют энергию, ниспослан­ную нам с небес. Жизнь крупных руководителей республики, выдающихся писателей, художников, композиторов, ученых так или иначе связана с Дзержинкой. Здесь на одной из скаме­ек можно было увидеть погруженных в размышления Аалы Токомбаева или Семена Чуйкова, Абдыласа Малдыбаева или Ису Ахунбаева, эти аллеи помнят летящую походку Бибисары Бейшеналиевой и твердую, уверенную поступь Булата Мин-жилкиева, здесь и сейчас иногда прогуливается вернувшийся из-за границы Чингиз Айтматов или не спеша проходит вечно пребывающий в думах и заботах Турдакун Усубалиев...

Для нас, мальчишек тридцатых годов, Дзержинка была как бы центром Вселенной. Все лучшее, чем мы тогда жили, бы­ло на Дзержинке. И школа, и кинотеатры "Ударник" и "Ала-Тоо", и танцплощадка. Сколько захватывающего, важного для - нас происходило на этом бульваре! И первый фильм, и пер­вый танец, и первая спортивная победа на школьных соревно­ваниях, и первое крепкое рукопожатие друга, и первая, обра­щенная к тебе, улыбка какой-нибудь девушки.

Вечерами к Дзержинке стекалась масса народа. Бульвар уже в то время был для Фрунзе своего рода Невским проспек­том. Люди приходили, как говорится, и себя показать, и дру­гих посмотреть. Было много молодежи. Но ребята с Дзержинки чувствовали себя хозяевами. Они задавали здесь тон. Не потому, что у многих из них отцы были крупными руководи­телями. А потому, что они, как правило, больше читали, боль­ше знали, больше умели.

В молодости кровь кипит, никто не терпит чужого превос­ходства. Даже если оно оправдано. Мирное течение вечера иногда прерывалось вспыхнувшей дракой. Поэтому наряды милиции постоянно прогуливались по дубовым аллеям. По­рядок тут же восстанавливался.

Вообще-то мест для отдыха во Фрунзе было очень мало, и те, у кого позволяли жилищные условия, по вечерам созыва­ли друзей к себе домой. Если считать, что главное богатство человека - это его друзья, то зять с сестрой были необычайно богатыми людьми. Особенно часто у нас собирались писате­ли. Мать всегда накрывала стол. Писатели приносили с собой рукописи и читали вслух. Так получалось, что зять становил­ся первым их критиком. Иногда он прерывал чтение деликат­ным покашливанием или жестом, делал замечание, советовал, что и как лучше изменить. Токчоро не скупился на похвалу, но мог, если произведение того заслуживало, дать ему резко критическую оценку. Помню, Касым Тыныстанов какое-то время дулся на него за высказанное негативное мнение об од­ном из его произведений.

Бывали у нас и сказители эпоса "Манас". Репетировали, советовались с Токчоро. Когда появились первые граммофон­ные пластинки, он повез акынов в Москву на запись. Загляды­вали к нам почаевничать и известные музыканты - Мураталы Куренкеев, Токтогул Сатылганов, Калык Акиев. Их голоса, их выражения лиц - все хранит моя память. Приглашались также домой московские композиторы, дирижеры, музыкальные те­оретики. Речь шла о создании ансамблей, обучении наших музыкантов, записи и издании киргизских мелодий и напевов.
Вполне понятно, что далеко не все советские гражда­не проводили таким вот образом свое свободное время. Всегда полны народа были базарные харчевни. Там подавали так называемый китайский "квас". Его готовили на маковых головках, поэтому "квас" действовал намного сильнее водки. Популярной была "кишмишевка" – закрашенный настой винограда. Этот напиток, привлекавший людей дешевизной, продавало местное товарищество виноделов. Ребята постарше хвастались, что могли пропустить по стаканчику-другому и ничего, держались на но­гах. "Кишмишевка" значительно потеснила на рынке каче­ственные вина из Молдовановки.

Одурманенные, опьяненные мужики придирались друг к другу, хватались за ножи. Окрестные жители, устав от ругани и драк, которые устраивали обитатели харчевен, обратились с просьбой к властям прикрыть эти заведения.

После того, как некоторые из них были закрыты, часть посетителей харчевен переместилась в "Русскую столовую ". Ее открыла артель бывших красногвардейцев, а отсутствие алкоголя компенсировал богатый по тем временам выбор блюд.
Все, более или менее заметное, что тогда происходило во Фрунзе, сразу становилось достоянием всех. Быстрее всего новости передавались тысячелетним способом - из уст в уста. Поэтому чему-то я сам был свидетелем, о чем-то узнавал из разговоров взрослых или от своих друзей.

• 
  Слушай, Каип, - догнал меня в коридоре школы, где я прогуливался во время переменки, мой дружок Лева. - Идем после уроков на Красную площадь?
  
• 
  Зачем? - спросил я. В ближайшие месяцы никаких празд­ников не ожидалось. Значит, парадов не будет. Чего же там смотреть?
  
• 
  Мне сказали, что намечается нечто потрясающее. Но что именно, не сказали. Так ты пойдешь?
  

Красной называлась площадь возле Центрального сквера, в конце которого потом будет установлен памятник Сталина, а после разоблачения культа личности буквально в одну ночь его заменят на мирно беседующих Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Так вот, на этой площади был сооружен огромный деревянный барак. Его набили пустыми ящиками, коробками, прочей тарой, облили керосином и подожгли.

Оказывается, фрунзенская пожарная команда решила пе­ред всем городским людом продемонстрировать работу огне­тушителя "Тайфун-Гигант", привезенного в подарок рабочи­ми московского завода.

Зрелище и вправду было потрясающим. Хищные языки пламени взметнулись до неба, готовые разом сожрать дере­вянный барак. Они напоминали дракона со множеством го­лов. Но вот по этому дракону ударила мощная пенистая струя, заставившая его биться в судорогах, а через полторы минуты и вовсе сдаться, позорно уползти восвояси.

В тот год, когда я пошел в школу, весь Фрунзе был покорен двадцатью грузовиками "Даймлер-Бенц". Они произвели нас­тоящий фурор. Эти тупорылые немецкие машины, грузоподъ­емностью в три тонны, выглядели гигантами на фоне привыч­ного глазу гужевого транспорта. Присланные Москвой для перевозки хлеба по трассе Фрунзе - Алма-Ата, грузовики пов­сюду, где были населенные пункты, сопровождались шумны­ми ватагами мальчишек.

Тогда же средь нас немало толковали о капитане иссык-кульского парохода "Прогресс" и рабочем химического заво­да. Капитан удивил всех тем, что во время охоты совершенно неожиданно нашел рудное золото в районе села Ананьево. Многие подумали, что у нас в Киргизии золото валяется бук­вально под ногами. Чуть было не началась золотая лихорадка. Но власти через газеты, по радио дали понять, что находящи­еся в недрах богатства принадлежат государству, покушаться на них никто не имеет права, и зуд по поиску золотого тельца прекратился.

Что касается рабочего, то зимой 1929 года он вышел во Владивосток, чтобы посмотреть, как живут народы СССР. А еще раньше этот человек начал свой путь с Украины, из города Артемовска, и прошел до Фрунзе пешком почти пятнад­цать тысяч километров. По всей дороге он организовывал кружки Осоавиахима.

И еще один путешественник посетил Фрунзе в этом же го­ду. Это был рабочий Токмин из Донбасса. В наш город он при­был с Северного Урала, а туда - из Лапландии. Побывав во Фрунзе, рабочий отправился в Сибирь, на Камчатку, мечтая в дальнейшем обойти Японию, Америку, Австралию и Европу. После проводов рабочего, на которые собралось много народа, о нем вскоре забыли. И так никто из нас никогда и не узнал, по­лучилось ли у него задуманное. Но шума было - выше головы.

Много разговоров, дошедших в ту пору даже до нас, пер­воклассников, вызвал первый съезд безбожников Киргизии. Участники этого мероприятия хотели переоборудовать под школы и клубы православные храмы и мечети, молельные до­ма баптистов и адвентистов седьмого дня. На том же съезде было принято решение разоблачать сектантов, которые, дескать, прикрываясь исполнением "Интернационала" и других революционных песен, исподтишка ведут религиозную про­паганду.

Едва поступив в школу, я узнал, что к нам ходит немало детей из "Интергельпо". Мальчишкам всегда любопытно, что же скрывается под столь таинственным названием? Вместе с Левой Дмитриевым и Лидой Дурновой мы выяснили, что это артель промысловой кооперации, основанная венграми, чеха­ми и словаками. Они приехали во Фрунзе с семьями, чтобы оказать посильную помощь киргизскому народу в развитии промышленности. Сделано это было в ответ на призыв Вла­димира Ильича Ленина к рабочим капиталистических стран внести свой вклад в промышленное строительство молодой советской республики.

В кооперативе работали люди разных специальностей. Это они первыми стали развивать в Киргизии кожевенное и суконное, механическое и столярно-мебельное производство. Потом эти люди обжились здесь, да так и остались на кирги­зской земле.

Мне иногда думается: ведь существовало же тогда чувство истинной дружбы народов, стремление к бескорыстной взаи­мопомощи, взаимоподдержке. Пусть это называлось в ту пору классовой солидарностью, пусть в этом виделась политическая подоплека, но все это не так уж и важно. Важно, что люди, искренно желая помочь тем, кому было действительно трудно, снимались с привычных мест, ехали неизвестно ку­да, в чужую страну, где совершенно другой язык, другие тра­диции.

Сегодня, как правило, едут в страны побогаче, чтобы соот­ветственным образом облегчить устройство своей собствен­ной жизни. А это уже совершенно иной срез нравственности. Прагматизм такого рода напоминает дистиллированную воду. Она, безусловно, полезна, но в ней нет жизни, она безвкусна.

Запомнился мне председатель "Интергельпо", являвшийся одновременно заместителем председателя Кирпромсовета. Очень авторитетный и приятный венгр - Самюэль. На него просто невозможно было не обратить внимания. Он говорил с сильным акцентом, но зато очень громко.

Недавно я прочитал в "Вечернем Бишкеке", что многие из тех первых переселенцев покинули наш край и вернулись на свою историческую Родину. Хотя, кто знает, где у человека Родина - там, где он родился и откуда его, совсем еще малень­кого, увезли, или там, где он выучился, обрел профессию, состоялся как человек, влюбился, женился, где у него появи­лись дети и внуки.

И еще в одной из газет мне встретилось интервью такого же "приезжего". Когда-то мы неплохо знали друг друга. Он играл в футбол за команду своей артели. Сейчас ему восемьдесят лет. Так вот, он говорит, что и не думает отсюда уез­жать, не собирается никуда возвращаться. Здесь прожита большая жизнь, здесь его друзья, здесь, в общем-то, все, с чем накрепко срослась его память. Мол, не для этого еще ро­дители его приехали в Киргизию, пустили корни в этом див­ном краю, чтобы он потом все бросил и возвратился неизве­стно куда и зачем. Как тут не понять, как не согласиться с мо­им давним знакомцем?