Глава II Возвращение на Родину

переезде из Верного в Пишпек, как называ­лась в ту пору столица Киргизии, у меня сохрани­лись смутные, размытые вос­поминания. Они сотканы, по­добно ковру, на основе тех детских впечатлений, кото­рые рождались при подготов­ке к переезду, во время самой поездки, а также из рассказов старших, прежде всего, мате­ри и сестры Акимы.

Уже до этого в воздухе чувствовалось напряжение, что-то происходило, скрытое от посторонних глаз и ушей. Приняв решение отец посвятил в него только мать, а уж она поверьте, могла держать язык за зубами. Вообще родители не любили, чтобы дело плелось в хвосте разговоров и пересудов. Должен быть най­ден покупатель, с ним ударя­ют по рукам, назначается срок, когда дом освобождается для него, и только потом идут сборы, в которые вовлекается все больше народу.

И вот наступил день, когда в нашем доме поднялась нево­образимая суета. Без конца хлопали двери, звенела подготав­ливаемая к упаковке посуда, увязывались и выносились какие-то тюки, от хождения многих ног и постоянных сквозня­ков подрагивали и тонко голосили оконные стекла, то и дело возникали разного рода неувязки, слышались возбужденные споры.. Взрослые говорили отрывисто, быстро и громко, а не как обычно, когда их речь лилась, будто спокойный ручей.

У всех были свои обязанности. На меня не обращали вни­мания. Бегай, где угодно, делай, что хочешь, только не путай­ся под ногами. Я то забирался на груды одеял в каком-нибудь углу комнаты и оттуда наблюдал за работой взрослых, то но­сился по двору, уставленному подводами с томящимися непо­далеку и фыркающими лошадями.

Отец командовал и сбором вещей, и распределением их по подводам. Рядом с ним ходил сухонький коротконогий дунга­нин с широким, как степь, лицом. Он едва доставал отцу до плеча, и когда отец делал один шаг, ему приходилось делать два, а то и три, чтобы не отстать.

Все перевозки на дальние расстояния были в те времена в руках у дунган, именно они имели добротные подводы, соот­ветствующую упряжь, подготовленных для этого лошадей; и тот, кто находился рядом с отцом, был среди них главным. Оторбай-ата показывал ему, что из вещей нужно грузить в первую очередь, что во вторую. Дунганин важно кивал, соглашаясь, и цокал при этом языком. Его помощники тут же хва­тали вещи и грузили их на подводы. Делали они это легко, уверенно, чувствовалась у них сноровка в такой работе.

К вечеру дом опустел, все его содержимое перекочевало, в основном, на подводы. Оставили только самое необходимое, чтобы мы могли здесь же переночевать, а ранним утром отп­равиться в путь.

Дома стало голо, неуютно. Мать и вторая жена отца, токол, которую, помнится, звали Абия, растерянно бродили по комнатам. Они ведь старались, чтобы в доме все блестело, было чисто, аккуратно, а тут сам черт ногу сломит. Наводить поря­док в такой обстановке бессмысленно, теперь уже этим зай­мутся новые хозяева.

Данапия-апа не придиралась к токол, не шпыняла ее за не­чаянно разбитую пиалу или слово, сказанное невпопад. Ува­жая отца, который во время частых поездок в Китай нашел се­бе вторую жену в Ак-Суйском районе Прииссыккулья, она от­носилась к ней по-доброму, на правах старшей приучала ее к нескончаемой домашней работе. Мать со всеми находила об­щий язык. Я не слышал, чтобы Абия когда-нибудь перечила ей.

Когда я потом задумывался, какие из родительских черт характера мне хотелось бы иметь, то выходило так: решитель­ность, твердость, умение везде добиваться порядка - это от отца, и доброта, трудолюбие - от матери. Насколько это с го­дами удалось, не мне, конечно, судить. Но с самого детства хотелось именно так.

Выезжали из Верного ранним утром, чуть ли не затемно. Стояла осень, срединная осень стлалась над миром. Сначала было зябко, и я кутался в старый отцовский тулуп, от которо­го шел запах овчины и дальних странствий. Но когда город остался позади, и вдоль дороги потянулась степь, изрытая местами оврагами, небо стало наливаться сильным и сочным светом.

За нашей спиной вставало солнце, простирая свои лучи в ту сторону, куда лежал наш путь. Мы ехали на свою Родину, в Киргизию. В страну моих предков, а, значит, и мою страну. Это была первая дальняя для меня поездка, знаменательность которой я осознал гораздо позже.
Впрочем, тогда между Кыргызстаном и Казахстаном не было четкого государственного деления с пограничными столбами, шлагбаумами и таможенными службами. Была од­на единая страна, СССР, с общими для всех, кто в него входил, законами и положением. Переезжать из одной республи­ки в другую было так же просто, как нынче, скажем, из Чуйской области в Иссык-Кульскую. Ни тебе виз, ни новых пас­портов, ни таможенного досмотра. Да и не существовало осо­бой разницы - кыргыз ты или казах. Тем более, что наши на­роды, как два крыла одной птицы. Никто и не думал об их разделении, размежевании.

Мое поколение родилось свободным, хотя об этом не тре­щали на каждом углу. Мы чувствовали себя хозяевами огром­ной державы. Именно в те годы возникло у нас уникальное понятие большой и малой Родины. Если посмотреть непредв­зято, то среди наций не было избранных и второсортных. Су­ществовала масса установок в пользу национальных кадров каждой республики. И была искренняя межнациональная дружба, все советские люди были товарищами.

Нет, я не славлю советскую систему во всех ее проявлени­ях. Мне довелось на себе испытать немало из того, что совре­менная молодежь с содроганием узнает по исторической ли­тературе. И об этом еще пойдет речь. Но я бы не хотел, чтобы за ошибками, заблуждениями советской системы, не имею­щей прецедентов во всей истории человечества, исчезло, за­былось то бесспорно ценное, что она явила всему миру.

Ничего страшного, если человек, обжегшись на молоке, дует на воду. Но если при этом он будет напрочь, категори­чески отрицать достоинства самого молока - тут уж ничего, кроме вреда, ждать не приходится. А у нас любят чернить все советское, чтобы то, что творится сегодня, не выглядело без­радостным. Хотя известно: пиная прошлое, никогда не дож­дешься улыбки от будущего.

Может быть, поэтому и не удается выстроить истинное Содружество независимых государств - действительно с тес­ным, взаимовыгодным сотрудничеством? Ведь признав, что хотя бы отдельные конструкции советской системы крепки и заслуживают использования в настоящем, руководители на­ших государств должны будут всерьез озаботиться урезанием своих собственных властных полномочий ради общих целей сотрудничества. Но, вкусив по сути безграничной власти, кто с легкостью откажется даже от части лакомого пирога?

Дружба между республиками, которая была искренней и бескорыстной, утратила свое значение. Раньше мы жили в большой и доброй "коммуналке", а теперь обрели отдельные комнатушки и наглухо заперлись в них. И рады - стали пол­новластными хозяевами. Но разве все обостренней нами не ощущается ограниченность в возможностях нашей, хоть и богатой по природным ресурсам, но все-таки одной респуб­лики? Увы, не опереться уже на дружеское плечо такой об­ширной и весьма разнообразной в географическом отноше­нии страны, как Советский Союз. По обилию топлива, гидро­ресурсов, рудных и нерудных полезных ископаемых, лесов и сельскохозяйственных земель он занимал первое место в мире.

Из этого общего казана и черпал каждый свою долю. От­сюда и стремительность экономического, социального и куль­турного подъема всех советских республик. Только промыш­ленность Кыргызстана за семьдесят лет в составе СССР вы­росла в 333 раза! И где это теперь? Пущено по ветру, рожки да ножки остались. Зато, считается, сами себе голова.
Но я отвлекся от нашего путешествия. Что делать, если детские воспоминания перемежаются порой с нынешними моими рассуждениями... Дорога была тряской, в рытвинах и ухабах. До нее еще не дошли руки у новой, советской власти. Подводы двигались медленно, поскрипывали колеса, навевая сон. Отец иногда слезал с телеги и шел рядом, чтобы размять­ся. Высокий, стройный, он шел легко, размахивая руками, и его черная борода развевалась на ветру. Мне было приятно, что у меня такой сильный отец. Нравилось, когда он пел на кыргызском языке, оборачиваясь в мою сторону и подмиги­вая. А песни у него всегда были с особым смыслом, со значе­нием. Он пел:
Всегда собой владей, джигит,

Не обижай людей, джигит,

Знай, что они - твоя опора.

Без них ты - всех слабей, джигит.

Тебя, достигшего вершин,

Не зазнавайся и не думай,

Что из достойных ты один.

От горя ты не убегай,

Оно догонит, так и знай.

Храни достоинство и в горе,

И у ворот, ведущих в рай.

Хулу услышишь - не робей,

Тем, кто тебя понять не может,

Не открывай души своей.

Язык джигита - это меч.

Мы все умрем, и только имя

От смерти можно уберечь.

Когда на ходу он поворачивался в мою сторону, его обыч­но строгое лицо смягчалось, от него веяло теплом и спокой­ствием. Все-таки после всех передряг я оставался у него единственным сыном. Жаль, но таким крепким, жизнерадостным я его больше не видел. В дороге нас поджидала беда, которая не сразу, не вдруг, но перевернет всю нашу жизнь.

Дни становились все короче. Едва на землю опускались сумерки и вместе с ними из-за гор налетали ветры, извозчики подыскивали пристанище для ужина и ночлега. Перегоны были невелики, от Верного до Курдая три-четыре ночевки, и столько же от Курдая до Пишпека. С учетом этого вдоль до­роги и лепились саманные постройки, называемые караван-сараями. Там путнику всегда могли предложить горячий чай, шорпо и общую комнатенку, где уставший народ спал вповал­ку.

Все случилось неожиданно, на горном перевале, к которо­му мы подъехали не то в тумане, не то в ранней подступаю­щей тьме. Еще до этого заморосил холодный дождь, вскоре он перешел в густой липкий снег, и дорогу быстро покрыло скользкой и жидковатой кашицей. Под порывами ветра она твердела, превращаясь в льдистую корку.

На Курдай поднимались медленно, лошади выбивались из сил. Я лежал, плотно упакованный в отцовский тулуп, и толь­ко глаза да нос выглядывали наружу.

Достигнув верха перевала, извозчики повеселели. После непродолжительного спуска можно будет отдохнуть и обог­реться в прилепившемся у родника караван-сарае.

Дорога на спуске шла серпантинами. Поначалу достаточ­но пологими, и лошади прибавили шаг. Но при повороте на очередной серпантин, кучер первой подводы не учел его кру­тизны, не притормозил, как полагается, и лошадь понесло! Не будь так скользко, кучер тут же поправил бы положение. Но деревянный кол с заостренным наконечником, который ис­пользовался для торможения, при набранной скорости сос­кальзывал с поверхности дороги. Да и подковы у лошади бы­ли, видимо, изрядно стертые. В общем, ее несло и она, не вписавшись в следующий поворот, могла уйти в пропасть вместе с подводой.

Никто даже не заметил, как спрыгнул с подводы и метнул­ся вперед мой отец. Метнулся, сбросив даже чапан, чтобы не мешал бегу, и оставшись в одной рубахе. Он догнал лошадь, схватил за поводья у самой ее морды и буквально повис на них, изо всех сил разворачивая лошадь на себя, в сторону от гибельного съезда в пропасть. Растерявшийся было извозчик тут же сориентировался и вогнал деревянный тормозной кол в мерзлую землю. Подвода на какое-то мгновение останови­лась намертво, а затем продолжала медленно, боком ползти по дороге.

Испуг у лошади долго не проходил. И отцу почти до само­го конца спуска пришлось вести ее под уздцы. Поскольку бы­ло темно, мать, ехавшая на следующей подводе, не видела, что он оказался под снегом в одной рубахе. И он сам, разгоря­ченный, обратил на это внимание слишком поздно.

Отец и прежде покашливал. Говорили, что сказывался тот давний уход от царских карателей через ледники в Китай. Но теперь его прохватило насквозь, и старая болезнь легких вспыхнула с новой силой. Что только ни делали, как только ни лечила его мать, но болезнь, отступив на шаг, спустя какое-то время приближалась на два.

оначалу мои родители сняли небольшой дом за речкой Аламедин, в сельской местности, где цены были пони­же. Но оставаться там они не собирались. Надо было оглядеться, прикинуть, какое жилье в городе им подходит, а уж затем покупать его. Отец полагал, что купленный дом бу­дет как бы родовым гнездом, где появятся на свет и вырастут новые поколения Оторбаевых, и поэтому к выбору относил­ся особенно основательно. Откуда он мог знать, сколько ему отмеряно времени? Ну, а если бы и знал? Что из того? Нас­колько мне известно, отец никогда не изменял своей привыч­ке делать хорошо все, за что бы он ни брался.

Наконец, Оторбай-ата купил приглянувшийся ему дом по улице Краснооктябрьской, между улицами Токтогула и Ки­евской, чуть выше того места, где расположен нынче музей знаменитого скульптора Ольги Мануйловой. Это был первый наш дом в Пишпеке. Побеленный и снаружи, и внутри, он стоял на высоком фундаменте и имел три комнаты. Во дворе располагалась мечеть, куда стекались верующие изо всей ок­руги. Далеко окрест разносилось "Алла-а-а-а"... Поначалу я просыпался, едва заслышав ранним утром эти несущиеся к небесам звуки. Но постепенно я как-то свыкся с ними, и они не тревожили мой сон.

Отец ходил в мечеть. Нельзя сказать, чтобы часто, но хо­дил. Наверное, он был верующим. Но дома не молился. И в дороге тоже. Скорей всего он был из тех, для кого Бог как бы внутри самого человека сопряжен с его поступками, с его честью и совестью. Посещая мечеть, он, должно быть, зада­вался вопросом - то ли делает, не заблудился ли? Впрочем, возможно, я и ошибаюсь. Возможно, совершенно иные мыс­ли, сомнения посещали его в божьем храме. На эти темы ни с кем из близких он не заводил речь.

На улице, во дворе полно было ребятишек. И моих свер­стников, и постарше. Кроме обычной беготни, меня занимали альчики. Игра в альчики доставляла мне удовольствие куда большее, чем игра в прятки или в пятнашки. Здесь был какой-то смысл, ощутимый результат, здесь умение, ловкость воз­награждались выигранными альчиками.

Что из себя представляла эта игра? Чертился на земле круг диаметром около метра. Игроки складывались по равному ко­личеству альчиков, из которых выстраивалась шеренга в сере­дине круга. Находясь в двух-трех метрах от нее, надо так бить по альчикам шеренги, чтобы они улетали за пределы круга. Для этого бьющему дается крупный и тяжелый альчик - сака. Самой же саке при ударе нельзя покидать круг. Она должна остаться внутри него. Таким образом, удар должен был быть достаточно сильным, чтобы вышибить из круга расставлен­ные там альчики, и вместе с тем как бы сдержанным, корот­ким, не позволяющем саке последовать за остальными альчи­ками.

Это-то мне и нравилось: расчетливость, выверенность уда­ра. Именно здесь заключалось для меня главное. Я подолгу наблюдал, как играют старшие ребята, пытаясь уловить, в чем же секрет такого удара. И уловил: нужно бить резко, но с от­тяжкой. Дальше, как говорят, было дело техники. Я много иг­рал. Первое время чаще проигрывал. Альчики, которые по моей просьбе оставляли родители после разделки мяса, пос­тепенно таяли. Но настал момент, когда у меня стало полу­чаться.

Сперва я обыгрывал детвору моего возраста, а потом и тех, кто постарше. Вскоре там, на Краснооктябрьской, осталось мало пацанов, имевших столь же точный, как у меня, удар. А когда мы года через три стали жить на Лагерной, так прихо­дили даже мальчишки с других улиц, чтобы померяться со мною силами в этой игре. Некоторые даже настаивали, чтобы игра шла на деньги. Уже тогда я зарабатывал таким образом по 20-30 копеек.

Мне приятно вспоминать об этом. Человеку вообще, на мой взгляд, вспоминается из прошлого больше хорошего, удачливого, того, что позволяло свече его жизни гореть пояр­че и поменьше коптить. Да и потом разве только неудачи, оп­лошности и просчеты учат нас уму-разуму? Разве успехи, в каком бы возрасте"они ни приходили и каких бы масштабов ни были, разве успехи не подстегивают нас к повторению, к такому же подходу и в других, все более усложняющихся де­лах? Ведь кто знает, быть может, еще тогда, в "альчиковый" период, во мне уже зарождалась тяга к серьезным играм, к состязательности, к умению спокойно, без дерганья отно­ситься и к выигрышам, и к проигрышам.

Отца все сильней донимала болезнь. Простуда, которую он схватил на Курдае, привела к осложнениям. Сухой, надрыв­ный кашель, рвущийся из самого нутра, мучил, изматывал его. Он похудел, стал медлителен и задумчив. На костистом, узком лице отчетливо выделялись усы и длинная густая боро­да.

После переезда на Краснооктябрьскую отец какое-то вре­мя занимался делами, поддерживал достаток в семье. Однако давалось ему это с трудом. Не то, что на дальние, даже на ко­роткие поездки, связанные с его предпринимательскими забо­тами, он уже не отваживался. Резко поубавилось в доме гос­тей. Последний год жизни отец провел большей частью лежа в постели. Он таял на глазах. Иногда подзывал меня к себе и спрашивал, поглаживая бороду тонкими, ослабевшими паль­цами:

• 
  Чем занимаешься, сынок?
  
• 
  Играю, - отвечал я, стоя подле него.
  
• 
  А во что? В альчики?
  
• 
  Ну да, - кивал я. - У меня уже два мешочка альчиков.
  
• 
  Да ты садись, посиди рядом. Расскажи, с кем играешь, как у тебя получается?
  

Отец понимал мое состояние и не обижался. Дети, перед которыми только-только открывается мир, всегда эгоистич­ны. Он улыбался углами рта, хотя глаза его оставались груст­ными. Проведя теплой ладонью по моим давно не стриже­ным волосам, он говорил:

- Иди играй, а то совсем засиделся, - и легонько подталки­вал меня к выходу. А меня и подталкивать не надо. Я летел, как стрела из лука. Хотя, помню, отца я очень уважал. И мать прививала мне это чувство. Но что поделаешь, на месте мне не сиделось.

С приходом зрелости многое человек пересматривает, пе­реосмысливает. О чем-то сожалеет, в чем-то раскаивается, с чем-то смиряется, в чем-то пытается оправдаться. И, конечно же, порою бывает досадно, что ничего уж не изменить, не вернуть то время, когда можно было примоститься, поджав под себя ноги, возле отца и неспешно поговорить с ним, о чем только пожелается. Время не повернуть вспять, но мыслью при желании можно связаться с прошлым, проник­нуть в исчезнувшую, канувшую в небытие реальность дав­них лет и восполнить, опять-таки мысленно, допущенные когда-то пробелы. Известно: наша жизнь такова, как мы ду­маем о ней. А для мысли нет преград ни во времени, ни в пространстве.

Болезнь отца повлияла на наш семейный уклад. Достаток постепенно уходил из дома. И тогда за работу взялась мать. У нас была немецкая швейная машинка "Зингер". Она считалась самой лучшей в ту пору. Впрочем, эта марка машинок ценится и поныне. Несмотря на все пертурбации, она сохра­нилась в нашем доме. И даже теперь ей иногда пользуется моя жена, Мария Токтогуловна.

Мать начала шить рубашки. Материала, самого разного, в магазинах было полно. Фасон для рубашек она выбирала поп­роще, а материю - попрочнее. Она шила не для изысканной публики, как это делали швеи белошвейки, а для простых лю­дей. Стоили эти рубашки недорого, зато спрос на них был большой.

Еще с тех лет в памяти сохранился мягкий, стрекочущий звук машинки. Нередко я и засыпал под него. Мама шила це­лыми днями, с утра и допоздна. В ее рубашки, как мне казалось, можно было одеть весь город. Во всяком случае, боль­шую часть взрослого мужского населения.

Иной раз, правда, она делала исключение и шила детскую одежду. В детский садик и в первый класс я ходил в гимнас­терке и брюках-галифе, сшитых по тогдашней моде специально для меня. Соседские мальчишки смотрели на меня, рази­нув рты. Гимнастерка и брюки-галифе были особо почитае­мы. В них ходили вождь страны Иосиф Виссарионович Ста­лин, а также местное начальство. Сейчас я не могу без улыб­ки представить себя, карапуза, гордо шагающего по улице в этой одежде. А тогда...

Мама шила рубашки, а вторая жена отца, Абия, продавала их на базаре. В этом состоял, как нынче выражаются, семей­ный бизнес. Базар назывался "Зеленым" из-за обилия овощей и фруктов. Прилавки ломились от ярко-красных, брызжущих соком помидоров, шершавых, только с грядки, огурцов, оран­жевой и прямой, как восклицательный знак, моркови, крупно­го, с кулак, в светло-коричневой кожуре лука, упругой и круг­лой, как шар, капусты, ровного, с тонкой кожицей картофеля и многого, многого другого.

Дунгане торговали овощами и специями. Русские - фрук­тами, молочными продуктами и свининой. Узбеки - дынями, виноградом и орехами. Кыргызов среди продавцов было немного. Если они и встречались за прилавком, то только в мяс­ных рядах. Стоять целыми днями на базаре, заниматься мел­кой торговлей - нет, качали головами кыргызы, это не для нас. Не серьезно все это.

Располагался "Зеленый" базар на том месте, где раскину­лась теперь Площадь Победы. По сути, он был пуповиной, центром тогдашнего города. В каких-то других рынках подобного типа пишпекцы больше и не нуждались. Его вполне хва­тало на всех.

Рядом с продовольственным формировался и промтовар­ный рынок, где тоже можно было купить все, что душе угод­но. Причем, раскупались вещи как новые, так и ношенные. Не заграничные, нет, свои. Люди любили, чтобы одежда была немаркой и могла носиться годами.

Так что рубашки, которые шила мать и которые выносила на базар Абия, уходили влет. К тому же даже по тем временам они стоили очень дешево. И все-таки нашей семье вполне удавалось сводить концы с концами.

Западнее базара, ближе сюда, к улице Купеческой (впос­ледствии Советской) находились выкрашенные в тусклые цвета деревянные или металлические будки ремесленников -кузнецов, паяльщиков, лудильщиков, точильщиков, жестян­щиков, сапожников, красильщиков, часовщиков... Здесь можно было и лошадь подковать, и сшить сапоги по заказу. Иные пацаны бегали сюда, чтобы в крупный альчик (саку) им влили свинец, тогда он становился тяжелым, и альчики, по ко­торым он бил, сразу выскакивали из круга.

Шитье рубашек поглощало у матери много времени. И все же главной заботой для нее оставался уход за отцом. Она по­ила его горячими мясными бульонами с плавающими кусочками бараньего жира, настоями из разных лекарственных трав, кормила всем самым свежим, самым питательным, сма­зывала спину целебными прогревающими мазями... Бывало, что кашель слабел, смягчался, но не надолго. Всем нам мучи­тельно было смотреть, как медленно и неотвратимо он угасал.
Смерть отца

В

конце мая 1927 года отца не стало. Умер он совсем еще не старым человеком, 37 лет отроду. Хоронить отца по­везли на родину, в село Тегерменти Чон-Кеминской долины, где жили его братья Орозбек и Сулайманкул.

Большую часть пути ехали на телегах. Май выдался теп­лый и сухой. Из-под колес струилась легкая, седая пыль.

Скорбные лица матери и Абии как-то не вязались с тем буйством красок, которые дарила весна. Кругом цвели сады, зеленели поля, щебетали птицы. Природа словно старалась отвлечь всех, кто ехал с нами на похороны, от мрачных мыс­лей. Под ее воздействием люди заводили обычные разговоры, связанные или с севом, или с поездкой на джайлоо, или с чь­ей-то намечающейся свадьбой.

Вспомнили про мою старшую сестру Акиму. Еще когда мы жили в Верном, она вышла замуж за Токчоро Джолдошева и перебралась к нему в Пишпек. Другие мужья старались держать жену при себе, не очень-то думая об ее образовании. Токчоро же был совсем иного склада, из племени первых кыргызов-просветителей, и он сам позаботился, чтобы Акима продолжила учебу после окончания средней школы.

Она стала учиться в Среднеазиатском Государственном Университете (САГУ) в Ташкенте, считавшемся тогда веду­щим вузом всего Туркестана. Мать, сама по сути безграмот­ная, гордилась, что дочь у нее будет с высшим образованием. И была благодарна за это ее мужу, Токчоро Джолдошеву.

Переночевав в Токмаке, мы отправились дальше. До Кичи-Кемина также на телегах, а там уже пришлось ехать верхом. Через перевал Кашка-Жол дороги еще не было. Меня подсадили к матери, она сидела в седле, а я впереди, на холке ло­шади. С непривычки было и жестко, и неудобно. Но вскоре, через два-три километра, меня сморила усталость, и я задремал, покачиваясь в такт мерного шага лошади. Чтобы я не упал, мать бережно прижимала меня к себе. Мои глаза то при­открывались, впитывая удивительную красоту поросших ар­чой и елью склонов перевала, то закрывались, и я ощущал только мерное покачивание и надежно придерживающие ме­ня руки матери. Так я и запомнил свое первое путешествие верхом на лошади.

На похороны отца собралось много народа. Люди съезжа­лись отовсюду, приезжали издалека, чтобы проститься с пра­хом Оторбая Куланбаева - потомка Кара-Чолок Батыра из Ке-минской долины. Помню, как один аксакал, древний, в глубо­ких морщинах, словно кора вековой арчи, наклонился ко мне и сказал: "Твой отец был достойным, хорошим человеком. Не забывай об этом, Каип".

По кыргызскому обычаю жена не менее года должна опла­кивать умершего мужа. Поэтому после похорон мы остались в Чон-Кемине. Поселили нас у Сулайманкула. Когда-то отец помог своему младшему брату построить дом. Тот приезжал к нам в Верный, и Оторбай-ата, будучи тогда довольно-таки обеспеченным, дал ему денег. Дом получился на славу - из прочных и толстых деревянных срубов, с высоким цоколем. Кто мог предположить, что однажды там будем жить и мы с матерью?

Хозяйство у Орозбека и Сулайманкула было крепкое. По совету отца братья уже давно занимались коммерцией. Ску­пая в Чон-Кеминской долине овец, телок, они перегоняли их на продажу в Токмак. И у того, и у другого ^были, конечно, ло­шади. Там я и научился ездить верхом. Потом мне, в общем-то городскому человеку, это еще не раз пригодится.

Сельские мальчишки пасли лошадей, гоняли к речке на во­допой, купали. Я старался не отставать от них. Лошади были без седел. Подведешь такую к забору или пеньку, только тог­да и вскарабкаешься на спину. Везде нужна сноровка. Снача­ла я с завистью смотрел, как мои сверстники лихо взлетали на лошадей чуть ли не на ходу. А к концу лета и сам приловчил­ся. Скакать наперегонки, чувствуя, как ветер свистит в ушах, а земля стремительно летит и летит навстречу - что может быть упоительней для мальчишки?

А, бывало, свернешь в диковатое, малохоженное ущелье. Травы стоят высокие, лошадь с головой скрывают. Оставишь ее пастись, а сам спустишься чуть ниже, где бежит, извиваясь, горный ручей. Вода в нем студеная, ледниковая. Прыгаешь по камням, выступающим из ручья, кажешься себе сильным и ловким, но вот поскользнулся - и уже в воде. Вылезаешь мок­рый, обиженный на весь свет... А согрелся на солнце - и сно­ва счастлив, снова упиваешься красотой природы.

Это сейчас я вижу Чон-Кеминскую долину глазами геогра­фа: сухие, изрезанные склоны на западе, разнотравная степь альпийских лугов на севере... В детстве же больше живешь чувствами, ощущениями. И красота вливается в тебя легко, раскованно, как тот хрустальный ручей, струящийся по ущелью.

Меня иногда спрашивают, почему я не остался жить, ска­жем, в Москве или Санкт-Петербурге, ведь мне удалось объездить почти весь мир. Задумываясь над ответом, вспомина­ешь не о патриотизме. И даже слово "Родина" не касается губ. Ну, как, исключив банальные, расхожие варианты, объяснить собеседнику, что тебе видится за этим словом? Разве расска­жешь о впечатлениях детства, о тех же скачках, ущельях, ручьях? Родина выбирается сердцем. Это умом определяют, где выше экономический уровень жизни, где можно комфор­табельней устроить свой быт. А привязывают к тому или ино­му месту именно чувства. Как и человека к человеку. Такая связь, в отличие выбора по расчету, самая глубинная, самая истинная. Именно ей я отдаю предпочтение.

В нашей Кеминской долине жил легендарный Шабдан-батыр, с которым мой дед ездил в Мекку. И когда сегодня гово­рят об этой долине, то она ассоциируется с шабдановскими племенами. Наше же племя сарбагыш происходит от сына Тагая, Доолоса, чье имя зафиксировано еще в "Маджму ат-таварих" в начале шестнадцатого века. Вот из каких далей тя­нется наш древний род, имеющий у истоков своих прослав­ленных батыров.
Для кыргызов это очень важно. И характерно. У каж­дого племени свои знаменитые родители. Мы ведь все про­исходим от героев. Таласцы гордятся, что живут на Ро­дине Манаса, его потомков Семетея и Сейтека, воспетых акынами-манасчи. И в какую бы область они ни приехали, их воспринимают, как родичей Манаса. В Джалал-Абаде недавно праздновали юбилей Курманбека. Он был жителем тех мест, из Сузакского района. А известная Байтикская впадина, названная в честь Байтик-батыра? А сколько еще покрытых славой имен у кыргызского народа?

История, история... К югу от Ак-Бешима почти тысячу лет стоит наша красавица Бурана. Оригинальна ее постройка и неповторимы архитектурные украшения. Хотя самому городищу Ак-Бешим еще лет на 500-600 боль­ше. Его цитадель с башнями обнесена кольцом стен. Кого здесь только не было: и тюркские ханы, и согдийцы. Воз­водили свои храмы христиане, буддийцы, потом уже поя­вились мечети и минареты. Есть столь же древняя, как Бурана, башня и около Джалал-Абада - Шах-Фазиль. Потому, наверное, и остаются у нас прочные отноше­ния, связанные с родом и племенем, что славная история не забывается. Она множится славой детей и внуков. Па­мять о предках удерживает от бесчестья. И так дви­жется из поколения в поколение...

Сегодня кыргызов упрекают в трайбализме, мол, свои племена превозносите. Но так было всегда. И будет, пожалуй. От своей истории никому еще не удавалось уйти. Тем более, что в народе верят: будет сын таким, как отец, а дочь, конечно же, пойдет в мать. Поэтому женихов и невест всегда выбирали родители: не один год они знали их отцов и матерей, не один год жили с ними бок о бок. За много лет правду о человеке все равно углядишь, да и сам он ее вольно или невольно выкажет. Ведь судьба детей во многом повторяет судьбу своих родителей. Не по внешним, так по внутренним признакам. Только не все хотят это замечать.

А насчет трайбализма... Просто не надо использовать родственные отношения во вред всему народу. Ведь очень худо, если кто-то, поднявшись на ступеньку, тянет за со­бой родственника-неуча или проходимца, да еще и место для него расчищает. В таком случае позор одного из пле­мен ложится на весь народ. Так же, как слава сына расп­ространяется и на родителей, и на его потомков.
Время в Кемине мчалось незаметно. Опять подступила весна. Отмечалась годовщина после смерти моего отца - аш. К этому событию готовились все родные и близкие. Помянуть Оторбая Куланбаева, чья душа уже находилась на небесах, постарались достойно, как он того заслужил.

По кыргызскому обычаю для поминок были зарезаны две лошади и несколько овец. Во дворе стояли юрты. Тут же в громадных казанах варилось мясо. Щекочущий ноздри, аппе­титный запах разносился по всей округе. В назначенный день к нам потянулись люди. Кто пешком, кто верхом. Почтить па­мять отца пришли сотни человек. Мулла читал Коран. При­бывшие издалека оставались ночевать. Поминки длились почти неделю.

На аш приехали Акима и Токчоро Джолдошевы. Сразу же они включились в работу, помогая матери, братьям отца встречать и угощать гостей. Были здесь и родственники второй жены отца, Абии. После поминок они увезли ее с собой на Иссык-Куль, откуда она родом. Абия обещала наведывать­ся к нам, но так я ее больше и не увидел.

На семейном совете было решено, что мы с мамой возвра­щаемся во Фрунзе (так с 1926 года стала называться столица Киргизии) и будем жить вместе с Джолдошевыми. Тепло попрощались с Орозбеком и Сулайманкулом. Благодаря им, этот год в Кемине оставил у нас только добрые впечатления. Пожелали им удачи и благополучия.

Невозможно было представить, какие беды свалятся на них в ближайшее время. Подступала объявленная Иосифом Сталиным всеобщая коллективизация сельского хозяйства. Считалось, что основным препятствием на ее пути являются зажиточные крестьянские хозяйства. Во владельцах этих хо­зяйств, прозванных кулаками, большевики видели главное зло. О паритетном сосуществовании коллективной и частной форм собственности не могло быть и речи. Кулаки ликвиди­ровались как класс, чтобы, якобы, не мешали созданию на се­ле новой жизни. А все нажитое ими за многие годы тяжкого труда раздавалось беднякам. Заранее, без тщательного изуче­ния конкретной обстановки на местах, составлялась разна­рядка, где и сколько человек должно быть раскулачено, наме­чались сроки, в которые эта кампания должна быть заверше­на.

В книгах партийных руководителей Киргизии даже вось­мидесятых годов, то есть спустя полвека, отношение к тому периоду ничуть не изменилось. Та же уверенность в непогре­шимости всего, что делалось при коллективизации. Дескать, здесь, в Киргизии, наряду с решением общей для крестьян­ства Советского Союза задачи, заключавшейся в преодолении отсталой привычки мелкого собственника, изменении его психологии, убеждении в преимуществах новой жизни, тре­бовалось еще и ликвидировать патриархально-феодальные отношения и даже родо-племенные пережитки, покончить с эксплуататорскими элементами - баями, манапами, а так же кулаками.

Ликвидировать, покончить... Тысячи людей, чьи дома, скот, имущество полностью конфисковывались, были отп­равлены в глухие места Сибири, Алтайского края. Сколько их погибло, пропало без вести, доживая свои дни у черта на ку­личках, вдали от своей Родины.

Под общую метлу раскулачивания попал и старший брат отца Орозбек. Правда, ему еще повезло. К тому времени пе­рестали ссылать из Киргизии в холодные края. И он вместе с женой очутился на Украине. Но чужбина есть чужбина. На­сильственное переселение не прошло бесследно. Там Ороз­бек и умер.

Сулайманкулу удалось избежать ссылки. Зная, что следом за Орозбеком должны раскулачивать и его, что вот-вот и до него доберется лихая очередь, он бросил дом, хозяйство и срочно уехал во Фрунзе. Его жена была сестрой Касыма Тыныстанова, занимавшего тогда высокий пост; и с грехом по­полам они были оставлены в Киргизии.

Лет пять Сулайманкул продавал папиросы и всякую ме­лочь, ходя по улицам с лотком. Но всем своим детям дал об­разование. Это гордость всей нашей семьи - несмотря на лю­бые проблемы, во что бы то ни стало выучить детей. Один из его сыновей стал академиком. Предпринимательство выбрал другой сын. Он тоже, как бывало его отец, то взлетал со сво­ей торговлей, то приходил к Акиме просить помощи.

Но в свое родное село Тегерменти путь им был закрыт. Вернувшись в Кемин, они поселились в Новороссийке, пере­именованной сейчас в честь Шабдан-батыра. И жили какое-то время, как говорится, тише воды, ниже травы.