Глава XI Бег с препятствиями

еографический факультет Киргизского госпединститута я окончил с отличием. Естественно, возник вопрос: как быть дальше? Акима Оторбаевна, главный мой наставник и советник, как я шутливо и с любовью ее называл, считала, что мне надо продолжать учебу в аспирантуре. С ней трудно было не согласиться. Тем более, что я сам настолько пристрастился к занятиям наукой, как пловец к водным просторам, что это полностью совпадало с моим желанием.

Я начал усиленно готовиться к вступительным экзаменам. Прорабатывал основы марксизма-ленинизма, особенно трехтомное издание «Капитала» Карла Маркса, «Диалектику природы» Фридриха Энгельса, многочисленные труды Владимира Ильича Ленина и Иосифа Виссарионовича Сталина. Все это необходимо было знать досконально, чтобы, как говорится, от зубов отскакивало. Если допустишь промашку, споткнешься - трудно будет и на других экзаменах.

Следовало так же владеть одним из иностранных языков в объеме вузовской программы. В институте я изучал английский язык, но больше с разговорным уклоном. Выяснилось, что при поступлении в аспирантуру требуется нечто иное - умение переводить печатные тексты с английского на русский, разговорный язык отпадал. По сути дела, пришлось переучиваться.

Но самым важным и самым интересным для меня были, конечно, экзамены по специальности. И физическая география, и экономическая, - прежде всего, Советского Союза, а затем и всего мира. В общем, я основательно готовился все лето.

Но тут меня поджидала неприятность. Делая упор на знания, совсем упустил из виду другую сторону, откуда и получил удар. В том 1950 году Академией наук СССР было выделено для своего Киргизского филиала около десяти вакансий в аспирантуры научных учреждений Москвы и Ленинграда. До сдачи экзаменов в аспирантуру нужно было сначала пройти конкурсную комиссию, созданную при Киргизском филиале АН СССР. Возглавлял эту комиссию народный комиссар просвещения Болот Мураталиевич Юнусалиев.

Нам, поступающим, полагалось коротко изложить перед комиссией свою биографию. Когда подошел мой черед, я рассказал все, как есть. Не забыл и тот период, когда после смерти отца воспитывался в семье бывшего народного комиссара образования республики Токчоро Джолдошева, которого арестовали в 1935 году как врага народа. Ничего нового о его судьбе мы так и не знали. На все многочисленные запросы супруги Токчоро, моей сестры Акимы, в различные инстанции, вплоть до народ­ного комиссариата внутренних дел, нам отвечали, что он сос­лан в Сибирь и связь с ним категорически запрещена.

Видимо, члены комиссии, посоветовавшись между собой относительно моих родственных отношений с Джолдошевым, доложили о своем мнении Юнусалиеву. Он и зачитал реше­ние комиссии, где мне отказывали в приеме.

Переживал я страшно. Еще бы! Столько думал об учебе в Москве, так готовился к экзаменам и все напрасно. Меня это сильно угнетало. Мать и Акима, конечно, успокаивали, как могли, но на душе у меня было муторно.
И вот как-то, выйдя из дома на Дзержинку, я встретился с Виктором Федоровичем Павленко, жившим неподалеку от нас. Он был заметным человеком в республике. Являясь председателем Госплана Киргизии, он, будучи кандидатом ге­ографических наук, по совместительству преподавал на на­шем факультете экономическую географию зарубежных стран, таких, как США, Великобритания, Франция, Германия и многих других. И так уж вышло, что по его предмету во время выпускных экзаменов только мне удалось получить отличную оценку.

Кроме того, Павленко был ярым футбольным болельщи­ком. Я же, как ведущий нападающий, участвовал во всех иг­рах на первенство Советского Союза. Приходил на эти игры и Виктор Федорович. Получалось, что он знал меня с разных сторон - и как студента, и как футболиста. И, судя по всему, моя судьба была ему не безразлична.

Когда в тот раз мы встретились с ним, он стал расспраши­вать меня о дальнейших планах, интересовался, чем же я зай­мусь после окончания вуза.

• 
  Хотел, Виктор Федорович, продолжать учебу в Москве, - вздохнув, сказал я. - Но получил от ворот поворот.
  
• 
  Это как же? - не понял он. - Ведь экзамены в аспиран­туру еще не начинались.
  
• 
  Мне отказали здесь, на конкурсной комиссии.
  
• 
  А причина?
  
• 
  Что воспитывался в семье Токчоро Джолдошева. Он же до сих пор числится врагом народа. Ну, вы-то, наверное, слышали эту историю.
  

Через два-три дня мы опять случайно увиделись с ним на Дзержинке. Он сам продолжил разговор, сказав, что специ­ально узнавал и в Московском университете, и в академичес­ком Институте географии, будут ли там, помимо целевого на­бора, приниматься экзамены в аспирантуру по конкурсу. Да, будут. И я должен обязательно ехать. Мои знания, по его сло­вам, гарантируют мне поступление. Он совершенно уверен в этом. Кстати, экзамены в аспирантуру Института географии объявлены с октября 1950 года.

Конечно, одно дело конкурировать со своими фрунзенцами, и совсем другое - с москвичами. Я хорошо понимал разницу. Но иных вариантов не было. Надо ехать. Акима поддержала меня. В конце концов, не боги горшки обжигают. И потом - приятней одержать верх над сильным соперником, нежели над слабым. Я вовсю старался убедить себя в этом. А куда деваться?

В ту осень завершалась как раз моя жизнь в футболе. Пос­ледний матч, о котором я уже рассказывал, состоялся в Киши­неве. Он принес мне удовлетворение. Хорошо, когда ставится точка после успешно проведенной игры. А то бывает, что именитый спортсмен заранее объявляет о своем последнем выступлении, а оно по тем или иным причинам складывается неудачно. И его поклонники, собравшиеся на трибунах, уно­сят в своей памяти картину, где он выглядит весьма бледнова­то. Впору ему снова выходить на поле...

Слава богу, со мной этого не произошло. Решающий гол с центра поля в ворота знаменитого Победушкина - неплохой венец моей футбольной карьеры. Хотя, понятно, никакого шу­ма вокруг своего ухода из футбола и вообще из спорта я не поднимал. Да и зачем?

Москва, куда я приехал из Кишинева в самом начале ок­тября, показалась мне сильно изменившейся. А ведь я был здесь сравнительно недавно, четыре года назад, после демобилизации из армии. Тогда столица напоминала человека, только что оправившегося от тяжелой болезни; и она спеш­но, с энтузиазмом избавлялась от страшных последствий той болезни, в которую ее ввергла война, - разбирала завалы, об­разовавшиеся в результате бомбежек, восстанавливала дома, дороги, долечивала раны и шрамы, что отнюдь не украшали ее чело. Теперь со всем этим было покончено, жизнь вошла в свою колею, и лица москвичей, хоть по обыкновению и оза­боченные, несли печать забот уже другого, стабильно мирно­го времени.

Автобусы, троллейбусы, трамваи, электрички метро - весь общественный транспорт работал четко, и не составляло тру­да добраться в любую часть города.

Я сразу же отправился в Институт географии Академии наук. Сдав документы, узнал, что конкурс в аспирантуру по тем временам довольно большой - четыре человека на место. Сомневался ли я, побаивался ли, что не поступлю? Пожалуй. Обошлось, правда, без дрожи в коленках, но напряжение не отпускало до последнего экзамена. Все беспокоился, как бы не подвести своих преподавателей, они так надеялись на ме­ня, а я вдруг оплошаю на экзаменах.

Помню, заведующий отделом аспирантуры Марк Ильич Нейштадт, увидев меня в коридоре, подозвал к себе и гово­рит: "Вы, молодой человек, не волнуйтесь, держитесь уверен­ней, на всех членов экзаменационной комиссии вы произво­дите хорошее впечатление. Однако, знайте, что даже блестя­щий ответ, подернутый зыбкой тенью волненья, теряет в глазах экзаменаторов. И оценка может быть снижена. Выше го­лову, и - вперед!". Он ободряюще улыбнулся.

Чтобы от чего-то избавиться, надо понять, что это тебе ме­шает. Не важно, сам ты пришел к такому выводу или подска­зали. В общем, я успокоился. Раз решил поступать, значит, поступлю. И нечего зря, как говорят, волну гнать. Все будет нормально. Голова на плечах есть, не подкачаю.

Убедив себя, стал убеждать в этом экзаменаторов. Свои­ми ответами на их вопросы. Получилось. Тем более, что гото­вился очень основательно. Все экзамены сдал на "отлично" и был зачислен в аспирантуру.

Когда после этого я пришел в отдел аспирантуры Акаде­мии наук СССР, то узнал любопытную штуку. Оказывается, Киргизский филиал, которому было выделено десять мест, прислал в Москву то ли шесть, то ли семь человек, из них конкурс выдержали только пятеро. Так что вакансий - хоть пруд пруди. Меня же бросили за борт, вынудив пробиваться самостоятельно. Что и говорить, потрясающая забота о росте научных кадров! Но я не таил обиды на членов нашей конку­рсной комиссии. Каждый видит мир таким, каким может видеть. И поступает сообразно этому.

Он сам поведал ему обо всем, что послужило причиной для фрунзенской комиссии отказать мне в приеме. Ни Топчи­ева, ни Президента Академии наук Сергея Ивановича Вавилова не смутил известный факт из моей биографии - воспита­ние в семье арестованного Джолдошева, моего зятя. Вопреки местным начальникам они посчитали меня достойным по всем статьям и зачислили в аспирантуру. За что я им, естест­венно, признателен.

Но на этом моя "одиссея" с поступлением в аспирантуру еще не закончилась. В конце ноября приехал заместитель председателя Киргизского филиала Академии наук Асылбек Алтмышбаев. Встретив меня, он удивленно спросил:

• 
  Как ты здесь очутился?
  
• 
  Учусь, агай.
  
• 
  Учишься? Но ведь ты же у нас не прошел конкурсную ко­миссию! Почему же тебя приняли?
  
• 
  Так получилось, - пожал я плечами. - Все экзамены сдал на "отлично", вот и приняли.
  
• 
  А Токчоро? Ты рассказал о своем зяте - кто он и за что его арестовали?
  
• 
  Рассказал, агай. Зачем мне скрывать?
  
• 
  Это мы еще проверим, - с недовольным видом пообещал Асылбек Алтмышбаев, уверенный, как мне показалось, что я все утаил.
  

- Слушай, - сказал он, - ты, оказывается, действительно ничего не скрыл, они знают твою биографию. И вообще хоро­шего о тебе мнения. Зря я на тебя набросился...

Недоверие людей не только ущемляет, болезненно воспри­нимается теми, на кого направляет оно свой косой взгляд, но поневоле ранит, заставляет переживать и самих недоверчи­вых. Если, правда, это у них случайное проявление, а не ос­нова характера.

В своей жизни я, как правило, предпочитал скорее перео­ценить человека, чем недооценить, подумать, сказать о нем лучше, чем он есть на самом деле, а не наоборот. Ошибиться в сторону плюса куда поправимей для человека, нежели взять и отодвинуть его в сторону минуса.

Итак, зачисление в аспирантуру состоялось. Начались, по­ехали, набирая обороты, мои аспирантские годы, незабыва­емые годы жизни в Москве.

Пятьдесят шестая, гвардейская
о
_П
селился я в гостинице "Якорь", служившей, главным образом, пристанищем для ученых страны, приезжав­ших в свою альма матер - Академию наук СССР. Находилась эта гостиница на улице Горького (Тверской), неподале­ку от Белорусского вокзала. Третий этаж ее был отдан под ас­пирантское общежитие.

В одной со мной комнате, пятьдесят шестой, получили "прописку" Асангали Орузбаев, Джумакан Лайлиев, Мухамед Сушанло и ашхабадец Осман Халов.

Среди них я был старшим, и они сразу, не сговариваясь, из­брали меня своим вожаком. Ведь в любом коллективе, боль­шом или маленьком, объединенном работой, учебой или местом проживания, непременно возникают проблемы, разногла­сия, стычки, когда без разводящего, без того, кто берется ре­шать все это, никак не обойтись.

У нас подобрались толковые, душевные парни, нередко приходящие друг другу на помощь, я и по сей день с тепло­той вспоминаю о них. Все они впоследствии станут видными учеными, докторами наук, членами-корреспондентами рес­публиканской Академии, (Осман Халов - Туркменской), за­метными фигурами в своей сфере науки.

Особенно я сблизился с Мухамедом Сушанло. Горячий, рвущийся к знаниям, болезненно переживающий всякую несправедливость и готовый, как говорится, всегда постоять за правое дело, он вызывал у меня искреннюю симпатию. Многие годы связывала нас крепкая дружба. Жаль, очень жаль, что он так рано ушел из жизни.

Вспоминается один эпизод, случившийся буквально в пер­вый месяц нашего пребывания в "Якоре" и очень точно харак­теризующий Мухамеда. Дело в том, что в этой же гостинице находились также наши земляки Исман Кожомбердиев и Т. Садыков, поступавшие в аспирантуру Института истории. Эк­замены у историков проводились одновременно с экзаменами в Институт востоковедения, куда поступал Сушанло. Да и са­ми эти институты находились рядом.

Будучи коммуникабельным, наблюдательным человеком Мухамед знал, как готовились к экзаменам наши земляки-ис­торики. Кожомбердиев занимался днем и ночью, постоянно пропадал в библиотеке, перечитал массу фундаментальной литературы. А Садыков, которого Мухамед окрестил прох­востом, ходил в это время по ресторанам, театрам, позировал какому-то художнику, не упускал момента, чтобы повеселить­ся, получить удовольствие. Но при этом ему во что бы то ни стало хотелось поступить в аспирантуру. Тогда он придумал хитрую комбинацию. За несколько дней до экзаменов загля­нул в Институт истории на Волхонке, выписал фамилии пред­седателя и членов экзаменационной комиссии; затем в Лени­нской библиотеке отыскал по каталогу и просмотрел некото­рые труды этих ученых.

На вступительных экзаменах Садыков щеголял названиями работ членов комиссии, отдельными положениями из них, и тем самым привлек к себе внимание. Подводя итоги, комиссия оценила его ответы на "хорошо", отметив, что он "мыслящий товарищ, с творческой жилкой". А Кожомбердиеву не повезло. Хотя его ответы, казалось, и были безупречны, но члены ко­миссии отдали предпочтение его конкуренту - Садыкову.

В общежитие Исман вернулся с поникшей головой. Зашел к нам, в пятьдесят шестую комнату, и, увидев Сушанло, поде­лился своей печалью. Мухамед рассвирепел. А тут как раз на пороге появляется Садыков и давай хвастать, как ловко он все провернул. Не выдержал Мухамед, набросился на него и так поколотил, что Садыков потом долго обходил нашу комнату стороной.

Вечером, едва я вернулся, Мухамед рассказал мне о проис­шедшем. Плохо, если побеждает несправедливость. Тем бо­лее, когда это касается одного из твоих товарищей.

Как быть? Конечно, проще всего было бы раскрыть глаза членам комиссии на того же Садыкова, показать, каким образом он добился их благословения. И тем самым, вроде бы, открыть дорогу Кожомбердиеву. Но этот вариант, предложен­ный Мухамедом, еще не остывшим от потасовки, я сразу же отверг. Можно испортить жизнь Садыкову, добившись его от­числения, но это вовсе не значит, что на его место автомати­чески пригласят Исмана Кожомбердиева. Испортить, разру­шить всегда легче, нежели исправить, создать.

Поэтому я решился позвонить Константину Ивановичу Скрябину, Президенту Киргизского филиала АН СССР, и попросил принять участие в судьбе нашего товарища. Благо­даря его поддержке Исман был принят в аспирантуру Ленинг­радского отделения Института археологии Академии наук. Мы с Мухамедом не ошиблись, хлопоча за Кожомбердиева. Окончив аспирантуру, он много и плодотворно работал в Инс­титуте истории республиканской Академии наук, его имя - в ряду самых известных археологов Кыргызстана. А что же Са­дыков? О нем не знают даже те, кто непосредственно связан с нашей исторической наукой.

Но превыше всего была для нас учеба. И здесь мы не дава­ли поблажки ни сами себе, ни друг другу. А как же! Ведь мы представители республики, по тому, как учимся, как ведем себя, судят в целом о Киргизии. Ответственность, взятая нами добровольно, была нелегкой, но приятной ношей. Мы стара­лись не оплошать, нести ее достойно. И если у кого-то не ладилось, приходили на помощь.

Да и руководство республики проявляло о нас заботу, видя в тогдашних аспирантах будущую научную элиту нашего горного края. Когда первый секретарь ЦК Компартии Киргизии И. Раззаков или председатель Совета Министров А. Суеркулов приезжали в Москву, то обязательно встречались с нами, беседовали, расспрашивали о наших успехах, о том, с какими трудностями мы сталкиваемся, в чем необходима их подде­ржка. Дважды в год нам выдавалось по пятьсот рублей на по­купку учебной литературы.

Никому, естественно, не хотелось краснеть во время таких вот встреч, которые тоже как бы подчеркивали значимость нашей учебы в Москве. Оставалось одно - учиться как можно лучше.

В аспирантуре моими наставниками были светила науки тех лет: Николай Николаевич Баранский, Юлиан Глебович Саушкин, Иван Иванович Щукин, Сергей Николаевич Рязанцев, Борис Александрович Лунин, Михаил Михайлович Картавов, Александр Васильевич Силоустьев... Какие захватывающе интересные проводились семинары и конференции, в которых мы, аспиранты, участвовали вместе с этими гигантами географической науки! Их исследования, куда я лично погружался, словно в глубины морские, это крупные теоретические рабо­ты, хорошо известные специалистам всего мира.

Подкупало в них, притягивало к ним еще и то, что они, несмотря на свою популярность и бесспорный авторитет в ге­ографической среде, вели себя с нами, аспирантами, на рав­ных, никогда не подчеркивали свою значимость, свои науч­ные заслуги, свое превосходство над нами. И были объективны в оценке наших знаний.

Жизнь не раз убеждала меня, что если человек не выскоч­ка, если он стал значительной фигурой в науке или политике благодаря собственным усилиям, то он далек от заносчивости и высокомерия. Все истинное, а не наносное тяготеет к прос­тоте, к паритетности. Разве можно представить, что корабель­ные сосны, касающиеся верхушками самого неба, высокомер­ны по отношению к другим деревьям, которые едва дотягива­ют им до плеча?

Получалось, что помимо процесса обучения, помимо на­ших собственных, пусть пока еще незначительных исследова­ний, мы с помощью преподавателей находились как бы в гуще мировой научной мысли. И это не могло не сказываться на общем уровне наших знаний.

Я старался ходить на все конференции, участвовать в рабо­те всех семинаров. Наверное, поэтому Юлиан Глебович Саушкин обратил на меня внимание и стал привлекать к делам Географического общества Москвы, которое он в те годы возглавлял. Это позволило мне одновременно с учебой полу­чить неоценимый опыт организаторской работы. В дальнейшем такой опыт мне, конечно же, пригодится.

Что и говорить, интереснейший был человек - Саушкин. Интеллигент высшей пробы, умница, каких очень мало. Тог­да он заведовал кафедрой экономической географии Московского Государственного Института. Его хорошо знали, как ав­тора ряда крупных монографий, научных работ. Он доско­нально обследовал многие регионы страны, в том числе Джамбульскую область.

Знакомство с его трудами показывало, что он стоял у исто­ков географической науки вместе с Баранским, изучал прос­торы России, Средней Азии еще до Октябрьской революции. А Николай Николаевич Баранский, по его словам, был до Ок­тября социал-демократом, участвовал в работе съезда РСДРП, который проходил в Финляндии, после революции перешел на педагогическую работу. Рассматривая в своей научной деятельности экономику и географию различных час­тей Союза в единой связке, он явился основоположником со­ветской экономической географии. С такими вот выдающи­мися личностями я общался, учился у них, прикипая к той на­уке, которую они основали еще сравнительно недавно.

Любопытно, что во время одной из бесед Юлиан Глебович, расспрашивая меня о Киргизии, блеснул вдруг глазами, улыб­нулся и говорит: "А знаешь, Каип, ведь и во мне бежит части­ца древней мусульманской крови". - "Как это?", - удивился я. - "Мои далекие предки и фамилию-то носили соответствую­щую - Савушхан. Понимаешь? Это уже потом она зазвучала по-русски, как Саушкин". Доверительные беседы тоже остав­ляли в душе добрый след. Ведь все просто: как относишься к человеку, так относишься и к знамени, которое он несет.
В аспирантский период определилась и тема моей первой серьезной исследовательской работы - "Джалал-Абадская об­ласть Киргизской СССР. Экономико-географическая характеристика". Чем привлекла меня именно эта область? Во-пер­вых, своей малой изученностью. Во-вторых, богатейшими природными ресурсами, которые следовало рационально ис­пользовать для подъема народного хозяйства. Именно здесь располагалась большая часть реликтовых ореховых лесов, на­ходились горные реки с мощным гидроэнергетическим по­тенциалом, целебные водные источники, а также крупные за­пасы подземных ископаемых, включая уголь, нефть и газ.

Эту тему утвердили на Ученом совете Института геогра­фии АН СССР. Для начала мне надо было найти, собрать, изу­чить все материалы, накопленные за предшествующие годы экспедиционных работ по Киргизии. Библиотеки стали моим вторым домом. Меня интересовала каждая мелочь, всякая де­таль, проливающая свет на мою тему. Сколько приходилось выискивать, перечитывать! Почти по Маяковскому: "Изво­дишь тонны словесной руды единого слова ради".

Местом моей "прописки" того периода можно считать библиотеку Московского Городского пединститута (ныне университета), знаменитую, с очень богатым библиотечным фондом Ленинскую библиотеку, расположенную близ Ма­нежной площади, и рядом - Библиотеку Общественных На­ук, где немало было литературы и по смежным наукам.

К сожалению, советские экономгеографы еще не добра­лись к тому времени до киргизских гор. А то, что делалось в этом направлении при царизме, лишь в редких случаях я мог использовать для своей кандидатской диссертации. Оно и по­нятно: на Киргизию ведь смотрели, как на колониальные зем­ли, пригодные для заселения избыточным крестьянством из России. Царскому правительству до определенного этапа вполне хватало сведений, которые содержались в материалах исследователя Филиппа Ефремова. Описывая свои странство­вания по Бухаре, Персии, Индии во второй половине 18 века, он лишь в общих чертах упомянул город Ош и кочующих в его окрестностях "киргисцев".

Пожалуй, самым ярким, искренним в своем восприятии Киргизии, в своем отношении к ней был художник Васи­лий Верещагин, чей подход, манера изображения перекли­кается с передвижниками. Он издал в Санкт-Петербурге 94-страничный каталог с этюдами и картинками, написан­ный им в период поездок по территории нашей республики в семидесятых годах позапрошлого века. Благодаря этому известному художнику тогдашние россияне узнали о прек­расном озере Иссык-Куль, о таких живописных горных ущельях, как Барскаунское.

Это было, наверное, самое популярное издание о Кирги­зии тех лет. Поскольку из-за первой мировой войны и надви­гающегося каскада революций по всему миру наука, к сожалению, не обратила внимания на опубликованный в 1914 году труд А. Чайковского "Родина народов арийской расы, где она была и отчего покинута". Хотя, на мой взгляд, эта работа зас­луживала широкого и серьезного обсуждения. И вот только сегодня никому не известные ученые, опираясь на исследова­ния Чайковского, в своей объемистой книге об арийской империи доказали, что арийская нация, вышедшая с берегов Се­верного моря, именно на побережье озера Иссык-Куль и реки Чу основала один из центров единения арийцев.

Конечно, я с интересом изучал работы русских географов конца 19 века. Пусть они были далеки от экономики, но да­вали ясную картину природы Тянь-Шаня. По их взгляду на Киргизию, по описанию ее гор и долин, рек и озер, а также по рассказам о встречах с местным населением чувствова­лось, сколь неравнодушны они к моей республике и людям, живущим на ее просторах. Работая над диссертацией, я мень­ше использовал факталогические материалы европейских ученых - Гумбольдта, Риттера, и значительно больше - Федченко, Мушкетова, Валиханова, а также Семенова, который после экспедиций в Киргизию стал по указу царя Семеновым Тянь-Шанским. Именно в трудах этих ученых содержатся на­иболее полные сведения о нашем горном крае, его ландшаф­те, зоогеографическом районировании.

Первую карту нашей республики составил Федченко, ее издали только после его трагической смерти. Кроме всего прочего, он сумел красочно показать животный мир Тянь-Ша­ня. Только в 70-годах позапрошлого века заговорили о геоло­гии Средней Азии. Мушкетов и Романовский впервые отрази­ли историю наших гор и в общих чертах описали имеющиеся минеральные ресурсы.

Экспедиции проводились в Киргизии вплоть до начала Первой мировой войны. Но они охватывали только отдельные регионы и носили довольно узко направленный характер, касаясь лишь возможности освоения новых земель под пашню, на которые предполагалось переселять российских крестьян.
Планомерное и целеустремленное освоение природных ресурсов Киргизии, как и всей Средней Азии, началось толь­ко после Октябрьской революции. Огромную помощь республике в изучении ее гидроэнергетических ресурсов оказывали ученые Академии наук СССР, Среднеазиатского отделения "Гидроэнергопроекта".

Я внимательно прочитывал все, что могло расширить мои познания о республике и в дальнейшем пригодиться при под­готовке кандидатской диссертации. Вода горных рек представляет для нас огромную ценность. Отсюда и мой повышен­ный интерес к этой проблеме. Впервые подсчет гидроэнерге­тического потенциала Киргизии, определение перспектив его практического использования были выполнены академиком И.Г.Александровым в 1931 году. А наиболее полные данные по комплексу этих проблем были получены уже в 1957-1958 годах Институтом энергетики и водного хозяйства Академии наук Киргизской ССР под руководством М. Н. Большакова.

В основном, мне служили подспорьем отдельные исследо­вания и соприкасающиеся с экономической географией посо­бия. Буквально по зернышку собирал я важные для меня сведения в работах таких видных историков, как Б. Джамгырчинов, С. Ильясов, А.Н. Берштам.

Кроме того, следовало понять, освоить саму технику науч­ных исследований. С этой целью я перелопатил немало соот­ветствующей литературы, хранящейся в фондах московских библиотек. Правда, в то время, помимо книги профессора С.Н. Рязанцева "Киргизия", опубликованной в 1950 году, та­кого рода литература, непосредственно связанная с географи­ей нашей республики, встречалась крайне редко.

И когда по происшествии лет я сам буду научным руково­дителем многих соискателей ученой степени, то не раз еще вспомню своего наставника и постараюсь по мере возможностей соответствовать ему, оказавшему серьезное влияние на мое становление в науке. Впрочем, мои дружеские и науч­ные связи с Сергеем Николаевичем не прервутся после защи­ты диссертации. Вернувшись в Киргизию, я продолжу с ним сотрудничество. Мы вместе займемся разработкой целого ря­да проблем экономической географии республики.

Но это - потом, спустя годы...


Москвичка Мария
п
_Я,
ожалуй, сильно погрешил бы против истины, если бы все повествование об аспирантской учебе свел, лишь к самой учебе. Тем более, что с футболом я уже покончил, и хоть учеба занимала много времени, у меня всегда находилось "окошко", чтобы вести себя сообразно положению и возрасту. А положение у меня было холостяцкое, и годы мои упрямо набирали обороты. К чему, спросите, я клоню?

Да к тому, что как раз тогда в Москве жила Мария Нанаева, которой я еще во Фрунзе, встретившись на почтамте, предложил выйти за меня замуж. Нет, она не отвергла мое предложение напрочь. Просто сослалась на скорый отъезд в Москву, где ее, выпускницу нашего медицинского института, ожидала аспирантура. Никаких мне обещаний она не давала. Но посоветовала, окончив институт, продолжить учебу в Москве, поскольку именно там были самые сильные препо­давательские кадры Союза.

Даже в юности Мария умела не просто настоять на своем, упереться и настоять, подобно многим, а таким образом посо­ветовать, что совет этот, как собственное желание, хотелось выполнять. В ней я сразу заметил сильное волевое начало. Она твердо знала, к чему надо стремиться, чего нужно добиваться.

Пройдя полосу сомнений еще до принятия решений, она потом оставалась непреклонной. Если бы тогда существовало в обществе такое определение женского характера, как желез­ная леди, утвердившееся затем благодаря Маргарет Тетчер, то уже в пятидесятых годах его бы, пожалуй, с достоинством но­сила Мария Нанаева, Мария Токтогуловна. И это - при ее не­обыкновенном обаянии, при той очаровательной улыбке, которую каждый, кому она вдруг предназначалась, восприни­мал как подарок.

После ее отъезда в Москву мы не переписывались. Слиш­ком неожиданным было мое горячее признание, мое предло­жение руки и сердца, не подготовленное заранее, не имеющее как бы основы в прошлом. Слишком призрачным казалось на­ше будущее, у которого еще не было фундамента в настоя­щем. Да и вообще, откровенно говоря, не большой я люби­тель эпистолярного жанра. Так что письма мы друг другу не отправляли. Но поступление в московскую аспирантуру у ме­ня невольно соединялось с мыслями о Марии, о том, что, находясь с ней в одном городе, я непременно получу ее распо­ложение. Тот всплеск чувств, что пробудился во мне при па­мятной случайной встрече, не растворился в пространстве, подобно шлейфу от давно промчавшейся яхты. Хорошо это или плохо, но я отношусь, наверное, к категории людей, склонных к постоянству, к тем, кто верен избранному пути, кому трудно влюбиться, но еще трудней разлюбить.

Очутившись в Москве, я не помчался, сломя голову, к Марии. Никто не знает, чего стоила мне эта сдержанность. Проявление мальчишества, как мне казалось, могло подкупить, обрадовать своей непосредственностью кого угодно, только не Марию.

Сначала требовалось уладить все дела. Я должен был явиться к ней хотя бы аспирантом, а если бы имелся хоть ма­лейший шанс в два-три месяца получить степень кандидата наук, то было бы еще лучше. Будучи сама незаурядной лич­ностью, Мария скептически относилась к проявлению сла­бости, особенно, когда это касалось сильного пола. Не пото­му, что ей были чужды сострадание, жалость. Скорее наобо­рот. Именно эти черты подвигли ее на стезю врачевания. Но она, хорошо разбираясь в людях, обычно угадывала, порож­дением чего является слабость - или следствием той болезни, которую надо помочь лечить, или следствием распущеннос­ти, несобранности, преодолеть которые должен сам человек.

Поводья жизни даны для управления, а не для того, чтобы их бросали на произвол судьбы. Такого или примерно такого прин­ципа она придерживалась. Явиться к ней можно было только на коне. Хоть и в переносном смысле слова. Устраивало ли меня это? Безусловно. Разве сам я придерживался другого принципа?

Жила Мария в общежитии неподалеку от парка культуры имени Горького. Настала пора, и я встретился с ней. О, как мы оба обрадовались этой встрече! Она, оказывается, ждала ме­ня, верила, что я приду. За время разлуки она стала еще стройней, изящней, а в больших черных глазах, этом зеркале души, плескались, покачиваясь, разные чувства, навеянные и самой встречей, и разговорами, - то удивление, то радость, то беспокойство, то восторг...

В тот вечер мы долго гуляли по парку, рассказывая друг другу и о себе, и о наших общих знакомых, делясь впечатле­ниями о Москве.

В общежитиях жизнь друг друга видна, как на ладони. Поч­ти все про всех известно. Тем более, что нас, аспирантов из Киргизии, было в то время совсем не густо. А Мария человек очень даже заметный. Умница, красавица. Кто ж ее не знает?

• 
  Слушай, Каип, - заговорил Мухамед Сушанло, стараясь так подбирать слова, чтобы меня не обидеть. - А ты давно с ней знаком?
  
• 
  Давно, не один год.
  
• 
  А почему же сразу, приехав сюда, не пошел к ней?
  
• 
  Так надо было. Что за вопросы? - я начал сердиться.
  
• 
  Успокойся, я просто хотел узнать... Неужели ты дума­ешь, что она только тебе приглянулась?
  
• 
  Это было бы ужасно.
  
• 
  Что именно? - не понял Мухамед.
  
• 
  Если бы на такую девушку, как Мария, никто, кроме ме­ня, не обратил внимания, - сказал я.
  
• 
  Вот тебе раз!
  
• 
  Важно не то, что она кому-то там еще приглянулась, а то, чтобы ей приглянулся только я. Верно?
  
• 
  Пожалуй. Выходит, чем больше конкурс, тем слаще побе­да?
  
• 
  Выходит, так, - подтвердил я.
  

Наука тогда не бедствовала, и аспирантские стипендии бы­ли довольно приличными. Мария, например, отправляясь, до­мой, во Фрунзе, непременно покупала подарки всем своим племянникам, а их у нее пятеро. Продукты, промтовары, осо­бенно детская одежда, стоили очень дешево. Найти подходя­щую вещь в магазинах было порой куда сложней, чем иметь для этого деньги. В Москве еще, куда ни шло, а во Фрунзе прилавки магазинов выглядели скудно. Поэтому всякий раз перед отъездом домой мы колесили по первопрестольной, покупая то детские игрушки, то одежду или обувь, то хозяйственные товары или дефицитные для фрунзенцев продукты - от апельсинов, конфет до сыра и колбасы. Появиться дома с пустыми руками - об этом даже не могло быть и речи.

Успешно защитив диссертацию 22 сентября 1952 года, Ма­рия Токтогуловна стала кандидатом медицинских наук. Ко­нечно, это было для нас большим событием. Видя, сколь перспективна она в своем направлении науки, ей предложили остаться и поработать ассистенткой на кафедре фармакологии Второго Московского Государственного медицинского инсти­тута.

Я в то время находился во Фрунзе и не мог, так сказать, оч­но разделить с ней эту радость. Но не преминул сразу же поз­вонить, поздравить, высказать в ее адрес заслуженные комп­лименты. Кроме того, послал ей телеграмму, в которой поже­лал достижения новых высот в науке.

Мария Токтогуловна часто вспоминает, какие добрые от­ношения сложились на их кафедре. Вместе с ней работали две Валентины - Васильева и Комендантова. Они звали ее Марусей и относились, как к дочке. Зимой все переживали: ты не приходи в мороз, у вас-то климат теплый, ты вон в ка­ком тоненьком пальтишке ходишь.

Но Мария разве усидит без дела! Она и сейчас беспокойная, обо всех спешит позаботиться. Невесткам ничего делать не раз­решает: "Я сама!". Если что и покупает, то сразу на все семьи - и нам, и детям. А дома? Она до сих пор все сама чистит, стира­ет, моет... Чуть что - затевает уборку. Считает, что пол, особен­но в коридоре, надо постоянно мыть, мыть... Я уж ей говорю: "Вдвоем ведь живем, босиком ходим". А она: "Ну и что? Испачкался". У нас в жилом доме никто из женщин на улице белье не вывешивает. Только она одна. Говорит, что в прачечной стирают химикатами, а они плохо влияют на кожу. Что ж, она медик, ей виднее. В нашей квартире постоянная чистота.

И потом, если уж говорить обо мне и Марии, то она восп­ринимается мной в сочетании разных качеств. Она прямоли­нейна и доверчива, щедра и расчетлива, требовательна и отзывчива. Она может резко осудить человека за какой-то пос­тупок, но тут же, если он раскаялся, протянуть ему руку по­мощи. Но уж что ей действительно не свойственно, так это лавирование. Она говорит, что думает, и делает, что говорит.

Когда у меня с Марией уже второй сын, Чагатай, родился, появилась возможность Акиме получить другую квартиру и жить отдельно от нас. Так Мария Токтогуловна даже распла­калась: "Почему ты от нас уходишь?". А та в ответ тоже пла­чет: "Я вам обуза, без меня ты будешь хозяйкой в своем до­ме!". Поплакали, поплакали и остались жить вместе.

Потом, правда, сестра переехала от нас, поселившись в пя­тиэтажке на пересечении улиц Токтогула-Дзержинского. Не­подалеку от этого дома, метрах в ста пятидесяти-двухстах, мы жили во второй половине двадцатых годов, когда мои родите­ли, покинув Алма-Ату, обосновались во Фрунзе. Так что Аки­ма оказалась, как мы шутили, под боком у своей юности. Там она прожила лет до восьмидесяти, пока Мария Токтогуловна не убедила ее вернуться обратно к нам. Спустя пять лет пос­ле этого у нее случился инсульт, и она долго лежала без дви­жения, ощущая постоянную заботу своей любимой снохи.
Донос, адресованный Берии
д
_С
ав кандидатские экзамены, я полностью переключил­ся на подготовку диссертационного исследования. Длительные полевые работы в районах Джалал-Абадской области, куда необходимо мне было ехать, требовали са­мой различной предварительной консультативной помощи. В каких ведомствах, сельскохозяйственных органах, предприя­тиях и каким образом осуществлять сбор статистических, историко-географических материалов? Когда на эти данные можно положиться, а когда и как их нужно перепроверять? А эффективность организации всей поездки - от чего она зави­сит, какие неожиданности могут подстерегать? Вопросы, воп­росы, вопросы...

Благо, мой научный руководитель не скупился на деталь­ную разборку каждого из них. Бывало, что Сергей Николае­вич Рязанцев сам обращался с письмами к руководителям областных организаций с просьбой помочь мне в сборе необхо­димых материалов для моей диссертационной работы. Эти его письма, написанные уважительно, со знанием дела, срабатывали безошибочно. Тем более, что такого рода исследова­ние по одной из областей Киргизии проводилось впервые, оно имело также практическое значение, и предполагаемый выход книги по экономической географии Джалал-Абадской области пусть косвенно, но положительно отражался на авто­ритете ее руководителей.

За аспирантские годы я дважды совершал свои экспедици­онные исследования. И хоть в науке такая работа горячо при­ветствовалась, но неувязки встречались на каждом шагу. На­до, скажем, ехать, уже все для экспедиции готово, а в аспиран­туре Киргизского филиала Академии наук СССР на это нет денег. Как быть? Приходилось самому искать рычаги влияния. Здесь мне снова помог Виктор Федорович Павленко, ко­торый дал указание Госплану, Государственному пединститу­ту во что бы то ни стало изыскать возможность для выделе­ния средств на мою поездку по Джалал-Абадской области. Без его поддержки эта поездка если бы и состоялась, то зна­чительно позже.

Сколько раз Виктор Федорович выручал меня в сложных ситуациях, выручал, ничего не ожидая взамен. В этом, навер­ное, и кроется истинное благородство - помогать просто так, по велению сердца, а не по расчету.

Немало таких людей, с которыми сводила меня судьба, хранит моя память. Время проходит, но их имена продолжают жить во мне, излучая живительное тепло, и никогда не покро­ются пеплом забвения. Ибо забыть их, несмотря на различ­ную степень участия в моей жизни, - значило бы в определен­ной степени потерять самого себя.
Вполне естественно, что свои экспедиции я начинал с Джалал-Абада, где размещались и обком партии, и облиспол­ком, и облплан... Именно здесь впервые в Киргизии был установлен памятник Владимиру Ильичу Ленину. Его устано­вили в 1924 году, когда все население республики принимало участие в траурных мероприятиях, связанных со смертью вождя мирового пролетариата. Кстати сказать, именно джалалабадцы спустя семьдесят лет снова станут первопроходцами - только теперь уже по демонтажу этого памятника. Поистине: история, склонная еще к тем кульбитам, повторилась, но толь­ко с точностью до наоборот.
Город Джалал-Абад своим возникновением обязан це­лебным источникам, бьющим из-под земли на горе Аюэ-тау. Водами этих источников пользовались с давних пор, но только в советские годы здесь, на высоте 900 метров над уровнем моря, был построен курортный комплекс, где лечат больных с желудочными и почечными заболевания­ми. Таких лечебных учреждений во всем Союзе можно бы­ло по пальцам пересчитать. Естественно, что джалалабадцы гордились и гордятся целебным даром природы, благотворным образом воздействующим на людей вне за­висимости от общественно-политического строя, в котором они в тот или иной момент пребывают.
В обкоме партии, куда мне посоветовали направиться сразу после приезда, я встретил полное понимание со стороны перво­го секретаря Баяна Аламановича Аламанова. Выслушав мой рассказ о целях научной экспедиции, о том, что для меня, как аспиранта Института географии Академии наук СССР, чрезвы­чайно важна основательная поездка по районам Джалал-Абадс­кой области, где необходимо собрать обширный материал для исследования, он пообещал оказать мне всестороннюю подде­ржку.

Видя его доброжелательное отношение ко мне, я попросил Баяна Аламановича написать от своего имени просьбы руко­водителям районных организаций, чтобы они помогли мне в моих экспедиционных делах. Благодаря этому я без помех объездил все районы области - Сузакский, Базар-Курганский, Ноокенский и Караванский.

Я был доволен. Все складывалось удачно. Диссертация - венец аспирантуры. Так что эти годы потрачены не зря. Еще немного, самую малость - и можно будет возвращаться домой, во Фрунзе. Все-таки как ни хорошо в Москве, а в родном городе лучше. Я мысленно торопил время, считал остающие­ся до отъезда недели, дни...

В высшую инстанцию был направлен донос, автор которо­го рассчитывал если и не уничтожить меня, то, во всяком слу­чае, растоптать, смешать с грязью. Адресован донос был не кому-нибудь, а членам Политбюро ЦК КПСС Берии и Мален­кову, известным своей жесткой реакцией на заявления подоб­ного типа.

В чем же меня обвиняли? Десятистраничный донос выво­рачивал наизнанку мою биографию: по происхождению, дес­кать, я из байской семьи, рос под опекой "врага народа", со­держались и другие моменты, касающиеся моей сестры Аки­мы и родственников. Негативно характеризовались в доносе все мои близкие родственники - дедушка Куланбай, бывший волостным управителем Чон-Кеминской долины и вместе с Шабдан-батыром совершавший хадж в Мекку; родной отец Оторбай - предприниматель, имевший в Алма-Ате мелкооп­товые магазины; зять Токчоро Джолдошев, один из первых просветителей-киргизов, работавший в 1931-1935 годах на­родным комиссаром просвещения республики и расстрелян­ный с клеймом "врага народа"; сестра Акима Оторбаева - пер­вая женщина-киргизка с высшим образованием, возглавив­шая первый в регионе женский техникум, а потом институт; дядя Орозбек Куланбаев, раскулаченный в 1930 году и сос­ланный на поселение на Украину, хотя его сын, Сулайман Орозобеков, будучи председателем Нарынского ревкома, по­гиб в 1920 году от рук белогвардейцев...

Особо выпячивался в доносе и такой факт: при вступле­нии во время войны в члены КПСС я не указал в своей авто­биографии, что многие годы воспитывался в семье Токчоро Джолдошева. Получалось, будто бы я скрыл это от своих фронтовых товарищей, чтобы пробраться в ряды партии. Ложь! Но ведь автор доноса рассчитывал, что она сработает.

Для проверки заявления партийная организация Институ­та создала специальную комиссию, которая два месяца всес­торонне изучала и проверяла мое прошлое.

Беседовали и со мной. Как же, спрашивали, обстояло все-таки дело с приемом меня в партию на фронте? Я не собирал­ся ничего утаивать от комиссии. Рассказал все, как было в действительности.

А было это в 1943 году на Северо-Западном фронте. Ко­миссар нашего 620 зенитно-артиллерийского полка Попов по рекомендации командира батареи капитана Решетникова предложил мне вступить в партию, как особо отличившемуся в боях. Такая формулировка предполагала вместо положенно­го года всего три месяца кандидатского стажа. Когда я написал свою биографию, Попов попросил меня вычеркнуть упо­минание о том, что я воспитывался в семье "врага народа". Я возразил: мы с сестрой не стыдимся и не скрываем этого. Бо­лее того, считаем, что таким человеком, как Токчоро Джолдошев, совершившим столько полезных дел, можно гордиться. Зачем же мне играть в прятки с собственной совестью? В об­щем, Попова я, кажется, убедил. Он даже сказал, что за Джолдошева я не отвечаю. Документы Попов передал по цепочке дальше, в следующую инстанцию.

Но при окончательном рассмотрении моей кандидатуры в Политотделе 42 зенитно-артиллерийской дивизии начальник Политотдела полковник Федин по-отечески посоветовал: "Убери-ка лучше о своем зяте Джолдошеве. К чему гусей дразнить? Ты искупил прошлое, каким бы оно ни было, сво­ей кровью. Это лучший аргумент в твою пользу". Поддержал его и секретарь нашей партийной организации Петин.

Нет, они не давили на меня, не требовали, просто хотели, чтобы моя кандидатура прошла без всякой заминки. И угово­рили. Таким образом, я переписал свою биографию. И спустя три месяца, как особо отличившийся в боях с гитлеровцами, был принят в члены коммунистической партии.
Кто знал, что через столько лет этот факт станет предме­том специального разбирательства? На партийном собрании Института географии АН СССР мнения коммунистов разде­лились. Одни настаивали на том, чтобы меня не допускать к защите кандидатской диссертации и даже исключить из пар­тии. Другие, среди них признанные авторитеты Э. Мурзаев, Б. Федорович, И. Герасимов, считали необходимым учесть и мою успешную учебу, и проводимую мной общественную ра­боту, и досрочно подготовленную диссертацию, и, конечно же, проявленные на войне мужество и героизм, благодаря че­му, как показала проверка, мне и предложили вступить в пар­тию.

Чаши весов колебались. Донос, отправленный Берии и Маленкову, нельзя было спустить на тормозах. В результате партийное собрание большинством голосов решило вынести мне строгий выговор с занесением в учетную карточку. За что? За допущенную политическую беспринципность.

Думаю, нет нужды подробно описывать мое состояние. Получение в те годы строгача, да еще с занесением, было чревато неприятными последствиями. Как хождение по мос­ту, одна сторона которого основательно подпилена. И все-та­ки это было уже терпимо. Главное - мост существует, а отре­монтировать его при определенных усилиях несравненно проще, чем полностью построить заново.
Свадьба
с
_В
е это время, пока шла проверка изложенных в доносе фактов, я сильно переживал. Воображение рисовало картины одну мрачнее другой. Исключенный из партии был уже совсем не тот человек, которым считался до этого. Как, допустим, спортсмен, по воле случая ставший вдруг ин­валидом. Правда, инвалида хоть жалели, а к исключенному из партии чаще всего относились с презрением.

Ему во всем перекрывали кислород - в карьерном росте, в очереди на получение квартиры или покупку автомобиля, отодвигали к зиме отпуска и вообще поступали с ним, как сильно провинившимся перед обществом. Попросту он ста­новился изгоем.

Одно дело, когда я страдал из-за клейма, несправедливо поставленного на моего зятя. И совсем другое, если меня са­мого заклеймят, признав кругом виноватым. Окружающие, пусть с оговорками, но готовы простить в первом случае, че­го не скажешь о втором. Я знал немало таких примеров. Знал также почти наверняка, что, лишившись партбилета, потеряю право на защиту диссертации. Пускай не навсегда, однако...

В общем, конечно, я накручивал. Как всякий, кто, столк­нувшись с бедой, ждет, каким же боком она для него обернет­ся. Увы, по своей природе человек таков, что ожидание неприятностей переносится им, как правило, гораздо хуже, чем приход самих неприятностей.

В пятьдесят шестой комнате общежития, где я по-прежне­му жил, произошли изменения. Мой друг Мухамед Сушанло, с которым мы всегда находили общий язык, защитил диссер­тацию и уехал во Фрунзе. Женившись, перебрался в другое общежитие Лайлиев. Поэтому здесь я остался без той дружес­кой поддержки, что еще недавно была бы мне обеспечена.

Зато уже тогда я убедился, насколько крепким тылом была для меня Мария, Мария Токтогуловна. Она не пыталась уба­юкать, усыпить мои тревоги, выстраивая предположения, ос­нованные на зыбком песке иллюзий. Воздушные замки, раз­говоры о том, что ничего, мол, не будет, все обойдется, пожу­рят и простят - такого рода утешительные разговоры не в ее характере. В течении жизни, в водовороте событий она всег­да твердо придерживается берегов реальности, видя мир не таким, каким порой его хочется видеть, а таким, каким он предстает перед глазами. Может быть, такой взгляд не всегда доставляет удовольствие, но всегда уберегает от самообмана.

После того, как мне стало известно содержание доноса, я поделился с Марией своими опасениями.

- Так ты сам обратился в партийную организацию с прось­бой принять тебя в партию или тебе предложили? - спросила Мария, испытующе глядя на меня.

• 
  А это важно?
  
• 
  Даже очень.
  

• 
  Предложили. Учитывая военные заслуги. И кандидатс­кий стаж у меня был поэтому другой - три месяца, а не год.
  

• 
  А что, сокращение стажа тоже считалось льготой?
  

• 
  Видишь ли, - я слегка замялся. - На войне за три месяца всякое могло случиться. А уж если погибать, так коммунистом.
  

• 
  И ты мог погибнуть?
  
• 
  Странный вопрос. Война есть война. Тем более, когда на­ходишься на передовой.
  
• 
  Скажи, - вздохнув, продолжала она, - только честно ска­жи, была ли у тебя возможность не согласиться с начальни­ком Политотдела и не переписывать автобиографию? - Мария никогда не кривила душой и того же требовала от остальных. В том числе и от меня. Впрочем, здесь наши подходы, наши принципы совпадали.
  

• 
  Наверное, была такая возможность, - сказал я.
  
• 
  И что бы тебе тогда грозило?
  
• 
  Думаю, ничего страшного. За такого рода непослушание даже на фронте не расстреливали. А вот отказать в приеме в партию могли. Тут уж как повезло бы. Но... Бес меня попу­тал. Не устоял.
  

- Ты не расстраивайся, - сказала она. - Расскажи членам комиссии всю правду, как мне рассказал. Больше всего люди не любят, когда их пытаются обвести вокруг пальца, сваливают свою вину на других или на обстоятельства. Если объективно, то тебя вряд ли исключат. Схлопочешь строгий выговор, скорей всего, с занесением в учетную карточку.

Мария как в воду глядела. Мы еще не раз возвращались с ней к этой теме, которая, признаться, сильно угнетала меня. Она не меняла своего мнения, чтобы в угоду сиюминутному настроению облегчить мою ношу. Она просто делила ее со мной. Более верной поддержки, пожалуй, и не придумаешь.

За долгую нашу совместную жизнь чего только ни бывало, какие только тучи ни проносились над нами, но я знал, сколь крепок мой тыл, и это всегда помогало мне выстоять.

Я зашел за Марией в общежитие, и мы вместе отправились туда, к концу очереди. Вид у Марии, как, впрочем, у всех, кто мне встречался, был расстроенный. Поглощенные печальны­ми думами, мы медленно двигались, иногда обмениваясь ко­роткими фразами. Казалось бы, именно при Сталине наших семей непосредственно коснулась коса репрессий, мы пост­радавшие, и для нас его смерть означала желанную смену власти. Но нет, ничего подобного облегчению мы не испыты­вали.

Скорее наоборот. Нас беспокоило будущее страны. Сложилась четкая система, способствующая росту ее авторитета и улучшению жизни людей. А вдруг произойдут изменения, ко­торые подорвут основы всего этого? Ведь бывает, когда но­вый хозяин дома проводит его перестройку, не очень-то счи­таясь с несущими конструкциями, в результате нарушается прочность всего сооружения. Не случится ли такое у нас?

По мнению Марии, которым она со мной делилась, сло­жившаяся система перспективна, поскольку позволяет разви­ваться не только экономике, но и образованию, науке, культу­ре. В обществе наблюдается стремление к равновесию. Все-таки при Сталине, говорила она, очень многого достигли. Не дай Бог, если начнутся перекосы. Она сама во всем ценила по­рядок и понимала, к чему ведет пренебрежение им, разруше­ние его.

По берегам потока людей, стремящихся к Дому Союзов по Пушкинскому бульвару, стояло надежное оцепление. Дви­гаться можно было только прямо, ни вправо, ни влево хода не было. Иногда в толпе, уставшей от своего медленного тече­ния, происходил как бы всплеск недовольства, задние напира­ли, давили на передних, и более слабые оказывались под но­гами остальных. Потом называлось разное число погибших - от нескольких сот до тысячи.

Мы с Марией решили не испытывать судьбу. Сколько ча­сов нужно добираться до цели? Да еще эти бурные всплески толпы... За себя-то я не боялся, был в то время здоров, как бык, а вот за Марию... В общем, повернув назад, пошли к ее общежитию. Посидели у нее в комнате, почаевничали, сожа­лея о том, что так и не удалось попасть в Дом Союзов и попрощаться со Сталиным. "Погуляем?" - предложил я. Мария не возражала.

Мы направились было к Белорусскому вокзалу, где нахо­дился мой "Якорь", но тут обратили внимание, что другой путь, ведущий к Дому Союзов с обратной его стороны, тоже в плотных рядах милиции. И по нему тоже проходят люди, только небольшими группами. А мы что, рыжие? Повернули на этот путь. Идем себе, хорошо одетые, рослые, с высоко поднятой головой, и милиция нас пропускает, принимая за иностранцев. Оказывается, эта дорога была отведена специ­ально для них, а также для чиновников высокого ранга.

Так мы довольно быстро очутились в Доме Союзов. В ог­ромном зале, где на возвышении стоял гроб с телом вождя, царила такая торжественно-горестная атмосфера, что неволь­но думалось о его величии, о его бессмертии, о том, какую поистине тяжелую, невосполнимую потерю понес советский народ. То там, то здесь слышались рыдания, у нас на глаза на­ворачивались слезы.

Приостановившись на какой-то миг у изголовья Сталина, мы медленно пошли к выходу. Потом вместе с какой-то иностранной делегацией снова вернулись в зал. Потом еще раз. Получилось, что мы с Марией трижды в тот день участ­вовали в траурной церемонии прощания с вождем.
Наконец, подошло время защиты моей кандидатской дис­сертации, отложенной из-за разбирательства поступившего на меня доноса. 2 февраля 1954 года состоялось заседание Ученого Совета Института географии АН СССР, члены кото­рого, заслушав меня и оппонентов, дали высокую оценку .мо­ей диссертации. Единодушно мне была присвоена ученая сте­пень кандидата географических наук. Разумеется, для меня и моего научного руководителя Сергея Николаевича Рязанцева это было долгожданным событием. Хотелось бы сказать, что наши дружеские и научные связи с ним продолжались еще многие годы.

Вскоре после того, как документы по защите диссертации были направлены для окончательного утверждения в Выс­шую аттестационную комиссию, я вернулся домой, во Фрун­зе. Ходить, искать работу - ничего этого не требовалось. Все решалось заранее. Меня, остепененного кандидата наук, сра­зу зачислили младшим научным сотрудником Института гео­логии Киргизского филиала АН СССР. Почему Института геологии? Да потому, что он тогда объединял, помимо геологов, и экономистов, и географов.

До конца этого срока было еще далеко, когда министр здравоохранения Киргизии Ахматбек Айдаралиев отозвал ее в распоряжение республиканского медицинского института. Причем, ректор этого института даже не знал об этом. Она приехала, а свободного места для нее нет. Пришлось два ме­сяца ждать. Оказывается, министр беспокоился, что Мария Панаева останется продолжать научную деятельность в Москве и республика лишится такого ценного научного кад­ра. Поэтому и поспешил с отзывом.

Меня позабавил этот случай. Министр, понятно, был не в курсе, что я собираюсь жениться на Марии, а, значит, наше семейное гнездо укоренится в Киргизии. Впрочем, мы с ней никогда и не думали об ином месте своего обитания, кроме родины своих предков.

За Марией я ухажи­вал долго. Все-таки крепким орешком она оказалась. Если вести отсчет от моего предло­жения выйти за меня за­муж, сделанного ей еще до аспирантуры, то, прошло лет пять, пока она дала, наконец, сог­ласие, и был назначен день нашей свадьбы - 14 ноября 1954 года.

Определив день свадьбы, составили список приглашен­ных. В основном, родственники, 15-20 человек. Все заранее были оповещены, подготовка к свадьбе шла полным ходом, когда стало известно, что в это же время, 14 ноября, состоит­ся партийное собрание Киргизского филиала АН СССР.

Как быть? О том, чтобы не пойти на партийное собрание, не могло быть и речи. Это считалось грубейшим нарушением партийной дисциплины и влекло за собой соответствующие оргвыводы. Кроме того, я сам обращался в партийную орга­низацию с заявлением, где высказывал просьбу снять с меня давний, еще "московский", строгий выговор. Так что, откла­дывать свадьбу?

Мария предложила ничего не ломать. Пусть все плывет, как говорится, по воле волн. Собрание начинается гораздо раньше, и вполне возможно, что я успею вернуться к приходу наших гостей.

Однако собрание затянулось, мой вопрос был в конце, и я сидел, словно на иголках. Мне казалось, что все выступающие - краснобаи, любители поболтать, крутят вокруг да около вмес­то того, чтобы сразу выложить суть. Представив, что гости уже в сборе и ждут меня одного, я, конечно, переживал и мысленно торопил каждого из выступавших. Когда подошел черед рас­сматривать мой вопрос, не знаю, право, чему больше обрадо­вался: снятию строгого выговора или окончанию собрания. Краем уха принимая поздравления и машинально кивая, пом­чался к дому Касымкула.

Слава Богу, мое опоздание не испортило настроение ни гостям, ни самой невесте. Все понимали, сколь серьезна при­чина задержки. Кто очистился в день свадьбы, шутили родственники, тот в дружбе с небесами. Теперь, мол, жених без единого пятнышка, можно и к столу садиться. Мария улы­балась, ей было приятно, что перед самой свадьбой с меня сняли неприятный груз. Хотя мы считались твердыми атеис­тами, но в добрые предзнаменования хотелось верить.

В ту пору очень редко жених и невеста были к свадьбе уже кандидатами наук. У меня, помимо того, за плечами фронтовые годы, "золотой" футбольный период. Что и говорить, основа­тельный фундамент для создания семьи. Ну, и главное, естест­венно, - отношения между нами. Думается, в любви мало толь­ко желать быть друг с другом, смотреть друг на друга, очень важно - вместе смотреть в одном направлении. Именно в одном, общем направлении. С этим, благодаря небесам, нам повезло.

В свадебных тостах, а их было множество, нам желали счастливой семейной жизни, замечательных детей, успехов на поприще науки и побольше верных друзей. Ведущей фигурой на свадьбе был приглашенный из Таласа акын Алыкул. Его эмоциональная, психологически точная и яркая импрови­зация встречалась то аплодисментами, то взрывами смеха, то возгласами одобрения.

После свадьбы мы поселились с Марией у нас, на Дзержи­нской, 19, где нам была выделена одна комната. Мама и Аки­ма сразу полюбили Марию. Хоть и тесновато было, но в доме царили мир и лад. Через три года мы получили более прос­торную, четырехкомнатную, квартиру на проспекте Ленина (ныне проспект Чуй), куда все и переехали. Здесь же мы с Марией Токтогуловной живем и поныне.