Порфирий Порфирьевич Полосухин Записки спортсмена-воздухоплавателя и парашютиста

Среди отважных

Эта интересная и важная экспериментальная работа проводилась в тесном содружестве с конструкторами советских парашютов — Николаем Лобановым, Игорем Глушковым и Федором Ткачевым. Я хорошо знал этих талантливых людей, энтузиастов парашютизма. Создавая новые парашюты, они сами принимали участие в их испытаниях и уже давно прыгали наравне с нами, рядовыми спортсменами. Все трое сейчас лауреаты Сталинской премии. На сборе работали также видные специалисты авиационной медицины, изучавшие влияние разнообразных прыжков с парашютом на организм человека. Ими руководил неоднократно летавший на большие высоты профессор Григорий Григорьевич Куликовский, ныне член Академии медицинских наук СССР.

Широкая, бескрайняя придонская степь дышала жаром. Крылья больших четырёхмоторных самолётов не спасали от палящих солнечных лучей. Южное солнце накаляло всё: и машины, и воздух, и землю. Но лётчики и парашютисты охотно влезали в меховую одежду, надевали на себя парашюты и летели для выполнения самых трудных заданий.

При прыжке со скоростной машины парашют раскрывается с очень сильным динамическим ударом, вызывая большую инерционную силу — “перегрузку”, которую испытывают и детали парашюта и организм прыгающего. Этот удар можно уменьшить, делая затяжку, чтобы скорость снизилась. Но сделать нужную задержку раскрытия парашюта сумеет не всякий лётчик. Кроме того, не исключено, что скоростной самолёт может быть вынужденным лететь на сравнительно небольшой высоте, когда затяжка невозможна. Вот почему возникла настоятельная необходимость в парашюте повышенной прочности, создающем как можно меньшую перегрузку. Для конструирования таких парашютов, требовалось проверить, какие перегрузки способен выносить организм человека.

Решение этой задачи было поручено группе участников сбора — известному испытателю Василию Романюку, бесстрашному исполнителю затяжных прыжков Наби Аминтаеву, опытным экспериментаторам Виктору Козуле и Павлу Федюнину, мастеру парашютных прыжков из сложных фигур высшего пилотажа, Александру Колоскову и нескольким другим парашютистам. День за днём прыгали они, оставляя самолёт при всё большей скорости и убедительно доказывая, что тренированному человеку это не приносит вреда.

Существовало предвзятое мнение, будто вынести перегрузку более восьмикратной невозможно. Как оказалось, безболезненно переносится и большая перегрузка, поскольку при раскрытии парашюта она действует в течение очень малого времени. Парашютистам необходимо тренироваться, чтобы уметь хорошо её воспринимать. Тело спортсмена должно быть, как говорят у нас, “сгруппированно” — готово к рывку.

Моя перегрузка достигала 14,5. Это значит, что я ощущал такой толчок, как если бы мой вес на мгновение возрос в 14,5 раз. Между прочим, после одного из затяжных прыжков с аэростата, я, осмотрев на земле лямки, обнаружил на них надорванные швы. В связи с ростом скоростей самолётов и развитием прыжков с задержкой раскрытия парашюта, подвесную систему в дальнейшем усилили, и она стала абсолютно надёжной.

Огромную помощь испытателям оказывала кинотехника. На сборе работал кинооператор Владимир Лаврентьев, который неутомимо поднимался в воздух, чтобы запечатлеть наши прыжки. Ни один испытатель не может подметить того, что зафиксирует объектив киноаппарата. Специальный метод съёмки и замедленная демонстрация ленты позволяют увидеть на экране мельчайшие детали действий парашютиста и работы парашюта, помогают выявить особенности прыжка с разных самолётов. Занимаясь в течение многих лет авиационной киносъёмкой, Лаврентьев не раз показывал парашютистам весьма поучительные кадры. Однажды Романюк после очередного испытательного прыжка, который, по его мнению, прошёл нормально, с удивлением увидел на экране, что пережил довольно опасный момент. “Моим глазам предстал хаос из лямок, строп, купола, — вспоминает Романюк. — Они запутались до такой степени, что нельзя было разобрать, где парашютист, т. е. в данном случае я сам. Всё это происшествие заняло долю секунды. За такое короткое время стропы сначала опутали меня, потом были сброшены напором встречного воздуха и вытянулись на полную длину. Затем купол наполнился воздухом”.

Участники сбора выполнили ряд групповых прыжков с высоты от 4000 до 8200 метров. В числе двадцати семи парашютистов Щукин и я участвовали в ночном прыжке без кислородных приборов с 5500 метров. Эти групповые прыжки фактически были рекордными. Они принесли ценный опыт, необходимый для развития парашютного спорта.

На сборе мы ещё раз убедились в безотказности остроумного и простого прибора, автоматически раскрывающего парашют и основанного на принципе часового механизма.

Не могу не привести здесь интересного отрывка из воспоминаний испытателя этого прибора Василия Романюка.

“Однажды в государственную комиссию по испытанию приборов, автоматически раскрывающих парашют, вошли трое молодых людей в форме железнодорожников. Самый старший из них представился:

— Николай Доронин. А это мои братья — Владимир и Анатолий.

— Позвольте, — сказали им, — в комиссию приглашены изобретатели — инженеры Доронины…

— Мы и есть изобретатели Доронины, только пока ещё не инженеры, а студенты, — улыбнулся Николай и положил на стол небольшой металлический предмет. — Вот наш прибор. Он раскрывает парашют в любое заданное время в пределах 180 секунд.

Комиссия была уже знакома с конструкцией этого прибора по чертежам, присланным на конкурс… Члены комиссии настороженно отнеслись к изобретению студентов: на вид прибор казался очень хрупким, а его авторы слишком молодыми. Недоверие рождалось ещё и тем, что комиссия уже испытала несколько десятков других приборов и ни один из них полностью не отвечал условиям конкурса: прибор должен был действовать абсолютно точно и безотказно, хорошо выдерживать толчки, удары и встряхивания, возможные при прыжке с парашютом. Такие качества нелегко объединить в конструкции, небольшой по размеру и весу.

— Что ж, приступим к испытанию, — сказал председатель комиссии, передавая прибор Николаю Доронину. — Я хочу, чтобы мой парашют раскрылся через 114 секунд после отделения от самолёта.

Все вынули секундомеры.

— Подождите, — поднял руку старший из братьев, — мы ещё должны приготовиться.

Владимир Доронин вышел из комнаты и быстро вернулся, неся толстую доску, дюймовый гвоздь и кусок верёвки. Эти предметы он положил на стол.

— Теперь можно начинать, — сказал Николай.

По команде председателя прибор включили так, чтобы он сработал через 114 секунд… Тут произошло нечто неожиданное. Младший из братьев схватил прибор и с силой швырнул его об стену.

— Что вы делаете? — испуганно крикнул председатель.

Но Анатолий, не обращая внимания на возгласы присутствующих, поднял прибор, привязал к нему верёвку и стал быстро крутить над головой… Затем Владимир Доронин взял толстую доску и стал забивать в неё гвоздь своим изобретением. Сильные удары следовали один за другим, пока шляпка гвоздя не вмялась в древесину. Затем прибор был передан председателю, а Николай Доронин, глядя на секундомер, предупредил:

— Через пять секунд парашют будет раскрыт.

Он не ошибся. Ровно через пять секунд послышался громкий щелчок — прибор сработал”.

После многократных испытаний на земле, изобретение тщательно проверили в воздухе, и оно полностью себя оправдало. Оно позволяло смело выполнять затяжные прыжки даже в ночное время. Парашютист, включив прибор, мог быть уверенным: парашют откроется точно в заданное время, если почему-либо этого не сделаешь сам. Мне, испытавшему на собственном горьком опыте опасности ночных прыжков, было особенно понятно значение замечательного прибора.

И всё же прибор Дорониных обладал одним недостатком. Он гарантировал открытие парашюта через заданное число секунд. Но как быть, если по каким-либо причинам парашютист оставил самолёт на меньшей высоте, чем предполагалось при включении прибора? Ответ на этот вопрос дал молодой талантливый инженер Леонид Саввичев — изобретатель другого автомата, основанного на принципе не часового механизма, а анероидной коробки. Автомат Саввичева, испытанный также Василием Романюком, надёжно обеспечивал открытие парашюта точно на установленной высоте. Впоследствии Дорониными и Саввичевым был построен новый отличный прибор-автомат, действовавший по обоим принципам. Советские парашютисты благодаря этому получили новые исключительные возможности совершенствования и развития своего спорта.

Хорошо работала применявшаяся нами в высотных полётах и прыжках кислородная аппаратура. Но всё же она была не такой совершенной, как теперь. Кроме того, мы не имели ещё достаточного опыта. Нам пришлось наглядно убедиться в этом. Однажды наш самолёт летел на высоте около 7000 метров. Мы сидели в фюзеляже около люков. На каждом была надета кислородная маска, соединённая шлангом с бортовой кислородной установкой. Гул четырёх моторов не позволял переговариваться. Старший парашютист нашей группы Макаренко, желая спросить нас о самочувствии, поднимал большой палец. Мы отвечали тем же жестом. Это означало, что всё в порядке. Макаренко часто приподнимался, заглядывал в другой отсек фюзеляжа, где тоже сидели парашютисты. Никто не заметил, что от этих движений он почувствовал себя плохо. Макаренко потянулся к кранику кислородного прибора, чтобы увеличить подачу кислорода в свою маску, но повернул его в обратную сторону. Тотчас голова парашютиста бессильно упала на грудь. Он потерял сознание.

Сидевший рядом со мной Наби Аминтаев моментально поправил краник. Макаренко пришёл в себя и, как ни в чём ни бывало, показывал нам большой палец. Он вместе со всеми нормально выполнил прыжок, а нашему рассказу о случившемся не поверил.

Подобный случай имел место и в другом высотном полёте. Когда самолёт подлетел к намеченной для прыжков площадке, мы встали, включили индивидуальные кислородные приборы и отсоединили бортовое питание. Створки люка, через который нам предстояло прыгать, начали открываться, но замерли и остались полуоткрытыми. Немного подождав и не понимая в чём дело, мы сели по местам и вновь переключились на бортовое питание. Неожиданно самолёт стал круто пикировать. Мы удивлённо переглядывались. Лётчик выровнял машину лишь на высоте 4 километров. Что за чудеса? Теперь, когда прыгать уже было незачем, люк открылся! В дверях кабины пилота показался штурман. Весь бледный, он недоумённо глядел на нас и показывал знаками: “прыгайте!” Тем временем самолёт шёл на посадку…

Вот что рассказал потом наш лётчик. На заданной для сбрасывания парашютистов высоте он обернулся, чтобы посмотреть, почему штурман долго не даёт обычного сигнала сбавить газ. Штурман лежал сзади. Он был без кислородной маски. Его лицо посинело. Из рта выступала пена. Рука была протянута к штурвалу, которым открывается люк. Лётчик начал быстро снижаться. На высоте 4000 метров штурман пришёл в себя и стал вращать штурвал, совершенно не имея представления о происшедшем. Оказалось, что он потерял сознание из-за того, что на секунду снял маску, чтобы расправить идущий к ней шланг.

Я уезжал со сбора, обогащённый новыми знаниями, опытом и — что не менее ценно — дружбой с замечательными, смелыми людьми, у которых можно было многому поучиться.

Одним из таких людей я считаю отважного воздушного спортсмена, воспитателя многих парашютистов, ныне генерал-майора Александра Ивановича Зигаева. Много раз личным примером помогал он юношам и девушкам побороть нерешительность, выполнить первый прыжок и затем стать настоящими парашютистами. А когда — это было очень давно — на глазах его учеников произошёл несчастный случай, Александр Иванович, чтобы доказать, что парашют не раскрылся исключительно по вине прыгавшего, тут же поднялся в воздух и совершил прыжок с этим парашютом, подобно тому, как это сделал когда-то Яков Давидович Мошковский. Не менее самоотверженно поступил один из пионеров советского парашютизма — Аркадий Михайлович Фотеев, с которым меня связывает тесная дружба в течение многих лет. Это произошло тогда, когда я начинал учиться прыгать, а Аркадий Михайлович был уже опытным инструктором.

Однажды, когда он готовил к первому прыжку группу начинающих военных спортсменов, на аэродроме случилось большое несчастье: у одного из прыгавших почему-то не раскрылся парашют.

Аркадий Михайлович глядел на своих омрачённых, испуганных учеников и думал о том, что, если они не решатся прыгать сегодня, то многие из них не прыгнут никогда.

— Всё же, товарищ инструктор, в этом деле виноват парашют, — проговорил, опустив глаза, старшина группы.

Фотеев уже принял решение.

— Ну что же, постараюсь убедить вас, что это не так, — твёрдо сказал он, повернулся и пошёл к командиру подразделения.

— Ты с ума сошёл! — воскликнул тот, узнав о том, что задумал инструктор. — Прыгнуть с этим парашютом, да ещё без переукладки… Нет! Хватит и одного несчастья!

Командир возбуждённо показывал на порванный ранец, неисправный карабин грудной перемычки и другие повреждённые детали парашюта погибшего. Фотеев стоял на своём. Вокруг собрались его товарищи — инструкторы. Сперва они тоже были поражены. А затем горячо присоединились к Аркадию. И, в конце концов, командир согласился.

Тут же при помощи суровых ниток и иголки был произведён примитивный ремонт парашюта.

— Смотрите, не пришейте купол к ранцу, — шутил, скрывая волнение, Фотеев. — А не то, как же я докажу его безотказность?

Через десять минут всё было готово к прыжку. Вокруг Аркадия Михайловича собрались все, кто был на аэродроме. Возникло нечто вроде стихийного митинга. Фотеев плохо помнит, что он говорил на этом необычном собрании. Он знает только, что после его выступления с ним захотели прыгать ещё несколько инструкторов.

Каким долгим показался ему подъём самолёта! Наконец, высота 1200 метров, внизу — аэродром. Аркадий открыл дверь фюзеляжа и приготовился к прыжку.

— Только без затяжки! — крикнул кто-то сзади.

— Да, да, — шепнул себе Фотеев, — конечно, без затяжки.

И отделился от самолёта. Он выдернул вытяжное кольцо и что есть силы сжал лямки, чтобы хоть часть рывка восприняли мышцы рук. Спешный ремонт ножного обхвата и карабина грудной перемычки оказался не совсем надёжным. Аркадий едва не выпал из подвесной системы. Он осторожно подтянулся, твёрдо сел на основную лямку и с усилием разжал пальцы.

Приближалась земля. К Фотееву бежали люди. Он уже различал радостные, возбуждённые лица… Его подхватили на лету, и все, потеряв равновесие, со смехом повалились на траву.

— Товарищ Фотеев!..

— Спасибо тебе, большое спасибо! — прерывающимся голосом говорил какой-то человек в комбинезоне, крепко пожимая руку отважному инструктору.

Это был один из лучших укладчиков части. Укладка парашюта, с которым прыгал погибший, выполнялась им. Он бросился к парашюту, потом снова к Аркадию, хотел что-то сказать, но глаза его сделались влажными и, махнув рукой, он отошёл в сторону.

Фотеев доложил командиру:

— Парашют работает безотказно, подвесная система и ранец требуют замены.

Вскоре с аэродрома поднялся самолёт с группой молодых парашютистов. Когда Аркадий Михайлович скомандовал “Пошёл!”, всех ребят точно ветром сдуло. Он нырнул им вдогонку, раскрыл парашют, торопливо пересчитал учеников. Неподалёку, уверенно поправляя ножные обхваты, опускался старшина.

— Старшина! — крикнул Фотеев, — почему не докладываете, как настроение людей?

Парашютист удивлённо посмотрел на него. Он не ожидал, что в такой обстановке можно разговаривать.

— Всё в порядке, товарищ инструктор! — обрадованно крикнул он, и лицо его расплылось в весёлой, счастливой улыбке…

Совсем недавно я вспомнил об этом эпизоде, беседуя с одним товарищем, работающим в авиационной промышленности и совершившим когда-то парашютный прыжок. Он не поверил моему рассказу. “Что вы! Кто же решится прыгать с парашютом, у которого такие повреждения?” — говорил он мне, вежливо улыбаясь.

Можно как угодно расценивать с точки зрения строгих правил, существующих сегодня в парашютном спорте, степень риска, на который пошел Аркадий Фотеев много лет назад для того, чтобы доказать молодым спортсменам безотказность парашюта. Факт тот, что этот смелый, благородный поступок является достоянием истории нашего парашютизма.

Не следует думать, что подвиг Фотеева — результат какой-то особой вспышки героизма. Ничего подобного! Аркадий Михайлович всегда был и остается таким, какой он есть — отважным, спокойным и скромным советским воздушным спортсменом.

Стратостат-парашют

Размышлял над этой проблемой и начальник гидростатической лаборатории ДУКа Тихон Макарович Кулинченко. Он спрашивал себя: “Что надёжно тормозит снижение?” И отвечал: “Парашют. Вот если стратостат, опускаясь, будет хорошо парашютировать, необходимость в балласте отпадет”. Кулинченко постепенно развивал эту мысль, экспериментировал в лаборатории и разработал оригинальную конструкцию оболочки стратостата, позволявшую рассчитывать на то, что при снижении она постепенно преобразуется в гигантский парашют, который плавно опустит гондолу.

Такое решение задачи было вполне естественным. Всякий аэростат при спуске тормозится сопротивлением воздуха — парашютирует. Сила торможения зависит от формы аэростата. Для шара она больше, для вытянутой, как у всякого стратостата, формы — меньше. Если же аэростат похож на парашют, тогда он спокойно опустится без сбрасывания балласта, пусть даже в его оболочке вовсе нет газа.

Может ли аэростат быть похожим на парашют? Может. У порванного мяча резина легко вдавливается внутрь, и получается маленький купол. Так же может быть и с воздушным шаром, когда в нём мало или совсем нет водорода. Правда, такой “парашют” несовершенен, неустойчив, при спуске он будет раскачиваться. Но всё же аварии не произойдёт.

Способность воздушных шаров парашютировать неоднократно спасала жизнь аэронавтам. Об этом стоит рассказать подробно. Читателям известно, что оболочка аэростата не изолирована от атмосферы, а имеет внизу аппендикс — большое, ограниченное рукавом отверстие. Если аэростат поднимается в выполненном состоянии и аппендикс случайно окажется закрытым, то оболочка вскоре будет разорвана давлением расширяющегося водорода. То же может случиться, если скорость подъёма велика, а отверстие аппендикса узко и оказывает слишком большое сопротивление выходящему водороду. Когда-то это недооценивалось и оболочки имели аппендикс очень малого диаметра. И вот что порою случалось. В мае 1847 года в Москве совершал полёт воздухоплаватель Берг. Желая ускорить взлёт, он по неопытности сразу выбросил четыре мешка с песком. Аэростат резко пошёл вверх и, как писали газеты, “…надулся до того, что ежеминутно грозил разрывом. Берг всё время держал клапан открытым. Но шар продолжал подниматься и надувался всё сильнее. Полный отчаяния, Берг рванул шнур клапана, он оборвался и клапан закрылся. Вслед за тем оболочка разорвалась и аэростат понёсся к земле со страшной высоты…”

Но остатки оболочки придавились к верхней части сетки и образовалось нечто вроде зонтика¹. “…Этому Берг был обязан своим чудесным спасением. Благодаря образовавшемуся парашюту быстрота падения замедлилась, и Берг повредил только левую ногу”.

Подобные случаи произошли с англичанином Джибсоном и тремя его пассажирами; с русским воздухоплавателем Лаврентьевым и другими аэронавтами. Но особенно интересно, что более ста лет назад американский пилот Джон Уайз отважился произвести проверку способности аэростатов парашютировать, намеренно разрывая оболочку в воздухе. Вот как он сам в 1850 году описал свои опыты.

“Я хотел произвести разрыв баллона на большой высоте и затем совершить спуск, используя при падении сопротивление воздуха.

Мысль о таком эксперименте может удивить каждого человека, знакомого с физикой. Тем не менее подобный эксперимент был проделан и может быть повторён в будущем с такой же уверенностью, на основе тех же принципов, по которым, например, носовой платок, выброшенный из окошка третьего этажа, упадёт на землю не так быстро, как кирпич.

В верхней части шёлковой оболочки моего аэростата вблизи от клапана имелись три небольших отверстия, через которые изнутри были пропущены прочные шнуры. Их концы длиной в 1,5 метра, выходившие наружу, были пришиты к оболочке. Внутри баллона шнуры были сплетены в один, спускавшийся через аппендикс в корзину. Отверстия для шнуров заклеивались кусочками лакированной шёлковой материи².

Мой публичный полёт был назначен на 11 августа в Истоне. Я поднялся в воздух около двух часов дня с двумя “пассажирами” — с собакой и кошкой…

Баллон подошёл к густой пелене чёрных грозных облаков, и моему подъёму салютовали громовые удары с яркими молниями, что придавало началу полёта несколько устрашающий, но всё же импозантный характер. Мне казалось, что небесная артиллерия хочет отпраздновать новое научное достижение.

Это побудило меня теперь же показать, что сопротивление воздуха при разрыве баллона обеспечивает надёжный и безопасный спуск. Достигнув высоты около 600 м, я сбросил на парашюте собаку. Она благополучно опустилась на окраине города.

С высоты 1200 метров был сброшен второй парашют. Спуск этого парашюта должен был служить пробой парашютирующего спуска моего аэростата. Этот парашют я поставил в худшие условия, чем свой аэростат: он был пустым скомканным баллоном. Парашют, выброшенный за борт, падал камнем до тех пор, пока его оболочка не расправилась. Затем он стал падать медленнее. Но его падение сопровождалось рывками и раскачиванием, чего с обычными парашютами не бывает. Из этого, я понял, что если моё испытание и кончится удачно, то всё же не обещает большого удовольствия.

На высоте около 4000 метров оболочка аэростата настолько раздулась газом, что положение стало угрожающим. Через аппендикс, диаметром всего в 1 дюйм, газ выходил с оглушительным свистом. Должен заметить, что при исключительной тишине, царящей на высоте нескольких километров над землей, даже самый тихий звук вызывает беспокойство. Мне стало ясно, что если внутреннее давление газа не сравняется с атмосферным, то баллон лопнет.

Аэростат всё ещё имел сплавную силу. Вожжа, завязанная несколько коротко, натянулась и грозила разорвать оболочку по пришиву разрывных шнуров.

В этот критический момент я взволновался. На милю ниже меня сверкали молнии. Грозовые облака двигались с юго-запада к северо-востоку. Я вынул часы и отметил в бортовом журнале время 2 часа 20 минут. Положив часы в карман, я подумал: не лучше ли отложить опыт до другого раза, но в это самое мгновение мой баллон лопнул сам собой.

Я был убеждён в благополучном спуске, но всё же, должен признаться, пережил несколько жутких мгновений: газ с шумом устремился в разрывы верхней части оболочки, и стремительное падение сопровождалось свистом воздуха, рассекаемого подвеской аэростата. Вскоре я почувствовал лёгкий толчок. Взглянув вверх, я увидел, что нижняя половина баллона, как я и надеялся, подвернулась под верхнюю. Ветер относил парашютирующий аэростат на юго-запад. Приблизившись к земле, я выбросил за борт весь балласт. Корзина ударилась о землю, и я вылетел футов на десять вперёд.

Оболочка упала рядом. Она оказалась настолько сжатой, что было трудно отделить подвёрнутую нижнюю часть от верхней. Я стоял у разбитой корзины и поздравлял себя со счастливым исходом опасного эксперимента. Мой лоб был покрыт испариной: земная атмосфера подействовала на меня несколько подавляюще…

Посадка произошла в 16 километрах от города Истон. Через несколько минут после того, как я почувствовал под ногами твёрдую землю, я решил повторить свой опыт.

Для второго своего опыта я сделал в аэростате ещё одно приспособление. На клапане внутри оболочки крепился блок, через который был перекинут трос, пришитый одним концом к нижней части оболочки. Другой конец свободно свисал через аппендикс в корзину. Таким образом, я мог подтягивать нижнюю часть оболочки к верхней.

Однако это приспособление не понадобилось. После разрыва баллона оболочка поджалась к одной стороне. Сперва я опасался, что скорость падения будет чрезмерной, но вскоре успокоился: аэростат парашютировал, спускаясь по спирали. Я приземлился в 2 милях от Шуилкилл, и сотни людей, спешивших за аэростатом из города, видели мою посадку. Толчок при ударе о землю был не сильнее, чем прыжок с высоты примерно 3 метров”.

На современных аэростатах, как я уже говорил, имеется “уздечковая” — снасть, оттягивающая низ оболочки к гондоле. Такое оттягивание, необходимое в нормальном полёте, в случае разрыва оболочки препятствует образованию купола. Поэтому у нас существует правило немедленно перерезать уздечковую, если почему-либо аэростат потеряет газ и начнёт падать. Одному из наших пилотов пришлось прибегнуть к этому, когда у аэростата в воздухе неожиданно вскрылось разрывное. Как только уздечковая была разрезана, воздух вдавил освобождённую нижнюю полусферу внутрь шара, образовался купол, благополучно опустивший четырёх человек на землю.

Инженеры нашего отряда Владимир Манцевич и Александр Масенкис провели серию опытов, подтвердивших, что аэростаты могут парашютировать, когда уздечковая перерезана или развязана. В воздух взлетали два соединённых верёвками аэростата. Один из них со свободной уздечковой поднимал вместо экипажа груз. На некоторой высоте этот аэростат отцепляли, одновременно вскрывая его разрывное устройство. Потеряв газ, он быстро падал, но вскоре начинал парашютировать.

Но такие опыты нельзя было бы столь же успешно произвести со стратостатом, объём которого в десятки раз больше, чем у обычных воздушных шаров. Стратостат должен превращаться в парашют очень плавно. Иначе оболочка порвётся. Именно это и произошло со стратостатом “Осоавиахим”, когда давление воздуха разорвало уздечковую и свободная от газа материя устремилась вверх.

Ясно, что стратостат нужно приспособить к постепенному, плавному превращению в парашют. Как это сделать, и придумал Тихон Макарович.

Для предварительной проверки был изготовлен аэростат с парашютирующей оболочкой. Его успешно испытали аэронавты Серафим Модестов и Виктор Лысов. После некоторых усовершенствований оболочки окончательные испытания поручили Фомину и инженеру Волкову. Дважды поднимались они для этого в воздух.

Михаил Волков, заканчивая дирижаблестроительный институт, увлёкся стратостатом-парашютом и решил взять разработку его конструкции темой своего дипломного проекта. Он мечтал о том, чтобы принять участие в первом полёте стратостата. Нужно сказать, что у Михаила имелись для этого все основания. Он не только способный инженер, но смелый, спокойный и исключительно хладнокровный человек.

…Высотомер показывал 3100 метров, когда Фомин потянул верёвку управления клапаном. Аэростат пошёл вниз, но Саша не позволял клапану закрываться. Кубометр за кубометром выходил водород из оболочки. Спуск вначале резко ускорился, но затем оболочка стала парашютировать, и в течение всего снижения до земли не было никакой необходимости сбрасывать балласт.

Испытания летающей модели стратостата-парашюта привлекли большое внимание советской общественности. О них писала иностранная пресса. Вскоре было закончено проектирование стратостата и началась его постройка. Требовалось преодолеть немало препятствий. Огромная оболочка объёмом около 20000 кубических метров имела особый раскрой и некоторые специальные, нигде до этого не применявшиеся детали. Много нового было внесено и в конструкцию герметической гондолы, в её разнообразное оборудование. Каждая часть стратостата, каждый установленный на нём прибор должны были пройти тщательные испытания.

В постройке принимал участие ряд заводов и исследовательских учреждений. И везде возникали трудности, появлялись новые вопросы. Фомин и Волков энергично добивались их своевременного разрешения. Горячую поддержку и помощь им оказывали ЦК ВЛКСМ и газета “Комсомольская правда”.

Настал день, когда в баллонном цехе нашего воздухоплавательного отряда аккуратно уложили парашютирующую оболочку и поставили блестевший свежей голубой краской шар диаметром в 2 метра — герметическую гондолу с надписью “СССР ВР 60 Комсомол”.

Командиром стратостата назначили Фомина, его помощником Крикуна и научным сотрудником Волкова, а меня — запасным членом экипажа.

Приближался полёт, в котором был сконцентрирован весь накопленный нами опыт, вся наша любовь к воздухоплаванию. В памяти один за другим возникают эпизоды тех дней.

…Вот Фомин поднимается по лестничке, открывает люк и забирается в гондолу. Я встаю на ступеньку и, облокотясь на обод люка, гляжу внутрь паровой комнатки, которая приютит в стратосфере моих друзей. Всё в гондоле напоминало о сложности и трудности путешествия в далёкие заоблачные пространства. Здесь были штурвалы управления, навигационные приборы, самописцы давления, температуры и влажности воздуха, радиостанция, аппаратура для наблюдения за космическими лучами, оптическими явлениями в стратосфере и для взятия проб воздуха на разной высоте.

Фомин (в который уже раз!) внимательно осматривает гондолу, любовно прикасается к приборам. Потом садится около радиостанции и кладёт руку на телеграфный ключ. Скоро, скоро этот ключ будет отстукивать точки и тире, передавая радиограммы о ходе полёта. Взглянув на меня, Саша, улыбаясь, вспоминает полюбившееся нам стихотворение Константина Симонова, посвящённое Амундсену:

…По радио всю ночь бюро погоды

Предупреждает, что вокруг шторма —

Пускай в портах швартуют пароходы

И запирают накрепко дома…

Я смотрю на друга и думаю, что и сам он, сидящий в этой замечательной гондоле, в своём кожаном реглане — настоящий исследователь неизвестного, герой удивительных и смелых путешествий.

В цех входят Волков, Крикун и доктор Спасский. Сегодня предстоит генеральное испытание “жизненной аппаратуры”. Экипаж занимает свои места. Закрываются оба люка гондолы. Крышки люков плотно прижаты замками к резиновым прокладкам. Теперь гондола загерметизирована — надёжно изолирована от внешнего воздуха. Это даст возможность пилотам жить и работать в стратосфере. Более полувека назад великий русский учёный Дмитрий Иванович Менделеев указал на такой способ проникновения человека в область больших высот, разработал принцип герметической гондолы для воздушного шара и тем самым изобрёл стратостат.

Приникнув к одному из круглых иллюминаторов, имеющихся в верхней и нижней частях гондолы, я вижу, как Фомин поворачивает краник на большом блестящем шаровидном сосуде с жидким кислородом. Кислород, испаряясь, начинает поступать в гондолу. Одновременно Саша пускает моторчик регенерационной установки. Вращаемый моторчиком вентилятор гонит внутригондольный воздух через патроны с химическими поглотителями. Благодаря этому воздух освобождается от выдыхаемых людьми углекислоты и влаги. Шар с кислородом, моторчик, поглотители — это и есть “жизненная аппаратура”. Без неё в закупоренной гондоле можно было бы просуществовать лишь весьма незначительное время. По такому же принципу будут обеспечиваться жизненные условия для экипажей межпланетных ракет.

Постучав в иллюминатор, делаю друзьям прощальный жест. Их не дождаться, они освободятся от своего добровольного заточения только через десять часов.

Летом и осенью 1939 года мы кропотливо изучали материальную часть, приборы и научное оборудование стратостата-парашюта. Фомин, Крикун и Волков под руководством инженера Игоря Глушкова проходили парашютную подготовку, несколько раз прыгали с самолёта. Они тренировались в барокамере и закрытой гондоле стратостата. Для испытания некоторых научных приборов Крикун и Волков поднялись на субстратостате, достигнув высоты 9200 метров.

Мы жили на окраине Москвы в санатории Гражданского воздушного флота. В свободное время бродили по чудному парку, катались на лодке. Трудно описать прекрасные условия, созданные нам. Порою даже становилось неловко, что о нас так заботятся, а полёт всё откладывается из-за неподходящих метеорологических условий.

Каждый вечер Фомин заезжал в Центральный институт прогнозов, но возвращался в санаторий без утешительных сведений. Один раз он запоздал к ужину, и мы с Крикуном обсуждали, что это могло означать. Волков лежал на кровати, лениво перелистывая какую-то книгу. В коридоре послышались знакомые шаги, и мне показалось по их чуть торопливому и энергичному звуку, что Фомин несёт новости.

Саша вошёл в комнату с торжественным и важным видом. Мы вопросительно молчали.

— Ну, друзья, на послезавтра готовьтесь, — сказал он.

— До послезавтра ещё успеют отменить, — заметил Волков, открывая оставленную было книгу.

— Думаю, что на этот раз нет, — возразил Фомин. — Ожидается безветренная погода. Уже даны все указания о старте.

…Звёздной, октябрьской ночью машина везла нас по пустынному в поздний час шоссе мимо мирно спящих подмосковных посёлков. Фомин сидел рядом с шофёром и молча смотрел вперёд.

Последний поворот дороги, железнодорожный переезд, ещё несколько минут, и мы у цели нашего путешествия. Смолк мотор, хлопнули дверцы автомобиля, и мы услышали усиленные репродукторами команды:

— На поясных третьего и четвёртого секторов сдавай! Плавно сдавай!

— Дать газ!

Скрещенные, как шпаги, лучи прожекторов освещали площадку, над которой вырисовывалась неясная, вся в беспорядочных складках, громада стратостата.

В коридоре воздухоплавательного отряда многолюдно. Кинооператоры и сотрудники газет оживились словно потревоженный рой пчёл: “Экипаж приехал!” Но стратонавты слишком заняты. Нужно ознакомиться с последними метеоданными и уточнённым аэростатическим расчётом, показаться доктору, выслушать последние указания командования и научных работников, надеть лётные костюмы, подготовиться к приёмке материальной части.

Я пошёл поглядеть на снаряжение стратостата. Моё внимание приковала парашютовидная, будто срезанная снизу, оболочка. Она не свисала, а благодаря особому устройству была подтянута внутрь. Подойдя под неё и подняв голову, я увидел кусочек звёздного неба: оболочку снизу до верху пронизывала широкая матерчатая, всегда открытая для прохода воздуха труба. Подобно полюсному отверстию парашюта, труба должна была придать устойчивость снижающемуся стратостату, уменьшая раскачивание.

Оболочка огромна. Как бы для сравнения рядом с нею появился шар-прыгун. С его помощью осмотрят недоступную никаким другим путём вершину стратостата. На специальной тележке осторожно подкатили поблескивающую при электрическом свете герметическую гондолу. Она была похожа на ядро жюльверновской пушки.

Погода не посчиталась с нами и на этот раз. С рассветом небо затянули облака. Хорошо хоть, что у земли было по-прежнему безветренно. Сколько людей находилось на площадке! Одна только стартовая команда состояла из двухсот человек. А кроме них, здесь собрались работники Главного управления гражданского воздушного флота, воздухоплаватели, корреспонденты, друзья стратонавтов. У многих в руках были букеты цветов.

К вершине стратостата поднялся удерживаемый за верёвку шар-прыгун. На его скамеечке виднелась фигурка человека. Это Тихон Макарович осматривал детали, расположенные в верхней части оболочки, — в порядке ли они.

Фомин, Крикун и Волков в тёплых удобных костюмах вышли из здания отряда и направились к стратостату. Наступила минута прощания, напутствий. Восхищённо смотрели присутствующие на отважных исследователей стратосферы. Подошёл пожелать успеха друзьям и я. Обидно, конечно, было мне оставаться на земле.

Экипаж занял места в гондоле. Прозвучала последняя команда. Стратостат плавно оторвался от земли. Из открытого люка высунулся и помахал рукою Крикун. Могло ли ему такое даже привидеться семь лет назад, когда он служил на далёком Амуре и читал книги об истории воздухоплавания?

Грянул авиационный марш. Провожающие, дружно аплодируя, следили за величественным стратостатом, пока он не скрылся в облаках.

Через три минуты с экипажем установили радиосвязь. Волков, сообщая о ходе полёта и научных наблюдений, называл всё большую высоту. Прошло около двух часов, и на радиостанции записали: “16000 метров. Жизненная аппаратура в порядке. Небо в зените тёмно-синее. Внизу сплошная облачность. Привет!”.

Впервые стратонавты могли, благодаря шахте, видеть небо в зените — прямо над головой. Во всех других полётах этому мешала оболочка.

Стратостат достиг заданной высоты 16800 метров. Были выполнены все научные наблюдения, и Фомин начал снижение. Волков сообщал, что спуск происходит с небольшой скоростью, что оболочка, принявшая в стратосфере форму шара, теперь обращалась в парашют и что (ура!) снижение не требовалось тормозить сбрасыванием балласта.

Мы слышали радиостанцию стратостата при спуске до высоты 10 километров. Неожиданно связь прекратилась. В штабе полёта с часу на час ждали сообщения о посадке. Но никаких сведений не поступало. В томительном ожидании прошло около суток. Наконец была получена потрясающая телеграмма: “Стратостат потерпел аварию. Экипаж спасся на парашютах. Фомин”.

Что же случилось? На высоте около 9000 метров оболочка представляла собой огромный парашют. Стратонавты по очереди любовались им через верхний иллюминатор гондолы. Цель полёта была достигнута!

Волков хотел сделать еще один фотоснимок оболочки и в этот момент, к своему ужасу, увидел, что стратостат вспыхнул. Вверху бушевало сплошное пламя. “Пожар!” — крикнул Михаил, отпрянув от иллюминатора.

Фомин стремительно повернул рукоятку механизма, предназначенного для отцепления гондолы от оболочки в случае аварии. Но отцепляться было не от чего. Оболочка сгорела мгновенно. Ничем не удерживаемая, гондола стремительно понеслась вниз. Имевшийся на ней аварийный гондольный парашют должен был открыться автоматически. Этого не произошло. Фомин выдернул кольцо ручного открытия парашюта. Последовал несильный рывок, но гондола продолжала падать в бездну.

…6200 метров. На этой высоте уже можно было разгерметизировать гондолу, не боясь потерять сознание от резкой перемены давления. Открыв люк, Волков подумал: “Не помешает ли поток воздуха выбрасываться с парашютом”? Он высунул голову наружу в яростный воздушный вихрь. Прыгать можно! Снизу навстречу летели облака, вверху за гондолой тянулись стропы, на которых она за минуту до этого висела под оболочкой, и разорвавшийся о них гондольный парашют. Этот “хвост” стабилизировал полёт гондолы, не позволяя ей беспорядочно падать, как это было с оторвавшейся от оболочки гондолой стратостата “Осоавиахим”.

Крикун и Волков пристегнули парашюты. Парашют Фомина был случайно сдвинут с места. Его тут же нашли, но потраченное на это мгновение показалось неимоверно долгим. Волков глядел на приближающиеся облака и стрелку высотомера.

4000 метров. “Миша, давай!” — приказал Фомин. Михаил сел на обод люка, оттолкнулся и некоторое время не открывал парашюта, чтобы подальше отлететь от гондолы и падающей подвески стратостата. Потом он выдернул вытяжное кольцо. Купол парашюта побежал змейкой и раскрылся. Со свистом пронеслись рядом металлические детали оболочки.

Какой медленный спуск! Волкову казалось, что он неподвижно висит в необозримом пространстве. Он подтянул стропы и стал скользить навстречу близким теперь облакам. Выйдя из них, поискал глазами в небе и увидел только одного парашютиста. Тоскливо сжалось сердце.

Волков и Крикун приземлились вблизи небольшого посёлка. К ним уже спешили на помощь местные жители. Они рассказали, что в той стороне, где раздался шум упавшей гондолы, опустился парашютист. Но там были глубокие наполненные водой карьеры торфоразработок.

Скорей на поиски! Цепочка людей шла по болотистой, заросшей молодыми деревьями низине. Впереди показалась поляна. Выбежав на неё, друзья увидели Фомина подле дымящейся, наполовину погружённой в топкую землю гондолы.

Оставшись один, Саша решил сбросить весь балласт, чтобы ослабить удар гондолы о землю. Не замечая, что до крови царапает обо что-то руку, он вращал рукоятку балластосбрасывателя. Под гондолой один за другим опрокидывались балластные мешки.

Потом он надел шлем, в последний раз глянул на высотомер. 2000 метров… Облака были уже вверху. Саша выпрыгнул, открыл парашют и увидел, как гондола врезалась в землю. До него донёсся глухой удар. Поодаль опускались два парашютиста. “Спаслись!” — ликуя, подумал Фомин.

Приземлившись, он поспешил к гондоле. Из её открытого люка валил дым, вырывались языки пламени. “Замкнулись провода аккумуляторов”, — понял Саша. К нему подбежали несколько рабочих, случайно проходивших мимо. Он забрался в гондолу, погасил огонь и спас большинство записей с результатами научных наблюдений.

При падении гондолы оторвались и опустились на отдельном парашюте стеклянные колбы со взятыми на разной высоте пробами воздуха. Их нужно было обязательно разыскать. Несколько раз летал Фомин над районом аварии на самолёте и дирижабле. Колб нигде не было видно. Впоследствии он разыскал их, организовав для этого лыжную экспедицию.

Потянулись ненастные осенние дни. Фомин аккуратно приходил на работу, хотя не было никаких полётов. Необычно молчаливый, он редко улыбался и не замечал участливого внимания товарищей.

Как-то вечером, зайдя к Саше домой, я застал его сидящим за письменным столом. Перед ним лежали спасённые бортовые документы. На краях некоторых бумаг успело оставить свои следы пламя. Кивнув мне, Саша встал, сделал несколько шагов по комнате, постоял у детской коляски, где спала его маленькая дочь. Потом подошёл к окну. По стеклу расплывались косые линии дождя.

Мне вспомнился мой неудачный прыжок, за который я едва не поплатился жизнью. Вспомнилось, что первым, кого я увидел, придя в себя в больнице, был Фомин. Какое счастье, что он жив и невредим! А пережитое понемногу сгладится. Разве вот только останется появившаяся у висков седина.

Долго разговаривали мы в тот вечер, и мне стало ясно, что жизнерадостная, сильная натура моего друга берёт верх, что его подавленное состояние пройдёт без следа.

С головой ушёл Фомин в оформление отчёта о полёте. Вместе с учёными он занялся глубоким анализом причин аварии. Многократные испытания аварийных устройств стратостата показывали их полную надёжность. Если бы, например, оболочка порвалась даже так сильно, что не смогла парашютировать, экипаж имел возможность отцепиться от неё, после чего автоматически раскрылся бы специальный гондольный парашют. Беда состояла в том, что простой и надёжный отцепной механизм не был рассчитан на случай мгновенного и полного уничтожения оболочки. Подвесная система не отделилась от гондолы, а падала вместе с ней. Она и помешала правильному раскрытию парашюта.

Можно ли было заранее предположить возможность пожара? С большим трудом. И всё же при подготовке полёта предотвращением такой возможности занимались несколько специалистов. Принятые ими меры считались достаточно эффективными. И в этом была ошибка, если можно назвать ошибкой те неизвестности и долю риска, которые сопряжены с новым и большим делом. Водород воспламенялся от случайного разряда статического электричества — электричества, появляющегося вследствие трения каких-либо непроводящих материалов. Таким непроводящим электричество материалом является прорезиненная материя оболочки. Она заряжается от трения о воздух при подъёмах и спусках аэростатов.

Сразу же нашлись люди, поспешившие объявить полёты на водороде чересчур опасными, а потому ненужными. Они забыли о том, что наши воздухоплаватели совершили тысячи безаварийных полётов на воздушных шарах, что пожар не происходил даже в тех случаях, когда вероятность его была велика. Однажды знакомый читателю аэронавт Сергей Попов попал в сильную грозу. Вблизи аэростата сверкнула молния. Раздался настолько сильный удар грома, что Попов на некоторое время потерял слух. Но полёт продолжался благополучно. В другом полёте ночью в грозовых облаках Борис Невернов и Сергей Ревзин заметили за бортом какой-то мерцающий огонёк. Оказалось, что это светится громоотвод — металлический конус, свисающий с оболочки на проводнике. Свечение становилось всё более ярким. С громоотвода, потрескивая, слетали искры. Это означало, что оболочка аэростата заряжена огромным количеством электричества. Такое явление нашими воздухоплавателями наблюдалось впервые. Оно прекратилось после того, как был сброшен балласт и аэростат поднялся выше облаков.

И ещё один случай. Воздухоплавательница Надежда Большакова и летевший с ней научный сотрудник во время грозы вдруг увидели, что оболочку аэростата пронзила молния. Испуганные, они выбросились на парашютах. Но аэростат не загорелся и благополучно опустился без экипажа. Мы с Фоминым выезжали на место происшествия и обнаружили с противоположных сторон оболочки воздушного шара два отверстия с обожжёнными краями.

Всё это показывает, что воспламенение аэростата — редчайшее явление. Но Фомин вовсе не делал из этого вывода об абсолютной безопасности полётов. Напротив, он бил тревогу: почему статическое электричество так мало изучено, почему специалисты электротехники, участвовавшие в подготовке полёта стратостата-парашюта, не смогли предотвратить аварию.

Не только технические вопросы, связанные с происшедшим, глубоко волновали моего друга. Он беспокоился, чтобы не был опорочен труд, вложенный в постройку стратостата, в организацию и проведение его полёта, чтобы случайная неудача не заслонила нового очевидного успеха советских воздухоплавателей, доказавших возможность спуска из стратосферы без торможения балластом.

Полёт стратостата-парашюта “Комсомол” получил всеобщее признание. Учёные высоко оценили мужество стратонавтов и результаты их наблюдений. В Дирижаблестроительном учебном комбинате состоялся вечер встречи героического экипажа со студентами, курсантами и преподавателями. Были на этом вечере гости: лётчики, полярники, учёные, писатели. С исключительным интересом слушали они доклад Бориса Никитича Воробьева об истории высотных полётов и рассказы участников одного из самых замечательных подъемов в стратосферу. Мне больше всего запомнилось, как Фомин, закончив своё сообщение и, выждав, пока стихнут аплодисменты, просто и искренне сказал:

— Разрешите отнести ваши приветствия в первую очередь к тем, кто спроектировал и построил первый в мире стратостат-парашют, к тем, чьё творчество и труд двигают вперед нашу советскую науку и технику.

К новым успехам

Зимой 1940 года шла война с Финляндией. Обеспечение безопасности колыбели революции — города Ленина было родным и близким делом советских людей. Молодёжь стремилась в действующую армию. Ушли добровольно на фронт и мы со Щукиным. Нас направили в одну из авиагрупп, доставлявших сражавшимся войскам боеприпасы, продукты и вывозивших раненых в тыл.

Здесь часто приходилось встречать знакомых авиационных спортсменов. Я повидался с парашютистом Борисом Бондаренко, который рассказал мне об интересных эпизодах своей боевой работы и пережитых опасностях, с начальником парашютно-десантной службы воздушной армии Александром Зигаевым. А однажды, прилетев на Ленинградский аэродром, в девушке, подошедшей принять от меня раненых, я узнал воздухоплавательницу Алю Кондратьеву.

После окончания военных действий меня ждала в Москве приятная новость, наш воздухоплавательный отряд переходил в систему Главного управления гидрометеорологической службы. На базе отряда создавалась аэрологическая обсерватория. Полёты на свободных аэростатах должны были теперь полностью служить научным целям. Конечно, это не мешало развитию воздухоплавательного спорта. Всякий полёт служит спортсмену тренировкой и, при благоприятных условиях, может принести спортивные достижения.

Обстоятельства, однако, сложились так, что мне пришлось временно остаться для работы по испытаниям парашютов в лётном центре Гражданского воздушного флота. Вместе с Сергеем Щукиным я занимался также подготовкой сбора парашютистов гражданской авиации, с которыми мы хотели поделиться изученным нами опытом армейских спортсменов. Сбор состоялся в июне. Его участники выполнили рекордные групповые прыжки с высоты до 9400 метров.

В следующем месяце я узнал о выдающемся достижении мастера парашютного спорта Василия Харахонова. Он прыгнул с самолёта, летящего на высоте около 12500 метров, и 11800 метров падал не раскрывая парашюта. Такого прыжка не выполнял ещё ни один парашютист. Мировой рекорд высотного затяжного прыжка был превышен более чем на 1000 метров.

Харахонов принадлежал к числу самых опытных и мужественных парашютистов нашей страны. Горячий патриот парашютного спорта, он производил удивительные эксперименты. Он решил, например, проверить возможность оказания помощи товарищу, если тот ранен и не может выпрыгнуть из самолёта. В полёте он поднял на руки парашютиста Павла Федюнина, который весьма искусно изображал раненого, отворил дверь кабины и бросился вниз. Сначала Харахонов открыл парашют Федюнина, а сам некоторое время продолжал падать. Приземлившись и сняв парашют, он побежал к опускавшемуся “раненому” и снова подхватил его на руки.

Чтобы испытать надувной спасательный пояс лётчиков Военно-Морского Флота, Харахонов прыгнул с самолёта в Балтийское море и двадцать три часа плавал в полном лётном обмундировании. В другой раз он прыгнул в море при сильном ветре для проверки возможности использования парашюта как паруса, который помог бы потерпевшим аварию авиаторам добраться до берега. Среди экспериментальных прыжков Харахонова был даже парашютный прыжок с… велосипедом.

Он искал также способы, которые позволили бы парашютисту управлять своим падением, парить, планировать, и для этой цели придумал особый комбинезон. Если человек в таком комбинезоне раздвигал руки и ноги, за его спиной появлялись матерчатые крылья, а у ног — перепонка. Харахонов и его товарищи Афанасьев, Санфиров, Ровнин отважно решались на испытания подобных устройств.

Я был свидетелем того, как пытался парить Санфиров. Выпрыгнув из самолёта, он расправил большие, укреплённые за спиной крылья, на мгновение задержался в воздухе, а затем стал беспорядочно падать. С трудом удалось современному Икару освободиться от крыльев и открыть парашют. Тем не менее, мысль о необходимости искусственной стабилизации падения была очень правильной. В воздушном бою или при аварии может случиться, что затяжной прыжок будет вынужден совершить человек, не имеющий достаточной тренировки. Не умея управлять своим телом, он оказался бы в опасном положении.

Как же сделать свободное падение устойчивым? Изобретатель парашюта Котельников предложил стабилизировать падение специальным маленьким парашютом. Такие парашюты изготовлялись не раз. Однако они сильно раскачивались или вращались вокруг вертикальной оси вместе с парашютистом. Игорь Глушков создал стабилизатор с учётом этих недостатков. Это был небольшой квадратный парашют со стропами, сходившимися на замке, вшитом в круговые лямки подвесной системы.

Замок стабилизатора сконструировал Станислав Карамышев. Однажды в баллонном цехе воздухоплавательного отряда можно было увидеть любопытную сцену. Для проверки работы замка меня в полном парашютном снаряжении подвесили на тросе к потолочным балкам. Глядя на меня, Глушков, Щукин и Карамышев проверяли положение, которое займёт парашютист при падении со стабилизатором. Убедившись в том, что падать будет удобно, я выдернул кольцо замка и упал на руки товарищам. Замок работал надёжно!

Теперь стабилизатор следовало испытать в воздухе. Мошковский, Щукин и я поднялись на субстратостате, пилотируемом Фоминым и Крикуном. Фомин быстро набрал высоту 5500 метров. На этот раз Щукину и мне не нужно было взбираться на борт. Мы могли, сохраняя силы, выпрыгивать через сделанную Карамышевым специальную дверку. Открыв дверку, мы отделились от гондолы. Для первого испытания стабилизаторы не укладывались в ранец, Мошковский придержал их, чтобы они не зацепились за что-нибудь, и отпустил в первый момент прыжка.

Прекрасное, чуть замедленное падение! Ни вращения, ни штопора, ни раскачивания. Надо мной маячил наполненный воздухом, слегка вибрирующий стабилизатор. Лишь одно показалось неудобным: моё тело ни разу не изменило положения, и я всё время глядел вниз. В лицо сильно бил встречный воздух и от этого болели глаза.

Отсчитав 50 секунд, я потянулся левой рукой к кольцу замка, чтобы отделиться от стабилизатора и случайно задел вытяжное кольцо парашюта. Почувствовав, что купол выходит из ранца, подумал: “Что теперь будет?” К счастью, парашют открылся, не задев стабилизатора. Рывок вследствие уменьшенной скорости был слабее, чем при обычных затяжных прыжках.

У Щукина испытания прошли нормально. Он отделился от стабилизатора, а затем раскрыл парашют.

…Я часто навещал своих друзей в Долгопрудной. Аэрологическая обсерватория разрасталась, к её деятельности привлекалось всё больше учёных. Воздухоплаватели вели интересную работу, добивались спортивных успехов. Отряд получил новый субстратостат “СССР ВР 79” объёмом около 2700 кубических метров, на котором впоследствии было совершено много выдающихся подъёмов. При первом испытательном полёте этого стратостата я прыгнул с высоты 8050 метров. Мой прыжок преследовал экспериментальные цели. В своём костюме и снаряжении я представлял целую летающую, вернее падающую, лабораторию. На моей правой руке был укреплен секундомер, на левой — высотомер, сбоку находились маленький кислородный баллон с редуктором и манометром и новый барограф, изготовленный обсерваторией. По записи этого прибора Игорь Глушков должен был проверить теоретически рассчитанную им скорость моего свободного падения на разной высоте. Такой расчёт невозможно сделать абсолютно точно: дело в том, что скорость падения парашютиста зависит от многих причин, которые могут учтены лишь приближённо.

Подойдя к Ногинску, мы сообщили в Москву, что начинаем подъём на потолок. Вскоре воздушный шар уравновесился. Включив индивидуальный кислородный прибор, я отсоединил шланг стационарного питания, поправил лямки и, подтянувшись за стропы аэростата, сел на борт гондолы. Мои спутники — Фомин, Крикун и Рощин — спокойно и ободряюще смотрели на меня.

— Пошёл! — сказал Саша.

Разжимаю руки и лечу вниз к плотным белым облакам. На мгновение привычно сжимается сердце. Чтобы посмотреть на приборы, подношу руки к лицу. Стоит это сделать, как начинается вращение. Без особого труда прекращаю его. Замечаю, что первая 1000 метров пройдена примерно за 10 секунд. Значит, моя скорость достигла 100 метров в секунду.

…Вспоминая этот затяжной прыжок, невольно думаю о некоторых человеческих странностях. В том, что я, камнем падая к земле, занимался наблюдениями, нет ничего особенного. Это мог бы сделать парашютист, обладающий и меньшим опытом. Наши отважные испытатели парашютов творят в воздухе настоящие чудеса. Но один мой знакомый, выполнив более сотни прыжков с самолётов и аэростатов, почему-то боялся “затяжки”. Несколько раз пытался он задержать открытие парашюта хотя бы на 10 секунд, но в первый же момент падения выдёргивал кольцо. Как-то он решил взять себя в руки и стал тщательно тренироваться в размеренном отсчитывании секунд на земле. Он целый день ходил и бормотал: “раз… два., три… четыре…” А в воздухе всё пошло по-старому. Когда он прыгнул с аэростата, я, находясь в гондоле, услышал какое-то невнятное восклицание, означающее счёт, и тотчас увидел открывающийся парашют.

— Ты же опять раскрыл раньше времени! — крикнул я, перегнувшись через борт гондолы.

— Он сам раскрылся! — виновато ответил неудачник, раскачиваясь под куполом и, очевидно, не замечая, что держит выдернутое вытяжное кольцо.

Продолжу, однако, рассказ о моём прыжке. На высоте 5500 метров я попал в длительный штопор. Только успел выйти из него, как меня снова начало крутить, и пришлось добиваться нормального падения. Ледяной ветер обжигал лицо. Меховые рукавицы не спасали рук от холода. Я протирал стёкла приборов: они покрывались инеем. Нырнул в облака. Секундомер отсчитал 82 секунды, высотомер показывал 1600 метров. Я выдернул вытяжное кольцо. Парашют раскрылся со звуком пушечного выстрела. Ощутив очень сильный рывок, я поднял глаза и не увидел купола. Его скрывала серая облачная мгла.

Всякому, вероятно, знакомо сильное раскачивание на качелях, когда они подлетают вверх и вслед за этим какое-то мгновение падают. Примерно то же происходило со мною в облаках, пронизанных вихревыми потоками воздуха. Продолжая опускаться, я взлетал то в одну, то в другую сторону. Стропы поднимали меня и вдруг свободно провисали, а я проваливался. Так повторялось много раз. Захватывало дыхание. Самочувствие было не из приятных! Я препятствовал раскачиванию изо всех сил. Но оно заметно уменьшилось лишь после раскрытия запасного парашюта.

Наконец, облака поредели. Показалась земля. Я снял перчатки, подышал на озябшие руки, достал карту и стал ориентироваться. Подо мною был район Орехово-Зуева. Справа зеленел лес, слева тянулось ровное торфяное болото. Невдалеке раскинулась деревня. Подтянувшись на стропах, я коснулся земли, поглядел на часы и увидел, что покинул субстратостат ровно 5 минут назад. Вокруг был глухой лес. Повсюду виднелось множество грибов, Они словно специально вылезли поглядеть на моё приземление. Я собрал парашют и зашагал в деревню.

Вместе с ветром

Вскоре я перешёл на службу в аэрологическую обсерваторию. Полёты на свободных аэростатах считались здесь одним из важных средств исследования атмосферы. Некоторые научные наблюдения наиболее удобно вести с аэростатов. В отличие от самолёта аэростат спокойно плывёт над землёй вместе с воздушными массами, свойства которых изучают учёные. Благодаря своей неподвижности относительно окружающего воздуха аэростат не оказывает особого влияния на частицы облаков. Из его гондолы можно наблюдать изменения, происходящие с этими частицами.

Выполняя научные задания, вместе с нашими аэронавтами и учёными часто летал и я. Много было интересного в этих полётах. Однажды, пролетев более суток с Сергеем Зиновеевым и научным сотрудником Вадимом Решетовым, я выбирал место для посадки. С высоты 200 метров, мы увидели впереди какую-то дымку. Вокруг было ясно, и её граница резко выделялась на горизонте. Вблизи дымка оказалась чем-то вроде морозного тумана. Аэростат вошёл в него, и, — странное дело! — термометр, показывавший до этого 16 градусов мороза, резко упал до минус 40.

Я повёл аэростат на посадку и, подойдя к земле, вскрыл разрывное устройство. Нам представилась удивительная картина. Из оболочки вышел весь газ, но она не ложилась на землю, а оставалась расправленной, словно подпиралась изнутри жёстким каркасом — прорезиненная материя, замёрзнув, потеряла эластичность. Сложить оболочку было невозможно. Нам пришлось ждать почти два дня, пока стало теплее и к материи возвратились её обычные свойства.

В феврале 1941 года для выполнения очередного научного задания я вылетел при необычайно сильном ветре. За 2 часа 15 минут на небольшой высоте мой аэростат пролетел от Москвы до города Иваново. Скорость ветра в среднем составляла около 150 километров в час. Это сильнейший ураган. Подобные ветры обычно наблюдаются лишь в стратосфере.

У самой земли, конечно, было потише. Но всё же, когда я вскрыл разрывное, оболочка, подобно парусу, неудержимо потащила опрокинувшуюся гондолу. Хорошо, что я опустился на заснеженное поле, по которому она легко скользила. При иных обстоятельствах её неминуемо поломало бы. Аэростат волочило до самого леса. Лишь деревья задержали моё стремительное движение.

Выдающиеся полёты совершил в ту же зиму Фомин. Вместе с Георгием Голышевым он достиг высоты более 11000 метров.

Голышев был достойным товарищем Фомина в ответственных подъёмах. Он уже давно зарекомендовал себя опытным, смелым и находчивым воздухоплавателем. Как-то, отправившись вместе с Неверновым в высотный полёт, Голышев обнаружил, что аппендикс субстратостата случайно остался завязанным. Воздушный шар быстро выполнялся. Приближался момент, когда водороду потребуется свободный выход наружу. Что делать? Добраться до аппендикса — невозможно. Прекратить подъём? Но это значит не выполнить задания. И Голышев принял смелое решение. Натянув клапанную верёвку, он заставил газ выходить из оболочки через клапан. Это было рискованно, так как нельзя точно знать, в достаточном ли количестве выходит водород. Внимательно следя за нижней полусферой и стараясь не допустить натягивания материи, Голышев и Невернов продолжали подъём и выполнили научные наблюдения.

Борис Невернов, всё такой же весёлый и озорной, как прежде, стал зрелым и опытным мастером воздухоплавательного спорта. У него завязалась крепкая дружба с молодым аэрологом Семёном Гайгеровым. Регулярно летали они вдвоём, добиваясь с каждым разом всё большей продолжительности. В середине марта, пролетев 69 часов 30 минут, они опустились в 2767 километрах от Москвы близ Новосибирска и тем самым перекрыли несколько мировых воздухоплавательных рекордов продолжительности и дальности.

Нелегко досталась моим товарищам эта победа. Но каким увлекательным и романтичным было их путешествие! Взлететь им пришлось в такой сильный, порывистый ветер, что стартовая команда едва удерживала аэростат. За Волгой они вынуждены были подняться на большую высоту, иначе их могло унести далеко на север. На следующий день над Уралом, попав в облака и снегопад, воздушный шар стал снижаться и едва не ударился о неожиданно появившуюся впереди поросшую лесом гору. Противоположный склон горы уходил в глубокую долину. Воздушные течения потянули в неё аэростат. Тогда, сбросив много балласта, аэронавты поднялись на высоту 3500 метров. Ночью они пролетели над Челябинском. Всё реже виднелись огоньки деревень. Начиналась Сибирь. По освещённой луною степи медленно плыла тень шара. Она спугнула стадо лосей, и животные в страхе пустились бежать.

В последний день полёта, уже почти не имея балласта, экипаж определил, что аэростат со скоростью 80 километров в час относит в сторону от населённых пунктов, в тайгу. Следовало немедленно опускаться в лес. При сильном ветре такая посадка требует отваги и решительности. Невернов смело вскрыл разрывное. Воздушный шар быстро пошёл вниз, гондола скользнула между деревьями. Оболочка легла на их вершины. Путешествие из Москвы в Новосибирск было благополучно окончено.

Такой длительный полёт имел большое научное значение. Он позволил в течение долгого времени изучать изменение свойств, или, как говорят аэрологи, трансформацию одной и той же воздушной массы, и проследить за направлением ее движения.

Когда-то направление морских течений изучали с помощью обыкновенных бутылок. В каком-либо месте в море бросались хорошо закупоренные бутылки с записками. В записках указывалось, откуда начала свой путь стеклянная путешественница. Много бутылок, конечно, пропадало, но некоторые находили у каких-нибудь далёких берегов. Так удавалось приблизительно проследить за направлением течений.

Свободный аэростат, подобно бутылке-путешественнице, повинуясь невидимым течениям воздушного океана — ветрам, может рассказать нам, куда они направлены. Только вот беда, на разной высоте над землёй направление ветра неодинаково, а долго держаться на одном уровне воздухоплавателям мешают разные причины: изменение температуры воздуха и водорода, восходящие и нисходящие воздушные потоки. В конечном счёте все подъёмы и спуски, которые периодически совершает по этим причинам аэростат, требуют расхода балласта. А его можно захватить с собой в строго ограниченном количестве.

Откроем увлекательный роман Жюль Верна “Пять недель на воздушном шаре” и послушаем, что говорили по этому поводу его герои — доктор Фергюссон и капитан Пеннет.

“— Поднимание и опускание, не являясь большим препятствием для простых воздушных прогулок, может быть очень затруднительным при продолжительных путешествиях.

— Объясните, пожалуйста, капитан, почему вам так кажется?

— По той простой причине, что воздушный шар может подниматься только при сбрасывании балласта и снижаться благодаря выпусканию газа. А при таких условиях ваш запас балласта и газа скоро будет исчерпан”.

Можно ли на воздушном шаре лететь очень долго, скажем, пять недель, как это сделали для изучения Африки вымышленные герои Жюль Верна? Возможно ли такое путешествие? Да, возможно! Только для этого воздушный шар должен иметь дополнительные устройства.

Однажды в хорошую, ясную погоду над нашей стартовой площадкой поднялся воздушный шар, оборудованный странным приспособлением. По бокам гондолы были горизонтально укреплены два воздушных винта. К ним, как к велосипедным колёсам, шли цепочки передачи. В гондоле имелась ручка, поворачивая которую можно было заставить винты быстро вращаться.

— Давайте вниз! — крикнул вслед аэростату командир отряда Попов.

Винты пришли в движение, воздушный шар стал снижаться и, подхваченный стартовой командой, вновь оказался на земле. В гондоле, довольно улыбаясь, стояли Владимир Манцевич и Саша Крикун.

Попов велел продолжать испытание. Поднявшись вновь, экспериментаторы начали горизонтальный полёт, препятствуя подъёмам и спускам вращением винтов.

Мысль о подобном способе управления высотой аэростата не нова. В том же романе Жюль Верна имеется упоминание о воздухоплавателе, который пробовал управлять шаром при помощи крыльев и лопастей, развивавших вертикальное движение, и о том, что в большинстве случаев этой силы недостаточно. Ручной привод, конечно, слишком слаб. Но если заменить его мотором, винты создадут силу, способную принудить аэростат держаться на одной высоте при любых условиях, что позволило бы изучать воздушные течения над огромными земными просторами.

Направление этих течений бывает необыкновенно причудливым. Вот, например, что происходило с аэростатом Сергея Зиновеева, когда он в марте 1941 года выполнял рекордный полёт продолжительностью свыше 46 часов. Первая ночь: небольшая высота, очень слабый ветер, направление полёта на восток. День и вторая ночь: высота — 1500 метров, ветер, беспорядочно меняющий направление; аэростат почти не изменил координат. Второй день: резкое увеличение скорости ветра, устойчивое направление на северо-запад, пройден путь в несколько раз больший, чем за всё предыдущее время.

С причудами ветра Сергей встречался и прежде. Как-то вечером мы проводили его аэростат, удаляющийся на юго-запад, и отправились по домам. Судя по метеорологическим данным, Зиновеев должен был сесть в районе Одессы. Приезжаем утром на работу и видим, что к нашей площадке приближается воздушный шар. Это был аэростат Зиновеева! Он прошёл над нами и ещё долго летел, но не к Одессе, а в прямо противоположном направлении.

Был у нас даже такой случай: Людмила Иванова пролетала целый день и села на нашей же площадке.

Мне довелось участвовать в полёте двух аэростатов, которые в течение 45 часов двигались по кольцевой линии вокруг Москвы, не удаляясь от неё более чем на 50 100 километров.

Злую шутку сыграл однажды ветер с Алексеем Рощиным. Воздушные потоки кружили его на шаре-прыгуне над Москвой до тех пор, пока не израсходовался весь балласт. Не оставалось ничего другого, как садиться на город. Опускавшийся шар оказался над каким-то домом в Замоскворечье. Чтобы не разбиться, Алексей ухватился за открытое окно третьего этажа, освободился от лямок, вскрыл разрывное и, к негодованию хозяйки квартиры, влез в комнату. С тех пор Рощин решил “мстить” ветру. И действительно, многие непродолжительные полёты он ухитрялся закончить около своего родного города Истры.

Это не выдумка. Воздухоплаватель, зная направление ветра на разной высоте и умея им воспользоваться, может добиться любопытных результатов. Большим мастером по этой части был Фомин. Заканчивая один из наших полётов, мы с высоты 5000 метров увидели, что находимся около Брянска, но проходим от него стороною.

— Хочешь, сядем рядом с городом? — спросил Фомин.

— Ну уж рядом! Скажешь ещё на площади, — подзадорил я друга.

— А что ж, может и на площади, — пошутил Саша.

Через полчаса брянские жители на одной из окраинных площадей своего города приняли на руки гондолу плавно опускавшегося субстратостата.

В другой раз мы с Фоминым, находясь в тренировочном полёте, вспомнили, что неподалёку, в Московской области, отдыхает воздухоплаватель Виктор Почекин, и решили его навестить. И что же? Фомин сумел приземлиться вблизи дома отдыха к большому удовольствию его обитателей. Остались довольны и мы, оказавшись на несколько часов в чудесном, живописном уголке и встретив здесь самый радушный приём.

Как видит читатель, направлением полёта свободного аэростата можно в известной мере управлять.

Лётная работа в обсерватории не мешала мне совершенствоваться в парашютном спорте. Выполняя разнообразные прыжки с аэростатов, я старался выяснить их особенности, надеясь, что это пригодится воздухоплавателям. Несмотря на накопленный нами опыт, мы не знали, с какой минимальной высоты можно покидать гондолу воздушного шара. Инструкция разрешала делать это на высоте не менее 600 метров. Мы же считали, что в случае необходимости аэронавты могут, не подвергаясь опасности, прыгать и ниже.

Мне было очень интересно сравнить в этом отношении прыжки с аэростата и с самолёта. Пример я мог брать у парашютиста и лётчика Петра Балашова. Ещё в 1934 году в те времена, когда Балашов “вывозил” меня на мой первый прыжок, он, оставив самолёт на высоте 80 метров, опустился в центре поля Московского стадиона “Динамо”, на трибунах которого в этот момент десятки тысяч болельщиков ожидали начала футбольного состязания. Такой же прыжок на стадион был осуществлён через год в Киеве известным мастером парашютного спорта Николаем Остряковым.

Впоследствии опытные спортсмены освоили прыжки с ещё меньшей высоты методом срыва. Они открывали парашют, стоя на крыле или даже сидя в кабине скоростной машины. Тотчас поток воздуха наполнял купол, срывал человека, и он через кратчайшее время оказывался на земле.

Фомин, Глушков и я решили провести экспериментальные прыжки с малой высоты из гондолы аэростата. Высоту я уменьшал постепенно — от прыжка к прыжку. Наконец я оставил гондолу, находящуюся всего в 150 метрах от земли. И этот прыжок прошёл нормально. Стало ясным, что высоту можно уменьшить ещё. Но требовалась большая осторожность и абсолютная чёткость действий.

В очередной свободный полёт отправлялся аэростат. Пристегнув тщательно уложенный парашют, я перед взлётом сел на борт гондолы. Как только стрелка высотомера подошла к отметке “140”, я отделился и немедленно выдернул вытяжное кольцо. Парашют открылся примерно на высоте 60 метров и быстро опустил меня на площадку.

Передо мною и моими друзьями были открыты пути к совершенствованию нашего мастерства, осуществлению увлекательных экспериментов, к новым спортивным достижениям.

В конце июня мне предстоял рекордный полёт в открытой гондоле на высоту 11000 метров. Затем я должен был подняться на ту же высоту ночью вместе с Фоминым, чтобы установить рекорд затяжного прыжка. Перед этими полётами я получил несколько дней для отдыха и проводил их на даче вблизи Долгопрудной.

И вдруг все наши планы оказались опрокинутыми, отошедшими на задний план. В воскресенье 22 июня 1941 года мы узнали о вероломном нападении немецких фашистов на нашу Родину.

жүктеу/скачать 0.92 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: