Про эту книгу

случались, конечно, таланты, но словесная культура к тому времени пала так низко, требования, предъяв­ляемые к художественным переводам этой эпохи ме­щанства, были так ничтожны и смутны, что от всего тридцатилетия нам не осталось, кажется, ни одного перевода, который сохранил бы художественное зна­чение для нашего времени.

Новая эпоха громко требует, чтобы всему этому самоуправству был положен предел, чтобы искусство перевода было подчинено научным методам.

Советский читатель ставит выше всего докумен­тальность, достоверность и точность. Современный пе­реводчик, по представлению советского читателя, должен всемерно заботиться о научно объективном воспроизведении подлинника.

Так что дело вовсе не в том, что прежние перевод­чики были будто бы все поголовно плохие. Нет, среди них, особенно в пятидесятых годах, было немало серьезных работников, но работали они на основе неприемлемого для нас устаревшего принципа, и со­ветский читатель, заявивший свои новые требования, сдал почти все эти переводы в более или менее почет­ный архив.

Первым переводом Шевченко, сделанным на осно­ве этого нового научного отношения к тексту, яв­ляется, как мне кажется, переведенная В. В. Гип­пиусом поэма «Княжна», напечатанная в сборнике Колтоновского в 1933 году.

В 1934 году вышел «Кобзарь» в переводе знамени­того поэта Федора Сологуба.

Как бы ни относиться к этому труду Сологуба, не­льзя не признать, что высокая словесная культура символистов дала ему такие возможности, каких не было у других переводчиков. Он первый из них изо всех, если исключить разрозненные отдельные случаи, сделал попытку, не метризируя народных ритмов Шев­ченко, передать их в точности теми же ритмами, ка­кие свойственны подлинникам. И если по ряду при­чин его переводческий труд не оправдал тех надежд, какие на него возлагались, все же основные принципы

349

его перевода в отношении ритмики имели для того • времени немалую ценность.

Среди переводчиков «Кобзаря» нет ни одного, кто обладал бы такой заслуженной репутацией перво­классного мастера. Сологуб — не Иван Белоусов. Наш пиетет к его дарованию требует самого пристального изучения его переводов, которые — именно потому, что они сделаны Сологубом, — являются наиболее замет­ными среди других переводов Шевченко. Я чув­ствую себя обязанным разобраться в них возможно подробнее, дабы мое отрицательное отношение к ним не показалось прихотью субъективного вкуса.

Первый и самый большой недостаток этих перево­дов заключается в их какофонии. Не верится, что ав­тор «Гимнов родине», «Елисаветы», «Лунной колы­бельной», «Звезды Маир» мог тем же пером написать такое множество бревенчатых, сучковатых, занози­стых, трудно произносимых стихов!

Читая переводы Сологуба, никоим образом нельзя догадаться, что Шевченко — поэт-музыкант, поэт-песенник. Вместо текучих, по-шевченковски журча­щих, плавно струящихся строк читателю почти везде предлагается топорная проза. Шевченко скорее, ка­жется, руку себе отрубил бы, чем стал бы писать этим шершавым стихом. Попробуйте произнести вслух та­кие, например, заскорузлые строки:

Чуждых. Плачь, плачь, Украина.., И вот так-то все здесь... Сердце!..'

Если это стихи, то что же такое еловые палки? И какой напряженный, тугой, неестественный синтак­сис!

Вместо свободного дыхания на каждой странице стиховая икота, стиховое удушье.

Попробуйте, например, прочтите такие стихи:

Вот разбойник, плетью сечен, — Зуб о зуб он точит. (!) Недобитка из своих же Он зарезать хочет².

Шатко, неряшливо и абсолютно неверно. Точить себе зуб о зуб — безнадежное и вздорное занятие. За­чем разбойнику точить себе зуб, если он собирается пустить в дело нож? Точил бы нож, а не зуб!

И что значит по-русски:

Недобитка (!) из своих же?

А главное — какое презрение к шевченковскому стиховому звучанию и к смыслу. Это презрение и есть доминанта переводов Сологуба. Не то что ему не хва­тает умелости — ему не хватает минимального уваже­ния к тексту.

Шевченко, например, в одном беглом стихотворном наброске говорит о красавице девушке, которую ка­кие-то пьянчуги (должно быть, помещики) посылают босую за пивом. В конце этого стихотворения поэт вопрошает:

Кому ж воно пиво носить?

Переводчик, не дочитав до конца, перевел начало этого стихотворения так:

351

Не дочитав до конца, он не знал, что дальше Шев­ченко задает вопрос, — и сам заранее ответил на этот вопрос. И ответил неверно: вышло, что девушка носит пиво самому же Шевченко — ему и его собутыльни­кам — и что за это он обличает самого же себя! Подоб­ной бессмыслицы не было бы, если бы переводчик не переводил этих стихов механически, строка за строкой, а хотя бы прочитал до конца то, что ему предстоит пе­ревести.

Дальше. У Шевченко есть образ могучего дуба, который подтачивается шашелями (то есть червями). По словам поэта, эти черви

Жеруть и тлять старого дуба. Сологуб переводит:

И жадно жрут и точат деда ².

Не то чтобы он назвал дедом — дуб. Нет, из его текста вполне очевидно, что он и сам не знает, о чем идет речь. И нисколько не интересуется этим. Что дуб, что дед — ему все равно.

В этом же стихотворении появляется какой-то «бес­кровный (?) казак». Но какое имеет он отношение к дубу и почему он бескровный — переводчику нет до этого ни малейшего дела. Казак, в сущности, не «бес­кровный», а «безверхий» (лишенный вершины). Но Сологубу что «безверхий», что «бескровный» — все равно. Ведь заставил же он «наймичку» («батрачку») разговаривать вместо тумана — с курганом] У Шев­ченко: «з туманом говорила». У Сологуба: «и с курга­ном говорила»³. И опять получилась бессмыслица, потому что в дальнейших строках Сологуба жен-

¹ Ф. Сологуб, стр. 281.

² Там же, стр. 302.

³ Там же, стр. 305.

352

Казалось бы, как можно переводить, не понимая смысла того, что переводишь! Но Сологуба смысл не интересует нисколько. У Шевченко, например, гово­рится о приютских девочках, которых гонят на покло­нение гробу умершей царицы. Эту царицу Шевченко иронически называет «матерью байстрят» (внебрач­ных детей и подкидышей). Сологуб же, не имея ни ма­лейшей охоты дознаться, о чем идет речь, сделал из одной-единственной умершей царицы целую толпу ма­терей и написал, не смущаясь:

Гонят («последний долг отдать»), Не к матерям ли их гонят! '

К каким матерям — неизвестно.

Я уже не говорю об этом диком ударении «гонят», ни об этой наплевательской рифме «отдать» и «го­нят», — здесь сказалось все то же пренебрежение к тексту.

Со всяким переводчиком случается, что он не впол­не понимает то или иное место переводимого текста. Но Сологуб и не хочет понять. Он переводит механи­чески, с равнодушием машины, — строка за строкой, как подстрочник, совершенно не вникая в общий смысл того, что переводит.

Стиль этих переводов такой же машинный, обли­чающий полное равнодушие к живым оттенкам и тональности слов: «у байстренка... — лик бар­чонка» ².

Такое сочетание слов может создать лишь машина. Оно чуждо живой человеческой речи. Лик — величавое, благоговейное слово, байстренок — презрительно-злоб­ное. Объединять их в одной фразе нельзя. Навязывать Шевченко столь чудовищный нигилизм стиля — значит

извращать самую основу всего его поэтического твор­чества.

Такой машинный нигилизм стиля у Сологуба бук­вально на каждом шагу. В переводе «Катерины» он пишет:

Под тыном чужим токи слез проливать! '

«Токи слез» — это что-то карамзинское, сентимен­тально-возвышенное, а «тын» — это что-то чернозсмно-крестьянское, и смешивать эти два стиля — значит не ощущать никакого.

Нп ни в чем не сказалось более отчетливо его мерт­вое равнодушие к стилю Шевченко, чем в этой отвра­тительной строчке:

Ярема! герш-ту? Хамов чадо!

В подлиннике эти слова говорит украинский кабат­чик-еврей. Откуда у него взялось древнеславянское чадо? И можно ли придумать что-либо более безвкус­ное, чем это сочетание двух несочетаемых слов: еврей­ского герш-ту и славяно-церковного чадо.

Такое же мертвое, машинное пренебрежение к сти­лю Шевченко сказалось и в той противоестественной смеси украинской лексики с русской, которая в такой непозволительной степени присуща переводам Соло­губа. С одной стороны, он испещряет их обильными украинизмами, как, например:

Нет же, позавчера.., Позавчбра ². Или:

Дальше... еле мреет...

Словно домик мреет. .. Степи, нивы мреют...³

У него есть и паляница, и черевички, и гай, и кри­ница, и внаймах, и вспомин, и дивился (в украинском смысле: смотрел), и недугует, и музыки (во множест-

¹ Ф. Сол огу б, стр. 279.

² Там же, стр. 153.

³ Там же, стр. 86, 92, 170.

354

И меня давнули... Ночевали ляшки-панки

и т. д.

И тут же, наряду с черевичками и криницами, у него есть и подати, и тятя, и кафтан, и коврижка, и горюшко, и даже костромская лупётка. Так что в этом антихудожественном стилевом разнобое совершенно утратилось всякое подобие подлинного стиля Шевченко.

Мне больно разрушать эту легенду потому, что Фе­дор Сологуб дорог мне как один из замечательных рус­ских поэтов, стихи которого нередко бывали событиями в жизни моего поколения. Но не могу же я допустить, чтобы он у меня на глазах калечил одно за другим лучшие произведения Шевченко.

Хвалители Сологуба указывают, что он первый из всех переводчиков передал с пунктуальною точностью ритмику стихотворений Шевченко. Конечно, это боль­шая заслуга. Но если, передавая ритмику, он не пере­дал стиля, ритмика сама по себе вряд ли способна при­дать какую-нибудь ценность его переводам. Вообра-

¹ Ф. Сологуб, стр. 185, 176, 126,

355

Как и все стихотворцы, равнодушные К текучести чужой поэтической речи, Сологуб то и дело вставляет в шевченковский стих те лишние короткие словечки — вот, тот, ведь, уж, вплоть, сплошь, которые делают этот стих еще более занозистым.

Со злодеями вот с теми... На Ливане вот в оковах...

Из вифлеемской той каплицы

И до всемирной вплоть столицы...

До зеленой сплошь недели... Без ножа ведь! За рекою...'

Вот какой ценой покупает он свою эквиритмию! Этим вконец заслоняется от русских читателей красота шевченковской поэтической речи.

Чудовищное равнодушие переводчика к переводи­мому тексту сказывается даже в сологубовских риф­мах. Понадобилась ему, например, рифма к слову «оконце», и он ни с того ни с сего ставит «солнце». Но так как «солнце» не имеет пи малейшего отношения к подлиннику, в котором говорится о несчастной Кат-русе, он тут же, не смущаясь, измышляет, что эта Катруся была миловидна... как солнце², хотя подоб­ная экзотика свойственна не Шевченко, не народной украинской песне, а разве что Гафизу и Фирдоуси.

Понадобилась ему рифма к слову «очи», он и поста­вил наобум какое-то непонятное «точат», не имеющее ни малейшего отношения к тексту, но так как в под-

¹ Ф. Сологуб, стр. 147, 192, 190, 263, 177.

² Там же, стр. 258.

356

линнике говорится о крови, вот у него и получилось бессмысленное:

Жажду крови точат '.

Понадобилась ему рифма к слову «безвинно», и он снова сочиняет нелепицу:

не мне, Господь, живущему пустынно ².

Все это мелочи, и я не приводил бы их здесь, если бы они не свидетельствовали с такой печальной нагляд­ностью все о том же поразительном факте: о мертвом равнодушии переводчика к переводимому тексту.

Til РЕЦИДИВ ФОРМАЛИЗМА

В результате этих отклонений от подлинника шев­ченковская поэзия утратила главное: свойственную ей красоту.

Эту-то красоту и должен передавать переводчик. А если он с самой безукоризненной точностью воспро­изведет одну только ритмику подлинника, но не пере­даст красоты, точность его перевода будет равняться нулю.

Потому что точность перевода есть сумма большого количества точностей, и в эту сумму одним из слагае­мых входит также и то впечатление удачи, находчиво­сти, мускулистости, силы, которое неизменно произво­дит на нас творчество великих поэтов и которое яв­ляется одним из составных элементов того, что мы в применении к литературе зовем красотой.

Таким образом, в переводах Сологуба — лишь внешняя видимость точности: все как будто переведено слово в слово, не переведено лишь одно — красота, и из-за этой, казалось бы, малости весь перевод Соло­губа, от первой строки до последней, есть сплошное ис­кажение поэзии Шевченко.

Лет тридцать назад такие якобы точные переводы появлялись у нас десятками — переводы Гёте, Гейне, Шекспира, Бена Джонсона,—и критики встречали их дружной хвалой, не понимая, что точность этих пере­водов обманчива, так как в них не передано главное, чем для всего человечества дорог подлинный текст этих гениев, — художественная прелесть, поэзия.

Критикам в то время мерещилось, что существует строго определенное количество показателей точности любого стихового перевода, так что, если в данном переводе все эти показатели налицо, можно считать установленным, что данный перевод максимально при­ближается к подлиннику.

Все это, конечно, был вздор, но в то время счита­лось установленной истиной, что наконец-то отыскан научный рецепт точнейших переводов любого произве­дения поэзии. И в соответствии с этим рецептом целая

358

Сверяешь перевод с оригиналом, восхищаешься каждым отдельным показателем точности: количество строк то же самое, и количество слогов то же самое, и фонетика, и строфика те же, и характер рифм и обра­зов, и порядок их чередования в стихе — все воспроиз­ведено пунктуально; о словарной точности и говорить не приходится — она безупречна. Казалось бы, судя по всему, должен получиться такой перевод, который можно считать точным воспроизведением оригиналь­ного текста, а на деле между копией и подлинником нет ни малейшего сходства, потому что подлинник гениа­лен, а копия косноязычна.

Так же призрачна, иллюзорна та «точность», кото­рую столь громко восхваляют поклонники сологубов-ских переводов. Эта «точность» страшно неточна, ибо, переводя Шевченко, Сологуб механически передал все (или почти все) внешние приметы его песен и дум, но вследствие своего равнодушия к подлиннику даже по­пытки не сделал передать вдохновенность и художе­ственную прелесть его поэтической речи.

Till СОВЕТСКИЙ СТИЛЬ ПЕРЕВОДОВ ШЕВЧЕНКО

Но вот в связи с юбилеем Шевченко (в 1939 году) все лучшие поэты России, Белоруссии, Армении, Гру­зии, поэты узбекские, еврейские, казахские, азербай­джанские, киргизские, адыгейцы, башкиры, кабар­динцы, балкары, татары, чуваши, туркмены, поэты всех республик и областей, образующих Советский Союз, стали огромным и дружным своим коллективом гото­вить многоязычный перевод «Кобзаря».

Хотя Шевченко и писал в «Кобзаре»:

Ход1мо дальше, дальше слава, А слава запов!дь моя, —

он, конечно, в самых дерзновенных мечтах не мог во­образить ни на миг, что та маленькая «захалявная книжка», которую он прятал в солдатском своем сапо­ге, станет с благоговением читаться на всех языках многомиллионными народами нашей страны.

По странной аберрации вкуса у нас до самого не­давнего времени очень немногие знали, что Шевченко — поэт гениальный. Одни ценили в нем главным образом то, что он, как выражались в ту пору, — представитель гражданской поэзии, другие ценили в нем то, что он вышел из низов, из народа. Но что он по своему ма­стерству великий художник слова — долго не ощуща­лось в читательской и литературной среде. Еще при жизни Шевченко даже наиболее расположенные к нему русские люди — и Плещеев, и Аксаков, и Тургенев, и Мей, — никто из них не подозревал, что он непревзой­денный художник. О нем говорили так: стихи его, конечно, благородны, гуманны и даже, пожалуй, та­лантливы, но все же это стихи самоучки-крестьянина, которые именно в этом качестве и имеют известную ценность, а сравнивать их со стихами таких мастеров-поэтов, как, например, Полонский или, скажем, Щер­бина, нельзя. Мы знаем, что таково же было отноше­ние критиков и читателей к Бернсу.

Когда Шевченко вернулся из ссылки, его перево­дили на русский язык главным образом потому, что он

360

Замечательно, что из русских поэтов в переводче­скую работу над «Кобзарем» включились почти все, за очень небольшим исключением. Поэты различ­ных направлений, различных поэтических школ — все объединились в благоговейной любви к великому укра­инскому гению. Все большие издательства Москвы, Ленинграда — Гослитиздат, «Советский писатель», Детиздат, Учпедгиз, «Молодая гвардия», «Искус­ство»— стали издавать свой «Кобзарь», так что неко­торые стихотворения Шевченко переводились по два, по три, по четыре раза. Это привело к соревнованиям. В Гослитиздате вышли «Гайдамаки» в переводе Алек­сандра Твардовского, а в «Советском писателе» — в переводе Бориса Турганова. С Исаковским, перево­дившим «Катерину» для Детгиза, соревновался Сергей Городецкий, переводивший «Катерину» для Гослитиз­дата. «Заповгг» появился, по крайней мере, в пяти пе­реводах на русский язык.

В них уже нет и в помине тех вольных и невольных смягчений, подтасовок и вымыслов, которые фальсифи­цировали облик Шевченко.

В свое время переводчик Славинский — мы виде­ли— переиначил шевченковскую притчу об Алексан­дре II. В подлиннике говорится, что царь, даже прогу­ливаясь в идиллической роще, думает только о том, как бы получше обуздать своих подданных цепями и виселицами. А в переводе Славинского сказано:

Но далеко парит он думой,

Средь прав (!) и книг(?!) его мечты.

361

А в голове рдна лишь дума¹ Как подданных сковать своих

Перевод «Кавказа», сделанный Антокольским, а также Еленой Благининой, поэма «Сон» в двух перево­дах: Державина и Цвелева, «Св1те ясний, св!те тихий» в переводе Безыменского, «Юродивый» в переводе Сур­кова — этими переводами определяется достаточно ясно политический смысл современной интерпретации Шевченко.

Те строки, которые в переводе Сологуба читались-

Все накормлены, обуты, Платья узки (?), словно путы,—

нынешний переводчик Владимир Державин перевел с безукоризненной точностью:

Хорошо обуты, сыты, В iteftV иайрепко забиты '.

И те строки, которые в переводе Сологуба читались'

Так и надо, потрму что B&t Йай не огрйда, —

в переводе Владимира Державина читаются в полном соответствий с поДлиТшикЪм:

Так и надо' потому что Нет на нёбе бога'²

И те строки, что в переводе Сологуба оплакивали несбыточность наших надежд на земное блаженство,

362

Под ярмом вы падаете, Ждете, умирая, Райских радостей за гробом. Нет за гробом рая!

Выше я цитировал три перевода печальной шевчен­ковской думы «У недшеньку та ранесенько». Все три перевода были сделаны танцевальным размером:

Побежала я, младенька, Чтоб про то не знала мать, Молодого чумаченька Издалека повстречать.

Только теперь, через девяносто лет после написания этой думы, она переведена с точным соблюдением ее свободного ритма. Эту думу перевели порознь два пе­реводчика, принадлежащие к различным литератур­ным формациям, и у обоих — большое приближение к ритму подлинника.

Поэт Петников для Гослита перевел эту думу так:

В воскресенье да ранешенько, Еще солнышко не всходило, Я ж, молодешенька, На шлях, на дорогу, Невеселая выходила '.

Елена Благинина для Детиздата перевела эту думу так:

Как на зореньке да ранешенько, Еще солнышко не всходило, А я, млада-младешенька, На дороженьку Невеселая выходила ².

Сходство обоих переводов в отношении ритма — ра­зительно. И так относятся к воспроизведению фонетики

'Тарас Шевченко. Кобзарь. Перевод с украинского. М, 1939, стр 434.

² Сборник Детиздата, стр 261.

363

Теперь в сознании всех, даже рядовых переводчи­ков прочно утвердилась эта непререкаемая заповедь высокого искусства перевода — по возможности наиточнейшее воспроизведение мелодики подлин­ника.

Выше я приводил «Думу» слепого Степана в залих­ватском изложении Чмырева:

Поет песню, как в неволе С турками он бился, Как за это его били, Как очей лишился...

Вот эта «Дума» в переводе Николая Асеева:

И лютому ворогу Не дозволь попасться В турецкую землю, в тяжкую неволю. Кандалы там по три пуда, Атаманам по четыре. И света дневного не видят, не знают, Под землею камень ломают. Без напутствия святого умирают, Пропадают'.

Эта верность шевченковским ритмам, обеспечиваю­щая точную передачу эмоциональных интонаций поэта, навсегда положила койеЦ тому самоуправству перевод­чиков, которое при полном попустительстве критики продолжалось без малого семьдесят лет.

Третья особенность новых переводов Шевченко — это их реализм.

У прежних переводчиков Шевченко, даже самых хо­роших, шевченковские «покрытки», чумаки, запорожцы все же смахивали немного на оперных. Это были абст-

рактные «чумаки» и «покрытии», без каких бы то ни было конкретных бытовых атрибутов. Умершего в пути чумака его товарищи — так сказано в подлиннике — хоронят в степи и копают ему притыками яму. При­тыка— это деревянный кол небольшого размера, кото­рым прикрепляют воловье ярмо к дышлу. В трех из­вестных мне старых переводах этой песни нигде нет даже упоминания о притыке.

Шевченко говорит, что у чумака «заболела голо­вушка, заболел живот». А старый переводчик Аполлон Коринфский, испугавшись реализма этих строк, заме­нил конкретную болезнь желудка оперно-отвлеченной немочью — «злая немочь бьет», хотя мог вполне сво­бодно воспользоваться рифмой «живот».

Но нельзя же, в самом деле, именоваться Аполло­ном Коринфским и говорить в стихах о животе!

Прежних переводчиков жестоко шокировали такие слова «Кобзаря», как погань, фига, пузо, и, очищая «Кобзарь» от этих, по их мнению, «грубостей», они вы­травляли из шевченковской речи многие элементы ее реализма. Если вспомнить, что они к тому же лишили эту речь ее разговорных бытовых интонаций — «А вш, бугай co6i здоровий, лежить аж стогне, та лежить», «А поки те, да се, да оне», «А то верзе б!си зна що», — станет ясной вся ценность этой борьбы советских пере­водчиков за реалистический стиль Шевченко.

Четвертая особенность новых переводов «Кобза­ря» заключается в строгом соблюдении его демократи­ческого фольклорного стиля. Прежние переводчики, когда им нужно было переводить какую-нибудь народ­ную песню Шевченко, придавали ей либо салонно-ро-мансовый стиль, либо цыганский, либо, что еще хуже, суздальско-камаринский, залихватски-сусальный:

Просто краля девка, либо Царь девица... Ну, спасибо...

Аль была уж божья воля? Аль ее девичья доля?

Али где-то в чистом поле С ветром носится по воле?

365

Призыв Железняка:

в переводе зазвучал по-рязански:

Ребята, гуляй, не стесняйся, и жарь! '

А теперь советские поэты, которые в своей перевод­ческой практике постоянно приобщаются к фольклору всех национальных областей и республик, научились с уважением относиться к поэтическому творчеству брат­ских народов. Никаких фальсификаторов фольклора они не допустят, каждая шевченковская песня и в пе­реводе звучит у них как песня украинская, сохранив­шая свой национальный колорит.

Когда читаешь, например, такие переводы Николая Ушакова, как «Ой, не пьются мед и пиво, не пьется вода», или «Ой, пошла я в овраг за водою», или пере­вод Веры Звягинцевой «Ой, чего ты почернело, зеле­ное поле?», или «Три дороги» в переводе Михаила Исаковского, или «Титаривна Немиривна» в переводе Веры Инбер, или «Ой, вскричали серы гуси» в пере­воде Петра Семынина, чувствуешь, что в этих песнях каждая интонация — народная и что самый голос этих песен — украинский.

Тем и хороши переводы только что упомянутого по­эта Семынина, что их точность не ограничена одним только словарем или ритмом. Семынин главным обра­зом стремится к тому, чтобы в погоне за соответствием отдельных смысловых единиц не потерялась народная речевая текучесть шевченковских песен.

Вот один из типичных его переводов:

Ой, вскричали серы гуси За селом, во рву: Разнеслась по свету слава Да про ту вдову. Не так слава, не так слава, Как тот разговор,