Рудольф штейнер миссия архангела михаила

Посмотрите на следующие друг за другом колонны, воздвигнутые числом по семь с каждой стороны нашего главного зала (рисунок 24): вверху каждой из них капитель, а внизу база. Они не одинаковые, ибо каждая следующая колонна развивается из предыдущей. Если вы с энергией погружаетесь во впечатление от первой капители и ее форм, а затем даете ожить самой идее метаморфозы как органи­ческого процесса и теперь действительно обретаете настоль­ко исполненную жизненности мысль, что эта мысль не яв­ляется абстрактной, но может следовать процессу роста, тогда вы сможете узреть, как вторая капитель развивается из первой, четвертая из третьей и т. д. — вплоть до седь­мой. Нами предпринята попытка в живой метаморфозе раз­вить каждую капитель, каждую часть архитрава из преды­дущей, воспроизводя то творчество, которое как духовное творчество живет в самой природе, когда она дает возник­нуть одному ее образованию из другого. У меня чувство, что никакая из этих капителей не могла бы быть иной, чем °на теперь есть.

Однако при этом обнаруживается нечто весьма примеча­тельное. Когда ныне люди говорят об эволюции, то они часто говорят следующее: развитие, эволюция, сначала не­совершенное, затем немного более совершенное, более диф­ференцированное, и т. д., т. е. более совершенные вещи становятся все более сложными. Этого я не мог сделать, когда, следуя процессу метаморфозы, дал возникнуть друг за другом семи капителям, ибо когда я пришел к четвертой, то она получилась у меня самой сложной по своей форме изо всех семи. Это значит, что когда я не стал прослежи­вать только в мыслях некие абстрактные вещи, как это имеет место у Геккеля или Дарвина, но смог творить фор­мы этих капителей таким образом, что каждая следующая возникает из предыдущей (так, как в самой природе форма за формой возникают из их жизненных сил), тогда я был вынужден сделать пятую форму, хотя и изощреннее в ее огранке, чем четвертая, но, тем не менее, не сложнее, а проще в целом. А шестую "опять-таки проще, седьмую — еще проще. И так мне обнаружилось, что эволюция соверша­ется не путем поступательного движения ко все более и более дифференцированному (рисунок 25), но что эволюция восходит к некоей вершине, а затем происходит спад ко все более и более простому.



Рисунок 25

Это просто получилось в ходе самой работы. И я мог увидеть, что принцип эволюции, явленный в процессе худо­жественного творчества, есть тот же самый, как и в эволю­ции природы.

Ибо рассмотрите человеческий глаз: он ведь, несомнен­но, совершеннее, чем глаза многих животных; однако глаза у некоторых животных сложнее по своему устройству, чем человеческий глаз. У них есть, например, внутри глаза кровеносный мечевидный отросток, веер, которого у чело­века там нет, ибо у человека он успел уже ликвидироваться. Человеческий глаз успел стать снова более простым по срав­нению с формами глаз у некоторых животных. Итак, если мы прослеживаем развитие глаза, то находим: он был сна­чала примитивным; затем он становился все сложнее и слож­нее, но потом снова упрощается; и оказывается, что самое совершенное вовсе не есть самое сложное, но оно есть снова нечто более простое, чем стоящее посредине.

И сам вынуждаешься делать все это так, чтобы худо­жественно выразить то самое, что велит внутренняя необхо­димость. Здесь у нас не было стремления предпринимать какие-то изыскания, но было стремление к установлению связи с самими жизненными силами. И в нашем здании мы стремились так компоновать его формы, чтобы в их образах заключались те самые силы, которые, как дух природы, лежат в основе природного мира. Это — поиск того духа, который фактически есть творящий дух и живет внутри творимого мира, а не только проповедует. Это и есть самое существенное. Это есть также причина того, почему многое здесь кажется отталкивающим для тех людей, которые хо­тели бы также и нашему зданию дать убранство из всевоз­можных символов и т. п. Ни одного символа нет в нашем здании, но в нем все суть формы, которые следуют творче­ству самого духа в мире природы.

Тем самым положено начало некоему волеустремлению, какое должно найти себе продолжение. И желательно, что­бы была понята именно эта точка зрения, чтобы было поня­то, как в действительности надо искать первоисточники человеческих замыслов, человеческого творчества, какие во всех областях необходимы для человечества нового време­ни. Мы живем ныне ведь среди всевозможных требований, предъявляемых людьми. Но все это — частные требования, они вырастают из различных жизненных сфер. А мы нуж­даемся в том, чтобы свести их воедино. Однако это не может возникнуть от чего-либо такого, что находится лишь в сфере внешнего, видимого существования, так как в осно­ве всего видимого лежит невидимое и именно оно должно быть ныне постигнуто. Я хотел бы сказать: необходимо очень прислушиваться к тем событиям, которые ныне про­исходят, и тогда мы найдем, что вовсе не абсурдной являет­ся та мысль, что все старое рушится. Но тогда должно быть нечто такое, что может вступить на место старого. Впрочем, для того, чтобы свыкнуться с этой идеей, нужно обладать некоторым мужеством, какое не почерпнешь во внешней жизни, а может быть обретено человеком лишь внутренне.

Это мужество я не хотел бы определять в понятиях; мне хочется охарактеризовать его. Сонные души нынешнего вре­мени, наверное, были бы приведены в восхищение, если бы здесь или там появился бы кто-то, кто мог бы писать карти­ны так, как их писали Рафаэль или Леонардо. Это понятно. Однако ныне мы должны иметь мужество сказать: только тот вправе восхищаться произведениями Рафаэля или Лео­нардо, кто знает, что сегодня так творить, как творили Рафаэль и Леонардо невозможно и не нужно. Наконец, пожалуй, можно бы сделать это нагляднее и сказать весьма по-филистерски так: лишь тот ныне по праву ценит духов­ное значение теоремы Пифагора, кто не думает, что эта пифагорова теорема должна была быть открыта только те­перь. Каждая вещь имеет свое время возникновения, и ис­ходя из того или иного конкретного времени надо уметь понимать вещи.

Сегодня фактически нужно гораздо больше, чем то, что делают многие люди, примыкая к тому или иному духовно­му движению; сегодня нужно познание того, что мы постав­лены перед задачей обновления существующей стадии раз­вития человечества. Это дешевая фраза, что наше время есть, мол, переходное время. Каждое время является пере­ходным, дело в том, чтобы знать, что переходит. Об этой тривиальной фразе я могу и не говорить, но о другом я хотел бы сказать. Все снова и снова говорят о том, что природа и жизнь, мол, не делают никаких скачков. Почитают себя очень мудрыми, когда высказывают это положение: развитие про­текает поступательно, без каких-либо скачков! — Так вот, природа непрестанно производит скачки (см. рисунок 26). Она ступень за ступенью преобразует зеленый лист в другого рода лист — в чашелистник, в красочный лепесток цветка, в тычинку, в пестик.



Рисунок 26

Природа непрестанно делает скачки, образуя ту или иную конкретную форму; а жизнь в более широком смысле не­престанно совершает перевороты. Мы видим, как в жизни человека со сменой зубов для него наступают совсем новые отношения и возможности в жизни; то же происходит снова с наступлением половой зрелости. И если бы у нынешних людей дар наблюдательности не был бы столь огрубевшим, то они смогли бы заметить наступление третьей эпохи в жизни человека после дос­тижения им двадцатилетнего возраста, и т. д. по ходу его жизни.

Однако сама история также есть некий организм, и у нее имеются подобные скач­ки. На них не обращают внимания. Люди ныне вовсе не сознают того, какой значи­тельный скачок произошел при переходе XIV в. в XV или, собственно, в середине XV в. Но то самое, что тогда вошло в историческое развитие человечества, стре­мится осуществить себя в середине нашего XX в. И поисти­не это вовсе не бред, но нечто такое, что можно поставить на место самых строгих истин, когда говорят о том, что те события, которые так волнуют человечество и которые так накопились в последнее время, устремлены к чему-то, что можно реально постичь как подготовка и прорыв в человеческой эволюции в середине этого столетия. В такие вещи должен вникать тот, кто не выдвигает по своему произволу какие-либо идеалы для развития человечества, но кто хочет, действуя совместно с творящими мировыми силами, обрести духовную науку, чтобы она затем могла войти в жизнь.
ДЕСЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

Дорнах, 13 декабря 1919 г.

Вчера я говорил вам о связи антропософски ориентиро­ванной духовной науки с формами нашего здания. Я в особенности хотел указать на то, что связь этого здания с нашей духовной наукой не является внешней, но что тот дух, который присутствует и правит в нашей духовной на­уке, некоторым образом излился в эти формы. И особен­ную ценность надо полагать в том, что в известном смысле можно утверждать следующее: действительное, правильное понимание этих форм означает внутреннее ознакомление с тем духом, который присутствует в нашем движении. Се­годня я хотел бы еще углубиться в то, что касается нашего здания, а затем в связи с этим сообщить вам сегодня же или завтра некоторые важные вещи из антропософии.

Продумывая наше здание, вы видите, что его план со­стоит из двух кругов, входящих друг в друга — большего и меньшего. Схематически это можно начертить так (рису­нок 27). Все здание ориентировано в направлении с востока на запад (начерчена линия восток — запад). Эта линия, идущая с востока на запад, есть единственная ось симмет­рии, так что все симметричное в здании ориентировано на эту ось.

В остальном же мы не имеем тут дела с простым механи­ческим повторением форм, какое мы находим в прочей ар­хитектуре (например, не встречаемся с одинаковыми капи­телями и т. п.), но мы имеем тут дело, как я уже вчера показал, с некоей эволюцией форм — с происхождением более поздних форм из более ранних.

В большом зале вы находите по семь колонн слева и справа (намечаются колонны), они отделяют круговой об­ход у стен зала. Вчера я уже упомянул о том, что эти дважды семь колонн имеют капители и базы, а также соот­ветствующие им архитравы, которые развивают свои фор­мы в процессе поступательной эволюции.



Рисунок 27

Если вы поймете этот план, тогда вы в этих входящих друг в друга кругах просто имеете нечто такое (но вы должны постичь это непосредственным ощущением), что указывает на ход развития человечества. Вчера я уже ска­зал о том, что приблизительно в середине XV в. обозначается преисполненный значения перелом в развитии человече­ства. То, что мы по-школьному называем "историей", явля­ется ведь лишь басней, ибо она перечисляет внешние факты таким образом, что при этом вызывается видимость того, как если бы уже в VIII, IX вв. с человеком уже по существу дело обстояло так, как стало обстоять в XVIII или XIX вв. Впрочем более новые историки, например, Карл Лампрехт**Карл Лампрехт(1856—1915) - немецкий историк "Современная историческая наука", Берлин, 1909г., уже пришли к тому, что эта трактовка истории — бессмыс­лица и в действительности душевный склад и душевный строй людей был совсем иным до упомянутого времени по сравнению с позднейшим. И мы в нашей современности находимся внутри такого процесса развития, который смо­жем понять только тогда, если осознаем следующее: мы совершаем развитие навстречу будущему, приобретая осо­бенные душевные способности, а те душевные способности, которые развились к XV в. и затем проявились, — они в наше время, так сказать, еще бродят, подобно привидени­ям, в человеческих душах, но они уже гаснут и принадлежат к тому, что приходит в упадок и чему суждено выпасть из дальнейшей эволюции человечества. Надо раз­вить осознание этого важного поворота, происходящего в развитии человечества, если хочешь стать способным ска­зать что-либо верное о ситуации человечества в настоящее время и в ближайшем будущем.

Такого рода вещи особенно заметно выступают там, где люди хотят весомо указать на то, что они чувствуют, что они ощущают. Тут нам нужно только вспомнить из разви­тия архитектуры то, о чем я уже говорил здесь прежде и на что я хочу указать сегодня снова, чтобы привести пример того, как совершается поступательное развитие человече­ства.

Взгляните на формы греческого храма. Их можно по­нять только тогда, когда уяснишь себе, что весь архитек­турный замысел греческого храма ориентирован на то, что­бы сделать храм обителью того бога или богини, чья статуя находилась внутри храма. Все формы греческого храма были бы нелепыми, если их не трактовать таким образом, что они суть облачение, обитель бога или богини, который или ко­торая присутствует внутри храма.

Если мы переходим от форм греческого храма к дальней­шим опять-таки знаменательным формам здания, то мы приходим к готическому собору. Кто входит в готический собор и испытывает чувство, что он, мол, имеет в этом готическом соборе нечто завершенное само в себе, тот столь же мало понимает формы готической постройки, как и тот, кто рассматривает формы греческого храма, упуская из виду статую божества внутри него. Греческий храм без статуи божества (нам надо мыслить ее находящейся внутри храма, чтобы понять его формы), есть невозможность для воспри­имчивого понимания. А готический собор (пустой, без при­хожан в нем) — также есть невозможность для человека, который в какой-то мере обладает ощущением реальности. Готический собор завершен только тогда, когда внутри него находится община прихожан, когда он наполнен людьми, собственно, только тогда, когда он наполнен людьми и к людям обращены речи, так что Дух Святой осеняет общину и правит в сердцах членов общины. Тогда готический собор завершен. Его формы непонятны без общины людей, кото­рой принадлежит собор.

Что же за эволюцию мы, собственно, имеем перед собой в этом переходе от греческого храма к готическому собору? Другие строения в сущности, только промежуточные фор­мы, что бы ни говорили заблуждения историков. Что же за эволюцию мы имеем тут перед собой? Если мы бросим взгляд на греческую культуру (на этот расцвет четвертой послеатлантической эпохи), то мы должны сказать следую­щее: в греческом сознании еще жило нечто от пребывания божественно-духовных сил среди людей, и это побуждало строить храмы как дома для обитания их богов, которых они могли представать себе только в зримых образах. Гре­ческий храм был домом бога или богини, о которых имели сознание, что они вращаются среди людей. Без этого созна­ния присутствия божественно-духовных сил нельзя понять роли греческого храма внутри греческой культуры.

Перейдем теперь дальше от расцвета греческой культуры к постепенному прекращению ее существования в конце четвертой послеатлантической эпохи, т. е. перейдем к време­нам VIII —IX вв. христианского летоисчисления и таким образом приблизимся к готической архитектуре, взываю­щей к соборности. Все сообразно чувствам людей тех вре­мен. В это время люди, естественно, были другими в своем душевном строе, чем во время высшего расцвета греческого мышления. Сознания непосредственного присутствия боже­ственно-духовных сил уже не было — эти божественно-духовные силы были удалены в потусторонний мир; земной же мир всячески оплакивался как отпавший от божествен­но-духовных сил. На все материальное смотрели как на нечто такое, чего надо избегать, от чего надо отвращать взор и, наоборот, устремлять его к духовным силам. И отдельный человек искал совместно с другими в составе общины — можно сказать, взыскуя группового духа чело­вечества — царствия духа, которое тогда уже обрело харак­тер чего-то абстрактного. Поэтому также и формы готики производят несколько абстрактно-математическое впечатле­ние по сравнению с более проникновенными формами гре­ческой архитектуры, которые имеют в себе нечто от домашней обстановки бога или богини. В готических формах все устремлено ввысь — все указывает на то, что то, чего жаждет душа, надо искать в духовных далях. Для грека его бог или богиня были тут, в здешнем мире. Своим душев­ным слухом он внимал их речениям. Во времена же готики ищущая душа могла только в формах, стремящихся ввысь, предощутить божественное.

Так человечество в отношении его душевного строя сде­лалось тоскующим, строило из тоски, строило из алкания, верило в своем алкании сделаться счастливее через объе­динение людей в церковную общину, но все больше и боль­ше убеждалось, что то самое, что тогда почиталось как божественно-духовное, не есть нечто такое, что непосред­ственно правит среди людей, но что оно сокрылось в таин­ственных глубинах бытия. Если то, чего взыскали, чего алкали всей душой, хотели как-то выразить, то это тогда могли выразить только тем, что связывали это с сокровен­ным. Выражением всего этого душевного строя людей той эпохи является церковь или собор, и мы можем также ска­зать, что в своей истинной, типической форме это есть готический собор. Но если бы мы захотели ввести в наше духовное поле зрения то, чего так страстно жаждали как сокровеннейшей тайны, тогда надо именно для эпохи, когда от земного стремились возвыситься в надземное, от соб­ственно готики перейти к чему-то другому, о чем можно сказать, что оно объединило не церковную общину на физи­ческом плане, но давало направление к единому центру всему взаимоустремленному духу человечества или взаимо-устремленным духам душ человечества, — к единому со­кровенному центру.

Если вы представите себе целостную совокупность чело­веческих душ, как они совместно стремятся от земли по всем небесным направлениям, тогда вы будете иметь чело­вечество этой земли словно в великом соборе, который сле­дует мыслить не как готический, хотя по своему смыслу он подобен готическому собору. Такие вещи связывались в Средние века с Библией. Если представить себе, что семь­десят два ученика Христа (тут не следует мыслить об исто­рии, развертывающейся на физическом плане, но о духовном, которое в те времена полностью пронизывало явления, происходившие в физическом мире) — как о том мыслили сообразно духу эпохи — что семьдесят два ученика Христа отправились по всем небесным направлениям распростра­нять и насаждать в душах тот дух, который должен был влиться в Мистерию Христа, тогда вы имеете во всем том, что снова притекает от тех людей, в души которых апосто­лы внесли Христов Дух, в тех лучах, которые приходят ото всех этих душ из всех небесных направлений, — вы имеете то, о чем человек раннего средневековья мыслил самым всеобъемлющим образом, во всемирном смысле как об уст­ремлении к сокровенному. Мне, пожалуй, можно обозна­чить вот на этой схеме не все семьдесят два, ограничившись двенадцатью, но вы должны мыслить, как если бы тут было семьдесят два столпа (рисунок). Итак, от этих семидесяти двух столпов приходят лучи, которые от всего человечества стремятся к тайне Христа. Окружим все это в целом так или иначе архитектурно обработанной стеной (готической она тогда быть не могла; я ведь уже говорил вам о том, почему не остались при строго готическом стиле), которая эскизно является кругом, и представьте себе тут внутри семьдесят два столпа, тогда вы имели бы собор, который, в известном смысле, охватывает все человечество. Представь­те себе также, что такой собор ориентирован в направлении с востока на запад, и вы, естественно, ощутите, что у него совсем другой план, чем у нашего здания, которое состоит из двух входящих друг в друга, а потому неполных кругов. Ощущение от плана такого собора должно быть совсем иным, и я попытался бегло описать вам это ощущение. Тогда надо понять, что главные направления, но которым ориентировано такое здание, имеют крестовидную форму, что главные входы в здание расположены сообразно кресто­видной форме.

Так мыслил бы себе средневековый человек свой идеаль­ный собор. На северной, южной и западной стороне были бы устроены входы — всего числом три (рисунок 28); на востоке находился бы главный алтарь и у каждого стол­па были бы устроены побочные алтари. Но в средокрестии - там, где пересекаются ветви креста, - должен был бы стоять храм храма, собор собора: там должна была бы быть концентрация всего в целом — повторение в миниатюре того, что есть во всем целом. На нашем современном, став­шем абстрактным, языке мы можем, пожалуй, сказать так: здесь должна была стоять дарохранительница, т. е. "до­мик" для святых даров, сделанный в форме самого собора в целом.

Представьте себе то, что я тут нарисовал вам, исполнен­ным в неком архитектурном стиле, который только прибли­жается к собственно готике и еще включает в себя всевоз­можные романские формы, но который полностью ориенти­руется на то, что я тут вам обрисовал, и тогда оказывается, что я тем самым дал вам эскиз храма Грааля, как его представлял себе средневековый человек, — эскиз того хра­ма Грааля, который в известном смысле был идеалом архи­тектурного сооружения в то время, когда близился конец четвертой послеатлантической эпохи, некий собор, в ко­тором сливались исполненные тоски и надежды чаяния все­го обратившегося ко Христу человечества, подобно тому, как в том или ином конкретном соборе сливались чаяния членов той или иной христианской общины, и подобно тому, как чувствовали себя связанными друг с другом в греческом храме, хотя они и не бывали внутри него (ибо гречес­кий храм требовал, чтобы внутри него было присутствие бога или богини, но никак не людей), греки, населявшие определенную территорию и душевно связанные между со­бой благодаря их храму с их богом или богиней. Кто хочет говорить в соответствии с фактами, тот может сказать сле­дующее: Когда грек говорил о своем отношении к храму, то он выражался, примерно, таким образом: когда он говорил о каком-либо человеке, живущем на земле, например, о Перикле** Перикл (около 500-429 до Р.Х.) афинский государственный деятель., то его выражение "Сам Перикл живет в этом доме!" не означало, что человек, которому принадлежат эти слова, имеет какое-нибудь отношение, вроде отношения соб­ственности, к упомянутому дому, но он ощущает при этом, каким образом он связан с самим Периклом, когда он говорит: Перикл живет в этом доме! В точности с тем же самым нюансом ощущения высказывал грек свое отношение к тому, что можно было воспринять в греческом архитек­турном стиле, говоря — "Афина живет в этом доме, это есть жилище богини Афины", или — "Аполлон живет в этом доме".

Этого не могла сказать средневековая христианская об­щина, располагавшая собором. Ибо последний не был до­мом, в котором обитало божественно-духовное существо; собор был зданием, которое в каждой своей форме выража­ло то, что оно есть такое место собраний людей, где их души настроены в устремлении к сокровенно-божественно­му. Поэтому я мог бы сказать, что посередине этого идеаль­ного храма конца четвертой послеатлантической эпохи на­ходился "храм храма", "собор собора". И об этом в целом можно было сказать: "Если вы войдете сюда, тогда вы сможете, находясь внутри собора, подняться к тайнам все­ленной!" В собор надо было войти. О греческом же храме достаточно было сказать: вот это — дом Аполлона, вот это - дом Паллады. - А посреди того идеального собора — там, где перекрещиваются ветви креста, — было его средо­точие, которое хранило в себе Святой Грааль, который там сберегался.

Видите ли, таким образом можно проследить, какой ду­шевный строй характеризует ту или иную историческую эпоху, без чего не научиться пониманию того, что, соб­ственно, совершается в ходе истории. И без такого способа наблюдения не понять прежде всего того, какие душевные способности вновь подступают в нашей современности.

Итак, греческий храм заключал в себе бога ила богиню, о которых греки знали, что эти существа присутствуют среди людей. А средневековый человек этого не чувствовал; он ощущал земной мир как богооставленный, обезбоженный. Он жаждал найти путь к богам или к Богу.

Ныне же мы стоим у самых истоков того, что началось всего несколько столетий тому назад, со времени великого переворота, происшедшего в середине XV столетия. Подав­ляющее большинство людей едва ли замечает то новое, что подступает; однако оно подступает, и другими становятся души людей. И то, что должно заново вливаться в архитек­турные формы, в которых воплощается дух эпохи, также должно опять стать иным. Эти вещи, конечно, нельзя из­мыслить при помощи рассудка, при помощи интеллекта; этих вещей можно достигнуть лишь путем непосредственного ощущения, чувствования, художественного узрения. И тот, кто хочет свести их к абстрактным понятиям, собственно, не понимает их. Однако возможно указать на эти вещи, характеризуя их с самых различных сторон. И, таким обра­зом, можно сказать следующее. Грек более или менее вос­принимал своим чувствованием бога ила богиню как живу­щих рядом с ним, как своих современников. Средневеко­вый же человек располагал собором, который не служил местом обитания Бога, но который должен был, в извест­ном смысле, быть вратами вступления на путь, ведущий к божественному. Люди собирались в соборе и, исходя неким образом из групповой души человечества, искали этот путь Для всего средневекового человечества характерно наличие чего-то, что можно понять из групповой душевности. От­дельный, индивидуальный человек не слишком принимался в расчет до середины XV столетия. А с этого времени са­мым важным в человеке становится стремление быть инди­видуальностью — стремление собрать воедино индивидуальные способности человеческой личности, найти средото­чие в ней самой.

Не понимают того, что зарождается в самых различных социальных требованиях нашего времени, если не могут распознать этого действия индивидуального духа в каждом отдельном человеке, этого желания каждого отдельного че­ловека стоять на почве своего собственного существа.

Но вследствие этого нечто становится особенно важным для людей в течение всего того времени, которое началось в середине XV столетия и закончится только в четвертом тысячелетии. Тут выступает нечто такое, что имеет осо­бенную важность для всего этого времени. Видите ли, выс­казывают нечто неопределенное, когда говорят: каждый че­ловек стремится поступать сообразно своей особенной инди­видуальности. Групповой дух, даже когда он охватывает лишь небольшую группу людей, есть нечто гораздо более осязаемое по сравнению с тем, чего может достигнуть каж­дый человек в отдельности, исходя из первоистока своей индивидуальности. Поэтому для человека нового времени, наступившего с середины XV в., становится особенно важ­ным понять то, что можно назвать поиском равновесия между противоположностями.

Один полюс есть то, что заносит человека, так сказать, выше его головы, что делает его мечтателем, фантазером, сумасбродом, что наполняет его неопределенными мистичес­кими порывами в какие-то дали, — что преисполняет челове­ка, когда он является пантеистом, или теистом, или еще чем-либо подобным, сегодня столь же часто встречающемся. Дру­гой полюс — есть трезвость, сухость и, выражаясь тривиаль­но (но не значит неверно в отношения духа современности, весьма не неверно) полюс филистерства, полюс мещанства, полюс, который тянет нас к земному, в материализм. Эти Два полюса противоположных сил имеются в человеке, и существо человека стоит между ними, если оно ищет равно­весия. Каким же способом можно обретать это равновесие? Об этом можно составить себе представление, прибегнув к образу весов (рисунок 29). Итак, какими способами Можно обрести равновесие между двумя тянущими в проти­воположных направлениях силовыми полюсами?

Не правда ли, если на одной чашке весов есть один килограмм и на другой чашке весов также один килограмм, тогда устанавливается равновесие; то же самое имеет место, когда и на одной и на другой чашке весов находится, ска­жем, по 50 граммов или по 50 килограммов, или же по 1000 килограммов — равновесие все равно достигается.