Рудольф Штейнер Социальное будущее 6 докладов и ответы на вопросы Цюрих, с 24 по 30 октября 1919 г

Я позволил себе дать кратким ответ на этот вопрос — и могу сегодня сослаться на это — в момент, предшест­вовавший великой катастрофе мировой войны: весной 1914 года, в небольшом цикле докладов, который я тогда прочел в Вене перед маленькой общиной — большая, вероятно, высмеяла бы сказанное мною тогда. Вопреки всему тому, что принимают так называемые практики жизни, я позволил себе тогда сказать, что в наших соци­альных отношениях во всем цивилизованном мире живет нечто такое, что показывается точному наблюдателю внутренней жизни человечества как социальная язва, как социальная болезнь, как род ракового образования, из­вержение которого в ближайшее время должно будет ужасным образом произойти в цивилизованном мире. Те, кто тогда говорили об ослаблении политической напря­женности п тому подобном — они были практическими государственными деятелями — могли рассматривать это как пессимизм идеалиста. Но это было высказано из тех убеждений, которых можно достигнуть при духовно­научном рассмотрении человеческого развития, при та­ком духовнонаучном рассмотрении, какое я хочу охарак­теризовать сегодня вечером.

Этому духовному рассмотрению посвящено в северо-западном углу Швейцарии дорнахское здание, Гетеанум. Это здание должно быть внешним представителем того духовнонаучного движения, о котором здесь идет речь. Сегодня вы можете слышать и читать разное о том, чего стремятся достигнуть дорнахским зданием, что подразу­мевают под движением, представителем которого долж­но быть это здание. И в большинстве случаев можно сказать: верно противоположное тому, что большей частью сегодня болтают об этих вещах. Всевозможное та­инственное, всевозможную фальшивую, бессмысленную мистику, всевозможную чепуху ищут в том, к чему стре­мятся в этом движении и его представительстве дорнах­ским зданием. Относительно этого течения духовной жиз­ни сегодня еще господствует недоразумение за недоразу­мением. В действительности это духовное течение стре­мится сознательным образом обновить всю нашу циви­лизованную жизнь, как она сформирована человечест­вом в искусстве, религии, науке и так далее, и как она для проницательных поистине нуждается в обновлении в самых своих основах.

И это духовное течение ведет к убеждению, на кото­рое я уже указал в предыдущих докладах данного цик­ла: что по отношению к социальному движению пока еще ничего не сделано размышлением о том или ином уста­новлении, но что из глубочайших основ человеческого развития требуется преобразование самого представле­ния, мышления, наивнутреннейшего душевного состояния человечества. И к такому преобразованию стремит­ся подразумеваемая здесь духовная наука. И она долж­на иметь в виду, что так как социальные воззрения, о ко­торых я говорил, больше не вырастают из современного развития человечества и происходящих из сегодняшней жизни способов представления, они, будучи поставлены перед новым построением, новым формированием, так явно терпят крушение.

В чем мы нуждаемся, так это в понимании. Чего, соб­ственно, хотят подсознательные, еще не проникшие в сознательное мышление стремления и требования сегодняшнего человечества? Чего хотят они прежде всего от искусства, от науки, от религии, от воспитания?

Посмотрим, например, на то, что в новое время сфор­мировалось как искусство. Давая небольшую характери­стику того, что сформировалось как искусство, я очень хорошо знаю, что у многих я должен буду возбудить не­довольство, что многими это будет воспринято как полное непонимание течений всего искусства.

Если отвлечься от немногих очень достойных призна­ния попыток последних лет, то главная характеристика нового развития искусства такова, что оно потеряло соб­ственный внутренний импульс к тому .чтобы создать что-нибудь, что человечество ощущало бы как непосредст­венную потребность. Все больше и больше всплывает мнение, что, мол, по отношению к произведению искус­ства следует спрашивать лишь, насколько в нем живет дух, чувство внешней действительности, насколько им воспроизводится внешняя природа или внешняя челове­ческая жизнь. Но нужно просто спросить себя: какое зна­чение имеет подобное мнение по сравнению, скажем, с картиной Рафаэля или работой Леонардо? — Не видим ли мы там, что отношение к непосредственной внешней действительности вовсе не является определяющим, что определяющим является творчество из чего-то, стоящего далеко от внешней непосредственной действительности?

Какие миры просвечивают нам, когда мы видим теперь уже едва различимую картину в Милане, «Тайную вече­рю» Леонардо да Винчи, или когда мы стоим перед обра­зом Рафаэля! Не является ли в конце концов совершен­но второстепенным, насколько эти художники затрагива­ли тот или иной из законов природного бытия? Не явля­ется ли у них главным то, что они говорят нам нечто о мире, который мы не видим, если просто смотрим глаза­ми, если просто воспринимаем внешними чувствами? И не всплывает ли все больше и больше, что единственным критерием для произведения искусства или для художе­ственного вообще, какой ощущает современный человек, становится: правильна ли, собственно, вещь — и пра­вильность подразумевается в обыденном натуралистиче­ском смысле. Спросим себя, насколько по-ботокудски это ни звучало бы сегодня для известных художественных воззрений; что такое искусство в жизни, то есть и в соци­альной жизни, что такое искусство, которое не хочет ни­чего иного, как только воспроизводить кусок действи­тельности?

В то же самое время, когда возник современный ка­питализм, возникла современная техника, в художест­венной области развилось прежде всего изображение ландшафта. Я, разумеется, знаю и художественное оп­равдание ландшафта. Но вполне закономерен и другой вопрос: я стою перед столь художественно законченным ландшафтом; может ли он каким-нибудь образом достиг­нуть того, что я имею перед собой, когда стою на гор­ном склоне и вижу ландшафт как саму природу? — Именно появление ландшафта показывает, насколько ис­кусство, которое не может творить из чего-нибудь духов­ного, сверхчувственного, находит себе прибежище в про­стом подражании природному, которого оно, однако, не может достигнуть.

Чем становится искусство, живущее только такими импульсами?

Такое искусство не становится чем-то произрастаю­щим из жизни как цветок; оно становится рядом с жи­знью как роскошь, как что-то такое, чего может желать только тот, кто со своими заботами не стоит полностью в жизни. И не понятно ли, что те люди, которые с утра до вечера всецело заняты непосредственными жизненными заботами, которые не могут получить специального художественного образования, чувствуют себя отделенны­ми от этого искусства пропастью? И хотя сегодня это не отваживаются высказывать, потому что ощущают это обывательским, но это выражается в социальной жизни; широкие круги взирают на это искусство и бессознатель­но ощущают его как жизненную роскошь, как нечто, не относящееся ко всякой человеческой жизни, но в дейст­вительности оно необходимо для каждого достойного че­ловека существования, потому что только оно придает полноту содержания человеческому бытию.

Натуралистическое искусство всегда будет в извест­ном смысле искусством роскоши для тех людей, которые имеют возможность стоять вне жизненных забот и снача­ла получать особенное образование для этого искусства. Я ощутил это, когда был несколько лет учителем в ра­бочей образовательной школе и нашел возможность го­ворить непосредственно душам из народа так, чтобы быть понятым, понятым относительно всего того, что называ­ющие себя «вождями народа» вливают к гибели этого народа как социалистическую теорию. Я узнал — прости­те это личное замечание — что значит непосредственно из общечеловеческого преподносить простым душам ту или иную науку. Но из какого-то неопределенного стремления познавать также и то, что производит новое искус­ство, у моих слушателей затем возникло требование, что­бы по воскресеньям я их водил по музеям и тому подоб­ному. И, посмотрите: можно было, конечно, объяснить людям то, что им нужно было понять, ибо они также стремились стать образованными; но было совершенно явно: оно не так действовало на эти души, как то, что го­ворилось этим простым людям из общечеловеческого. Образовательной ложью мог восприниматься рассказ этим людям о том, что сложилось в новом натурализме как искусство роскоши, далекое от действительной жиз­ни. Это с одной стороны.

И разве мы не видим, как с другой стороны искусство потеряло связь с жизнью? И здесь опять-таки не в по­следние десятилетия всплыло очень похвальное стремле­ние, но недостаточно решительно. Здесь всплыли устрем­ления в области художественного ремесла. Увидели, что наше повседневное окружение стало лишенным искусст­ва. Искусство кажущегося прогресса. Все, что окружает нас в домах, с чем мы ежедневно сталкиваемся в своих предметах обихода, это стало настолько нехудожественным, насколько вообще возможно. Практическая жизнь не могла быть поднята до художественной формы, пото­му что искусство само отделило себя от жизни. Искус­ство, которое лишь подражает природе, не сумеет найти возможность сформировать столы, стулья и другие пред­меты обихода так. чтобы, соприкасаясь с ними, можно было иметь впечатление художественного, потому что эти предметы должны подниматься над природой, как сама человеческая жизнь поднимается над природной жизнью. Если искусство хочет просто подражать, то оно спотыкается перед формированием практической жизни, которая как раз потому становится настолько прозаиче­ски трезвой и сухой, что мы не в состоянии формировать ее так, чтобы в повседневной жизни быть непосредствен­но окруженными художественным. Подобное можно ха­рактеризовать еще дальше. Я хочу лишь указать направление, которое теперь совершенно отчетливо приняло на­ше художественное развитие.

И подобным же образом мы двигались в других сфе­рах современной цивилизации. Разве мы не видели, что наука все больше и больше отходит от того, чтобы быть провозвестницей чего-то, лежащего в основе чувствен­ной жизни? Нет ничего необычного в том, что искусство не нашло выхода из чувственного бытия, если сама нау­ка потеряла этот путь! Наука все больше и больше при­ходила к тому, чтобы просто регистрировать внешние чувственные факты или самое большее сопоставлять их в законах природы. На всю научную деятельность нового времени все больше распространяется отчетливо выра­женный интеллектуализм, и среди ученых господствует ужасный страх перед тем, чтобы в своих исследованиях не просто предаваться этому интеллектуализму, а вно­сить нечто от фантазии, от художественной интуиции. Почитайте или послушайте тех, кто высказывается в этом направлении как ученый, какой ужасный страх они имеют перед тем, чтобы в науку не вошло что-либо, кро­ме трезвого сухого рассудка и чувственного исследова­ния. Во всей, говорят эти люди, деятельности, которая не держится за чистые понятия, человек не имеет доста­точной дистанции от действительности, чтобы правильно судить о ней. И сегодняшний ученый старается целиком и полностью регулировать свою деятельность лишь ин­теллектом, потому что он надеется таким образом быть достаточно удаленным от действительности, чтобы объективно, как он говорит, судить о ней. Здесь, пожалуй, можно было бы поставить вопрос: не стараются ли посредством интеллектуализма уйти от действительности так далеко, чтобы вообще ее больше не переживать? И этот интеллектуализм есть прежде всего то, что делает для нас возможным овладеть действительностью с помощью нашей науки.

И относительно религиозной жизни: с каким недоверием, с какой отрицательной критикой со стороны религиозных общин принимается всякая попытка проникнуть к духу, которая предпринимается в духовнонаучной области! И на каком основании? Правда, люди сегодня совсем не заглядывают в основания. Из наших официальных центров мы получаем науку, которая хочет держаться просто внешнего чувственного мира, и мы слышим, что этими центрами, якобы объективно, оправдывается, что только благодаря этому может возникать строгая, истинная наука. Для знающего историческое развитие человечества дело обстоит не так. Для него дело скорее выглядит так, что в ходе нового времени, собственно, на­чиная уже с последних столетий, религиозные общины все больше захватывали монополию развивать воззрения о духе и душе и допускать лишь те воззрения, которые признаны ими. И под влиянием этих притязаний на моно­полию науки прекратили заниматься чем-нибудь, кроме внешне чувственного. Они пытались проникнуть в духов­ную область самое большее с некоторыми абстрактными понятиями. Они считали, что делают это ради объектив­ности науки и не догадывались, что делают это под влия­нием монополии на знания, на познания о духе и душе со стороны религиозного исповедания. Что столетиями наукам запрещалось, то сегодня науки объявляют необ­ходимостью для своей точности, для своей объективнос­ти. И поскольку религиозные общины не двигали вперед понимание духовного, понимание душевного мира, а со­храняли старые традиции, стало так, что в исследовании новых представлений, новых путей к душе и духу видят врага религиозного, тогда как в нем нужно видеть как раз лучшего друга религиозного.

Мы должны будем прежде всего говорить об этих Трех областях. Ибо задачей антропософски ориентиро­ванной духовной науки является работать в этих трех областях над новым созиданием. Для того, чтобы это объяснить, я должен в нескольких словах указать на собственный нерв этой духовной науки. Эта духовная наука исходит из совсем других предпосылок, чем сегодняшняя общепринятая наука. Она полностью признает естественно научные методы. Она также полностью признает триумфы новой естественной науки. Но как раз потому, что она думает, что лучше понимает естественнонаучное исследование, чем сам естествоиспытатель, она должна прокладывать иные пути для познания духа и души, чем те, которые сегодня еще рассматриваются широкими кругами как единственно правильные. И поскольку любое исследование о духе и душе встречается со столь большими предрассудками, большие заблуждения и недоразумения распространяются о том, что, собственно, имеет в виду дорнахское движение. Что оно поистине не имеет в виду ничего ложно мис­тического, ничего темного, это можно видеть из того, что я еще в начале девяностых годов пытался сделать исход­ным! пунктом духовнонаучного движения, о котором здесь идет речь и которое как раз представляет дорнахское здание. Тогда, в начале девяностых годов, я подытожил то, что считал наиболее необходимым для социального движения современности, в своей Философии свободы. Кто читал эту «Философию свободы», тот вряд ли обви­нит подразумеваемую здесь духовную науку в какой-ни­будь ложной мистике. Однако он узнает также, какая дистанция существует между данным там пониманием человеческой свободы и тем, что в остальном выступает сегодня из нашей новой цивилизации как импульс, как идея свободы навстречу человеку. Как пример этого последнего, я хотел бы привести идею Вудро Вильсона, примечательную идею, но как раз характерную для цивилизации нашего времени. Вудро Вильсон из честной сердечной основы требует свободы тля политической жизни современности. Но что он пред­ставляет себе как свободу? Можно узнать, что он подра­зумевает под свободой, читая у него такие слова: ко­рабль, говорит он, движется свободно, когда он приспо­соблен ко всем силам, которые получаются из направле­ния волн, ветра и так далее, когда он в своей конструк­ции точно приспособлен к своему окружению, так что из- за сил, идущих от ветра и волн, нигде не может возник­нуть помеха поступательному движению корабля. Также должно и человеческое существо свободно идти через жизнь, быть приспособленным к тому, что как силы выcтупает из жизни, чтобы нигде не было помех. — Вудро Вильсон сравнивает также свободную жизнь человече­ского существа с частью машины, говоря: о какой-ни­будь детали, встроенной в машину, утверждают, что она может свободно двигаться, когда она ни на что не наты­кается, когда стальная машина сконструирована так, что эта деталь внутри движется свободно. Я должен сказать только одно: что говорить о свобо­де человеческого существа можно, лишь когда под ней подразумевается полная противоположность такому при­способлению к окружению, что нельзя говорить о свободе человека, когда ее проявления лишь таковы, как в море у корабля, наилучшим образом приспособленного к вет­рам и силам волн, и можно говорить лишь тогда, когда его можно сравнить с кораблем, который способен по­вернуться и стать против ветра и волн, не считаясь с си­лами, к которым он приспособлен. Это значит: в основу вильсоновского воззрения на свободу положено вполне механическое понимание мира, которое в настоящее вре­мя считают единственно возможным и которое возникло из взошедшего в новое время интеллектуализма. Таким воззрениям я должен был противостоять в сво­ей «Философии свободы». Я очень хорошо знаю — про­стите мне личное замечание — что эта книга имеет так­же известным образом шелуху гнезда, из которого она произошла. Она, разумеется, произошла из европейско­го философского мировоззрения. Она должна была объя­сняться понятиями, которые употреблялись в этом миро­воззрении. Поэтому эта книга некоторым может пока­заться школьной, однако она задумана поистине не как школьная. Она задумана так, чтобы то, что в ней указа­но как импульсы, могло стать составной частью непос­редственной практической жизни, чтобы то, что может вливаться в человеческую волю посредством развитых там идей, могло войти в непосредственную социальную жизнь человека. Для этого я должен был, конечно, поставить вопрос о человеческой свободе совершенно иначе, чем его при­нято ставить. Куда бы вы ни посмотрели, всюду на про­тяжении столетий развития человечества вопрос о свободе человеческой воли и человеческого существа ставился так, что спрашивали себя: свободно или несвобод­но человеческое существо? — Я должен был показать, что так поставленный вопрос поставлен неправильно, что он должен быть поставлен на совершенно иную основу. Рассмотрите то, что из-за современного естественнонаучного мировоззрения, из-за современного челове­ческого сознания человек считает своим существом, что также человек должен считать своим природным сущест­вом - это никогда не может быть существом свободным. Оно должно действовать по внутренней необходимости. Если бы человек был лишь тем, чем его считает совре­менное естествознание, то то, что он считает своей сво­бодой, было бы тем, чем считает свободу Вудро Вильсон. Но эта свобода не была бы никакой свободой, а лишь, необходимым следствием естественных причин. Но о другом, в связи с чем только и начинается воп­рос о свободе в человеческом существе, современное че­ловеческое сознание думает немного. Это современное человеческое сознание говорит лишь о том, что лежит в основе человека как природное, как существо, завися­щее просто от природной причинности. И тот, кто прони­кает глубже, должен сказать: в ходе своей жизни чело­век может стать больше, чем то, чем он рожден благо­даря природе. — Что такое человек, узнают только в тот момент, когда имеют эту последнюю цель, когда го­ворят себе: одно в человеческом существа это то, к че­му человек рожден, что в нем унаследованное; другое же то, что не заложено в его телесном существе, что чело­век может из себя сделать, пробудив дремлющего в нем человека. Поскольку это так, я не ставил вопроса: сво­боден ли человек или несвободен? — а поставил вопрос: может ли человек посредством своего внутреннего раз­вития стать свободным существом или нет? — И он мо­жет стать свободным существом, если разовьет в себе то, что в нем дремлет, что может быть пробуждено и стать свободным. Это значит, что свобода не принадлежит че­ловеку от природы. Свобода принадлежит тому в чело­веке, что он может и должен сначала пробудить в себе. Но чтобы то, что в моей «Философии свободы» было изложено больше в отношении социальной жизни, стало вполне ясным для широкого круга людей, для этого на основе такой философии нужно построить то, что я на­зываю антропософски ориентированной наукой. Тогда должно быть показано, как, беря в руки собственное развитие, человек действительно может пробудить в се­бе дремлющее существо. Именно это я пытался сделать в своей книге «Как достигнуть познаний высших ми­ров?» и в других книгах, которые я дал духовнонаучной литературе. Там я пытался показать, что человек на са­мом деле может взять в руки свое собственное развитие и благодаря этому сделать себя чем-то другим, чем он был рожден, подняться до действительного познания душевного, духовного Конечно, большей частью человечества это воззрение сегодня будет ощущаться как нечто поистине неудачное Ибо оно предполагает, что человек пробивается к опре­деленной интеллектуальной скромности. Этого сегодня хотят очень немногие Интеллектуальную скромность, к которой человек должен сегодня пробиться, я хотел бы охарактеризовать следующим образом. Мы можем дать в руки пятилетнему ребенку том лири­ческих стихотворений Гете. Совершенно определенно он будет обращаться с этим томом стихотворений не так, как следует, он его разорвет или сделает eщe что-нибудь. Во всяком случае, стоя или сидя перед этим томом гетевской лирики, он не знает, что это такое. Но, возможно, через десять, двенадцать лет, получив развитие и образо­вание, он будет смотреть на этот том гетевской лирики иным образом. А при взгляде со стороны в конце концов большой разницы нет: в пять лет ребенок сидит перед томом лирических стихотворений Гете и в двенадцать или четырнадцать лет он сидит перед ним. Во внешнем раз­ницы мало. Но во внутреннем ребенка есть разница. При­мерно так, как ребенок перед томом гетевской лирики, должен был бы чувствовать себя человек, серьезно отно­сящийся к душе и духу, по отношению к природе, к кос­мосу, к миру вообще. Он должен был бы сказать себе: мне нужно сначала способствовать развитию своего внутреннего для того, чтобы научиться читать в природе и мире, как должен сначала развиться ребенок, чтобы понять, что содержится в лирическом томе Гете. В интеллектуальной скромности мы должны сначала сознаться себе, что не можем прозревать мир тем, с чем мы рождены, а затем допустить, что могут существовать пути для саморазвития, для развития сил внутреннего человека, который тогда окажется в состоянии в том, что иначе дано лишь чувствам, увидеть духовное и душевное. И названные книги должны показать, что это на практи­ке возможно. Это должно быть показано сегодня, пото­му что интеллектуализм, который в ходе последних сто­летий возник в развитии человечества, не в состоянии больше справляться с жизнью. Он в состоянии проникать в одну область, в область безжизненной природы, но дол­жен спотыкаться о саму человеческую действительность, особенно о социальную действительность. А то. что я только что обозначил как интеллектуаль­ную скромность, это должно будет лежать в основе каж­дого действительно современного понимания импульса человеческой свободы. Но это должно будет лежать так­же в основе действительного понимания необходимого преобразования искусства, религии и науки. Чисто интеллектуальная жизнь ясно, слишком ясно показала, что она не может прийти ни к какому познанию, которое дей­ствительно видело бы духовное, действительно проника­ло бы в душевное. Как я уже указывал, она ограничивается внешним чувственным миром и его комбинациями, его систематизацией. Поэтому она и не может противить­ся монополии религиозных общин, которые, конечно, не поднимаются к новому познанию духовного и душевного, а вместо того несвоевременно вносят старое воззрение в новое время. Но одно должно быть преодолено: это боязнь, кото­рую я как раз перед этим охарактеризовал, боязнь слиш­ком сильно вникать в вещи, если нужно познавать ду­ховным образом. Исповедовать интеллектуализм потому находят столь удобным, что, занимаясь просто естествен­ной наукой с абстрактными идеями, движутся столь да­леко от действительности, удерживают такую дистанцию от нее, что не могут как-либо подвергнуться влиянию этой действительности. Но такое познание, как здесь име­ется в виду, которым овладевают, только когда берут в свои руки свое собственное развитие, как раз погружа­ется в действительность, и нужно также дойти до самых глубин существа человека, отходя от простого самовос­питания в рамках интеллектуализма. В рамках простого интеллектуализма приходят лишь к верхним пластам собственной жизни. Когда с таким сознанием, как здесь имеется в виду, спускаются в глубины внутреннего чело­веческого существа, то встречают не просто мысли, не просто ощущения, нечто, являющееся образом внешнего мира, но встречают события, факты человеческого внут­реннего, от которых в ужасе отшатнется просто интеллектуально познающий, по которые однородны с теми, что происходит в природе, в мире. Тогда в своем собст­венном внутреннем узнают сущность самого мира. Но его не узнать, если остаться при просто абстрактных понятиях или природных законах. Нужно проникнуть к сплавленности с действительностью. Не следует бояться приблизиться к действительности, но путем внутреннего развития нужно зайти как раз так далеко, чтобы можно было стоять в действительности и тем не менее не быть ею уничтоженным, сожженным, задушенным, чтобы стоя в ней, не иметь дистанцию интеллектуального, но уметь схватывать действительность вещей. В моей книге «Как достигнуть познаний высших миров» содержится описание внутреннего развития человека к духовному познанию, погружения в действительность, такого, что возникают познания, не имеющие дистанции интеллектуального, но зато насыщенные самой действительностью, которые поэтому могут погружаться в эту действительность. И это основная характеристика подразумеваемой здесь духовной науки: что она в состоянии погружаться в действительность, что она не просто говорит о неком абстрактном духе, а говорит о конкретном духе, который живет в окружении человека так, как живут в его окружении вещи чувственного мира. Абстрактные рассмотрения, вот результат новой духовной жизни. Возьмите что-нибудь, не являющееся в новой Духовной жизни чисто естественнонаучным, и вы увидите, насколько далеки эти жизненные воззрения от действительной жизни, от действительного познания вещей. Прочтите, например, в каком-нибудь сочинении по психологии что-нибудь о воле :вещи, фигурирующие в сегодняшних психологиях, едва выходят за пределы того, что можно назвать просто смыслом слова. Люди, преда­ющиеся таким рассмотрениям, не имеют в своих идеях силы действительно проникнуть в существо самой природы. Они имеют около себя внешнюю материю потому что не могут проникнуть в нее духом. Позвольте объяснить это на одном примере. В своей книге «О загадках души», одной из последних моих книг, я показал, как принесенное из старины естественнонаучное воззрение должно преодолеваться современной духовной наукой. Я знаю, насколько парадоксально для многих будет звучать то, что я сейчас скажу, но то, что вырастает из требований к человеческому способу представления, часто кажется чем-то очень парадоксальным по сравнению с тем, что сегодня считают единственно правильным. Каждый естественник говорит сегодня, что в человеке и животном существует два ро­да нервов. Одни ведут от органов чувств к центральному органу, это чувствительные нервы, в них производится чувственное возбуждение, когда чувственно воспринима­ют. Это возбуждение распространяется до нервного цент­ра человека. Затем существует второй сорт, так называ­емые двигательные нервы. Они идут от центра к челове­ческим членам. Посредством этих двигательных нервов человек в состоянии двигать своими членами. Они являются волевыми нервами, тогда как другие чувствитель­ными нервами. И вот в своей книге «О загадках души» я показал, хотя сначала и эскизно, что между чувствительными нер­вами и так называемыми двигательными нервами нет принципиальной разницы, что так называемые волевые нервы нс являются слугами воли. Вещи, посредством которых хотят доказать, что они слуги воли, как, напри мер, печальная болезнь сухотка (Tabes), доказывают прямо противоположное, как легко можно показать: эти так называемые волевые нервы также являются чувствительными нервами, только они воспринимают все, что является в нас самих движением. Они служат для восприятия движений. Напротив, никаких волевых нервов не существует .Воля имеет чисто духовную природу, чис­то духовно душевную природу, и нам нужны так назы­ваемые волевые нервы потому, что они являются чувствительными нервами для того члена, который должен двигаться, который должен восприниматься, когда его движет воля. На каком основании я привожу этот пример? Потому что сегодня вы можете видеть, читать, слышать много­численные объяснения, в которых говорится о воле. Но развивают идеи, которые не имеют движущей силы, чтобы проникнуть к реальному познанию, чтобы вы видели, где действует воля. Такие познания остаются абстрактными и чуждыми жизни. Рядом с ними естествознание может говорить о том, что существуют двигательные во­левые нервы. Духовная наука развивает идеи о воле, которые показывают также, какую природу имеет телесное человеческой волевой системы Это значит, что духовная наука проникает в природное явление, в природный факт Она не остается в чуждой жизни области, и погружается в действительность. Ей достанет мужества не оставлять материальное вне себя, но пронизать мате­риальное духом. Для нее все станет духовным. Поэтому духовная наука сможет также погрузиться и проникнуть в социальное формирование, и как таковая сможет сотрудничать с действительностью социальной жизни, о которую должно спотыкаться абстрактное интеллектуалистическое естествознание. Таким образом, эта духовная наука снова должна будет говорить о познании духа, о новом пути для проникновения В духов­ное и душевное мира. У нее достанет мужества сказать: те духовные миры, на которые взирали такие художни­ки как Рафаэль, как Микеланджело, как Леонардо да Винчи, они еще давали образы духовного мира, которые сегодня не могут больше для нас служить мерилом. Мы должны в соответствии с дальнейшим развитием челове­чества искать новый путь в духовный мир. Но если снова узнают духовный мир не так, как туманный пантеизм, который говорит и говорит о духе, что он должен сущест­вовать, о каком-то абстрактном неясном духе, но проникают в действительные явления духовного мира — не через спиритизм, а через развитие человеческих духовных и душевных сил, как они здесь описываются — тогда на­ступит то, что Гете, который, правда, в этих вещах стоял в начале, но уже предчувствовал их, и новая духовная наука дальше развивает их в его духе — тогда наступит то, что Гете так прекрасно обозначил словами: «Кому природа начинает раскрывать свою тайну, тот ощущает непреодолимое стремление к ее достойнейшему тол­кователю, искусству». Тогда художник снова воспримет откровение из ду­ховного мира. Тогда он не будет обманчиво верить, пред­ставляя духовное в чувствительном образе, что это абстрактно безвкусная символическая или сухая аллегория, а будет знать о живом духе и сможет выражать этот живой дух чувственными средствами. И наилучшим в произведении искусства будут называть не то, в чем оно подражает природе, а то, в чем оно открывает полученное от духа. Снова возникнет одухотворенное искусство, искусство, которое совсем не является символизмом, аллегоризмом, но которое также не являет себя видом роскоши тем, что ставит себя рядом с природой, которой оно все же никогда нс может достигнуть, которое доказыва­ет свою необходимость, свою оправданность в человечес­кой жизни тем, что оно возвещает о чем-то таком, о чем современное непосредственное созерцание природы, не посредственный натурализм не может возвещать. И да­же если бы то, что человек формирует из духа, было не­умелым: он формирует нечто такое, что имеет значение наряду с жизнью природы, потому что оно выходит за жизнь природы, и оно не подражает халтурно тому, что природа все же может лучше, чем оно. Здесь открывает­ся путь к тому искусству, которое пытались воплотить также и во внешнем здании, во внешней форме дорнахского Гетеанума. Там для высшей школы духовной науки попытались в каждой стене, во всем том, что нарисовано на стенах, что вырезано в дереве и так далее, попытались сформи­ровать то, что открывается духовной науке, которая там должна преподаваться. Для этого совершено естественно служит то здание. Оно не могло быть построено в старом архитектурном стиле, потому что в нем должны го­ворить о новом роде духа. Как в самой природе — по­смотрите лишь на ореховую скорлупу, она сформирова­на так, как это определяет орех внутри — каждая оболочка сформирована так, как этого требует внутреннее ядро, так и в дорнахском здании все сформировано так, как этого требует то, что должно в нем звучать как музы­ка, что должно использоваться в мистериях, что должно говориться в откровении духовной науки. Это должно как бы давать отзвук в том, что врезано в строении в колонны, в капители и так далее. Искусство — которое, конечно, всем этим стоит в самом начале, в этом те, кто над ним работает, сами являются строжайшими критика­ми — будет дано в том, что действительно рождено из нового духа и тем самым опять-таки вообще из духа. Когда предпринимают что-либо подобное, неизбежно должны возникать недоразумения, которые, в сущности, естественны в таком деле. Туда приходят люди — также и другие, они не находят этих недостатков, их с каждым днем становится все больше, они смотрят на дорнахское здание без предрассудков — они написали: «о, да, антро­пософы возвели здание, которое полно символов, полно аллегорий». — Характерным в этом здании является то, что в нем нет ни единого символа, ни единой аллегории, а что все, что духовно видят, растворено в непосредственно художественной форме. В нем не выражается ничего символического, ничего аллегорического. Все таково, что хочет быть чем-то благодаря самим своим формам. Конечно, во время, когда банковские здания возводят в древнегреческом стиле, в котором строили банковские дома в Афинах, мы могли до сих пор создать лишь оде­яние духовной мастерской. Ибо внешние социальные условия ёще не позволяют построить также, например, вокзал или даже здание банка. По легко, вероятно понятным вам причинам мы еще не можем найти стиль современного банковского здания или стиль современного ма­газина. Но и эти вещи должны быть найдены! Прежде всего на этом пути должна быть найдена связь непосред­ственной практической жизни с художественным форми­рованием. Подумайте-ка, какое социальное значение это будет иметь также для хлеба людей! Ибо — как я уже сказал и буду объяснять дальше — его приготовление зависит от того, как люди мыслят и ощущают. Большое значение, будет иметь для людей, если то, что их непосредственно окружает в жизни, выступит перед человеческой душой в художественной форме, если каждая ложка, каждый стакан будет иметь не случайную форму, определяемую их назначением, а если наряду с этой хорошей приспособ­ленностью к своему предназначению ее также будут ощу­щать как прекрасную. Только тогда широкие круги бу­дут ощущать духовную жизнь как жизненно необходи­мую, когда она будет так стоять в непосредственной свя­зи с практикой. Также, как духовная наука в состоянии освещать материальное, как я показал на примере чув­ствительных и двигательных нервов, так то искусство, которое будет рождено из духовнонаучного образа мыслей, в состоянии продвинуться вплоть до непосредствен­ного формирования каждого стула, каждого стола и так далее. И если можно отчетливо видеть, что как раз со сто­роны религиозных исповеданий навстречу этому духовнонаучному направлению выносятся самые тяжкие предрассудки и недоразумения, то об этом следует сказать следующее. К чему в конечном счете приводятся в религиозных вероисповеданиях? Религиозные исповедания, чтобы иметь оправдание, по своей природе могут иметь де­ло только со сверхчувственным. Но в наше время удержи­ваются древние сверхчувственные воззрения, которые рождены из совершенно других предпосылок человечес­кой души. Духовная наука заботится о том, чтобы при новом качестве человеческого представления, внутренней душевной жизни проникнуть к духовному миру. Повре­дит ли она религиозному чувству человечества, если оно понимает себя? Никогда и нигде. Ибо с чем, собственно, имеет дело религиозное чувство, всякая религиозная ра­бота? Она должна иметь дело не с тем, чтобы возвещать теории и догмы о сверхчувственном мире, но должна да­вать людям возможность почитать сверхчувственное. Человеческая природа нуждается в этом почитании. Она нуждается в том, чтобы в почитании взирать в сверхчув­ственном к возвышенному. Если ей запрещают современ­ное проникновение в сверхчувственный мир, то, конечно, должны сохранять древнее проникновение в него. Но так как современному человеческому чувству это больше не может соответствовать, то нужно молиться, нужно по­велевать, нужно признавать авторитет. Отсюда-то внеш­нее, что имеют относительно человеческой природы рели­гиозные исповедания. Религиозными вождями людям повелевается иметь старые прозрения в сверхчувственный мир. Не должны ли общины, имеющие понимание истинной сущности религиозного, состоящей в почитании духовно­го, иметь высший интерес в том, чтобы ее члены развива­ли живое познание сверхчувственного? Не будут ли больше всего почитать сверхчувственное как раз те лю­ди, которые видят сверхчувственное, которые близки к сверхчувственному в своем познании? И в новой фазе че­ловеческого развития дело обстоит так, что с середины 15-го столетия развитие человеческого существа направ­лено к индивидуальному, к личному. Если сегодня от человека требуют, чтобы он пришел к видению, к пони­манию сверхчувственного иначе, чем из сил своей инди­видуальности, своей личности, свободно от авторитетов, то от него требуют чего-то противного его природе. Если ему предоставить свободу мыслей относительно сверх­чувственного, то он присоединится к своим ближним, что­бы в общине могло быть воспитано почитание того сверхчувственного, которое каждый познает по-своему. И как раз общая служба сверхчувственному, истинная религигиозность будет развиваться лучше всего, если люди имеют свободу мысли, чтобы приблизиться к познанию сверхчувственного мира через свою собственную ин­дивидуальность. Это особенно может быть показано на понимании са­мого существа Христа. Это существо Христа, оно было чем-то иным в более ранних столетиях, чем оно стало у многих теологов последних столетий, особенно 19-го столетия. Как далеко отошло человечество от взирания на действительное сверхчувственное существо Христа, которое жило в человеке Иисусе! Как далеко отошло человечество от того, чтобы видеть, что через мистерию Голгофы произошло соединение сверхчувственного существа с человеческим телом, чтобы Земля в своем развитии получила настоящий глубокий смысл. Этот брак между сверхчувственным и чувственным, который осуществился через мистерию Голгофы, как мало в сущности его понимали в последнее время даже теологи известного рода! Христос все больше и больше становился «простым человеком из Назарета»; понимание религии становилось все больше и больше материалистическим. Из-за того, что не были в состоянии найти соответствующий новому человечеству путь в сверхчувственное, потеряли также сверхчувственный путь к самому существу Христа. И многие люди, которые сегодня думают, что могут взирать ко Христу, именно только думают, что это так. Они не чувствуют, как мало то, что они говорят или думают о Христе, действительно соответствует этой прамистерии человечества. Таким образом, можно сказать: духовная наука оп­ределенно не хочет быть основанием новой религии; она хочет быть наукой, познанием. Но зато нужно признать также, что она может дать основу для омоложения самой Религиозной жизни человечества. — Также, как она может омолодить научную, художественную жизнь, может она также омолодить религиозную жизнь людей. Особенно плодотворно эта духовная наука сможет действовать также в области, которая должна показаться чрезвычайно важной тому, кто в состоянии совершенно серьезно отнестись именно к социальному будущему человечества, в области воспитания. О воспитании в последнее время говорилось очень много. Но многое из того, что говорилось, не затрагивает как раз главное. Я попытаюсь приблизиться к этому главному именно в последнее время, когда мне была поставлена задача провести семинарский курс для учителей, которые должны были образовать преподавательский коллектив одной школы, Вальдорфской школы в Штуттгарте, основанной в сентябре этого года в духе трехчленности социальнoгo организма. При этом основании я попытался не только внешность сформировать так, что она отвечает требованиям, импульсу трехчленности социального орга­низма, но и педагогику, дидактику, которую я должен был преподавать для учителей этой школы нового рода, я попытался сформировать так, чтобы человек мог быть воспитан для будущего, которое по определенным, непо­бедимым требованиям человеческой природы должно стать именно социальным будущим в правильном духе. Здесь нужно сказать: старая педагогика норм, которая устанавливает определенные правила, что воспитывать нужно так-то и так-то, эта педагогика норм должна быть преодолена. Конечно, сегодня многие люди говорят о том, что при воспитании, при обучении должна приниматься во внимание индивидуальность человека. Но в будущем педагогика не будет наукой о нормах, а будет истинным искусством человечества. Она будет основана на позна­нии всего человечества. В будущем будут знать: в этом человеке, который развивается от рождения на протяже­нии последующих лет, в нем духовно-душевное проби­вается с помощью органов на поверхность. Будут видеть, как со школьного начала каждый год из глубин челове­ческой природы развиваются все новые силы. Это виде­ние не смогут поддерживать абстрактной педагогикой норм, а только живым созерцанием самой человеческой природы. В последнее время много говорили о преподавании мировоззрения. В известных границах здесь, конечно, многое оправдано. Но есть вещи, которые нельзя пере­дать через внешнее воззрение, которые все же должны быть переданы подрастающему ребенку и которые могут быть переданы, если в учащем, воспитывающем живет истинное познание становящегося человека, если он ви­дит распускающимся с каждым годом то, что проявляет­ся иначе, чем в предыдущем году, если он знает, чего человеческая природа требует на седьмом, девятом, две­надцатом году. Ибо только если воспитывают в духе при­роды, человек будет сильным в жизни. Сегодня в жизни видно много разбитых судеб, много людей, которые не умеют предпринять в жизни ниче­го верного и с которыми жизнь не может сделать ничего верного. Таких существований гораздо больше, чем обыч­но думают. Откуда это происходит? Это происходит от­того, что как раз при воспитании и обучении не умеют принять во внимание важнейшие законы становящегося человека. Хочу привести лишь один пример. Как сильно сегодня у благомыслящих педагогов все снова и снова подчеркивается, что ребенку нужно наглядно развертывать то, что ставят перед его душой, что он может понять. Прав­да, на практике становится видно: развертывают баналь­ность. тривиальность! Хотят искусственно спуститься до понимания ребенка, и воспитывать так уже стало инстин­ктом. Когда хотят так воспитывать, когда работают на эту ложную наглядность, что остается тогда не принятым во внимание? Важнейший жизненный закон. Тогда не знают, что это значит для человека, который, скажем, достиг возраста в тридцать пять лет и вспоминает: мой учитель однажды сказал мне то или иное, это было, по­жалуй, на моем девятом, десятом году; тогда я это вос­принял просто потому, что в учителе было что-то жи­вое, благодаря чему то, что он говорил, перешло в меня. Теперь я оглядываюсь: это жило во мне, теперь я соз­рел для того, чтобы понять это! Если на своем тридцать пятом году приводятся назад к тому, что восприняли только в любви, что тогда еще не могли понять, то из этого исходит необычайное сияние жизни. Этот блеск жизни, который является силой жизни, теряется, если спускаются до банальности, которая сегодня все время восхваляется как идеал. Нужно познать, какие силы нужно развивать в ребенке, чтобы в человеческой природе были силы, остающиеся на всю жизнь, так что ребенку не только нужно вспоминать о том, что он воспринял между седьмым и пятнадцатым годом, но нужно, что­бы то, что он тогда воспринял, все снова и снова являлось преображенным по мере позднейшей жизненной зрелости, чтобы оно могло обновляться в каждую эпоху. Как только что было сказано, я попытался сделать основной характеристикой педагогики, посредством кото­рой воспитание на деле может стать искусством, то, что человек благодаря ей так становится в жизни, что вра­стает в социальные требования будущего. Как бы ни хотели сегодня люди декламировать о тех или иных соци­альных идеалах -это можно видеть в частностях — они ни в коей мере не имеют достаточно широкого обзора жизни, чтобы принимать во внимание такие идеалы. Го­ворят, например, что можно перевести средства произ­водства в общее владение, и думают, что когда таким образом устраняют частное управление ими, то нечто бу­дет сделано. Я уже высказывался об этом и еще точнее выскажусь в следующих докладах. Но сейчас я на миг допущу, что действительно можно было бы перевести средства в общее владение. Были ли бы они тогда в этом общем владении, когда вырастет следующее поколение? Нет, ибо если бы и хотели их передать, то не приняли бы во внимание, что следующее поколение приносит новые плодотворные силы и должно преобразовать все производство. Чтобы думать о формировании социального будущего, нужно включиться в полную, цельную жизнь Из понима­ния человека как существа, которое есть тело, душа и дух, возникает также искусство воспитания, которое в социальной жизни может ощущаться как необходимость. Из такого образа мыслей возникает затем также то, что в примыкающем к Дорнаху духовном движении часто воспринималось не без недоразумении. Были люди, кото­рые не совсем плохо думали о нашем духовнонаучном движении. Однако когда некоторое время назад мы на­чали здесь, в Цюрихе, и в других местах вводить эвритмическое искусство, которое в своей идее родилось из духов­ной науки — хотя оно также только начинается — то люди говорили: духовная наука не может быть ничем порядочным, ибо раз рядом с ней могут создавать такое плясание, то и духовную науку следует считать сумасшед­шей! Что же, при этом все-таки не принимают во внимание, каким парадоксальным может казаться то, что работает из духовнонаучного на новое формирование мира. Это эвритмическое искусство хочет в лучшем смысле быть социальным искусством, ибо оно хочет прежде всего передать тайны человека. Оно хочет применить те за­датки движений, которые существуют в самом человеке, хочет извлечь их из человека, так, как это должно про­явиться в ближайших достижениях эвритмического ис­кусства. Но здесь я хочу еще подчеркнуть, что это эвритмическое искусство открывает глубочайшие тайны чело­веческого искусства вообще, оно является действительной речью, видимой речью, осуществляемой человеком в це­лом, это действительно искусство, это эвритмическое искусство. Но в то же время это нс просто телесное явление, оно основано не просто на физиологии, происходящей из изучения строения тела. но представляет собой человеческую способность движения, которое одушевлено, одухотворено. Теперь одухотворенному движению смогут учить и детей как это уже сделано в Вальдорфской шко­ле к этому должны прийти. Одухотворенное движение действительно захватывает всего человека, тогда как чисто физиологическая. чисто материальная гимнастика охватывает лишь часть человеческого существа и по­тому позволяет столь многому чахнуть в становящемся человеке. Вновь формируемая духовная жизнь должна — и это я сегодня хотел перед вами развить — из глубин челове­ческой природы вмешиваться в важнейшие области жизни. В следующие дни моей задачей будет показать, что в настоящее время и в будущем внешняя жизнь действите­льно сможет формироваться из нового духа. Разные лю­ди — сегодня даже поистине особые люди — ощущают необходимость из духа овладеть великими требованиями социальной жизни, подступающими к человеку современ­ности. Глубоко ощущают, сколь многие еще спят относительно этих социальных требований жизни, сколь многие содействуют нм только извращенно агитаторским образом. Находят также уже некоторые указания на то, что все внешние программы ничему не помогут, если не про­изойдет переосмысливания, преобразования представле­ний, переучивания из духа. Но как часто это происходит еще внешне, когда высказывается это стремление к но­вому духу! Можно сказать, что глухо и темно это стрем­ление к новому духу часто сегодня ощущается совершенно особыми людьми, которые определенно не думают о том, что должно внешне представлять дорнахское здание. Но слышны высказывания о требовании нового духа. Приведу здесь один из многих примеров. В ближайшее время ко многим рассмотрениям при­текшей мировой катастрофы должно присоединиться еще таковое австрийского государственного деятеля Чернина, которое обещает быть очень интересным, потому что Чер­нин был гораздо менее нескромным, чем другие, которые до сих пор разражались своими рассмотрениями войны. Но в этой книге Чернина можно будет, пожалуй, про­читать такое: «Война продолжается, хотя и в измененной форме. Я думаю, что грядущие поколения вовсе не будут называть великую драму, которая пять лет назад овла­дела миром, мировой войной, а мировой революцией, и будут знать, что эта мировая революция лишь началась мировой войной. Ни Версаль, ни Сен-Жермен не создадут великого творения. В этом мире лежит разлагающийся зародыш смерти Судороги, потрясающие Европу, еще не ослабе­вают, как при мощном землетресении продолжается под­земный грохот. Все снова, то здесь, то там земля будет раскрываться и извергать огонь к небу, все снова завоевывающе будут бушевать по земле события стихийного характера и стихийной мощи. Пока не будет сметено все, напоминающее о безумстве этой войны. Медленно, среди несказанных жертв, родится новый мир. Грядущие поколения будут оглядываться на наше время как на длинный дурной сон; но и за самой темной ночью следует когда-нибудь день. Поколения погружают­ся в могилу, убиваются, умирают с голода, подвергаются болезни. Миллионы умирают в стремлении уничтожить и разрушить, с ненавистью и убийством в сердце. Но встают новые поколения, и с ними новый дух. Они отстроят то, что разрушила война и революция. За каж­дой зимой следует весна. И вечный закон кругооборота жизни заключается в том, что за смертью следует Вос­кресение. Благо тем, кто будет призван участвовать в отстра­ивании нового мира. Ответы на вопросы после четвертого доклада Прежде всего здесь предложен вопрос: Не родственно ли Ваше понятие свободы ницшевскому понятию о сверхчеловеке в «Веселой науке»? Что же. в отношении понятия свободы в моем пони мании человеческого существа я могу указать, во-первых, на свою маленькую книжицу «Истина и наука», а также на «Философию свободы». О ницшевском понимании ми­ра я высказался затем в 1895 году в книге «Фридрих Ниц­ше. Борец против своего времени». Совершенно верно, что тот, кто, как и я, понимает необходимость углубления и обновления понятия свободы и, в связи с ним, человеческого существа в целом, в том с известной стороны можно видеть вырастающие из очень спорного ницшевского мировоззрения зародыши глубочайшего стремления че­ловека к будущему формированию цивилизации. Жизнь и мировоззрение Ницше вообще чрезвычайно интересны, и их, пожалуй, лучше всего постигают, рассматривая как раз характерное для него в его борьбе последней трети 19-го столетия. В самом деле, трагическая жизнь Ницше боролась за понимание природы человеческой свободы и существа. Но она боролась, хочется сказать, из глубоко трагического отношения ко всему развитию мировоззрення в последней трети 19-го столетия.

Мне личность Ницше представляется следующим образом: в Ницше, пожалуй, интенсивнее всего жило все свойственное лучшим людям последней трети 19-го столетия. Но оно жило в нем отчасти в натуре, которая не была способна к интенсивному изложению пробле­мы, не соответствовала задаче полностью формировать и продумывать проблемы, отягощавшие души. Хотелось бы сказать, что у Ницше была судьба страдать о всевоз­можных мировоззрениях последней трети 19-го столетия. Возьмите прежде всего то, как он смирился с мировоз­зрением Вагнера-Шопенгауэра, после того, как преодо­лел то школьное, что он остроумно воспринял как фи­лолог. Кто знает прекрасный труд Ницше «Шопенгауэр как воспитатель», тот знает, что это признание Шопен­гауэра и Вагнера было внутренней борьбой и кончилось, и должно было кончиться страданием в этом мировоз­зрении, которое имело в себе многое от будущих им­пульсов человечества, но не дошло именно до того, что могло бы действительно стать социально формирующим.

Таким образом, в 1876 году Ницше оставил это воззрение и обратился к более позитивистскому, более науч­ному воззрению. Во время жизни в мировоззрении Шопен­гауэра и Вагнера он стремился выбраться из научного и ближе подойти к действительности посредством худо­жественного душевного настроения, ближе, чем можно подойти к действительности посредством науки. После то­го, как он ощутил его недостаточность, двигаясь в пози­тивистском направлении, он старался проникнуть в дей­ствительность путем научного стремления и наконец при­шел к тому, что содержится в его идеях «вечного возвращения» и «сверхчеловека». Последнюю он особенно пре­красным образом попытался лирически выразить в своем «Заратустре». Затем в момент, когда он хотел применить идею сверхчеловека — вырастание высшего человека из обыкновенного — к великим проблемам человеческого развития, он был сломлен.

Так вот, очень важно именно у Ницше увидеть, как он мог вживаться во все это. Ибо в сущности его пробле­ма сверхчеловека была ничем иным, как распространением дарвинистского принципа на все развитие человеческого: как сам человек представляет собой нечто такое, что развилось из животного, так сверхчеловек должен быть чем-то, развившимся из человека.

Трагическое у Ницше заключается в том, что он везде чувствовал себя в противостоянии характерному для своего времени, последней трети 19-го столетия. Интересно, например, как Ницше пробился к своей многим кажущей­ся столь гротескной идее о «вечном возвращении», то есть о миропорядке, в котором все происходящее в ритмичес­ком движении должно повторяться одинаковым образом. Эта идея возврата психологически многим казалась чрезвычайно парадоксальной. Когда однажды в архиве Ницше я имел случай обсуждать это с разными учеными, я говорил там же об этом вечном возвращении в связи с ницшевской идеей сверхчеловека. По моему мне­нию, идея возвращения была противоположной идее очень педантичного, жесткого позитивиста 19-го столетия Евгения Дюринга. В одном месте — мне кажется, в его Курсе философии» - Дюринг примечательным образом говорит об этом. Ницше создал себе эту идею так, что на­шел противоположную ей у Дюринга и сказал себе: про­тивоположное' тому, что думал этот тип, должно быть вер­ным! — Близ нас находилась библиотека Ницше; я вынул «Курс философии» Дюринга и перелистал соответствующее место- рядом стояло жирно написанное слово «осел»! Это встречается на полях очень многих книг Ницше. Это натолкнуло его на противоидею.

Это повторялось у Ницше невероятно часто: выведе­ние вещей, которые он считал элементарным, из проти­воречия. Если вы возьмете в руки в архиве Ницше его экземпляр «Французских исследований морали», то уви­дите, что целые страницы в нем полностью подчеркнуты. Можно проследить, как он страдал от идей 19-го столетия и пытался преобразовать их. Также интересен экземпляр «Опытов» Эмерсона, где не только подчеркнуто, но целые отрезки обведены карандашом и пронумерованы; из Эмерсона он устроил систематику.

Это может показать, как на деле Ницше стремился найти понятие свободы. Но я все же не могу сказать, что у Ницше где-нибудь отчетливо выступает импульс, ко­торый должен проявиться через духовную науку, как я сегодня охарактеризовал на примере пятилетнего ребенка и тома лирики Гете. Ницше все же не имел в себе душев­ного настроения, которое могло бы продвинуть к этому. Это можно видеть из его «Антихриста», прямо в начале в первой, второй и третьей главах, где он снова говорит о том, что человек суть не духовное, но нечто, что должно быть в будущем выращено физически, и тому подобное. Следовательно, каждое понятие у Ницше переливается разными цветами, но это как раз то, что мы должны пре­одолеть. Таким образом, я думаю, что Ницше есть в вы­сочайшей степени возбуждающей ум, но что невозможно остаться в каком-нибудь вопросе на уровне Ницше. Так мог бы я ответить на поставленный вопрос.

Одно из лучших мест в «философии откровения» Шел­линга то, где он указывает, что в христианстве речь мень­ше идет о каком-нибудь учении, нежели о понимании фак­та. Что произошло в начале христианства, это факт. Ког­да говорят только о некоем учении, то очень легко могут ложно захотеть догматизировать его. Но если имеют ясность о развитии человечества, то должны сказать себе: учения находятся в живом развитии, они, как и само чело­вечество, развиваются. Факты же, конечно, остаются в том месте исторического развития, в каком они произошли.

Но не так ли это уже у обыкновенных людей? Когда мы встречаем человека, то можем узнать что-нибудь о его существе; может быть, если мы станем в жизни нес­колько умнее, то узнаем это существо иначе и лучше. Особенно о значительном человеке можем мы сказать: мы понимаем у него то или это; если мы сами подвинемся, то поймем у него больше. Это справедливо также относительно факта, более глубокого во всей своей основопола­гающей закономерности. Конечно, христиане первых столетий некоторым образом поняли факт мистерии Гол­гофы. Но понимание такого события может развиваться дальше. И это то, что представляется духовной науке: не обновить воззрение, которое уже существует, а смочь предчувствовать продвинутое вперед, соответствующее человеческому духу понимание этой мистерии. Вот что я могу сказать по этому вопросу.

Можно ли о естественнонаучном познании, как, на­пример, о природе нервов, сказать, что оно само по себе социально или несоциально?

Да, об этом я охотно буду еще говорить в докладе завтра. Сегодня хотел бы сказать об этом следующее: все, происходящее внешне в социальном сожительстве людей, в конце концов действительно исходит из того, как люди мыслят, ощущают и волят. Это лишь слабость нашего времени, когда все, что человек мыслит, ощущает и волит, хотели бы вывести из внешних событий, человека хотели бы рассматривать как продукт внешних событий человека хотели бы рассматривать как продукт внешних событий и установлений. На самом деле все, что есть во внешних установлениях, восходит к тому, что люди мыслили, ощущали и желали Поэтому-то дело в том, что здоровые внешние установления указывают на здоровые мысли а нездоровые внешние установления на нездоровые мысли. Век, который о многих вещах мыслит нездорово, сможет развивать о внешней жизни нездоровые изъявления во­лн, нездоровые волевые импульсы. — В нашем общепри­нятом социально-политическом понимании находится сомнительнейшее понятие человеческого труда. Я уже затрагивал это понятие. Я сказал, что в марксизме боль­шую роль играет понятие рабочей силы, но здесь дело в том, что в этой марксистской теории понятие труда рас­сматривается совершенно ложно. Труд, рабочая сила как таковая социально имеет значение благодаря производи­тельности или функции производительности в социаль­ном общежитии людей. Несколько дней назад я сказал здесь, что существует большая разница, занимаются ли спортом и при этом затрачивают свою рабочую силу, или рубят дрова. Когда рубят дрова, то важен способ, каким труд вливается в социальное общежитие, а не затрата ­paбочей силы как таковой. И в ближайшие дни нам будет видно, что мы совершенно не правы относительно социальной функции труда, рассматривая его не в этом втекании в социальный организм, но говоря о затрате рабочей силы как таковой.

Теперь можно спросить себя: откуда же происходят ложные понятия о труде? — Кто имеет верное понятие о так называемых двигательных нервах, тот наверняка ско­ро придет и к правильным понятиям о функции труда в социальном организме. А именно, кто понимает, что нет никаких двигательных нервов, а что так называемые двигательные нервы есть лишь ощущающие нервы соот­ветствующего члена, на который воля переносит свою силу, тот найдет, сколь силен каждый волевой импульс уже благодаря тому, что он есть, что он выражается в труде, сколь сильно он входит в мир. Но благодаря этому, благодаря реальному понятию о воле и об отношении воли к человеческому организму, он получит и реальную основу для того, чтобы увидеть родство между волей и трудом. А благодаря этому он придет также к правиль­ным социальным понятиям, представлениям и ощущени­ям о такой идее. Можно сказать: насколько социально человек мыслит, это во многих отношениях зависит от того, может ли он развивать определенные естествен­ные понятия правильным или неправильным образом. Нужно ясно понимать, что тот, кто думает, будто в са­мом человеке двигательные нервы есть возбудители воли, в сущности никогда не сможет найти правильную связь между возбудителем труда, волей и функцией труда в социальном организме. Вот то, что я сегодня предварительно хотел сказать об этом.

Как следует оценить экспрессионизм?

Я могу связать этот вопрос еще с одним поставлен­ным здесь вопросом:

Как я уже указал в докладе, я совсем не придержи­ваюсь мнения, что все художники стоят на натуралисти­ческой почве. Это было бы неверно. Ибо как раз послед­ние десятилетия показали нам, как много художников стремятся выйти из натурализма. Но одно дело говорить об этом развитии искусства в различных начинаниях, кото­рые еще должны формироваться дальше, и другое — в целом об искусстве в нашей современной жизни. И сегод­ня я должен с этим иметь дело. — То есть, во-первых, можно сказать: наше понимание искусства как такового, положение нашего искусства в общественной жизни, оно совершенно таково, что в основе его лежит лишь натура­листическое. Что стремится выйти из натурализма, то еще совершенно не может найти себе социального приз­нания. Что существенное, служащее мерилом в нашем художественном стремлении, есть натуралистическое, это вы, пожалуй, лучше всего увидите не тогда, когда захотите охарактеризовать художественные произведе­ния, где нужно больше взирать на деятелей искусства, а когда проверите художественные вкусы публики, проверите, для скольких людей естественным критерием явля­ется то, хорош или плох герой романа, могут ли они ска­зать себе: это совершенно жизненно верно — они под­разумевают под этим натуралистическое подражание внешней жизни. Это суждение нехудожественно, но его большей частью сегодня выносят. И сегодня во многом почти очевидно, что все работает на натурализм. Не видят только, насколько все натуралистично.

Возьмем декламационное искусство современности. Я напомню, что сегодня большей частью декламируют так и считают правильным так декламировать — что стараются каким-нибудь образом посредством ударения или чего-либо иного выразить прозаическое содержание стихотворения. Вернемся в более ранние времена чело­веческого развития Мы находим — кто постарше, тот мог еще сам видеть у простых людей в деревне, что люди репетировали так, что двигались вверх-вниз и приводили в ритм весь организм. Я напомню о том, что здесь про­является нечто такое, на что как на собственно художест­венное указывает даже, например, поэзия. Когда Шиллер писал стихотворение, он большей частью имел в душе неопределенную мелодию. Только затем он находил слова в ней. Это значит, что мелодичное, ритм, такт, вот что лежало в основе. Гете изучал свою "Ифигению", то есть драматическое произведение, как капельмейстер с дири­жерской палочкой, и считал при этом, что то, что при се­годняшней рецитации, так сказать, падает под стол, как раз имеет решающее значение, придавая очень, очень ма­ло значения тому, что сегодня рассматривают как су­щественное — прозаическому содержанию.

Только поднимаясь выше натурализма настоящего времени, который многими не ощущается натурализмом, а часто даже, как при искусстве рецитации, собственно духом искусства, только поднимаясь выше натурализма в различнейших областях, мы увидим, насколько пребы­вает в нем настоящее время.

Конечно, в экспрессионизме стараются подняться над натурализмом. Но здесь нужно сказать: как много следу­ет возразить против того, что дают сегодняшние экспрес­сионисты - хотя у них уже есть очень уважаемые произведения - это как раз начало формирования того, что невидимо во внешней действительности, но что может предстать человеку лишь во внутреннем созерцании. Экс­прессионистские попытки часто столь неуклюжи, потому что люди сегодня еще очень далеки от созерцания духа. Импрессионизм, однако, я причисляю к последним край­ностям натурализма. Ибо там не делается попытки толко­вать что-либо натуралистически, но делается попытка схватывать впечатление одного единственного мгновения.

Этот импрессионизм, как бы он ни был одухотворен, есть последнее следствие натурализма. А экспрессионизм есть, хотелось бы сказать, судорожное вырабатывание из на­турализма.

На этих вещах можно внешне видеть, если не ощуща­ют это внутренне, насколько сильно современное направ­ление искусства погрязло в натурализме. И в заключение: я полагаю, что если сегодня выступит нечто, что не может притязать на соперничество с внешней деятельностью, что хочет раскрывать духовно увиденное, то его будут горько порицать. Вот то, на что я главным образом хо­тел указать.

Затем мне был задан вопрос:

Стоящий на той почве, что в конце концов все, что делается во внешней социальной человеческой жизни, ис­ходит от людей, ни на мгновение не сомневается в том, что когда достаточно большое число людей прониклось какой-нибудь идеей, тогда дан и путь во внешнюю прак­тику. Дело лишь в том, чтобы наконец поняли, как это действительно внутренне пережитое — а для духовно- научного речь идет об этом — относится к внешней прак­тике. Возьмите это сегодня в малом — об этих вещах мо­жет говорить только тот, кто имеет в них опыт — вы мо­жете сегодня верить этому или нет, можете верить, что человек, когда он воспринимает духовную науку, внутрен­не понимает, жизненно понимает, что значит духовная на­ука, то благодаря этому он приобретает знание, знание, пожалуй, об очень интересных мирах. Это не так. Вот о чем я хотел бы сказать. Вы можете верить этому или нет. Если человек действительно внутренне проникает в духов­ную науку, то это не просто абстрактное, не просто та­кие идеи, которые даются в естественных науках или в сегодняшней социальной экономии, но это внутренняя сила, это нечто, рождающее внутреннюю силу. Точно так­же то, что я подразумеваю сегодня под педагогикой, про­низывает учителя внутренней силой, так что он следует не нормам воспитания, а тому, что разыгрывается между ним и учеником как действенные трудно учитываемые влияния. Благодаря тому, что я описал сегодня как духовную науку, человек также становится искуснее вплоть до кончиков пальцев. Только нужно понимать эти вещи также в малом. Тогда не будут больше сомневаться и в том, что если достаточно большое число людей воспринимают в себя эти импульсы, то с помощью этих людей эти импульсы становятся также непосредственно практическими.

Возьмите, например, чтобы показать на малом, человеческий почерк. Существуют двоякие почерки. Один это почерк, к которому обычно стремятся. Тогда человек пишет, именно имея почерк. Такие почерки имеет большинство людей. Почерк происходит из их организма как бы с необходимостью. Но у других почерк по своему характеру является чем-то совершенно иным, чем, то что обыкновенно называют почерком. Они чертят буквы.

У них писание заключается в созерцании, как в пульсирующей через руку силе. Есть почерки, происходящие только из руки, но также почерки, пишущиеся глазом, когда прослеживается форма букв. Здесь духовное живет не прос­то органически в членах, а живет органически в членении письма То, что человек духовно переживает, становится непосредственно практическим.

Так переживают все духовнонаучное. И так тот, кто схватывает живой дух, о котором сегодня говорилось, бу­дет схватывать эти вещи с предрасположенностью к практике Конечно, в настоящее время он будет стоять как отшельник, как вопиющий в пустыне, но это не улучшает явления сегодняшней жизни. Защищая сегод­ня истинную жизненную практику, чувствуют себя, прав­да, курьезными «практиками», теми, кто имеет известный опыт лишь для самого ближайшего круга, тогда как действительная жизненная практика заключается в овладе­нии внешней жизнью посредством охватывающих жизнь идей.

Так что можно сказать: первое, в чем заключается де­ло, это создать ясность об этом, приблизить эти вещи к как можно большему числу людей. Если они находятся в сердце и уме многих людей, то, несомненно, становятся практическими. Оки не осуществляются лишь потому, что пока еще не проникли в понимание достаточно боль­шого числа людей. Для социальных идей необходимо, чтобы ими овладел именно не отдельный, одиноко стоя­щей человек, а чтобы он нашел тех, у которых он находит понимание для совместной работы с ними. Практика, однако, при действительно практических идеях следует из бытия самих идей. И лишь абсолютное неверие, абсолют­ный скепсис, непрактичность идей, непрактичность ду­ха — вот что препятствует тому, чтобы наша жизнь ста­ла действительно практичной.

Это переживают всюду, не правда ли. Непрактик в смысле многих людей — я говорил об этом сегодня в на­чале доклада — должен был заявить весной 1914 года: наша социальная жизнь страдает от раковой опухоли, которая в ближайшее время должна будет прорваться ужасным образом — Через пару месяцев после этого по­следовала катастрофа мировой войны, на которую я хо­тел тогда указать. Конечно, все «практики» меня вы­смеяли. Но эти «практики» и говорили иначе. Я мог бы вам привести государственных деятелей, которые гово­рили в ту весну 1914 года, например, государственных деятелей среднеевропейских государств: мы живем в са­мых добрососедских отношениях с Петербургом; и эти добрососедские отношения в будущем будут давать на­дежную основу миру во всем мире. — Подобное же один господин говорил об отношениях центральных держав к Англии. Затем он подытожил это в словах: общая поли­тическая разрядка делает хорошие успехи. — Но поли­тическая разрядка сделала столь радостные успехи, что через несколько недель после этого последовали те со­бытия, из-за которых от десяти до двенадцати миллионов людей было убито и втрое больше искалечено. Послед­нее главным образом говорили «практики», а первое тот, который «практиками» считался идеалистом.

Вот то, что делает горько необходимым, что мы как раз в практике должны переучиваться, что для истинной практики почва будет создана лишь тогда, когда произой­дет действительное переучивание в отношении жизни ду­ха. Поэтому на вопрос: как можно перевести в практику такие разъяснения? — нужно, собственно, ответить: сна­чала нужно внести их в души людей, и тогда вскоре уви­дят, как они будут излучаться людям из практики.