Таррег а (Биографический очерк)
жүктеу/скачать 0.98 Mb.
|
|
После опубликования издательством Антих-и-Пена в Валенсии первого собрания сочинений Тарреги, Таррега написал из Малаги письмо своему знаменитому другу маэстро Томасу Бретону с извинениями за то, что он осмелился посвятить ему свое “Арабское каприччио”. На это письмо Бретон ответил следующее: Г-ну Франсиско Тарреге, Барселона. Мой дорогой друг! Я очень рад был получить от Вас весть. Я не ответил Вам в Малагу, потому что когда мог сделать это, Вы очевидно, уже уехали. Теперь я вижу, что место Вашего генерального штаба не изменилось, т.к. на это указывает записанный мною адрес и по этому адресу я направляю свое послание, т.к. Вы уже не в Сегорде. То, что Вы “осмелились” использовать мое скромное имя, друг Таррега, большая честь и большая заслуга для меня. Я Вас благодарю от всей души. Вы знаете, насколько высоко я ценю Ваши заслуги, поэтому Вам будет понятна та гордость, что серьезный артист, чтобы так отметить меня вспомнил обо мне. Большое спасибо! Вы его опубликовали? Это можно сделать здесь, если Вы этого еще не сделали. Меня назначили королевским комиссаром консерватории. Это и инструментовка только что законченной мною оперы “Фаринелли” занимает все мое время. Поэтому кончаю. Когда мы Вас здесь увидим? Что слышно о публикации Руководства по исполнению на гитаре, о котором мне говорил Ваш друг Томас. Ваш друг Томас Бретон. Руководство по исполнению на гитаре, о котором говорится в этом письме, занимало мысли и волю маэстро последние 10 лет жизни, но ему не удалось выкристаллизовать его из-за плохого здоровья. 11. ИЗМЕНЕНИЕ КУРСА Таррега не появляется перед публикой до июня 1902 года. В эти месяцы кажущегося бездействия, подстегиваемый постоянным стремлением к совершенствованию, он уединился, чтобы добиться, вовсе не из-за требований публики, решения проблемы, мучившей его уже долгое время. Художественный вкус Тарреги сформировался в обстановке не гитары, а музыки вообще. Его изучение фортепиано, сольфеджио и гармонии в Королевской консерватории одновременно с концертами в Мадриде, отдалили его от обычной для гитаристов Среды. Произведения классиков и романтиков, которым он старался дать новую жизнь при помощи гитары (хотя бы и для собственного удовлетворения), уже были оригиналами для фортепиано, скрипки, струнного квартета или оркестра, подсказывали ему необходимость широкого и однородного звука, чем тот, который добивались до сих пор гитаристы, ударяя ногтем по струнам. К этому времени Таррега уже адаптировал для гитары Сонаты Бетховена разных времен года, среди них “Адажио из “Патетики”, Анданте из “Пасторали”, Траурный марш “Памяти героя”, Адажио и Алегретто из Сонаты XIV, Лярго из опуса 7, Скерцо из Сонаты III. Из Шопена он переложил Ноктюрн ми-бемоль, Прелюдии 6, 7, 11, 15, 20, Вальс № 3. Из Мендельсона его знаменитую “Канцонетту” из квартета Ми-бемоль. Слух Тарреги оттачивался на звуках оркестра, квартета смычковых инструментов и бархатистого молоточка рояля и, как следствие этого, он отвергал всякие другие колебания. Его странствия в большое искусство должны были внушить ему оттенки выразительности, не находившие в его личном эстетическом чувстве точного выражения в колючем, металлическом и неравномерном тембре. Больше всего ему не нравилась грубость на нижних тонах, особенно в аккордах. Его идеалом были равномерная воздушность квартета смычковых инструментов, синтез оркестровой полифонии, приведение которого к одной выразительной идее было его максимальным стремлением. Очень часто, когда он случайно терял один из ногтей, он вынужден был довольствоваться вязким звуком, получаемым, если ноготь не участвовал в ударе по струне. Для работы пальца в этом случае требовалось другое касание, другое движение и другая сила, которых не было без очень сложной подготовки, стиравшей в подсознании приобретенные навыки владения инструментом и делавшие нормальным обычный способ. Он очень хорошо знал, что Сор, современник Гайдна, Моцарта и Бетховена и, как они, классик, запрещал пользоваться ногтем при взятии струны, но ни Сор, никто другой не создали нормы, как можно избежать этого. Аркас принял в щипке струны ногтем другой способ удара по струне в определенных пассажах, который Таррега, следуя его принципам, упорядочил и обосновал как первостепенную основу своей техники. Здесь возникает проблема, которую можно решить только настойчивыми и тщательными упражнениями. Понемногу и последовательно он сокращал поверхность ногтя, выходящего за пределы мякоти пальцев правой руки и, чтобы с каждым разом все больше избегать влияния ногтя на звук, подходил к тому, чтобы полностью исключить ее воздействие. Но процесс, означавший полное изменение щипка, требовал еще одного нового этапа. За устранением ногтя должна была последовать проблема слышимости касания и действий, которые раньше имели свой основной пункт вверху соединения ногтя и мякоти и который теперь должен был перейти на мясистую чувствительную часть пальца. Эта часть пользовалась прочностью ногтя, но у нее не было необходимых свойств, чтобы представить при толкании струны достаточное сопротивление; она вяло отступала при толкании струны в бесполезном усилии на нотах желаемой мощности и ясности. Мяготь сама по себе только избегала ногтя. Поэтому было необходимо, чтобы мякоть пальца в постоянных упражнениях приобрела такую твердость, чтобы хотя и не имея твердости ногтя, толкала струну точной и необходимой мягкостью, давая ей мощный, горячий и объемный звук. И Таррега с увлечением отдался упражнениям, пытаясь утвердиться в своем методе. Эти свои попытки он предложил вниманию людей, которым доверял и которых считал способными судить о такой тонкой материи; и только по истечении многих месяцев он решился дать свой первый концерт с новой и оригинальной системой щипка. Это произошло в июне 1902 года в зале “Четыре кошки” в Барселоне. С ходом времени мы начинаем отдавать себе отчет в решающем значении некоторых моментов в жизни, когда зачатки призвания, завладевая нашей волей, толкают и ведут нас по неизвестным путям. Одним из этих моментов судьба сделала мою первую встречу с Таррегой. Его притягательное личное присутствие, привлекательное само по себе искусство, особенно в его руках, то, что он дал мне почувствовать большое уважение к человечеству - все это с тех пор стало дорогой, которая должна была вести меня к вершине всех моих устремлений. Отец стремился облегчить мое выздоровление однажды после только что закончившейся тяжелой болезни и, зная о моей большой любви к музыке и гитаре, захотел доставить мне удовольствие и познакомить меня с самым известным в то время маэстро. Эта щедрость и великодушие отца глубоко тронули меня, который втайне считал гитару недостойным настоящего искусства инструментом. Однажды вечером в апреле 1902 года мы с отцом и братом Хуаном Антонио, которому я обязан своим увлечением, появились в доме артиста на улице Валенсио. Впечатления от этой встречи никогда не изгладятся из моей памяти. Таррега был среднего роста, обычного среди жителей Леванте типа. Он был темноволосым, с густыми волосами постриженными по-римски; лицо с мужественными чертами, с широким лбом и прямым носом, выразительным ртом, усами и бородкой по моде того времени, глазами с мягким и проницательным взором под густыми бровями за стеклами очков в тонкой оправе. Все это придавало его лицу привлекательность, интеллигентность и утонченность. Тембр голоса был ясный и мужественный, а в словах отражалась, без аффектации, добродушность. Из-под его тонких, пропорциональных, гибких рук казалось шло что-то неопреодолимое: волны, флюиды, колебания, гармония. Что-то, в конце концов, если и не было самим словом искусство гитары, было молчаливым выражением души артиста. Постоянные и настойчивые упражнения, которыми всегда были заняты руки, подчеркивали анатомию пальцев. Ногти были подпилены у самой мякоти. Пальцы левой руки из-за постоянных ударов по диапазону на концах отвердели. После того, как отец рассказал о цели нашего визита, Таррега поинтересовался моими занятиями, вложил в мои руки одну из своих гитар и попросил меня сыграть что-нибудь, дабы он мог составить мнение о моих способностях, подобно тому, как пробуют голос певца. Я самостоятельно выучил и знал к этому времени несколько простых строк из Агуадо и Сора, “Прощание” Кано, оригинальное произведение с грустными переходами, “Испанскую серенаду” Альбениса, переложенную в соль-мажор, “Арабский каприс” маэстро и другие произведения, которые случайно попали мне в руки. Едва я начал играть, как маэстро с благожелательной улыбкой прервал меня со словами: “Хорошо. Сейчас ничего этого не надо. Начнем с того, чтобы забыть все это и сначала поставить руки. Первое, на что следует обратить внимание, - это звук”. Затем он вытащил из кармана маленькую пилку и протянул ее мне: “Надо подпилить ногти”. Так начались уроки, к которым я так страстно стремился и которые стихийно продолжались до самой его смерти. “Из-за того, что меня подолгу не будет, - продолжал Таррега, - Вы должны в занятиях принять один из следующих принципов: или накапливать в памяти упражнения, этюды и произведения по степени нарастающей трудности, чтобы затем усовершенствовать их, или начать с того, чтобы добиваться совершенства с самого начала, прежде чем количественно накапливать материал. Первый из принципов опасен тем, что можно заучить неправильно и потом не избавиться от ошибок. Второй принцип требует тщательности и много времени, но гарантирует в конце хорошие результаты”. И после короткой паузы добавил: “Гитара - талисман, открывающая самые герметичные двери, а, иногда, и самые дорогие двери!” Затем, угадав наше желание послушать его, и не ожидая приглашения, взял гитару, несколько минут перебирал струны и потом исполнил для нас “Гранаду” и “Кадис” Альбениса. Для моего отца это стало фильтром Брангания. С тех пор гитара стала для него самым возвышенным и волшебным инструментом из всех существующих инструментов. А для меня, хотя и предчувствовавшего ее красоту (никогда раньше я не мог вообразить ее очарования в руках великого артиста), было неожиданным открытием, которое покорило мою волю и определило до конца дней мою судьбу. Уроков, которые дал мне маэстро в тот период, было мало и они были редкими. Скоро он уехал в концертное турне по Валенсии, Аликанте. Летом, в сопровождении семьи Таррега побывал в Кастельоне и Новельде. Осенью он снова дал концерты, в этот раз на севере Испании. 13. БИЛЬБАО Этой, очень полной информации о пребывании маэстро в Бильбао, я обязан моему другу Амбросио Гарбиду. В 1902 году дон Франсиско Таррега провел несколько дней в Бильбао по приглашению находившегося тогда в апогее “Общества гитаристов”. Нельзя говорить о визите этого виртуоза гитары в бакскую столицу, не похвалив при этом группу энтузиастов-гитаристов, которые небольшим количеством, чуть более 100 человек, создали за несколько дней это общество; именно оно на всем протяжении пребывания маэстро в Бильбао было непременным спутником всех концертов, проходивших перед публикой, состоявшей в основном из членов общества, а также из присоединившихся местных любителей музыки. Общество не захотело придавать этому событию особого статуса в художественной жизни также потому, что оно более соответствовало характеру Тарреги, которому больше, чем многочисленная публика, нравился ограниченный круг и интимное исполнение для посвященных, где он блистал необыкновенной техникой, глубиной и обширностью знаний, изысканного чувства и силой художнического темперамента, и все это в чудесном сплаве. Общество гитары выполнило свое назначение, дав своим членам часы интенсивного сопереживания и открыв самым одаренным пропагандистам гитары манеры достижения несравненной техники. Таррега дал в Бильбао несколько концертов, все в зале общества гитары по программе, объявленной заранее, но которой маэстро никогда не следовал, не считая что это обязательно на концертах для большой публики. Немного небрежно давал Таррега всю объявленую программу и много больше ее, его фантазия и неиссякаемый источник вдохновения господствовали над всякой предусмотрительностью и протокольными строгостями. Поэтому маэстро не объявлял вслух произведения, которые он собирался исполнять; сюда не входило множество этюдов, выходивших из этого загадочного цикла, неожиданных и спонтанных, с пучками света и гармоний, как из огромного волшебного источника, ни импровизации с аккордами, пробегая большие пространства на невообразимой скорости, следуя ритму мелодии. Эта способность выходить из строгих рамок, все эти сценические подготовительные мероприятия, смонтированные с излишней точностью, больше из уважения к самому артисту, чем для удовлетворения публики, и были самыми очаровательными в выступлении Тарреги. По крайней мере, два концерта, данные в обществе гитаристов, были платнымию Но даже это обстоятельство не снимало с них интимный характер, который знаменитый артист придавал беспорядка в следовании программе, не уважавшей ни иллюзорных отделений, ни времени окончания выступления, если иногда по собственному желанию маэстро заканчивал концерт. Во время пребывания в Бильбао Таррега был как бы старшим братом семьи гитаристов города до такой степени, что дабы еще больше приблизить маэстро к ней, его разместили над самым залом общества, в отеле Эйбаресса, известным своей кухней и пользовавшимся хорошей репутацией. Это обстоятельство было причиной настолько частых встреч с членами Дирекции и самыми страстными любителями, что взаимные визиты и общие обеды проходили уже без подготовки и церемоний, немного злоупотребляя добротой и характером Тарреги, что делало честь щедрому величию артиста. Президентом общества гитаристов в то время был сеньор Арана, богатый и пользующийся уважением коммерсант из Бильбао, добрый и любезный человек, которого, как и Таррегу, звали Франсиско. Худой и маленького роста, он явно отличался от маэстро с его ростом и объемами. Он старался видеться с Таррегой по несколько раз в день, как для того, чтобы дать выход своей симпатии и дружеским чувствам, установившимся между ними, так и для того, чтобы удовлетворить его малейшие желания. Когда дон Пакито не искал дона Пако, тот сам старался встретить дона Пакито и при встрече они неизменно приветствовали друг друга этими фамильярными именами: “Добрый день, дон Пако! - Привет, дон Пакито!” И оба вкладывали в приветствие всю симпатию своей честной души, нежность и выразительность одного и того же чувства, выраженного разными голосами. Таррега никому не навязывал своего исполнения, но никому и не отказывал. Может быть в том, что он никогда не отказывался играть, была его слабость, которая не позволила ему жить в достатке. Любой человек мог попасть к нему в любой момент и любой мог застать его - естественно, неожиданно, погруженным в занятия. Достаточно было легко постучать в дверь, чтобы мягкий голос ответил: “Войдите”. Как только вы входили, после дружеского пожатия, не заставляло себя ждать дружеское приглашение: “Садитесь”. И после короткого перерыва Таррега продолжал свои занятия, как будто бы его никто не слушал, в то время как посетитель испытывал глубокие чувства, уносясь в мир мечты. Мы, жившие в то время в Бильбао, наслаждаясь этими возвышенными моментами на протяжении проведенных им в Бильбао пятнадцати или двадцати дней. Как еще одно доказательство необычайной щедрости мы можем привести тот факт, что по просьбе директора одной из трупп малых форм, выступавшей в то время в театре Аркаса, дон Франсиско дал концерт для всего персонала театра на его сцене в 12 часов ночи после того, как кончился спектакль. Директору, о котором мы говорим, связанному дружбой с маэстро, достаточно было только попросить его об этом, - и маэстро сразу же согласился. После того, как все артисты, персонал театра и некоторые друзья сели в первых рядах кресел, почти в полутьме, завороженные магией его духа, полного вдохновения и привлекательности, ласкаемые эхами этой коробки, которая казалась околдованной, в молчании приготовились слушать, без единого шевеления, чтобы не малейший шум не мог нарушить торжественного чувства этих возвышенных моментов. Как это бывало всегда, через небольшой промежуток времени после начала концерта, маэстро почувствовал, что он один, в рассеянности зажег сигарету, которую не вытаскивал изо рта и не трогал пальцами, пока она полностью не сгорала. Только тогда, вернувшись к реальности, он попросил прощения за невольную бестактность и публика с радостью простила его бурными аплодисментами, улыбками сердечной простоты. Так как ему случалось закурить на одном из организованных обществом платных концертов, были и щепетильные слушатели, которым это не понравилось, так же как и изменения программы, однако и они были затем компенсированы, - в ходе исполнения, позволившего увидеть артиста во всех его многочисленных и интересных гранях. На концерте также был начинающий критик, который со страниц местной газеты посчитал неприемлемым для гитары произведения великих композиторов, написанных для других инструментов, которые очень удачно переложил Таррега и исполнял в своих концертах. Этот импровизированный критик хвалил произведения Брока, Кано и Аркаса, т.к. считал их более подходящими для гитары, чем сокращения из Альбениса, переложенные Таррегой, а также некоторые сочинения Баха и других классиков, любовно обработанные маэстро. Из жара, оставшегося после выступления Тарреги в Бильбао, появились новые одаренные пропагандисты гитары. Один из них через некоторое время уехал в Америку и основал там академию имени Тарреги. Многие из тех, кто был вдохновлен величием гитары в руках этого великого мастера, начав в то время заниматься в Испании и в Америке, стали впоследствии выдающимися концертными исполнителями, продолжателями школы, которую Таррега основал как мистик, завещавший последующим поколениям гитаристов славу и преимущества, которыми он пренебрегал. Общество гитаристов Бильбао в знак признательности к огромной творческой работе маэстро подарило ему пластину со следующей надписью: “Титул почетного президента присуждается дону Франсиско Тарреге. Бильбао, 19 декабря 1902 года. Президент Франсиско Арана. Секретарь Амбросио Гарбиду”. 14. “УДАР НОЖОМ” В МАЭСТРО Один из соседей Висенте Тарреги в оркестре Лиссо по пюпитру, итальянец по фамилии Беллини, был страстным почитателем маэстро, в дом которого он часто приходил под предлогом розысков своего друга-скрипача, но с явным намерением присутствовать на обычных концертах в узком кругу. Однажды, когда оркестром театра должен был дирижировать маэстро Муньоне, т.к. был месячник итальянской оперы, Беллини пригласил его сходить послушать Таррегу. Сначала Муньоне отклонил приглашение со словами, что ему неинтересно слушать гитариста, но будучи настолько наслышан о достоинствах артиста, что однажды, располагая получасом до начала репетиции, он вместе о своим соотечественником пошел к маэстро. В этот день профессора Лиссо были очень удивлены тем, что в назначенный час начала репетиции маэстро Муньоне не появился. Они приготовили инструменты и ждали его с минуты на минуту, но тот только через два часа слушания Тарреги решился наконец прервать очарование искусством знаменитого гитариста и устремился к своему оркестру, чтобы только объявить об окончании репетиции! 15. ДОМАШНИЙ ОЧАГ ТАРРЕГИ Раскин как-то сказал: “Если человек живет как человек, его дом должен быть храмом”. Таким и был дом Тарреги: маленький храм скромности и гармонии. Солнце светило в окна столовой, неожиданно превращающейся в течении дня то в кабинет после обеда, в академию в часы уроков, в концертный зал, когда приходили близкие друзья Тарреги. Прямоугольный стол из сосны, с двумя боковыми крыльями, делавшими стол овальным во время еды, покрытый ковром, выцветшим и почти бесцветным от времени и длительного пользования, простой “буфет” у одной из стен, на стенах множество картин маслом, акварелей, пастелей и офортов, представляющих разные события и все с искренними посвящениями авторов. Настенные часы с очень тихим звуком. Несколько круглых стульев и один плетеный, который, мы, ученики, отнимали друг у друга, чтобы удобно сесть во время урока и в углу зала, между буфетом и дверью на веселую крышу с горшками с геранью, гвоздикой и другими цветами; низкий стул, на камышовом сиденье которого, продавленном и деформированном от долгого использования, провел большую часть своей трудовой жизни артист. Кажется, я вижу, как он встает по утрам, с бородой в беспорядке, спутанными волосами, широкая шея повязана платком из тонкой шерстяной ткани сероватого цвета, небрежно завязанным под подбородком, со свободно спускающимися на грудь концами. Он носил пиджак из гладкой шерсти, небрежно застегнутую рубашку, на поясе стянутую крестьянским кушаком, обувался в широкие и удобные ботинки. Он двигался медленно, но не тяжело. Яркий утренний свет беспокоил его глаза, страдающие от офтальмии. Ритм спокойного блаженства в его жестах свидетельствовал об усталости от непрерывной борьбы, полной стремлений и надежд, редко превращающихся в реальность. Один и тот же свет смешивает на его челе последние отсветы ночи, которые рассеял сон и первые идеи, родившиеся с новым днем. Все его существо покорено этой страсти к искусству, которая поглощает наши чувства и изолирует нас от внешнего мира. Телу он дает только самое необходимое для жизни. Магнитом обладает для него только гитара, которая с такой силой притягивает его, что без нее он чувствует, как теряет органические и даже душевные силы. Каждое утро, после утреннего туалета, Таррега зажигает сигарету, берет гитару и садится на свой рабочий стул в углу столовой. Настроив гитару, он дает разминку пальцам, переплетающимся между собой и в длящихся беспрестанно гармониях. Этот монолог прерывает завтрак, и гитара отдыхает на коленях маэстро. Простого кофе с булочкой достаточно, чтобы выполнить необходимый ритуал. А теперь, без преамбул, за работу! На коробочку со спичками опираются карманные часы, хронометрирующие до секунды длительность каждого упражнения, хроматические гаммы, диатонические и в терцию, в сексту, с различными ритмическими ударениями, с трудностями уверенности, быстроты и сопротивления. Час отведен арпеджио, легато и трелям, один или несколько часов различным позициям и некоторым пассажам, способным обессилить и руку атлета. Так проходят утренние часы, пока на столе не накрывают скатерть, не устанавливают тарелки и приборы. “Пако, обед остывает!” - замечает с нетерпением жена. Маэстро молча поднимается и вздыхает, наполовину от усталости, от незавершившейся победой борьбы, наполовину с сожалением о быстротечности времени. Он кладет гитару в футляр, на несколько минут уходит, снова возвращается в столовую и садится за стол, чтобы разделить с женой, детьми и братом Висенте хлеб насущный, который в любви к родному очагу становится хлебом души. После обеда снова гитара, но работа другая. На столе тома полного собрания сочинений Шумана для фортепиано, под рукой у него также Сонаты Бетховена, Моцарта, Прелюдии, Вальсы, Мазурки Шопена, Романсы Мендельсона, Экспромты, Музыкальные моменты Шуберта и Сюита Баха для скрипки и виолончели. Таррега листает один из томов, останавливается на одной из страниц, прочитывает то, что его привлекает, позволяют или нет возможности гитары, и старается проникнуть в дух этих авторов. Он добивается слияния души музыки с душой гитары и с жаром его любви артиста, стук пальцев по наковальне из черного дерева, создает песни, гармонии и ритмы, которым гитара придает новую поэтичность. Неожиданно его прерывает чей-нибудь приход. Каждый день к вечеру приходят его близкие друзья и любители, чтобы послушать его. В семь часов с математической пунктуальностью появляется доктор Гарсия Фортеа, который доставляет себе удовольствие игрой на двух гитарах с маэстро и уходит точно в восемь часов. Тем, кто остается, Таррега предлагает одну из гитар, чтобы они продемонстрировали свои навыки или свою любовь к искусству, слушает и одобряет их, снисходительно и благожелательно. Вечером, после ужина, когда в доме все спят, Таррега играет для себя. Этот момент, когда гитара и артист сливаются воедино, в одно тело и в одну душу. Сколько часов проходит так? Как бы то ни было, эти моменты были для него, но это были моменты несравненного счастья, компенсирующие усталость и горькие разочарования. Когда вы попадали в дом Тарреги, было что-то в его атмосфере, что входило в самые сокровенные уголки вашего существа и наполняло душу удовольствием и спокойствием. Порядок расположения мебели и домашних предметов, картины, барельефы и музыкальные инструменты радовали ваш взгляд, и это спокойствие, в обстановке без малейших резких звуков, доносило только эхо горячих и интенсивных колебаний. Ни одна деталь дома и его обитателей не давала повода заподозрить их в дурном вкусе в любом из аспектов. Эта благословенная простота, подчиненная ревностному культу правды, свидетельствовала о самой высокой духовности. Дом был, как замкнутый, скрытый человек, которого своей эссенцией напитала благодать. Таково было жилище столь умного человека, как Таррега, которое достойно, чтобы его называли храмом по определению Раскина. И когда в гостеприимном пространстве звучали выходящие из гитары звуки, вы чувствовали экстаз перед этим мистическим видением и желание упасть на колени. 16. МИЛОСЕРДИЕ жүктеу/скачать 0.98 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|