июля 1971 г. Октябрьский зал. Ансамбль танца «Джолиба»155 (Гвинея)

5 июля 1971 г. Октябрьский зал. Ансамбль танца «Джолиба»¹⁵⁵ (Гвинея).

Это массовое действо, солисты существуют лишь относительно, амплуа выступают как носители функций (злой — ворчун). Современный герой. В танце — непрерывность и активность (исполнитель стоит на заднем плане — и движение рук, плеч. Стоит на четвереньках — вибрирует всем телом). Музыканты — участники действия, ведут свою игру: соревнование. Перед «свадьбой» — интермедия «веселый барабанщик». Негр в белом одеянии и белой шапочке. Артистизм игры, соревнования, лихая страсть, комические моменты (повернул не той стороной барабан, по которому бьет рукой). Инструменты: система барабанчиков; удлиненный барабан, зажатый между ног, по которому бьют согнутыми пальцами, получая пронзительную дробь¹⁵⁷; «ксилофон»¹⁵⁸ — звук тоже пронзительный, дерево звучит как металл; что-то вроде флейт; арфообразные инструменты¹⁵⁹. Музыка ритмическая, даже у флейт — скорее ритм. Мелодические моменты у ксилофонов. Очень большое значение имеет одежда, грим. Маски — только у чудовищ (маска Смерти, Обезьяна, Медведь, Собака). Человек с белым лицом — Человек-птица.

«Источник»¹⁶⁰. Фон — движение волн на белом фоне прозрачной задней завесы. Декорация источника — голубая прозрачная вода. Она раздвигается. Вначале — танец девушек с полукруглыми деревянными сосудами. Узкие белые одеяния с разрезом доверху. Появление стариков. Шаман, его прислужники. Чудовища. Танец у источника, в темноте — их высвечивают. Тревога. Танец девушек среди шаманов. Чудища — шкура и маска. Выбор девушки. Шаманы ее уносят, потом приносят обратно на поднятых руках — ее руки и голова свисают. В таком виде передают девушку чудовищам, {177} те открывают доступ к воде. Девушки с сосудами проходят за водой. Ликование. Общие танцы. Танец с мотыгами и др. Девушка [Конте Ава] и юноша [Секуба Камара] — сначала их ссора, потом примирение, появляющиеся чудовища ее терзают. У Человека-птицы с белым лицом на голове целое сооружение из перьев. Шаман — высокий, с испещренным краской лицом. Комическая сценка с девушкой, прячущейся под плащом у старца. Виртуозная сцена боя с чудовищем. Шаманы уносят труп чудовища. Танец ликования. Снова игры, соревнования, вплетение музыкальных моментов. Прыжки и полеты, перелеты друг через друга. Виртуозный танец — исполнитель кружится по земле на руках.

«Мама»¹⁶¹. Мать — образ старческой пластики: танцующая, скользящая. Опять девушки с сосудами. Тревога, убегают, она за ними. Военные танцы с разным оружием. Военное шествие — идут на войну. Военный коллективный танец — рядами на зрителя. Имитация стрельбы из лука (без стрел, на тетиве — меховая опушка). Уход воинов. Мать скользит позади них. Бой (теневые картины). Пробегают в атаке, падают. Выстрелы изображает барабанная дробь. Сын женщины падает. Возвращение победителей. Ей приносят меч и одежду. Мать печальная остается посреди победного шествия. Ритм, пластика, акробатика, индивидуальность характеров и движений.

«Свадьба». Увертюра на ксилофоне. Девушка в длинном узком платье с разрезом. Богатый жених с пузом, слуга с чемоданом. Бедный жених. Комическая сценка с богатым женихом. Представление родителям бедного жениха. Мимика — очень наивная, внешняя игра. В конце концов отец благословляет дочку и бедного жениха. Общий танец, танец барабанщиков и флейтистов, игра, соревнование-перестукивание музыкантов.

В основе — подлинно народное действо. Все играет: музыка есть игра, одежда и переодевание — игра. Повторение сюжета — один и тот же ход, только разные темы: легенда, военная, свадебно-бытовая. Акробатика. Энергия и сила неисчерпаемые (физически — вне всяких наших норм). Столкновение на лету, драка с игрой мускулами — не безобразная, в этом дикие природные силы.

{178} 10 августа 1971 г. [А. С. Пушкин. «Борис Годунов». Телеспектакль. Постановщик А. В. Эфрос. Оператор В. И. Полухин. Художник В. Я. Дургин. Музыка — С. С. Прокофьев].

Из «чтения» рождается драматизм. В этом приеме — концепция, но именно драматическая. И в то же время телевизионная по форме, по приемам, по мизансценированию. Вероятно, это возможно было бы и на сцене, могло бы быть перенесено, но все равно через телевизионное мышление.

Художественная активность зрителя: Ведущий [от автора С. Л. Жирнов] становится зрителем и образует мизансцену, пространство, отношение к происходящему.

Самозванец идет, движется к Москве из сцены в сцену: от Минина — к Курбскому на границе, потом в Москве (задумчив, погружен в себя, тяжелая дума, сомнение). Самозванец рифмуется с Борисом — тоже прошел через кровь. Борис [Н. Н. Волков] уже у власти, он достиг, это важно.

Народ (русские лица) — вероятно, этот спектакль возможен был только после «Рублева»¹⁶². Русские лица, бородки. У Бориса тоже такое же лицо. У всех. Отроки, они возникают все время. Голоса, хор.

Эпиграф с В. Н. Яхонтовым: традиция, предание и вместе с тем — противопоставление. Песенка Юродивого [Г. М. Лямпе] и сцена у собора (контраст интонации и поведения). Лица, сосредоточенные на какой-то думе, на каком-то грустном ходе.

{179} Эпиграф: Яхонтов читает текст из письма Пушкина («Царь, прости меня — нет — из-под колпака уши торчат»). И запевает песенку Юродивого («Месяц светит, котенок плачет»), тянет ее на одной ноте, эта песенка будет возникать очень часто, в сцене у собора тоже.

Ведущий сидит. Задумчив. Сзади, на стене — портрет Пушкина, та же поза. Грустные глаза, дума и внимание. Это выражение и настроение очень важны. Они — ключевые. Ведущий не только в себе — потом он будет втягиваться в происходящее, ждать, как обернется, как люди поведут себя. И на этом фоне каждое движение, каждое отклонение приобретает особую важность.

Нет смены мест, декораций, как заставка возникает контур богоматери с младенцем. У Бориса — трон и светильник, Борис стоит, сзади него какие-то фрески, лица — драматические.

Лицо Воротынского [А. М. Песелев]. Крупным планом, во весь экран. Благородное, рыцарское. Он начинает читать текст. Смотрит на нас, но видит как бы город, даль, перспективу, Москву, говорит как бы себе. Интонация уже задана Ведущим, хотя он и молчал. Воротынский поворачивается назад налево к Шуйскому. Сдвиг [кадра] на Шуйского. Шуйский говорит очень спокойно, без рисующих интонаций, без нажимов, как-то устало, вкрадчиво. Л. С. Броневой играет жуликоватого старика, но в этом нет нажима, «обличения», он тоже в этой каше.

Ответ Воротынского читает Ведущий. Интонация «читательская», а не «чтецкая». Тихо, задумчиво, о чем-то своем, но в этом общем, едином. Ведущий — вне чтецких интонаций, которые все-таки есть у Яхонтова.

Снова Шуйский, его лицо. Мелькнет Воротынский (только лицо, так же, как вначале, поглощенное мыслью). Шуйский: «Царевич мог бы жить». «Ужасное злодейство» — [произносит] уже Ведущий, но в той же интонации. «Ужасное злодейство», — повторяет и Воротынский. Диалог идет. Реплику «Нечисто, князь», — говорит Ведущий (как-то более широко, чем в связи с этой ситуацией, и в то же время это не упрек, не обвинение, а как бы говорит сам себе…)

{180} «Перешагнет», — Шуйский говорит просто, очень просто, нет вскриков, интонационного рисунка; Шуйский закричит на слугу, который подслушивает. Темперамент будет проявляться у Самозванца.

Короткие реплики: «Так родом он не знатен», «Ведь в самом деле что ж» — проговаривает Ведущий. У него тонкое, интеллигентное, нервное лицо, европейское, не русское — единственное. Реплики очень быстро проговариваются. При этом Ведущий называет, кто говорит. В финале при реплике «На Москву» смотрит в сторону экрана. Нет четкого деления сцен и времен, все притягивается к центру, к лицу и позе Ведущего — читающего, думающего, переживающего трагедию.

Эпизоды «Красная площадь» и «Девичье поле» объединены. Только лица мужиков. И за экраном — голос Яхонтова. Экран не иллюстрирует его слов, нет женщины с ребенком, а возникают двое плачущих на плече друг у друга мужиков. «Что там еще?», «Да кто их разберет», — говорится очень равнодушно, презрительно. «Царь!». Все это в очень быстром темпе, скоропалительно, как что-то формальное, предрешенное заранее, несущественное. Мужик с бороденкой. В финале возникнет он же.

Борис. Лицо крупным планом. Обреченность в лице, в интонации. Он говорит на экран. А сзади — движение людей. Мелькнул патриарх… Воротынский останавливает Шуйского. Шуйский повернулся к нему. Напряженный диалог. Оба в кадре. Что будет между ними? Шуйский идет на экран. Лицо Воротынского. «Лукавый царедворец» — опять же как-то не о Шуйском, а какая-то более общая досада.

Ведущий «Еще одно, последнее сказанье» читает глухо, заэкранно, как фон. Проснувшийся Григорий поднимается на нас (Григорий — актер, игравший Ромео [А. Д. Грачев]). Молодое простецкое лицо. Появляется лицо Пимена (старик). Григорий за его спиной, приближается, как бы вглядывается в то, что Пимен пишет. Барабанный бой — все напряженнее, скорее, усиленнее… Григорий отходит на задний план, [монтажный] обрыв и сразу же: «Он убежал». То есть сцена в палате патриарха, а в келье не было сказано ни слова. Неожиданный поворот (не дает скучать и привыкать). К патриарху {181} прибежали все, их лица испуганные, смятенные. Они помогают, подсказывают Игумену [Л. В. Платонов]. Патриарх [С. И. Смирнов] ест. Ругается очень благодушно, по привычке, продолжая есть. Когда [патриарх] спрашивает о ереси — начинается всеобщее смятение, все повторяют на разные голоса (и утверждение, и удивление, и вопрос): «ересь». Игумен говорит о ереси.

Монолог Бориса драматически расчленен. Разные планы. Наплыв. Мальчик: мольба «Помолимся о нашем государе!». Средний план. Трон — пустой. Светильники. Фреска. Сбоку, сливаясь с этими предметами, как бы входя в их среду — Борис. Его монолог. Снова крупный план. Его лицо (горечь, обреченность, что-то непреодолимое). Очень простое лицо, не злодейское, тоже мужицкое, чувства те же, но как-то без глубины, на поверхности… Борис скорее жертва? Молитва мальчика. Нарастающий хор… (Опять ключ — только монолог «достиг я высшей власти»).

Барабанный бой… Григорий. Деревянный стол. Григорий за столом, пересекающим экран по диагонали. А на первом плане — лицо хозяйки [Н. М. Никонова]. Белый платок, [повязанный] по-монашески. Она смотрит вперед, на нас (спиной к Григорию). Он стоит. Разговор. На экране пристав [В. С. Камаев] и его помощник.

Григорий хозяйке: «Нет ли в избе другого угла?»

Хозяйка: «Рада бы сама спрятаться» (очень грустные глаза, дума, своя забота, устремлена куда-то вдаль).

Теперь мы видим, что за столом сидят Мисаил [А. И. Юдин] и Варлаам [Л. К. Дуров]. Никаких комических характеристик у них нет. Тот же тип — длинные лица, бороды. Сцена с бумагой. Пристав явно хитрит. Сначала обращается к Мисаилу. Время от времени во весь экран — лицо хозяйки, ее испуг и страдание (не за себя, а по поводу: что делается!) Чтение бумаги. Пристав отнимает бумагу. Голос читающего Варлаама. Лицо Григория (закрыл бородавку). «Не ты ли?» Обрыв [эпизода]. Побега нет, всего диалога с Варлаамом и Мисаилом нет, только разговор с хозяйкой о том, что делается на границе, и сразу же сцена с приставом.

У Шуйского. Пьют во здравие государя. Шуйский к нам лицом, гости — спиной. Мольба мальчика («Помолимся о нашем государе») {182} перенесена в сцену монолога Бориса. В доме Шуйского [эпизод] начинается с «Да здравствует великий государь!». Стол с яствами и посудой. Шуйский закричал на слугу. Холуйская поза слуги (наслушник). Потом он появится еще раз.

Во время диалога Шуйского и Афанасия Михайловича Пушкина [В. Н. Платов] идет наплыв. Григорий. Сходящиеся и расходящиеся по экрану зубцы — они то открывают, то скрывают человека. Они появляются часто — как смена кадров, эпизодов. Страшная, распиливающая, поглощающая человека сила.

Автор внимательно и заинтересованно слушает. Смотрит на нас — но «видит» их. Очень быстро создает эту телевизионную иллюзию, такой ход.

Поворот телевизионного пространства (оно вращающееся, меняющееся, не одностороннее, все время сдвиги). Ощущение того, что автор на всех смотрит. Много наплывов. Самозванец обходит строй поляков. Польские шапки, бритые лица. Идет. Задумчиво вглядывается в них.

Автор слушает. Взрыв темперамента у Афанасия Пушкина («Романовы» произносит с большим ударением).

Мелькнул слуга. Лицо Шуйского — провожает его глазами. (До этого Шуйский как бы засыпает); помолчал; это отрезвляюще действует на Пушкина. Активная и напряженная сцена: заварилась каша. Финал — крупный план Шуйского, его лицо.

Борис, к его уху наклонился докладывающий (Семен Годунов). Такая мизансцена, очень статичная. Пропущены сцены с Ксенией и Федором. Борис смотрит на нас, когда говорится о Пушкине и Шуйском. Раздумывает. Отрывисто отдает приказание. Шуйский появляется за его спиной. Борис: «Сношения с Литвою…», растерян. Шуйский сзади — лукаво, ядовито, испытующе. Они оба на экране, вместе — и отдельно. Вопрос. Ответ. Шуйский наклонился к уху Бориса, немного сзади Но это не подобострастие, не как слуга, а скорее предупреждает, предостерегает, даже угрожает. Шуйский снова отходит. Борис: «Слыхал ли ты когда, Чтоб мертвые из гроба выходили?». Лицо Шуйского отдельно.

{183} Дума Бориса — голос Юродивого, его песенка (так всегда, когда Борис думает о Дмитрии).

Борис и Шуйский оба на нас смотрят. Этот прием — не общение, а самоуглубление. Борис задумался, «в себе», когда говорит о бедах. Сокращены угрозы Бориса, это характерно.

Борис один. Его лицо. Проживает все. Хор. Мелькнуло лицо уходящего Шуйского. Закинутое лицо Бориса — долго, мука.

Ведущий. Руки закинуты на затылок. Распятая поза. Задумался. Голова Бориса. Шуйский.

Провал в трансляции «по независящим от ленинградского телевидения причинам».

У Пушкина две сцены: в доме Вишневецкого и в замке воеводы Мнишека.

Продолжение ночной сцены у фонтана. Признание Григория. Ярость. Марина Мнишек (О. М. Яковлева) к нам спиной. Большой воротник. Ее голова на этом фоне, как на блюде.

Автор появляется, читает: «куда завлек меня порыв досады».

Диалог Марины и Григория. Лица — друг против друга (Григорий то к ней, то к зрителю). Звуки флейты. «Тень Грозного меня усыновила» Григорий говорит уже себе, со всей решимостью. Марина сзади. Улыбается. Еще одна телевизионная мизансцена: он не видит, что с ней делается, а мы видим. Марина — женщина, как судьба, неумолима («Любви речей не буду слушать я»). Нет слов Лжедмитрия о Марине («змея»).

Звуки барабана. Самозванец идет (наклоненная голова, задумчив). Идет чтение автора. Актер слушает эти слова! Самозванец сначала идет от Марины, потом уже — «граница Литовская». Происходящее слилось. Телевизионный прием в чистом виде! Это не кино.

Чтение автора о Курбском. Подходит Курбский [В. Г. Смирнитский]. [Он схож] с Воротынским, только еще моложе, красивее, прекрасный человеческий материал.

Дмитрий: «Кровь русская, о Курбский, потечет!» Он об этом очень думает, это главная тема. Курбский говорит весело.

Пропущена сцена в Палатах, а сюда переставлена сцена на площади перед собором. Массовая сцена. Мимическая. Чтение Яхонтова. {184} Этим определяется темп сцены. Что-то происходит вокруг Юродивого. Мелькание. Лица. Женщина приглаживает мальчика. Два отрока (тема царевича Димитрия). Идет царь. Через экран, в полкорпуса. В черном, монашеском. Наклонился. Сзади два или три лица в пол-экрана. Кадр меняется: Юродивый и рядом мальчик. Застыли. Смотрят. Эти два кадра чередуются, то один, то другой. Голос Яхонтова. Иллюстрации к тексту нет. Царь молчит. Не поворачивает головы. Юродивый молчит. Движение — какое-то тихое, напряженное скольжение.

Поворот — Царь и идущие за ним: фронтально, на нас (это на словах «Нельзя молиться за царя Ирода»). Песенка Юродивого.

Лжедмитрий. Его голова. Афанасий Пушкин: «ну вот о чем жалеет? Об лошади!». Дмитрий смотрит вниз. Подходят люди сзади. Спрашивает о Курбском. Злость на запорожца. Восхищение немцами.

Песенка Юродивого. Голос автора произносит текст вместо патриарха, царь умирает. Борис. Запрокинутое лицо. Черные одежды, бархат, украшения. Лицо Феодора. Феодор похож на Самозванца, сходство их лиц.

Автор смотрит на них, слушает диалог, в этом все дело. Он их играет. Кадры меняются в одно мгновение. Снова Борис и Феодор, он бьется, спрятав лицо в складках одежды Бориса. Автор внимательно смотрит. Борис о том, как надо править (устало). Феодор кричит: «Нет!». Отскакивает. Женский хор… Идут монахи (в кадре — только часть шествия). В профиль, через экран, в полкорпуса (как в сцене на площади). Нарастание — свершается, неизбежность.

Царь лежа — последние распоряжения. Лицо Басманова. «Клянусь». Борис к патриарху: «Я готов».

Лобное место. Пушкин произносит речь («Московские граждане!»). Говорит очень формально, не убежденно и без истовости, а так, по обязанности. Часть речи пропущена, только фрагменты. Все такие моменты так же — наскоро, наскоро. [Поворот телекамеры], все вдали. Автор внимательно слушает.

Мужик: «Вязать Борисова щенка!» Кремль. Народ. Лица. Голос за кадром о Ксении. Феодор [Г. Р. Сайфулин] и Ксения [В. В. Салтыковская]. Два испуганных лица. У нее — тоже женское, грустное, {185} напряженное лицо, как у Хозяйки корчмы. Двое: зловещий старик и молодой мужик с бородой — «О ком жалеть!» Старик — лохматый, заросший.

Идут бояре. На экран. Мелькает несколько фигур. Чтение за экраном («Слышишь?», «Взойдем», «Двери заперты» — это говорят люди на экране). Голос Мосальского за экраном о гибели детей Бориса. Когда Афанасий Пушкин говорит — он поворачивается то лицом, то спиной, то в профиль к нам. Автор его внимательно слушает. На экране возникает идущий Самозванец. Его поза та же, что и раньше. Задумчивый, тревожный, совсем не победитель, он идет, к своей судьбе идет. Идущий Самозванец — это действие. Он идет к судьбе, а не куда-то, вне настоящего момента; в этом возможности телефильма. Это находка может вернуться в театр.

Гибель Ксении и Феодора. «Есть о ком жалеть!» Молчащие лица — много, разные. Кадр идет около минуты. За кадром — песенка Юродивого. Титры.