Вильгельм Р., Вильгельм Г

СМЕРТЬ
И
ОБНОВЛЕНИЕ

I

По китайской представлениям, все существую­щее в феноменальном мире обусловлено парами противоположностей — свет и тьма, позитивное и не­гативное, Ян и Инь. В метафизической сфере основная пара противоположностей проявляется как жизнь и смерть. И не случайно, что один из древнейших китай­ских документов определяет счастье человека как об­ретение смерти, которая увенчает жизнь — его жизнь. А величайшее возможное несчастье — преждевремен­ная смерть, обрывающая жизнь, вместо того чтобы за­вершить ее. В этом мировосприятии темное, сопро­вождающее свет, — не просто отрицательная проти­воположность жизни; само его присутствие, его форма сразу определяет место светлого аспекта, жизни. Не из особой осторожности и не из-за суеверия древние муд­рецы воздерживались называть человека счастливым при жизни. Очевидно, что значение жизни до определен­ной степени зависит от находящегося за ее предела­ми — от тьмы, навстречу которой мы движемся.

Что думали о проблеме смерти в Китае? Прежде всего, сама проблема ставилась по-другому. В сознании европейцев жизнь и смерть представляются абсолют­ными антитезами, непересекающимися отрезками вре­мени неравной продолжительности. Жизнь коротка, она длится семьдесят, восемьдесят, может быть даже сто лет и имеет начало во времени. Но, несмотря на крат­кость, жизнь полна глубокого значения. От нее зави­сит, где человек встретит Вечность — понимаемую как бесконечность времени, — на Небесах или в аду. Веро­ятно, эта концепция пришла из персидской культуры и была воспринята христианством вместе с некоторы­ми понятиями платонизма. Современных европейцев эта концепция по большей части не удовлетворяет, но заменить ее нечем. Мы согласны с одной половиной — с тем, что человеческий век короток, но другая вызы­вает у нас сильные сомнения.

На Востоке, тем не менее, понятие реальности вос­принимается несколько иначе. Жизнь — которая ка­жется нам такой важной — словно теряет часть своего блеска. Она не столь реальна, как привыкли мы. Ибо сама реальность на Востоке в пределе означает лишь видимость, то, что существует лишь между двумя по­люсами основной пары противоположностей. И если, с одной стороны, жизнь не представляется оплотом реальности, то и мир теней, мир смерти, с другой сто­роны, также не осмысляется как нечто однозначно от­рицательное. Ночное время включается в более широ­кий контекст жизни и смерти. Такое восприятие соотносит и жизнь и смерть в равной мере с миром видимости, в то время как бытие лежит выше, чем то или другое, отдельно взятое.

На Востоке считается, что все, у чего есть начало, также будет иметь конец. Жизнь, которая начинается во времени, неизбежно во времени и закончится. И наоборот, то, что подошло к концу, должно начаться вновь. Жизнь, завершившись во времени, возобновится во времени. В восприятии мира, где главным свой­ством изменений является цикличность, день и ночь одинаково значимы, жизнь и смерть равно весомы. Идея цикличности естественно рождается из общения с при­родой. Осенью опадают листья и сок уходит из ветвей, но мы знаем, что за этим концом обязательно последу­ет новое начало. Солнце и весна вернутся, сок опять заструится по тканям, достигая самых тоненьких вето­чек, и на месте опавших листьев распустятся новые.

Господствующие на Дальнем Востоке представле­ния о жизни и смерти допускают несколько интерпре­таций значимости человеческой жизни. Обратимся сна­чала к концепции Кун-цзы. Конечно же, Кун-цзы думал об этом, но выражал свои идеи с большой осторожно­стью. На вопрос его ученика о смерти он сказал: «Не зная жизни, откуда узнать о смерти?»¹ Другой раз, когда один из учеников спросил, есть ли у мертвых сознание, он сказал: «Если я скажу, что у мертвых есть сознание, может возникнуть опасение, что почтительные сыно­вья и послушные внуки начнут пренебрегать своими живущими родственниками ради мертвых. Если же я скажу, что у мертвых нет сознания, может возникнуть опасение, что не понимающие своего долга сыновья не позаботятся о достойных похоронах родителей. Подож­ди, пока умрешь, тогда ты узнаешь сам»². То есть Кун-цзы считал, что лучше оставить простых людей в неве­дении. Не догма и не кредо веры должны определять поведение, но исключительно личные качества челове­ка. Пусть человек поступает так, как велит ему внут­ренний голос. Поэтому Кун-цзы отказался создать дог­му, предпочтя вывести мораль и поведение за пределы сферы влияния двух величайших врагов человечества — страха и надежды.

Высказываться о смерти конфуцианство отказыва­лось далеко не всегда. Наоборот, оно рисует ясную кар­тину отношения человека к жизни и смерти, и только невежество извиняет расхожее мнение о Кун-цзы как о рационалисте, моральный кодекс которого — нес­колько приземленный, насквозь буржуазный — вот уже многие века довлеет над миллионами китайцев. Такое представление о Кун-цзы повторялось столько раз, что за давностью кажется единственно возможным. Иска­жение идей Кун-цзы, вероятно, связано с тем, что они попали в Европу на волне Просвещения, когда именно такая фигура вызывала глубокое уважение. Времена изменились, но образ человека уже прочно вошел в историю.

Кроме растительной души, по, управляющей пло­тью, есть другая душа, хунь, которую я называю «ани­мус». Я ни в коем случае не хочу сказать, что это душа высшего порядка. Качественная оценка в этом случае неприемлема. Анимус, хунь, представляет собой ско­рее интеллектуальный и духовный аспект, точнее, ду­ховно восприимчивое начало психики. Дух как тако­вой не есть нечто, что человек получает готовым; духовная сфера создается в течение жизни. Возможно, жизнь для того и существует, чтобы это произошло. Согласно конфуцианской школе, хунь, духовная душа, и после смерти обладает некоторым сознанием. Как тело не сразу разлагается, но еще сохраняет какое-то время прежнюю форму, так и психика не распадается полностью с наступлением смерти. Принципы разде­ляются, один остается с телом, другой покидает его, но поскольку полностью связь между душой, хунъ, и те­лом не прерывается, тело сохраняет способность к вос­приятию. Так, мертвые слышат, о чем говорится во­круг. И потому в Китае принято не говорить ничего дурного в помещении, где лежит умерший. Чтобы раз­деление души и тела завершилось благополучно, следу­ет вести себя как в присутствии живого.

В целом, в традиционном китайском мировоззре­нии преобладает динамическое осмысление мира. На­пример, вещество, «материя» воспринимается китай­цами не как инертная масса, а как состояние энергии.

Дух, хотя и не превращается в материальную суб­станцию, является формой существования. Существует определенное, духовное направление развития созна­ния. В этом качестве основание, на котором покоится дух, весьма ненадежно, — если только в течение жиз­ни он не сконцентрируется настолько, что вокруг него образуется тонкое тело — тело мыслей и дел, тело духа, которое может служить опорой, когда наступит время расстаться с материей, не способной более служить при­ютом сознанию. Это психическое тело поначалу очень хрупко, и только величайшие мудрецы могли использо­вать его после смерти.

Обычные же люди после смерти нуждаются в по­мощи живых. Так возникает культ предков. Жертво­приношения предкам дают жизнь психическим эле­ментам умерших в почтительной памяти потомков. Каждая благая мысль, посланная усопшим, укрепляет их существование, не дает им развеяться в ничто.² Но и эта посмертная жизнь не может длиться вечно. Она подобна постепенному растворению в сумерках, вто­рой смерти, поскольку потомки помнят предков толь­ко до тех пор, пока память является частью живой традиции. Семьи благородного происхождения прино­сят жертвы большему числу поколений, чем семьи про­столюдинов, которые редко держат в памяти рода бо­лее чем четыре или пять поколений.

С этим комплексом идей связано еще одно устой­чивое убеждение, а именно то, что после жизни в за­гробном мире предки снова рождаются на этом свете. Вероятно, уже в глубокой древности считалось, что в цепи поколений каждое поколение повторяется через одно. Дед, например, возрождается во внуке. Но это не механическое воспроизведение: внук никогда не по­вторяет деда в точности, а только частично: что-то от поколения деда, его образа жизни вдруг оживает во внуке, но не сходство конкретных отдельных черт, а скорее часть жизненной силы. Поэтому верят, что пред­ки через какое-то время после смерти возвращаются, образуя в посюстороннем мире своего рода хранили­ще духа, из которого раньше или позже их — как импульс, стимул к жизни — извлекут тела и души живых.

Таковы общие представления о смерти в конфуци­анстве. Но не все люди одинаково бессмертны. Кто гармонизировал свою природу, кто, научившись пре­ображать и претворять, превратил свое существование в источник чистой силы (можем назвать ее магичес­кой), тот после смерти уже не возвращается. Он ста­новится не гуй, а шэнь. Шэнь — это сущность, вопло­щающая активный божественный принцип, — куль­турный герой. Возраст культуры — его возраст, потому что его жизнь — это часть породившей его культуры. О Кун-цзы и поныне говорят как о живущем среди людей. И не только о Кун-цзы, но и вообще о великих, причисленных к культурному пантеону, например, о Юе Фэйе¹, верном рыцаре без страха и упрека. Но только величайшим удается установить неразрушимую живую связь с телом своей культуры и тем самым пе­ревести существование данной им индивидуальной эн­телехии на другой уровень.

Мы продвинемся еще на один шаг, поняв даосский подход к проблеме. Для даосов человек в своей основе не отличается от других живых существ. Человек — л одна из форм жизни, и довольно неудачная, поскольку человеческое существо наделено сомнительным даром сознания и способно на любое безумство, в то время как остальные твари живут и умирают в согласии с природой и своей сутью. Для даосизма проблема не в сознании и его сохранении. Есть вход и выход. Вход — рождение, выход — смерть. Ритм входа и выхода, ритм жизни воспроизводится постоянно. Лао-цзы говорит:

Корень, который является одновременно и порож­дающим семенем, и Вечностью, есть жизнь.

В 6-м чжане «Дао Дэ цзин» мы читаем:

Дух долины не умирает,

Он зовется Сокровенным Женским.

Ворота Сокровенного Женского зовутся корнем

Неба и Земли.

Меняется неузнаваемо, существуя всегда,

В использовании никогда не иссякает.

Лао-цзы говорит о водопаде жизни, о водной сте­не, сверкающей в солнечном свете. Водопад никогда не состоит из одних и тех же капель, но форма его постоянна. Не потому, что не движутся капли, но по­тому, что условия, которые направляют движение ка­пель, остаются неизменными. Душа человека подобна воде, падающей с Неба и поднимающейся на Небо, а форму ей дает Дао. Таков удел человека.

С этой точки зрения, важность жизни и смерти кажется сильно преувеличенной. Поэтому Чжуан-цзы встречает смерть с легким сердцем.³ Как и большин­ству других даосов, ему несложно проститься с жиз­нью. После смерти сознание личности исчезает, но ему даосы не приписывают первостепенной важности. На­против, страдание при жизни кажется величайшим несчастьем. Рассеивание сознания после смерти подоб­но развязыванию веревки, на которой человека подве­сили за ноги. Для того чтобы освободиться от сознания, необходимо поменять представление об эго. Пока я отождествляю себя с бренным телом, я буду страдать _от всего, что бренно, потому что я буду уверен, что смерть — это мой конец, хотя отделяются лишь ком­поненты, составляющие внешнее окружение человека. Поэтому в даосизме проблема ставится как расшире­ние «Я» (эго) за пределы преходящего в более широ­кие сферы — на семью, нацию, человечество, весь мир. Кто движется вместе с Солнцем и Луной, проживет срок, отпущенный Солнцу и Луне, а тот, кто достиг состояния над становлением, будет жить вечно.

Хотя конфуцианство и даосизм исходят из общих представлений, в даосизме понятие человека отделяет­ся от человеческой специфики и переносится в сферу жизни в целом.

И стоит на земле зачать ребенка, как слетаются голодные души; через материнское тело они ищут вход в новое рождение. Появление на свет человеческого существа, конечно, невозможно без союза мужского и женского полюсов материи. Но сам по себе этот союз не рождает новое человеческое существо. Необходима томящаяся по воплощению душа, подстерегающая мо­мент соединения полярных принципов. По этой при­чине рождается так много нежеланных детей. Дети приходят не в ответ на чаяния родителей, а на волне желаний несчастных душ. В угаре иллюзии души бро­саются в новый круг существования, не за спасением, а в погоне за иллюзорными целями.

Европейцам концепция реинкарнации часто кажет­ся излишне оптимистичной, так как она утверждает неокончательность смерти, возможность возвращения в мир. Но на Востоке отношение к этой идее совсем другое. Переселение душ становится тяжелым бреме­нем для восточного человека. Не жизнь как таковая и не счастье при жизни, но смерть превращается в точку отсчета. Если уж ты вошел в мир, то смерти не избег­нешь. Человек рождается для еще одной смерти, что­бы вновь встретить чудовищный конец. От него нику­да не уйти, он будет повторяться снова и снова вплоть до освобождения от личного.

Кроме того, есть понятие Кармы, суть которого в том, что души выбирают будущие тела по себе, в соот­ветствии со своей природой. Перевоплощение не озна­чает автоматического повторения прошлого, так как тело всегда складывается из разных компонентов и форм, но импульсы остаются теми же, что и в преж­ней жизни. Перевоплощаясь, душа стремится реализо­вать заложенные в ней потенциалы и выбирает наибо­лее подходящую для этого психику. Поэтому может случиться, что вор, специализировавшийся на краже драгоценностей, в следующей жизни станет ювелиром, а душа жестокого человека воплотится во льва. Мы привыкли полагать, что основная идея Кармы — нака­зание за содеянное, но учение о Карме в конечном итоге лишено этического пафоса. Просто любая склон­ность должна усиливаться. Ей тесно в рамках индиви­дуального существования. Она продолжает усиливать­ся до тех пор, пока не достигает точки, где возникает Великое Возвращение. Это точка освобождения, где ил­люзии исчезают. Когда им приходит конец, душа обре­тает мир и погружается в Нирвану, которая в этом контексте не является чисто негативным понятием. Наоборот, Нирвана позволяет освободиться от вечного блуждания в мире двойственности. Это состояние един­ства, с трудом постигаемое — если вообще постигае­мое — теми, чье существование «натянуто» между полюсами противоположностей.

II

Жизнь как динамический процесс, периодически прерываемый смертью, несомненно представляет на­учный интерес. Но у проблемы есть и другой аспект, поскольку жизнь — не только процесс, разворачиваю­щийся во внешнем мире или наблюдаемый через при­зму внутреннего психологического опыта. В действи­тельности восприятие жизни неотделимо от самой жизни и определяет наши представления о смерти, потому что живет «Я» и именно «Я» постигает смерть — конец моей жизни. Самосознание накаляет страсти во­круг жизни и смерти. Жизнь — это сила чистого сози­дания, в ней нет ничего, что предполагало бы прекра­щение, поэтому любовь к жизни присуща всем живым созданиям. Силы, ведущие к смерти, противоположны жизни. Очевиден и инстинктивный страх перед жиз­нью, которая остается жизнью лишь перед лицом гря­дущей смерти. Помимо этого, человеческое сознание устроено так, что вмещает не только круг психических явлений, составляющих феномен жизни, оно также означает отражение на бестелесном плане того, что про­исходит в мозге и, пожалуй, в других частях тела. По­этому сознание — это именно мое сознание; человек всегда сознает себя самого.

Необходимо сохранять строгость и спокойствие. Дело не в том, что перед лицом смерти нас посещают великие мысли, захватывают глубокие чувства. Опыт показывает, что от этого немного пользы. Сильные эмо­ции совсем не обязательно имеют отношение к дей­ствительности. Кто не испытывал сильных эмоций, не имеющих никакого основания в действительности? И, наверное, можно умереть прекрасной смертью — воз­несясь на крыльях экстаза из сознания в бессознатель­ное, — но так ничего и не достигнуть. Вопросы про­сты: как быть с жизнью и как быть со смертью? Пре­одолима ли смерть? И если да, то какие пути ведут к этому?

В попытках дать на них ответ мы приходим к осоз­нанию положительных сторон современного отноше­ния к жизни и к телу. Средневековье считало землю юдолью слез и поэтому защищало эскапизм. Этот род самообмана может процветать только в паре с причуд­ливыми фантазиями о Небесах и грядущем вознесении из мира страданий. Сегодня мы думаем, что в распо­ряжении человека — одна-единственная жизнь и не секунды больше. На самом деле жизнь тела, объедине­ние души и тела имеет большое значение во всех ис­тинных религиях. Тело открыли задолго до современ­ного материализма. В раннем христианстве жизнь тела тоже играла важную роль в посмертной судьбе человека. И хотя буддизм видит цель в освобождении челове­ка от всего, что зовется жизнью (потому что жизнь — это всегда страдание), но и буддизм считает, что физи­ческая жизнь — единственное орудие в борьбе. Вывод к которому приходят на Востоке все, независимо от конфессий: необходимо проявлять заботу о теле, це­нить и уважать его жизнь. Абсурдность умирания, его безосновательность часто вели в древности — и не толь­ко в древности, но, возможно, всегда — к попытке отменить смерть, к попытке жить бесконечно долго. Такие попытки не имеет смысла опровергать с пози­ций логики, и они не представляют для нас особого интереса, хотя бы потому, что до сих пор — равно в древние и современные времена — все адепты идеи «абсурдности умирания» совершали одну и ту же ошиб­ку, познавая смерть на собственном теле. И все-таки есть что-то в этих попытках, что не позволяет так про­сто сбросить их со счетов. Мы слишком неразвиты, мы не умеем сохранять сознание в смерти. Пока мы не научились умирать; мы умираем как придется, а не как должно. Посему, пока мы не научились искусству смерти, имеет смысл запастись временем для достиже­ния последней стадии жизненного цикла. Ибо разве может последовать что-то должное и правильное за преждевременной, недолжной смертью?

Попытки продлить жизнь предпринимались в рам­ках самых различных философских доктрин — в буд­дизме, даосизме и даже в сунском неоконфуцианстве¹. При этом имелась в виду продолжительность жизни, намного превышающая привычные 70—80 лет. Усилия по достижению долголетия начинались с самонаблюде­ния, с попытки увидеть изнутри процесс жизни, благоприятствующие и препятствующие ему факторы. Пер­востепенное значение приписывали Крови жизни, или жизненной силе крови. Снова и снова подчеркивали важность Воды души, говорили, что для продления жизни Огонь духа должен проникнуть в эту Воду. «Вода и Огонь не борются друг с другом», — говорится об этой тайне в древнем магическом изречении из «Кни­ги Перемен». В конечном итоге, перед нами тайна кре­щения: крещения водой и крещения святым Духом и огнем. Итак, мистические религии Востока сходятся в том, что для продления жизни необходимо оздоровить кровь. В здоровой крови нет отложений и застойных явлений. Необходимо прочистить все заторы, чтобы циркуляция крови осуществлялась беспрерывно и бес­препятственно, чтобы непрестанное течение жидкости жизни не отставало от времени. В этой концепции кровь — не просто смесь химических веществ, она со­держит элемент души. «Кровь — особая жидкость». Когда человек теряет кровь, с ней уходит душа, жизнь. Не только внешняя потеря крови имеется в виду, но и внутренний перерасход вещества жизни. С другой сто­роны, именно эта особая жидкость, кровь, становится, если циркулирует беспрепятственно, силой действен­ной и действующей. Для человека кровь — это суб­страт души, субстрат жизни в теле.

Для достижения долголетия предлагаются различ­ные медитационные практики, цель которых — очи­щение, освящение и обновление крови. Письменное изложение этих практик, представляющих немалый интерес в свете недавних научных исследований, вызы­вает в памяти алхимические рецепты. Это методы вы­плавления Жемчужины жизни, Золотой жемчужины, камня мудрости — эликсира жизни. Хотя китайские алхимики, действительно, приготавливали время от вре­мени эффективные лекарственные препараты, которые затем входили в медицинскую практику, вряд ли име­ет смысл сводить занятия древних к химии. Китайская алхимия — это прежде всего психическая техника, помогающая активизировать определенные психичес­кие центры, не задействованные в повседневной жиз­ни. Именно их бездействие приводит к тому, что жизнь прекращается. Поэтому необходимо сосредоточить внимание и заставить их функционировать. Что озна­чает сосредоточить внимание?

Это основа всех практик. Мы знаем, что внимание подчиняется воле. То есть человек сам решает, на чем задержать свое внимание. Но мы знаем также, что та­кой акт воли требует огромного напряжения; что вряд ли возможно большее, чем одномоментное направле­ние внимания на желаемый предмет. Удержание вни­мания почти не подвластно воле. Можно, конечно, ос­тановить внимание силой, но это бесполезно и потому бессмысленно. Удерживание внимания должно быть осознанным. Ненаправленное внимание ни к чему ни обязывает и ни на что не годится. Только направлен­ное, сконцентрированное внимание является реальной творческой силой на психическом плане. Направляя его на жизненные центры, на систему, поддержи­вающую циркуляцию крови, человек активизирует спя­щие до этого центры и запускает процесс обновления жизни.

Для работы с вниманием используется магическая сила образа. Воля не способна удерживать внимание, но образ может приковать внимание к себе. Образы бывают самой разной природы: собирательные, вооб­ражаемые визуальные или, при определенных услови­ях, звуковые. Образом может стать, например, словес­ный ряд, воспринимаемый не на слух, а по внешнему виду. Главное — чтобы удержать внимание на себе, образ должен обладать притягательной силой. В этом магия медитации. Каждый медитирующий поэтому пытается создать свои рабочие образы, отвечающие его природе и психике. Кроме того, медитационные обра­зы должны вписываться в некую общую схему, вести внимание в определенном направлении. Большинство образов универсальны, по крайней мере в пределах одной культуры, и могут использоваться почти всеми. Эти образы притягательны для сознания, поэтому вни­мание сосредотачивается на них и через их структу­ры — на жизненных центрах тела. Поэтому внима­ние, когда оно направленно на эти образы, воздействует непосредственно на физическое тело, стимулируя циркуляцию крови. Застоявшаяся кровь получает импульс к обновлению и необходимую для регенерации энер­гию. В основе этой практики также лежат дыхатель­ные упражнения, но здесь мы не будем останавливать­ся на технической стороне дела. Суть — в самоанализе, не в рефлексии по поводу самого себя, а в самоанализе, построенном на терпеливом ожидании. Правильная циркуляция крови создает и поддерживает тонкую структуру тела, она формирует энергетические цент­ры, подобные физическим органам, но это происходит постепенно, внушение образов далеко не сразу превра­щается в реальный процесс обновления крови.

Кроме того, на определенных стадиях дневного или годового цикла в природе пробуждаются различные силы. Они обрушиваются на мир волнами разной ин­тенсивности. Мэн-цзы говорил, что несущие обновле­ние энергии особенно активны в предутренние часы, когда сон спокоен и глубок, поскольку тогда, более не отождествляясь с собственной личностью, мы способ­ны впитывать космические силы. Этого состояния мож­но достичь специальными упражнениями, можно на­учиться впитывать из космоса силы, несущие жизнь. Ночь смывает осадок дня, дает отдых, после которого человек может встретить новый день. Этот естествен­ный процесс используется в практиках разотождествления. Человек должен научиться входить в поток вре­мени сознательно, а не оставаться на берегу и созерцать прошлое и будущее. Потому что иначе душой завладе­вают страх и надежда. Жизнь души должна проходить в настоящем, в «здесь и сейчас». Пусть исчезнет то, что должно исчезнуть, пусть приблизится то, что должно приблизиться. Тогда сердце уподобляется зеркалу, очи­щенному от пыли, оно отражает вещи — их приход и уход — посредством правильной реакции, не нужда­ясь в жалких имитациях. Усилие направляется не на то, чтобы подавить психический опыт, а чтобы подго­товить правильную реакцию и таким образом отвести вредоносные влияния.

Мэн-цзы рассматривает душевный покой, напря­мую связанный с жизненной силой, в разном контек­сте. Все зависит от человека. По Мэн-цзы, покой души возможен и на низком уровне, но в любом случае он предотвращает страдание, вызываемое накоплением неприятных психических опытов. Психику необходи­мо постоянно приводить в состояние равновесия. Лю­бое напряжение, неуравновешенность трансформиру­ется в подавление, которое на бессознательном плане проявляется как затор, непроходимость, и в результате человек оказывается отрезанным от энергетических источников природы, его дух лишается силы, дающей свободно дышать, приносящей постоянное обновление.

Такова в общих чертах китайская концепция про­дления жизни. Важную часть в ней составляют прави­ла, регулирующие тренировку тела. В них можно было бы усмотреть эквивалент современного спорта, не будь отношение к занятиям своим телом принципиально иным. Китайцы никогда не стремились устанавливать рекорды. Занятия физическими упражнениями с этой целью показались бы китайцу напрасной тратой вре­мени, потому что рекорд — чисто внешняя цель — определяется не по отношению к самому телу, а по сумме расплывчатых мнений окружающих, что ведет к диспропорции затрат физической и психической энер­гии. Вместе с тем физические упражнения широко практиковались в Китае, просто акцент ставился не на материальном что, а на как. Высшая цель — гармо­ния, ее не измеришь линейкой. В искусстве стрельбы из лука достаточно, чтобы стрела попала в центр ми­шени; нет нужды пронзать кожаный диск насквозь. Ибо, сказал Кун-цзы, важно поразить цель, а не про­бить мишень. Также и физические упражнения при­званы гармонизировать жизнедеятельность организма, они имеют значение только как составная часть уси­лий по продлению жизни и определяются относитель­но самого практикующего. Цель — предотвратить преждевременную смерть, не умереть ранее отпущен­ного нам срока. Умирать же придется в любом случае.

Жизни, в представлении китайцев, природой поло­жен предел. Так называемое «небесное долголетие» вполне достижимо, пока жизнь течет без препятствий. Итак, у жизни всегда есть начало и конец. Нельзя ска­зать, что жизнь жестко детерминирована, но ее наполненность, постоянство, ритм заданы с самого начала гак, как, скажем, кривизна дуги может быть задана гремя начальными точками. Поэтому физическая жизнь представляет собой неразрывное единство, а смерть — не случайность, а естественный предел, обусловленный ритмами и запасом энергии данной жизни. Это не хо­рошо и не плохо. Это не более чем факт, как трехмер­ное пространство, в котором мы проживаем данную нам жизнь. Можно, конечно, испытывать недовольство по поводу своего роста или веса, но мы как-то прими­ряемся с реальными или воображаемыми неудобства­ми такого рода, не превращая их в проблему. Так и продолжительность физической жизни сама по себе не составляет проблемы.

Проблема появляется, когда человек начинает же­лать вечного существования. Телу положен предел, что само по себе не означает страданий. Тело умирает, когда ему приходит время умирать. Но с ним связано созна­ние, способное вообразить смерть до того, как она на­ступила. И с незапамятных времен этот образ смерти довлел над людьми, превратившись, по сути, в одну из движущих сил истории. Поразительно, сколько было создано под знаком смерти. Люди строили пирамиды, распространяли религиозные и политические системы. Они развязывали войны, вели битвы, уничтожали мил­лионы своих собратьев. Идея смерти и отвращения к бренности существования вызвала к жизни пирамиды и подобные грандиозные сооружения.

Как же быть? Одна из китайских традиций пред­лагает избавиться от психики вообще. Чжуан-цзы от­ходит на обочину и наблюдает поток явлений со сторо­ны. Его «Я» более не ограничено телом, оно вмещает все.

Но страждущего это не убедит. Если мы хотим не только совладать с избытком эмоций, но также обес­печить свою безопасность, «Я» необходимо отделить от тела. На этом сходятся все религии. Я хочу жить, но, желая сохранить жизнь, я неизбежно теряю ее. Привязанность к жизни ведет к тому, что жизнь за­канчивается вместе с расставанием с собственным «Я». Поэтому в китайской традиции ставится задача создать внутри нынешнего тела новое. Это идея возрождения, подобная широко распространенной в эзотерических течениях христианства первых веков нашей эры, но полностью забытой в современной протестантской церк­ви. Возрождение не было пустой формулой в раннем христианстве. Напрягая все свои силы в борьбе, апос­тол Павел думал о чем-то совершенно конкретном, когда желал, чтобы тело его покрыли и не открывали; он не просто фантазировал о новом теле из плоти и крови, обернутом вокруг наподобие мантии. В Китае самые разные люди предпринимали попытки создать новое тело для своего «Я». Но эта задача трудна и требует посвятить себя медитации. Потому что новое тело — не грубое материальное, но энергетическое. Концент­рация внимания, медитация призваны собрать энер­гию, чтобы она окружила энтелехию, подобную семе­ни, существующую в потенциале. Этот процесс, по сути, не отличается от формирования семени в материаль­ном мире. Разве зернышко — это не энтелехия дере­ва? Даже сконцентрированная до степени невидимос­ти, она не теряет материальной природы, поскольку в ней всегда есть потенциал воплощения. Концентра­ция — это потенциальное напряжение. Семя падает в землю, и в процессе его разложения возникает нечто новое. Так и в точке предельной концентрации проис­ходит высвобождение энергии, которое становится воз­можным благодаря гниению вещества, окружающего зерно. Именно на этом построены китайские психи­ческие практики. В процессе медитации на психичес­ком плане создается семя, которое обволакивает пси­хическая энергия. Таким образом формируется латен­тная сила, которая постепенно достигает предела, где . она избавляется от власти преходящего времени.

Эта идея повторяется в самых разных образах. Ска­жем, мудрец, погруженный в глубокую медитацию, взращивающий дитя в своем сердце¹. Ребенок получает питание и наконец поднимается и покидает тело через черепное отверстие. Этот образ описывает не что иное, как процесс смерти при жизни. Если объяснить это современным языком, здесь имеется в виду спо­собность отразить жизнь во вторичном по отношению к ней времени, увидев ее целиком перед собой. Пока человек поддерживает связь высших энергий с матери­альным существованием, он и его сознание могут отде­литься от этой жизни, не просто отстраниться, но объять ее созерцанием медитирующего. Интенсивность, глу­бину медитации можно увеличивать. Ведь мы живем не в единственном времени, наша жизнь вложена в «луковицу» многих временных оболочек. Так, я сознаю, что вижу этот стул, но отодвинув субъект восприятия — себя — на один слой времени назад, я могу отнестись к этому видящему стул субъекту как к объекту, то есть я наблюдаю за собой, видящим стул. Теперь я могу сделать следующий шаг и увидеть себя, наблюдающего за собой, видящим стул. Это можно продолжать до бесконечности. Насколько далеко зайдет этот процесс, зависит исключительно от психической силы человека, от его способности к концентрации. Некоторые ки­тайские практики ставят целью объединить способность субъекта к концентрации с осознанным восприятием в монаде Эго. Для медитирующего это означает созда­ние в себе «Я», стоящего над временем. Затем он со­здает пять эманации, которые должны высвободить пять человеческих отражений. Как изображение все это выг­лядит причудливо, но по сути просто обозначает серию актов отделения «Я» от материального тела, с котором вначале «Я» составляет неразрывное единство.

Сы «Мышление»

Созерцание требует последовательности и строгос­ти, но это не интеллектуальная деятельность, как при­нято думать на Западе. Для нас мысль и существова­ние — две непримиримые противоположности, в то время как в китайской традиции со­зерцание подразумевает концентрацию такой силы, что она становится дей­ственной в мире существования. Иероглиф «Мышление» состоит из элементов «поле» и «сер­дце», это «сердце-сознание» под «полем», то есть полем деятельности сознания.

И «Мысль»

Иероглиф «Мысль» — это зву­ки, которые рождаются в сознании, звуковые образы, возникающие в сознательно обработанном поле. Конечно, понятия и образы — это лишь слабые попытки указать на значение. (Философские понятия нашей культуры также зиждятся на метафорах и столь же неточны.)

Но сейчас мы говорим о практической задаче — обрести независимость от жизни при жизни, что ста­новится возможным после того, как человек создает нечто подобное семени — то, что Гете назвал энтелехи­ей. Это сила, характеризующаяся определенными рит­мами и направлением своего проявления, которая яв­ляется бытием, замкнутым на самое себя. В этом смысле энтелехия подобна системе мира в миниатюре. Все философские традиции Китая — конфуцианство, буд­дизм, даосизм — сходятся на том, что в ходе жизни человек призван, следуя основным физическим и пси­хическим склонностям, унаследованным им в качестве главного «имущества», объединить их в гармоничное целое вокруг центра, задающего форму.

Тот, кому это удается, обладает огромной силой. Но выйдет это или нет — большой вопрос. Более чем реально не удержать многочисленные сущности внут­ри человеческой души. Они могут вырываться и бро­дить сами по себе в мире снов. И тогда мы встречаем­ся с призраками усопших или с духами нечеловеческой природы. Правда, в Китае встречи с подобными созда­ниями — не столько вопрос веры, сколько предмет развлечений, тема бесчисленных фантастических рас­сказов.

Но подобные происшествия в действительности не так уж часты. Цель же — посредством постоянной практики достигнуть целостности души. Предполага­ется, что полученная таким образом энтелехия подра­зумевает состояние более высокое, но на данной сту­пени развития все-таки очень далекое от совершенства. Оно позволяет видеть прошлое и будущее. Оно интуи­тивно и поэтому стоит над интеллектом, но, пусть это и кажется весьма странным, высшее интуитивное на­чало должно воспитываться и формироваться сознани­ем, которое находится в подчиненном отношении. Это означает, что Божественное в человеке (если мы будем использовать это выражение) для своего проявления и развития нуждается в руководстве со стороны челове­ческого элемента, сознания. Китайцы относятся к это­му очень серьезно. В том, что непроизвольно вырыва­ется из сознания, в Европе часто видят знак гения. В Китае это считают напрасной тратой силы, «выкиды­шем» вечной жизни, которая рассеется вновь, поскольку не сконцентрирована в себе.

Поэтому важно пережить состояние смерти при жизни. Это возможно во сне. Согласно Чжуан-цзы, дух бродит во сне, а душа на время сна поселяется в пече­ни. То есть во сне душа из сознания перемещается в вегетативную область. Вообще, состояние глубокого сна абсолютным отсутствием сознания напоминает смерть. Поэтому важно учиться жизни после смерти, работая со снами. Мудрец не видит снов, он не подвержен вли­янию зрительных и звуковых образов, беспорядочно роящихся в воображении. Он находится в полном со­гласии со всем происходящим в мире, и поэтому, даже в состоянии сна, его не настигают образы, последние пережитки сознания. Подобно чистой воде, давно не отражающей ничего, просвечивающей до самого дна, его сон чист и прозрачен.

Кроме физического и психического «Я» есть еще третье, высшее «Я», духовное. Развитие психического «Я» возможно только благодаря духовному «Я», кото­рое, в отличие от индивидуальной составляющей пси­хики, универсально, не привязано ни к телу, ни к пси­хике; это великое «Я» человечества, мировое «Я». Когда психическая энтелехия начинает вибрировать в ритме мирового «Я», индивидуальный опыт переносится в сферу универсального, и в ее всепоглощающем покое становится возможным пережить без страха состоя­ние после смерти.

Собственно говоря, задача жизни — приготовить­ся к смерти. Не в смысле накопления суммы добрых дел, обеспечивающих пропуск на Небеса. Приготовле­ние состоит в том, чтобы, создав состояние бесконеч­ности и Вечности, отделенное от конечного существо­вания, поместить туда свое «Я». В некотором смысле, это уход от мира. Конечно, есть грань, переходя которую, «Я» неизбежно отделяется. Это тоже умирание но умирание, вписанное в цикл нового становления, не допускающее окончательной смерти, — умирание, по­добное рождению. Рождение вообще — величайшая из революций: Небо и Земля меняются местами ради человеческого существа. Смерть при жизни, таким об­разом, является духовным возвращением к срединности. Небо и Земля снова меняются местами. То, что было вверху, теперь находится внизу; а то, что было внизу, перемещается наверх, давая при этом жизнь новой, вечной форме существования. Человеку, пере­шедшему этот предел, более не страшна смерть. Он видит в ней сон, нормальный физиологический про­цесс, который вполне поддается регуляции, если отнес­тись к нему здраво, без излишней серьезности. Отно­шение к жизни у человека, пережившего второе рождение, тоже меняется кардинальным образом. Он серьезен перед лицом Вечности, а поток временного перестает беспокоить его. У даосов такое отношение выражается в иронии и смехе по поводу дел смертных. Конфуцианского мудреца этот же опыт ведет к незави­симой отстраненности, которая позволяет ему спус­титься с высот постигнутого и исполнить все, что пред­писывает занимаемое им положение в обществе. Он принимает на себя социальные обязанности не из при­сущей ему добродетельности и не потому, что желает почестей, но просто потому, что это соответствует его природе. Его положение на общественной лестнице больше не имеет для него значения, поэтому и нет нужды искать другой мир. Он уже там, хотя живет среди людей, хотя это «превыше» не отделено от на­шего мира ни пространством, ни временем. Это Дао, которым проникнуто все существующее и становяще­еся. Серьезность и святость — вот что устраняет ужас смерти и превращает жизнь в Вечность.