И Олега Лекманова Предисловие и примечания Олега Лекманова

Составление Александры Чабан и Олега Лекманова

Как убивают поэзию. Несколько цитат Арк. Бухова

Сходным образом, как правило, обстоит дело с принадлежностью того или иного автора к тому или иному литературному направлению. Задумывая свой текст, автор стремится в «Индию», путь в которую, как вектором, указывается ему литературным направлением. А в итоге он прибывает в никем еще не виданную «Америку», подталкиваемый собственной творческой индивидуальностью, собственной творческой интуицией. Но тот факт, что стремился он все-таки в «Индию», определенным образом скорректировал авторский маршрут.

Это, в первую очередь, и побуждает филологов подробно изучать историю литературных направлений. Зная об изначальном авторском импульсе, легче исследовать конечный результат.

При этом расстояние от искомой «Индии» до достигнутой «Америки» у представителей разных школ и у разных авторов, принадлежащих к одной школе – может быть различным. От почти неразличения «Индии» и «Америки», как в первой книге стихов символиста-Блока, до весьма и весьма значительного зазора, как у футуриста Пастернака и у большинства акмеистов.

Об установке объединения на многообразие голосов и сознательном отсутствии в содружестве общей для всех и обязательной к исполнению теоретической программы, вспоминали и другие участники «Цеха»: «Вначале многочисленный и пестрый по составу, Цех ставил своей задачей лишь совместную работу поэтов разных направлений над усовершенствованием стиха»³. Недаром одному из членов корпорации, кубофутуристу Николаю Бурлюку, «Цех» рисовался «неким парламентом, где представлены все литературные партии»⁴.

Кроме будущих акмеистов «Цех» посещали также Николай Бруни, Николай Бурлюк, Борис Верхоустинский, Сергей Гедройц (псевдоним Веры Гедройц), Василий Гиппиус, Владимир Гиппиус, Грааль-Арельский (псевдоним Стефана Петрова), Георгий Иванов, Николай Клюев, Михаил Кузмин, Дмитрий Кузьмин-Караваев (третий «синдик» «Цеха», сам стихов не писавший), его тогдашняя жена Елизавета Кузьмина-Караваева, Всеволод Курдюмов, Михаил Лозинский, Николай Макридин, Мария Моравская, Валентин Парнах, Павел Радимов, Дмитрий Цензор, Владимир Чернявский, Владимир Юнгер и некоторые другие стихотворцы.⁵

Здесь многие молодые поэты поставили себе голос. В «Цехе» они обрели возможность регулярно выслушивать квалифицированное мнение о своих стихах и научились филологически грамотно судить о чужих стихах, словом, то, в чем так остро нуждаются начинающие литераторы и что далеко не всем из них предоставляется – круг сочувственников профессионалов. «В общем был “Цех” благодарной для работы средой, – итожил в своих мемуарах недолгий участник объединения, символист Владимир Пяст, – именно той “рабочей комнатой”, которую провозгласил в конце своей статьи “Они” покойный И. Ф. Анненский»⁶. «В комнату приходит всякий, кто хочет, – писал Иннокентий Анненский,– и все поэты, кажется, перебывали в ней хоть на день. Хозяев здесь нет, все только гости»⁷.

Кое-что из сказанного Брюсовым в его статье-отповеди акмеистам не лишено смысла и оснований, особенно, по части критики «манифестов» Гумилева и Городецкого. Тем не менее, пророчество-вывод, которым завершается брюсовская статья, не сбылось. «Всего вероятнее, через год или два не останется никакого акмеизма. Исчезнет самое имя его…»⁸, – уверенно предсказывал мэтр символистской школы.

Акмеизм остался. Имя его не исчезло. «Мы все прошли через акмеизм». Эту реплику Анатолия Наймана⁹ могли бы повторить очень многие и разные русские стихотворцы ХХ столетия.

И дело здесь, по-видимому, не в том, что почти все акмеисты оказались, каждый, на свой лад, значительными поэтами, а в том, что их (и некоторых других участников «Цеха») стихи, в совокупности, действительно, радикально отличались от поэтической продукции символистов, с одной стороны, футуристов – с другой и реалистов – с третьей.

Другой разговор, что Гумилев и Городецкий, не дав плодам дозреть как следует, поспешили со своими скороспелыми, недодуманными и недоформулироваными обобщениями. Поэтому исследователям часто приходится говорить об акмеизме не столько на основании его принципов, провозглашаемых и «реализуемых явным образом», сколько на основании «принципов, реализуемых имплицитно в процессе построения текста и его семиотического функционирования»¹⁰.

Один из главных таких принципов, которым руководствовались Ахматова, Городецкий, Гумилев (в стихах, написанных до «Огненного столпа»), Зенкевич, Мандельштам (в стихотворениях 1912 – 1915 гг.) и Нарбут – это принцип «живого равновесия» (формула Мандельштама)¹¹ между земным и небесным, между реальным и запредельным.

Важно также, что о соотношении земного и небесного акмеисты стремились говорить прозрачным и ясным – формульным языком.

Чтобы было понятно, о чем идет речь, сверхкратко рассмотрим теперь программное стихотворение Гумилева «Фра Беато Анджелико» (1912):

В стране, где тихи гробы мертвецов,

Пускай велик небесный Рафаэль,

Но Рафаэль не греет, а слепит,

На Фьезоле, средь тонких тополей,

На всем, что сделал мастер мой, печать

Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, –

Мария держит Сына Своего,

И так нестрашен связанным святым

А краски, краски – ярки и чисты,

И есть еще преданье: серафим

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,

И пусть некоторые из «цеховиков» (в первую очередь, Владимир Нарбут с Михаилом Зенкевичем) в своем антисимволистском раже иногда доходили до полного отрицания небесного ради земного,¹⁵ даже и они, не говоря об остальных участниках группы, во многих своих вещах стремились к акмеистическому «живому равновесию». Это подметил, но еще не смог адекватно проанализировать А. Долинин (Искоз), с недоумением констатировавший в своей задорной критической статье об акмеизме: «В. Нарбут, совсем не как адамист, обращается к Христу в последней строфе:

Я богохульствую, я лгу –

Твоя раздробленная голень

На каждом чудится шагу».¹⁶

Вся соль тут в том, что низкое, физиологическое («раздробленная голень») соединяется у Нарбута с небесно-высоким («раздробленная голень» Христа), которая, вдобавок, «чудится» автору на «каждом» «шагу». «Голень» Спасителя и «шаг» поэта могут быть ненавязчиво сближены через не называемый, но подразумеваемый мотив «ноги». «Молодые поэты в жажде достигнуть неба вновь прильнули к земле» (И. Эренбург).¹⁷
3.
Впрочем, сегодняшняя наша задача заключается не в том, чтобы ответить на вопрос: «Чтό такое акмеизм?», а в том, чтобы попытаться вникнуть в суть полемик вокруг акмеизма в критике 1912 – 1917 годов.

Расстановка сил в этих полемиках ретроспективно была реконструирована двумя виднейшими участниками литературного процесса 1910-х годов, причем реконструкции были предложены взаимоисключающие.

Александр Блок в 1921 году так вспоминал о реакции прессы на опубликование в «Аполлоне» акмеистического манифеста Гумилева: «Большинство собеседников Н. Гумилева было занято мыслями совсем другого рода: в обществе чувствовалось страшное разложение, в воздухе пахло грозой, назревали какие-то большие события; поэтому Н. Гумилеву как-то и не возражали энергично».¹⁸ Совершенно иначе в 1963 году писала об атмосфере, склубившейся вокруг акмеистических манифестов Гумилева и Городецкого, Анна Ахматова: «С необычайным воодушевл<ением> и редкостным единодушием всё и все ринулись душить новое течение. От суворинского “Нового времени” до футуристов, салоны символистов (Сологубы, Мережковские), литературные общества [(т. н. “Физа”)], бывш<ая> “башня”, т. е. окружение В. Иванова и т. д. и т. д. без жалости когтили аполлоновские манифесты. Борьба с занявшими командные высоты символистами была делом безнадежным».¹⁹

Как водится, оба эти радикальные и претендующие на обобщение суждения были весьма далеки от истины.

Что касается Блока, то его неправота и пристрастность в данном случае очевидна. Вряд ли кто-нибудь решится назвать «не энергичными» «возражения» на тезисы акмеистической программы, прозвучавшие, например, в следующих критических репликах: «Ведь это уже предел возмутительно наглого идиотства!» (В. Буренин);²⁰ «“Акмеисты” – детски беспомощны в области философии, и все-таки пытаются слепить эстетическую теорийку. Это безнадежно» (Иванов-Разумник);²¹ «Приход новых Адамов в русскую современность исторически настолько не подготовлен, что производит впечатление поистине маскарадное, особливо когда во главе шествия мы узнаем версификатора Н. Гумилева, такого отменно-цивилизованного monsieur Адама, и Анну Ахматову, простодушно выдаваемую С. Городецким за новую Еву» (С. Парнок);²² «…они кувыркаются на все лады, до неприличия перед “почтеннейшею публикой”, изощряются в изобретении нелепостей – одна другой грандиозней, – а читатель равнодушен, как стена» (И. Накатов);²³ «Сергей Городецкий, Гумилев и другие (счетом ровно шесть человек) – от современной ли серой сумеречной скуки, от тщеславного ли желания стать созидателями новой поэтической школы – изобрели эту тощую теорийку с пышным вызолоченным ярлыком: “акмеизм” и пустили ее в оборот» (В. Голиков)…²⁴ Примеры подобных «энергичных» высказываний в периодической печати того времени можно множить и множить.

Нападки на акмеизм в разговорах и в частной переписке, а также на публичных диспутах по понятным причинам, были и того жестче. «<А>кмеисты одолевают. “Мышиные жеребчики”, вообразившие себя новорожденными; куда как хорошо!», – сетовал Владимир Княжнин в письме к Борису Садовскому в марте 1913 года²⁵. «“<А>кмеисты” помешаны на теоретическом, конечно, и платоническом, но от этого не менее яростном преследовании “старших”, – жаловалась Александра Чеботаревская в письме к Вячеславу Иванову от 21 января 1913 года. – Как в былые времена считалось почетным для молодого считать себя чьим-нибудь учеником (ну, хоть Брюсова, Бальмонта), так теперь считается почетным быть врагом старших, не признавать никого, кроме себя»²⁶.

Отдельного комментария заслуживает недоброжелательное и упоенное обыгрывание в прессе самоназвания группы, из которой вылупился акмеизм – «Цех поэтов».

«До сих пор мы знали цехи часовщиков, портных, сапожников и т. д., которыми ведают ремесленные управы, – иронизировал в газетной заметке Исидор Гуревич. – Поэты же, как вообще жрецы искусства, имели отношение единственно к храмам, именуемым академиями. Ведь понятия: храм и жрец – синонимы. Но вот часть наших молодых поэтов скинула с себя неожиданно греческие тоги <…>, отвернулась от своих храмов и взглянула в сторону ремесленной управы, образовав свой цех – цех поэтов <…> Не может быть, чтобы все эти Ахматовы, Зенкевичи, Бестужевы и т. д. настолько скромные существа, что по скромности своей не дерзают называть себя жрецами искусства, а предпочитают являться перед публикой в качестве ремесленников»²⁷; «Явилась марка мастерской: “Цех поэтов”, – вторил Гуревичу Александр Рославлев. – Цех – это очень характерно. Цех сапожников – и цех поэтов. <…> Цех выпускает их книги старательные, но без аромата, без проблесков индивидуальности»;²⁸ «Вы певец природы, помните это, у вас есть чисто художественные обороты и настроения; совершенствуйте же дар, данный вам Богом и не будьте подпевалой, вернее, подмастерьем <ни> в каком “цехе поэтов”. Неужели ваше художественное чутье не страдает от такого названия?», – увещевала Владимира Нарбута Екатерина Уманец, главный редактор журнала «Светлый луч»²⁹.

«Одни заглавия антиакмеистических статей могут дать представление об общем тоне полемики, – итожила Ахматова в 1963 году. – (“Замерзающий Парнас”, “У ног африканского идола”, “Без божества, без вдохновенья” и т. п.). Брюсов в влиятельной “Русской мысли” назвал Н<иколая> С<тепановича> — “господин Гумилев”, что на тогдашнем языке означало некто, находящийся вне литературы».³⁰

Итак, Блок, нападая на акмеизм, был явно пристрастен. Но и ахматовское утверждение: – «всё и все» «с необычайным воодушевлением и редкостным единодушием» «ринулись душить новое течение» – тоже нуждается в серьезных коррективах.

Реакция критики на акмеизм не могла быть единодушной и однородной хотя бы потому, что почти ни в чем единодушной не была сама критика начала 1910-х годов – эпохи небывалой для России свободы мнений и высказываний. Даже жестких оппонентов акмеизма следует распределить, по крайней мере, в две группы. В первую входят упертые реакционеры (В. Буренин, А. Бурнакин, Г. Редер и др.), проклинавшие акмеизм заодно со всем модернизмом, принципиально не делавшие никаких различий между акмеистами и футуристами. Вторую группу образуют как раз лидер футуристической группы «Центрифуга» С. Бобров, а также кубо- и, особенно, эгофутуристы (И. Игнатьев и В. Шершеневич), яростно сражавшиеся с акмеистами за внимание читателя модернистских стихов. «Решительная школа эго-футуристов с особенным пренебрежением как раз и относится к своей сопернице по новизне» (А. Редько).³¹

Особое место среди ненавистников акмеизма принадлежит поэту, прозаику и филологу Борису Садовскому, видевшему в Гумилеве «ловца душ» молодых стихотворцев и личного соперника в борьбе за влияние на начинающих авторов.

«Занявшие командные высоты» символисты вплоть до 1921 года, когда был написан фельетон Александра Блока «“Без божества, без вдохновенья” (Цех акмеистов)», печатно высказывались о младшей поэтической школе весьма скупо. Кроме уже упомянутой кисловатой статьи Брюсова, можно вспомнить разве что о нескольких газетных заметках ближайшего друга Мережковских Дмитрия Философова, да о паре абзацев в трактате Георгия Чулкова «Оправдание символизма». Ни Вячеслав Иванов, ни Андрей Белый, ни тот же Александр Блок никакими антиакмеистическими печатными выпадами в 1910-е годы не отметились.³²

Совсем не озлобление, а искреннее желание разобраться, чтó же все-таки на самом деле объединило этих молодых и почти неизвестных широкой публике поэтов, двигало многими тогдашними неангажированными критиками. О том, что кроме Городецкого и отчасти Гумилева никто из акмеистов не был толком знаком читателям, красноречиво свидетельствует путаница в инициалах и другие фактические ошибки, которые допускали критики, рассуждая об участниках группы. Так, в статье Бориса Лавренева Михаил Зенкевич фигурирует как «В. Зенкевич»,³³ в заметке Михаила Цетлина – как «Н. Зенкевич»,³⁴ а в одной из статей Василия Львова-Рогачевского – как «М. Зенькевич».³⁵ Осипа Мандельштама тот же Львов-Рогачевский именует «С. Мандельштам<ом>».³⁶ Анонимный же составитель литературной хроники журнала «На берегах Невы» и вовсе превратил Анну Ахматову… в мужчину: «Сергей Городецкий выступил на всероссийском литературном обществе в СПб. с докладом об акмеистах, как называют поэтов, примкнувших к “цеху поэтов”, как-то Нарбута, Гумилева, Ахматова [не «Ахматовой». – О. Л.], Мандельштама, Зенкевича, Городецкого и др.»³⁷ Впрочем, путаник Львов-Рогачевский в сходном перечислении написал о Михаиле Зенкевиче… как о женщине: «Недавно Сергей Городецкий и группа его единомышленников из цеха поэтов выступили с манифестом об “Акмеизме”. В проекте докладчик обещал повести в “рай, творимый поэзией Гумилева, Зенкевич [не Зенкевича – О. Л.], Анны Ахматовой и О. Мандельштама”».³⁸

Сегодня нам трудно себе это представить, но в начале 1913 года именно Городецкий казался большинству читателей и критиков едва ли не главным козырем в акмеистической колоде.³⁹ К примерам из статей, составивших этот сборник, прибавим здесь цитату из дневника Александра Блока от 25 марта 1913 года: «Футуристы в целом, вероятно, явление более крупное, чем акмеизм. Последние – хилы, Гумилева тяжелит “вкус”, багаж у него тяжелый (от Шекспира до… Теофиля Готье), а Городецкого держат, как застрельщика с именем; думаю, что Гумилев конфузится и шокируется им нередко».⁴⁰ Акмеизм послужил для Городецкого едва ли не последней надеждой на возрождение былой силы и славы, тем несчастливым Рубиконом, после которого репутация автора «Яри» уже не восстановилась, и он навсегда превратился в глазах читателей в «бывшего поэта».⁴¹ «“Вереница восьмистиший” г. Городецкого – крышкой гроба над этим поэтом хлопнулась; для г. Городецкого после этой книги доподлинно все кончилось, – писал в 1915 году злоязычный Сергей Бобров. – Стихотворец-однодневка пришел к своему естественному вечеру. “Ярь” – была и осталась его единственной книгой. – Стихи “Цветущего Посоха” чрезвычайно, по своей фактуре, плохи»⁴².

Разобравшись, чтό к чему, некоторые критики, как минимум, были готовы признать талантливость участников «Цеха поэтов» и акмеистов. «Большинство сборников нового издательства – первые сборники, первая работа учеников на званье подмастерья. А между тем некоторые из них сделаны мастерски». Так М. Цетлин писал об изданиях «Цеха»⁴³. «Было бы однако несправедливым не отметить, что среди “вершинников” есть талантливые поэты», – признавал и Александр Редько в статье с тем самым «страшным» заглавием «У подножия африканского идола», на которое ссылается Ахматова⁴⁴. «Талантливы ли они? Да, постольку, поскольку они были таковыми и до акмеизма <…>, – делился впечатлениями от прочитанных акмеистических стихов Аркадий Долинин (Искоз). — Городецкого и Гумилева мы уже давно знаем в литературе, как хороших поэтов. А. Ахматова и М. Зенкевич тоже заявили себя, как люди талантливые <…> Вл. Нарбут и О. Мандельштам еще под сомнением, несмотря на то, что отдельные образы им иногда удаются»⁴⁵. «Большинство авторов, бесспорно, талантливо», – соглашался с высокими оценками стихов акмеистов Илья Игнатов.⁴⁶ «Среди адамистов есть поэты, несомненно, талантливые», – вторил ему Виктор Ховин.⁴⁷ «Мы уверены, или по крайней мере надеемся, что и Н. Гумилев, и С. Городецкий, и А. Ахматова останутся и в будущем хорошими поэтами и будут писать хорошие стихи», – благодушествовал в своем фельетоне об акмеизме даже и Валерий Брюсов,⁴⁸ как видим, вовсе не выводивший Гумилева за пределы «литературы».

О том, что творчество акмеистов и участников «Цеха поэтов» достаточно высоко оценивалось редакторами того времени, можно судить и по регулярному появлению подборок их стихов, печатавшихся не только в «Аполлоне», где отделом поэзии заправлял Гумилев, но и в «Новом журнале для всех», в «Лукоморье», в «Ниве»...⁴⁹

Нужно еще заметить, что критики реалисты и марксисты вполне сочувственно отнеслись к акмеистам, увидев в них потенциальную пятую колонну русского модернизма. Именно поэтому счел для себя возможным защищать акмеистические манифесты от Брюсова Анатолий Луначарский: «Недавно в “Русской мысли”, в статье, посвященной так наз<ываемым> акмеистам, В. Брюсов сверху вниз набросился на те определения символизма, которые дает ему группа молодых русских поэтов, теоретически, по крайней мере, старающихся сбросить с себя оковы пониженной жизнечувствительности и неопределенного, но вполне враждебного действительности мистицизма»⁵⁰. Поэтому же приветствовал образование «Цеха поэтов» социал-демократ Михаил Неведомский: «В Петербурге рядом с таким последним словом модернизма (гордо отрицающим все слова предыдущие), как кружок “футуристов” с его вычурами и молодым школьничеством, — образовался и крепнет совсем иной по духу и всем своим аспирациям кружок молодых певцов, назвавший себя “Цехом поэтов”. Во главе его стоят С. Городецкий и Гумилев <…>