Интервью по телевидению. Но при этом, в отличие от других прославленных имен в национальной науке, его биография, наугад повторяемая многажды в газетах и журналах, на самом деле неизвестна

А.Куркчи

г. Москва, Россия

Л. Н. ГУМИЛЕВ И ЕГО ВРЕМЯ:

ЖИЗНЬ И ИСПЫТАНИЯ УЧЕНОГО

Он прожил полную трагизма жизнь, не дожив трех месяцев до своего 80-летия, и опять-таки несмотря на всеобщую известность ("я прославлен на всю Россию", - сказал он накануне кончины) никто из академических кругов, ни широкая общественность не решились отметить 80-летний юбилей человека, который самим ходом истории советского XX века был обречен на уничтожение. Великий ученый - так его называли при жизни, но книг его боялись. К его мнению в середине 80-х годов стали прислушиваться высокие административные кадры СССР, но разрешения на свободное издание его работ, на общение с миром культуры и науки ему не давали.

Гумилев говорил неоднократно, что в России учёный, если он хочет увидеть плоды своих трудов и при этом идет против общепринятого мнения, должен прожить долгую жизнь, чтобы успеть напечатать свои труды, дождаться дряхлости своих рецензентов и критиков и увидеть результат - молодых людей, склоняющихся в библиотеках над страницами его книг, когда-то столь гонимых властью. Гумилев сумел сделать почти все. Сумел увидеть результаты своих трудов: познал свою популярность, узнал в лицо новое поколение, которое в начале 90-х годов захотело его прочесть целиком, непредвзято. Он увидел вышедшими в свет практически все свои написанные книги. Перечисляя сегодня изданные им работы (а он писал на многие исторические и естественнонаучные темы), размышляя над всеми превратностями его жизни, вольно или невольно приходишь к заключению, что он был прежде всего историком. Великим Историком, замыкающим собой величественный ряд русских историков, начиная с Н. Карамзина и С. Соловьева, который включает в себя философов истории XX века как в России, так и в эмиграции - И. Ильина, Г. Флоровского, Л. Карсавина, Г. Вернадского, П. Савицкого.

Если быть точным, то XX век у нас дома, тогда в СССР, дал многих блестящих историков, очень трезвых, талантливых и профессиональных исследователей - Е. Тарле, А. Зимина, М. Тихомирова, Б. Рыбакова, Р. Виппера и других. Но ответом на вызов XX века, применяя терминологию А. Тойнби, был Л.Н. Гумилев. Русская история в его лице приобрела величайшего истолкователя своей судьбы, а русская наука - возможно, самого неортодоксального и самого беспристрастного, самого академического, в лучшем смысле этого слова, ученого в сане географа, так как ученый числился "по географическому ведомству". Тем более об этом важно сказать, что в Академию наук Гумилев избран так и не был, и академической средой, внутри которой были свои "вершины" и "низины", принят не был, наоборот, был изгнан из сферы академической печати - в 1982 году ему запретили печатать свои статьи в академических журналах и в издательстве "Наука".

Гумилев останется в истории русской науки и культуры автором многих работ по истории древних и средневековых народов, по истории кочевничества, точнее - творцом отечественного кочевниковедения, поставленного им на недосягаемую пока в других странах высоту, работ по теории этнологии, по истории России, истории ее этносов, культуры и церкви, автором теории пассионарности, ставшей сегодня общепринятой научной дисциплиной, равно интересной естествоиспытателям, физикам, климатологам, геологам и гуманитариям. Он был профессиональным переводчиком с разных языков, выдающимся стилистом - написавшим все свои статьи и книги безупречным русским языком, который сам по себе становится сегодня предметом рассмотрения лингвистов и специалистов по преподаванию русского языка.

Однако несомненно, что сам он свой научный вклад в русскую науку видел прежде всего в создании и обосновании теории пассионарности - роли фактора пассионарного напряжения этногенеза в живом развитии этносов, - который до него не замечали, не видели и на проявления которого не обращали внимания историки, этнографы, биологи и географы. Эта теория вначале представала перед его читателями, но в основном слушателями как гипотеза, затем по мере накопления фактов и наблюдений как доказанная теория и после многолетних проверок превратилась в своеобразное "учение" - в сложное исто-рико-философское и естественнонаучное биосферное учение, вокруг которого уже в конце 80-х годов развились ажиотаж и спекуляции. Гумилев, не желая того, стал модным "вероучителем", неким гуру на почве биоэнергетической мистики, вобравшим в себя, как казалось, что-то от Гурджиева. от Кастанеды, ламы Анагарики Говинды, космической фантастики и прочее.

А он был прежде всего ученым, первым в гуманитарной по существу науке истории применившим опыт естественнонаучного наблюдения и обобщения, предложенный Б. Вернадским, и теория пассионарности Гумилева - результат такого невиданного доселе способа обращения с фактами истории. Теорию пассионарности Лев Николаевич, человек бездетный, считал своей дочерью; "дочка моя - пассионарность", - говорил он, и эта теория была тем его научным открытием, которое он сам считал своей неоценимой заслугой как ученого и своим вкладом прежде всего в национальную русскую школу естествоведения, где у него были, по его собственному счету, многочисленные предшественники, и прежде всего В. Вернадский, Н.Тимофеев-Ресовский.

И все-таки он был историком. В 1930 году, в труднейший год своей жизни и жизни страны, он в записной книжке, которую вел на полях некоторых безобидных книжек, написал: "И все-таки я буду историком!" Это был внутренний ответ, движение внутреннего сопротивления против торжествующей везде актуальности и химерной социально-экономической злобной политики и демагогии, которые он в 18-летнем возрасте видел и чувствовал, поскольку своим рождением и существованием олицетворял политическое бесправие. Его путь был классическим в своем лаконизме ответом на тот разрыв с историческим наследием, с национальной памятью, которые он, сын двух поэтов, насыщенных историческим осознанием своей связи с Россией, ощущал всегда, восхвалял ежедневно и ради этого писал свои книги.

Между 1930 и 1980 годами лежат 50 лет. За это время сама официальная политика СССР уже в конце 70-х годов вернулась к проповеди исторической преемственности, верности хоть какой-нибудь исторической традиции и памяти, из реализации которых и выросла перестройка второй половины 80-х годов. В этом смысле можно сказать, что сама жизнь склонялась в ту сторону, к той исторической культуре, с которой, собственно, начинался Гумилев и в которой только он себя и осознавал.

Лев Николаевич Гумилев родился 1 октября 1912 года и умер 15 июня 1992-го. Он родился в год, когда всему обществу казалось, что жизнь, то есть цивилизация, комфорт, культура, деятельная сила России наладились и наконец-то все в порядке. Россия пережила хаос первой русской революции, погромы помещичьих домов; народы Российской империи поволновались и успокоились, никто не отложился от государства, и можно было уверенно строить либеральные проекты и постепенно ожидать накопления все больших элементов прогресса.

Он родился в семье литераторов, скрепив тем самым союз двух великих поэтов, и жизнь этих двух поэтов стала символическим знаменем новой русской культуры 1910-х годов. Сын их, мальчик Лёва, превратился на годы в элемент поэтического синтаксиса почти всей русской литературы, упоминание о мальчике в стихотворных строках, письмах, воспоминаниях - целая тема отечественного культуроведения.

Отец, Николай Гумилев, в 1912 году становится главой новой поэтической школы, и эта школа быстро меняла свои ориентиры культуры, рассматривая уже как историческое наследие культуру символистов - Александра Блока, Андрея Белого и "Мира искусства". Россия начала века и Россия 1910-х - это две разные, непохожие культуры, и выразителем незаявленной, но уже явной потенции этой новой действительности был Николай Гумилев. Этот поэт в 1912-14 годах, когда началась мировая война, прекрасно вписывался в будущее - в ощущение наступающего хаоса войн, истребления, пафоса религиозного, морального или идейного, а иногда и милитаризованного сопротивления плебейскому стремлению уравнять всех перед лицом горестной и незаметной жизни низов.

И потому в адрес поэта были обвинения в милитаризме, империализме, именно его считали трубадуром войны и ницшеанцем - эстетом дворянского усадебного мира и эстетом воинственной архаической, по преимуществу восточной, культуры, культуры значимых имен и названий, к которым были глухи его современники. Эти имена суть: герои Трои, бонзы Тибета. туркестанские генералы, Тимур, Индия, озеро Чад и Абиссиния, пустыня Гоби, крепость Агры, Лилит, Агамемнон, конквистадоры океанов, Ахилл и Семирамида. И все это. скорее всего. через поэтические строки и глухие семейные разговоры полушепотом, оказалось в поле внимания Льва Николаевича и повлияло настолько неотразимо, что его жизнь историка ушла на изучение реалий этой культуры, а затем на ее классификацию и объяснение этногенеза, неутихаемо клокочущего на планете.

Мать Л.Н. Гумилева, Анна Ахматова, урожденная Горенко, из Севастополя, города морской славы, из Крыма, где все от Боспора до Бахчисарая было пропитано историей. Крым был осуществленной мечтой о счастливом просторе русского поэтического и житейского "империализма": флота, царских дворцов, антики, морских берегов недалекой отсюда Греции, Турции и Балкан, страной поэтической культуры Пушкина и Мицкевича, христианского Херсонсса и первокрестителя Владимира, дворянского вольномыслия и исхода, безвозвратного и великого, Белой армии в Константинополь. Эти фрагменты, особенно последний, Л.Н. Гумилев всю жизнь окрашивал в трагические тона утерянной родины и невозвратимой потери. Книга "Поиски вымышленного царства" сотнями высказанных слов о родной земле связана с ощущением невыполненных обещаний, обманутых ожиданий - страны Запада, союзники, обманули Белую армию и поспешили приобрести свои интересы в разоренной войной стране, и эта тема - обман доверившихся и ужасы гражданской войны - доминирует во всех книгах Гумилева.

Семья Льва Николаевича в первые годы жила в. Царском Селе, летнем местообитании петербургской художественно-поэтической интеллигенции, той ее части, которая жила интересами еще XIX века и его кумирами, а также своих сословий - консорций, как говаривал Л.Н. Гумилев, и не менее того культурными запросами Германии, Франции и пробудившимся читательским интересом к антике. Разговоры круга этих людей не касались Византии, скорее большинство было атеистически настроенным, обрядово-православным, но не более того. Достоевский и К.Леонтьев уже были традицией, не трагической, но скорее благопристойной культурно-нравственной формой осознания себя. Запад был их вторым домом, Восток - любознательным полем интереса. Прошлого России не знали, Карамзин был далеким детством, хронологию событий путали. Все это Гумилеву предстояло пережить на свой лад, на своей "шкуре".

С детства он находился в кругу определенных глубоких, но не окрашенных в какие-либо явно политические тона впечатлений: война, потрясения России, отъезд отца в армию. Жизнь круга родителей и их сообщества шла вне политических пристрастий, там не придавали значения думским парламентским фракциям и заявлениям, не искали глубокого смысла ни в речах П. Милюкова, ни в речах вождей других направлений. Итак, скорее жили в историко-культурной грезе, чем в действительности. Отсюда и нелюбовь Гумилева к историко-литературным текстам, в которых, как он неоднократно показывал, есть слова, но нет действительности - нет ощущения смысла происходящих событий. Источники - он чувствовал по опыту детства и юности - подводят: они говорят о словах, прежде всего о понятиях, замененных другими понятиями, - совсем не о том, что нужно в дальнейшем в истории.

В кругу семьи отдавали дань демократическим тенденциям и движениям. Симпатии родственников Льва Николаевича со стороны матери принадлежали эсерам, эсерству как наиболее типичному мироощущению интеллигенции. Влечение к народолюбию во имя своего эгоизма, как считал Гумилев позже, уже в 80-е годы, было порочным и неоправданным социально и этнически, патерналистским, преступным по своей сущности, ведущим в конечном счете к насилию над народом "нацией" интеллигенции. Либерализм в западном духе, как тогда его понимали, в английском "набоковском" стиле, не пользовался симпатиями; таких людей, как П.Струве или П.Новгородцев, "спикер парламента", или М.Ковалевский, недолюбливали, считая их "безвкусными", эстетически неграмотными, утомительно "духовными", то есть красными и эстетически неотесанными. Ветви этой нервной и импульсивной культуры русского сознания 10-х годов, уже совсем обескровленные, дожили до конца 1950-х - начала 60-х годов, до освобождения из лагерей и безмолвия, и умерли вместе с оказавшимися вновь на воле поэтами-переводчиками, философами, созерцателями, антиками.

Гумилеву были близки эти люди, он ценил их, посмеивался над их мальчишескими поступками в 60-х годах, исходя из вознесенной высоко над этой жизнью глубиной его исторического понимания превратностей российского этноса. Но у него не было времени погружаться в историософские или антропософские реминисценции, которые, он знал это, являются "отработанным паром".

Большинство людей из поколения 1890-1900-х годов он знал. Он знал всех, кто был близок кругу А.Белого или Д.Андреева, О.Павла Флоренского или А.Л.Чижевского, да и его матери - Анны Ахматовой. С юности знал О.Мандельштама, помнил все литературные и поэтические распри середины 1920-х - 1930-х годов. Ценил, например, исследователя творчества В.Хлебникова - Н.Харджиева. Любил "ритуалистов", как он называл исследователей Пушкина. Лермонтова, Достоевского. Любил всех своих современников, но более ценил свидетельства динамических изменений в людях - это было наукой, это было его школой выучки на людях теории этногенеза; в лагере он видел весь вселенский набор российской действительности,- на воле разнообразия оказалось меньше.

Практически все было к 1956 году унифицировано и "подстрижено под гребенку". И потому невнимание интеллигенции к изменениям в новой действительности его раздражало. Он считал продолжение "теософии" в конце 1950-х годов уже практическим воплощением химер А. Белого, рожденных в воспаленном воображении великого сочинителя. Было одно исключение - Михаил Булгаков. Он разделял веселое наслаждение многих - читать великого романиста и вместе с утонченным кругом ценителей обожал его за умение писать по-русски, насмехаясь над свойствами российского человека не по-плебейски, но иронически и, следовательно, героически, от чтения его не уставал и ценил особо за знание основ христианства, за богословские знания и помнил о своем с ним знакомстве всегда.

Таков самый внешний, но необходимый абрис того культурного феномена, от силы которого и произошел Л.Н. Гумилев - родился и должен был эволюционировать в сторону все большего количества примеров "умножения" культуры. Но случилось иное. Страшный по своей силе социальный переворот изменил "силу привычных вещей", о которой потом многократно писал Л.Н. (так по-дружески, неформально называли ученого в ближайшем его окружении.), и он, с 1918 года предоставленный ходу вещей, постепенно обучался вхождению в новую жизнь, в которой ему с августа 1921 года, дня расстрела отца, не было места. К началу 1930-х годов ему удалось отвязаться "от хвоста"

своего происхождения, выбиться рядом направленных волевых действий из мягкой обволакивающей либерально-рептильной словесной "оппозиции" своего окружения и стать хозяином своей судьбы. Он становится студентом совершенно "красного" университета - Ленинградского, в будущем имени Жданова, приобретает навыки нового класса - советского студенчества, призванного разрушить окончательно прежнюю жизнь, и все это затем, чтобы стать свободным. С 1930 года Гумилев стремился неукротимо и целенаправленно войти равноправно, как сын дворян и сам человек откровенно национального отношения к истории и быту своей страны, в святая святых - в храм русской академической науки, ведущей свое начало от 1700-х годов, от основания Петербурга, от Петра, Елизаветы, а расцвет - от нсоожительского "анклава" XVIII-XX веков - российских востоковедов.

Между 1912 и 1992 годами лежит биография человека, который захотел создать другую, чем господствующая традиция, свою теорию - ответ на мучившие его с детства вопросы, связанные с броуновским движением людских коллективов в гражданской войне, в результате которой герои его детства оказались выброшенными из своей страны. История российского XX века откристаллизовалась в его биографии.

С 1917 по 1929 год Л.Н. жил в Слепневе под Бежецком, где находилось имение его бабушки по отцу, это самый крайний угол Тверской губернии. Ныне река Молога, которую с детства знал Л.Н., исчезла, затопленная водами Рыбинского водохранилища. Детство было заполнено чтением исторических и приключенческих романов Г. Эмара, М. Рида, Дюма, Буссенара, а также вполне серьезных исторических сочинений и трактатов, благо в 1925-27 годах все бывшие гимназические и университетские учебники, книги для чтения по истории, пособия и карты были за ненадобностью отданы на разграбление.

Учился Гумилев в средней школе Бежецка, окончил советскую школу уже в Ленинграде в 1930 году и собирался поступать в университет. В приеме ему было отказано - у него не было социального статуса человека нового общественного строя: его социальным положением было "лишенец" - из-за дворянского происхождения родителей. Все эти несуразности можно было обойти, и Л.Н., как и многие талантливые люди его времени, поступил рабочим в трамвайно-транспортное депо Ленинграда, откуда его благопристойно уволили. Через биржу труда уже как безработному ему предоставляется вакантное место разнорабочего в геолого-изыскатсльный институт Всесоюзного Геологического комитета. В самый разгар первой пятилетки, в трудное голодное время, он отправляется рабочим-коллектором на Саяны, в горы, где впервые лицом к лицу сталкивается с реликтовыми тюркскими этносами окраины России. Ничего похожего на вычитанное из книг про индейцев здесь он не обнаружил - зато Л.Н. стал приобретать навыки полевого наблюдателя и изыскателя, быстро приспосабливающегося зачастую к невыносимым условиям жизни.

Летом 1931 года Л.Н. работает на Памире уже научным "подручным" - помощником по научной части на все случаи жизни в экспедиции, которую проводит Совет по изучению производительных сил (СОПС). Позже, в 60-е годы, здесь окажутся его непримиримые оппоненты.

Памир увлек Л.Н., он овладел разговорным таджикским и киргизским языками, общался с теми, кого называли басмачами, искал встреч с сектой исмаилитов, с духовными наставниками - пийрами, познакомился с дервишами, бродячими суфиями, с беженцами и авантюристами. Свою службу в Средней Азии Л.Н. заканчивает малярийным разведчиком в небольшой антималярийной станции Догары, о которой потом часто вспоминал во время публичных выступлений. Зимой он в Ленинграде - но о тяжести этих зимних "стоянок" на Неве Л.Н. вспоминать не хотел.

Следующий полевой сезон он работает в составе археологической экспедиции во главе с профессором Г.Бонч-Осмоловским в Крыму, на раскопе палеотической стоянки Аджи-Коба. Однако проблемы палеолита не увлекают Л.Н., .его интересует проблема происхождения народов, зафиксированных историей, но не археологией.

В 1934 году Лев Николаевич Гумилев, в возрасте двадцати лет, поступает на полных правах советского студента в Ленинградский университет на восточный факультет, где его преподавателями становятся Е.Тарле, В.Струве и многие другие прославленные ученые университета. Наконец-то он полноправный член общества, он учится в вузе, он находится в среде петербургской интеллигенции. Находясь внутри "котла", каким в то время был и университет, и Ленинград, Л.Н. пристально вдумывается в тексты исторических сочинений. Потому он так внимательно затем прочитывал "на нюх", как он сам говорил, строки хроник, где запечатлевались неустойчивые переходы людей Средневековья из одного социального положения в другое: из феодала в разбойника, а затем в монахи или на вершины иерархии государства. И потому он так же внимательно вчитывался в настоящий смысл всех тех "красных" течений, якобы антифеодальных или социалистических, в Китае, Персии, Средней Азии, в Византии и вступал в спор с теми, кто, как, например, профессора И. Петрушевский или И. Златкин и десятки других, находили классовую борьбу в распрях кланов или клик, в войнах или грабительских походах.

В 1935 году Л.Н. Гумилев за недонесение о характере разговоров в кругу семьи, по доносу одного человека, был арестован. Однако благодаря обращению Анны Андреевны Ахматовой к правительству ее сын и ряд других студентов ЛГУ отпускаются из тюрьмы "за отсутствием состава преступления". Но из университета он исключен и должен снова искать постоянное место работы. Через некоторое время оно находится. Гумилев становится служителем Ленинградского отделения Института востоковедения, в свободное от службы время продолжает изучать печатные работы по истории древних тюрок. Одновременно продолжает посещать занятия в университете, в котором В. Струве, великий востоковед России, готовит себе замену из поступивших студентов. Кстати, Струве помогал Гумилеву и в годы лагерей, ходатайствуя о разрешении ему продолжать занятия и иметь право просить учебные пособия с воли.

В 1937 году Гумилева восстанавливают в университете, он неоднократно выступает с докладами, общается с профессорами Б.Грековым и С.Маловым - специалистами по истории Древней Руси и по древней истории тюрок Сибири и Монголии. В январе 1938 года Л.Н. снова по доносу арестован и осужден особым совещанием на 5 лет строгой изоляции. Местом отбывания наказания становится сначала Беломорканал, но за мягкостью наказания его отправляют на пересмотр дела и на расстрел, а затем заменяют его лагерем. Норильск был только что открытым горнометаллургическим рудником, и Норильлаг при нем - место помещения десятков тысяч заключенных. Работа на никелевой шахте была тяжелой, но еще страшнее было то, что эта работа была принудительной. Позже Л.Н. вспоминал об этом, рассказывая о системах наказания Рима, Испании, Китая, Персии: галеры и шахты, как он доказал, были наихудшим способом наказания людей в истории человечества.

В 1943 году истек срок каторги. Гумилев просится в армию, идет война, но только осенью 1944 года после проволочек ему разрешено как добровольцу отправиться в действующую армию, в штрафной батальон Особой ударной армии 1-го Белорусского фронта. Рядовым он участвует в штурме Берлина, видит развалины столицы рейха и других немецких городов. Писем о своих впечатлениях, как другие, он, опытный лагерник, не пишет. В 1945 году Гумилева восстанавливают в университете, в январе 1946 года он торопится сдать все десять государственных экзаменов за весь полный курс университета. Он выпускник университета со знанием четырех языков: французского, немецкого, древнетюркского и латыни и со знанием предмета специальности - истории цивилизации хунну и древних монголов.

Весной 1946 года Гумилев сдаст кандидатские экзамены и поступает в аспирантуру Ленинградского отделения Института востоковедения СССР (ЛО ИВАН СССР). На правах научного сотрудника института он принимает участие в археологической экспедиции, раскапывающей курганы на Украине - в Подолии, которой руководит Михаил Илларионович Артамонов, будущий директор Эрмитажа. Первые послевоенные научные программы многих институтов в СССР были посвящены археологическим, этнографическим, лингвистическим исследованиям древнего населения разных областей СССР. Изучаются древняя культура Урарту, культура Картлии - Грузии и других областей Кавказа, Средней Азии, интенсивно изучаются скифские древности юга СССР и в Сибири, ведутся раскопки курганов древнетюркских погребений на Алтае и в Казахстане. Результаты всех исследований только сейчас, спустя сорок-пятьдесят лет, приобретают известность и становятся достоянием культуры каждого из ныне живущих народов, древность которых таким образом превращается в осязаемую, всем понятную величину. Вес и значение открытий Гумилева на этом поприще - тоже часть этого вклада российской науки в общеевропейскую культурную сокровищницу.

Изучение славянских древностей непосредственно в процессе археологических раскопок пригодилось Гумилеву в дальнейшем, во времена его полемики со славистами, с академиками В.Пашуто, Б.Рыбаковым. А пока в степях Украины начинается более чем двадцатипятилетняя дружба и сотрудничество Л.Н. с М. Артамоновым, которая прекратилась в начале 1970-х годов, поскольку в кольцо оппозиции Гумилеву - в полемический лагерь противников теории этногенеза - вошел и Артамонов. Тем временем, к осени 1946 года, определяется тема для защиты диссертации Гумилева - он собрал уникальный материал по политической истории первого тюркского каганата 546-659 годов, он изучил все источники, относящиеся к данной теме, он знает всех деятелей этого каганата "в лицо". Каганат распространялся по территории от Монголии до современных степных плоскогорий Украины, и потому защита диссертации не казалась трудной задачей. Впереди была Академия и далее годы и годы работы по написанию прекраснейшей из всех историй, по мнению Гумилева, - истории евразийских соседей России.

Но и 1946 год оказывается роковым. После зловещего доклада Жданова, государственного идеолога, инквизитора СССР, и постановления о ленинградских журналах "Звезда" и "Ленинград", а фактически после официального "закрытия" творчества Ахматовой и других литераторов, обманутых в своих ожиданиях послевоенных перемен, Гумилева исключают из аспирантуры с квалификацией "несоответствия филологической подготовки избранной специальности" и увольняют из штата археологической экспедиции.

С большим трудом его принимают на работу библиотекарем в ленинградскую городскую психотерапевтическую больницу, и затем только благодаря положительной характеристике самой больницы его допускают к защите диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Сбылась мечта. То, что многим доставалось легко и рутинно, - окончание вуза и через три года защита диссертации - для Гумилева оказалось столь трудоемким, что лишь невероятная воля и человеческая закалка помогли ему сделать этот первый шаг к ученой деятельности. Ему было 36 лет.

Весной 1948 года начинается новая жизнь. Гумилев как специалист-историк участвует в археолого-этнографической экспедиции под руководством С.Руденко на Алтае - в раскопках самого знаменитого из всех евразийских курганов, принесших Эрмитажу "золото", - золотого кургана Пазырык. Уже одно участие Гумилева в открытии золотого кургана Пазырык давало право на мировую известность. Искусство скифо-сибирского звериного стиля становилось международноизвестной и популярной темой. Археологическим золотом степей Евразии заинтересовались Европа и Америка, открывавшая археологическое "золото" майя и ацтеков.

Пазырыкские курганы, золото Алтая и находки уникальной культуры древнего населения Южной Сибири, Казахстана и степей России породили значительную дискуссию, полемику, зависть и ажиотаж среди ученых. Л.Н. был далек от всего этого. Он был научным сотрудником Музея этнографии имени Петра Великого, коллекции которого он внимательнейшим образом осмотрел, изучил и многие из коллекционных вещей описал и опубликовал. Он изучал оружие кочевников - сарматов и тюрок, предметы духовного поклонения сибирских "инородцев". Уже тогда он заинтересовался трансформациями толкований верований народов, остававшихся как бы в дообщественной фазе развития, и понял, что советская наука совершает непоправимую ошибку, считая, что вещественный мир порождает духовную структуру мировоззрений малых народов. Он написал исследование о луках древних тюрок и монголов, статья же о статуэтках воинов из раскопа Туюк-Мазар была опубликована в 1949 году, когда он уже снова был в лагере.

7 ноября 1948 года в момент работы над обобщением трудов экспедиции на Алтай Гумилев, дожидавшийся своего диплома кандидата наук, был снова арестован - на этот раз, как он говорил, "за маму". (Первый раз - в 1935-м, за "себя", в 1938 году "за папу".) Особым совещанием - ОСО Ленинграда осужден на 10 лет лагерей особого назначения за контрреволюционную деятельность. Лагерь находился недалеко от Караганды, города, возникшего как лагерное поселение еще в конце 20-х годов. В урочище Чурбай-Нура, в лагере отбывали наказание многие ученые, там, кстати, "тянул" свой срок изоляции Александр Леонидович Чижевский. Далее Гумилев был переведен в Междуреченск - лагерь в Кузбассе, недалеко от Саян, а потом заканчивал срок в Омской каторжной тюрьме, где в свое время "сидел" и Ф.М.Достоевский. Таким образом, Гумилев в обе эпохи повального лагерного уничтожения в стране отбывал сроки в обеих столицах ГУЛАГа - в Норильлаге и Карагандалаге, "живал" на допросах в московском Лефортове и ленинградских "Крестах" и успел перед расстрельным приговором, который все-таки пересмотрели, побывать на стройке Беломорканала. В 1956 году, после долгих ходатайств, после проволочек и оттяжек, он был выпущен на свободу и реабилитирован "за отсутствием состава преступления".

В 1956 году бесприютный, больной Гумилев, 44 лет от роду, отбыв на каторгах и поселениях в общей сложности 13 лет, вернулся в свой родной Петроград. Директор Эрмитажа М.Артамонов "призрел" его и взял библиотечным работником на постоянно "мигрирующую" ставку беременных и больных, и так несколько лет, по графику беременных и больных, заведующий библиотечным фондом Гумилев завершал работу над докторской диссертацией. Защита докторской прошла блестяще, она была опубликована в 1967 году в виде книги "Древние тюрки", дополненной для издания несколькими главами. Эта книга произвела фурор среди читающей гуманитарной и университетской публики - необычностью темы, новизной открытий новой культуры, фантастической наблюдательностью и знаниями автора, языком и стилем изложения. И что было немаловажно - на виду у всех, явно не отступаясь от своего отца, на обложке стояло имя - Гумилев, что и порождало нервный интерес - значит уже можно! Раз имя Гумилева разрешено, значит, страшное позади...

Начиная с этих лет далее тянется череда университетских лет - проза жизни, наполненная невидимыми драмами уже мирной действительности, не многим отличавшаяся от лагерной, как осознавал Л.Н.: эта так называемая мирная жизнь напоминала продолжение той истязательной довоенной жизни - травлей, вызовами в суд по поводу дела о наследии Ахматовой и многим прочим. Ректор Ленинградского университета А.Александров "взял" на работу Гумилева в открывшийся научно-исследовательский институт географии при ЛГУ, где Л.Н. и проработал научным сотрудником до 1986 года, когда его не слишком красиво выкинули на пенсию. Поэтапно он был младшим, затем старшим и только последние несколько лет ведущим научным сотрудником.

Увольнение на пенсию происходило так же бессердечно, напоказ, как и все предыдущее административно-политическое воспитание, предпринятое государством по отношению к своему гражданину и сыну Н.Гумилева и А.Ахматовой. Чин профессора он не "заслужил", так как не имел официальных часов в университете и своей аудитории, но в течение 20 лет, с 1966 года, он вел спецкурс лекций на факультете географии под названием "народоведение". Гумилев, по дореволюционной табели о рангах, являлся, как он сам называл себя, экстраординарным профессором, и аудиторией его зачастую становился весь университет, а то и сотни вольнослушателей. Лев Николаевич гордился тем, что его слушает "вся уездная Россия".

Таким образом Гумилев сформировал несколько поколений своих учеников, слушателей с факультетов истории, физики, биологии, математики и других, и сегодня немало людей, как пароль, при разных служебных и деловых поворотах своих судеб, говорят: я слушал лекции Л.Н.Гумилева. Он стал создателем не только этого спецкурса, который так и не был полностью издан в печати, но явился настоящим "отцом" русской этнологии - принципиально новой науки, которой не было не только у нас, но и за рубежом.

Поиск истины заставил Гумилева пересечь так долго охраняемую демаркационную границу между историей и географией. Он методично и скрупулезно уясняет для себя зримую, ощутимую взаимозависимость между изменениями хозяйственной и политической систем этноса и реорганизациями, эволюциями ландшафта, который являлся родной нишей данного этноса. Так, изучая хозяйство кочевников вместе с изменениями их этноистории, ученый обращает внимание на жесткую зависимость одного от другого - все то, что в условиях мягкой географической среды Европы ускользало от взгляда историков (исключая таких титанов истории, как, например, Ф.Бродель, но даже и ему историческая наука Франции долго "не доверяла").

Свою гипотезу этнической истории Гумилев начинает проверять на специфическом материале такого уникального географического и этнокультурного региона, как Северный Прикаспий - низовья Волги, Северный Кавказ, Мангышлак.

B процессе общения с аудиторией ученый обдумывал ответы на вопросы, которые волновали его с середины 20-х годов: "Ведь были шумеры - и нет их, нет финикийцев, ушли римляне, переродившись в другие этносы; не было французов, англичан - появились в VIII-- IX веках, этносы Южной Америки - вообще появились только в XIX веке". В общении и в постоянном чтении рождались собственные книги.

В прозаическом мирном периоде жизни Гумилева между 1956 и 1986 годами лежит 30-летняя эпоха "войн и революций", порожденных пером и словом, но прежде всего умом великого ученого. За эти годы скромную и эволюционно все более затухающую умственную жизнь страны ярким светом. наподобие вспышек, осветили несколько акций, совершенных

Гумилевым на ниве науки, переросшие в общественное возмущение покоя. Он не обращался к публицистике и не совершал никаких опасных социальных действий, но общественный резонанс от этого не становился тише.

Принципиальное отличие Гумилева-историка - это, пожалуй, его бескорыстное любопытство, человеческое и историческое одновременно. Теория у него была "про запас" создана, но как поведет она себя в опыте? Тяга ученого к эксперименту шла от общей организованности его ума, склонного к естественнонаучным обобщениям и наблюдениям. Иногда, в некоторых дебатах было просто необходимо прибегать к столь нелюбимой им научной закрытой терминологии, например, физики поля или волновой природы света, закономерностям атмосферного давления, и делал он это автоматически и абсолютно синхронно со своими коллегами-естественниками. В этом смысле поразителен был диспут, открывшийся после доклада Гумилева во время конференции по космической антропоэкологии где-то в году 1987-м или 88-м, когда он академическим, малопонятным гуманитариям языком, полным "заумной" терминологии, стал объяснять проблемы отрицательной заряженности этноса - об отрицательных значениях в этнологии.

Начиная с 1959 года (по 1964 год включительно) летние месяцы ученый проводит в археологических экспедициях в поисках исчезнувшей Хазарии. Хазария, мощное государство в Прикаспии и Причерноморье, была многократно описана по источникам и по сноскам на литературу в XIX-XX веках на всех европейских языках. Но ее никто не видел "в лицо" - никаких, кроме письменных, свидетельств. Географическая локализация Хазарии не очень волновала историков и лингвистов, занятых своими проблемами. Им достаточно было общих и неопределенных очертаний государства. Географы не знали об истории. Археологи доставали из земли "мертвый инвентарь" - вещи культурных слоев и описывали все это как искомое, отвечая лишь за точность датировок.

Гумилев открыл Хазарию. Он откопал остатки - костяки захоронений и глиняные черепки на буграх, возвышенностях в устье Волги, остальное унесло широкое течение реки. После полевых сезонов, в том числе и на Тереке, он на месте определил существование многих городов Хазарии, известных лишь по текстам древних авторов. Центральная часть Хазарии со столицей Итиль, как он и доказывал ранее, основываясь на составленных им картах и схемах маршрутов и изучив несинхронность - гетерохронность увлажнения сухих степей Евразии, должна была быть частью снесена рекой, а частью заменена другими культурными слоями. Так оно и оказалось.

Он открыл - доподлинно открыл Хазарию, подробно описал ее и ее роль в международных отношениях VIII-Х веков. Поступил как археолог, географ, этнолог. И написал блестящую книгу "Открытие Хазарии" (1966), которая сразу стала классикой русской географической литературы, имеющей столь богатые традиции. Гумилев поставил точку в двухвековой дискуссии исследователей о том, где были хазары, кто они были, где находилась Хазария и почему она столь внезапно погибла. Исчезнувшая "Волжская Атлантида", как назвал ее JI.H., была нанесена на карту. Легенда о ней была прекрасной, но реальность оказалась жестокой.

Тема открытия и описания Хазарии дала Гумилеву уникальную возможность научного переосмысления всей истории Восточной Европы. Одновременно совершенствовалась методика работы, в которой сопоставлялись возможности ряда наук, и осмыслялась роль этногенного фактора в истории и степень зависимости его от изменения климата Евразии. Возникала обширная картина комбинаций связей между этногенезом, влиянием природы, космоса и характером социальной организации общества. Так, по крохам, собирались и доказательства существования пассионарности - двигателя этногенеза.

Книга, поездки, открытие целой страны, гениальное по смелости и простоте объяснения причины исчезновения народа, пресса, всеобщее уважение, вызванные столь блестящей научной карьерой, умение говорить прямо и завораживающе интересно о темных пятнах истории сделали Гумилева очень популярной фигурой в журналах, в научных кругах, среди студенчества. Его имя замелькало в газетах и журналах. Как будто были забыты доносы завистливых ученых-администраторов, его нетерпимость к недоказанным тезисам, его суждения о бесперспективности ряда научных открытий. Но и сам он сделал вывод: главное - необходимо свои научные открытия, гипотезы отдавать через головы оппонентов и скептиков непосредственно на суд читателей. Читатель, проницательный читатель, как обычно он говорил, все поймет.

Начиная с 1961-62 годов Л.Н. принимает живейшее участие в научной и научно-просветительской деятельности Ленинграда и в меньшей степени Москвы. Он печатается в журналах как автор блестяще написанных научных статей, но также как и едкий, убийственно меткий полемист. Он никогда не касался общественно-политического устройства страны, но все его слова, необычайно своевременно "поданные" исторические сюжеты. некоторые замены слов и эвфемизмы, вскользь сделанные неброские лексические обороты были мощнейшими атаками на рептильно излагаемые общественно полезные научные мысли, на весь уклад академической бесформенной обыденности, от которой его тошнило. Скорбные и смиренные историки, поначалу валом повалившие к Гумилеву за поддержкой в написании своих диссертаций, уходили от него разъяренные и непонимающие: зачем этот человек дразнит судьбу вновь?

Но автор писал и писал. Книга "Хунны в Китае" была уже вызовом не только академикам, но и Китаю, всей системе политических расчетов этой страны того времени и советским утопиям, облеченным в теории вековечной и бескорыстной дружбы с соседом, который тем не менее предъявлял территориальные претензии по реке Амур. "Пропихнутая" с невероятным трудом монография была коллегами-востоковедами обкорнана и выпущена лишь через 10 лет рецензирования в усеченном виде, потому что отделение наук об обществе в Академии наук и коридоры власти могли быть недовольны честным и беспристрастным суждением о вековечных традициях китайской внешней политики: будь то XX век или XIII. Гумилев решал, так сказать, теорию власти - то есть ставил определенно важные для России геополитические задачи, помогал своему народу выжить в окружении соседей и более удаленных конкурентов. В подобном анализе не было и не могло быть ничего предосудительного, но чиновные ученые, нашептывавшие высшим сферам свои политические советы, более всего боялись реальности. А тут бывший зэк "лупит" такую правду и такую перспективу рисует, что, конечно, любого охватит дрожь. И потому решено - не печатать, спокойнее - не знать.

И еще одно недоразумение, историческое по своим последствиям, если говорить объективно, и очень важное, как оказалось, для биографии ученого. Гумилев часто употреблял термин "аберрация": предметы или идеи, чрезвычайно близко расположенные или крайне удаленные, не "читаются", воспринимаются неадекватно реальности. Таковое искажение реальности произошло в начале 60-х годов в Ленинграде. Начинающий, по мнению многих ученых, более опытных коллег, Л.Н. должен был на волне общественного подъема тогдашней эмоциональной и неразборчивой оттепели влиться в дружную когорту (консорцию, как знаем из объяснений Гумилева) востоковедов-историков, чтобы принять участие в чуть-чуть посвежевшей после погромов 1920-1940-х годов научной игре.

Высшее руководство страны вовсю обнаруживало свою заинтересованность, впрочем, достаточно непоследовательную и беспринципную, как обычно, в Азии, в неразвитых странах, на Востоке вообще. И потому крайне нуждалось в поддержке востоковедческих прагматических консультаций. Благодаря открывшимся возможностям ездить за рубеж и получать на практике свидетельства жизненности советских идей (естественно) обратно пропорциональные их аргументации дома, в академических институтах развилось небывалое служебное рвение, сервилизм и научный конформизм.

В трудах Географического общества, в изданиях общества "Доклады ВГО", в журнале "Вестник Ленинградского университета", где появилась серия из 14 статей по географической теории этногенеза "Ландшафт и этнос", вовлекших в чтение десятки тысяч людей, смутно чувствовавших гениальную правоту Гумилева, а также в статьях в журнале "Природа" он начинает больно задевать признанных корифеев этнографии, обществоведения, теории национального вопроса и национально-освободительной борьбы.

В этих статьях автором впервые были внесены столь значительные коррективы в истолкование проблемы наций и национальностей и того, что стоит за этим, что осознание всех новых идей потребовало новой науки и новой, как говорят, ученые-систематологи, парадигмы. Гумилев ввел понятие "этнос", и с этого времени вся страна заговорила этим словом, оно стало общеупотребительным. Гумилев пишет статьи, составляет сборники, редактирует, организует. Он начинает доминировать в этнографии.

Однако если учесть, насколько была спаяна когорта людей в востоковедческих и этнографических науках, вышедших опаленными, но невредимыми и уцелевшими из 30-40-х годов, то станет ясно, что идеи лагерника, вооруженного знанием исторического контекста событий в Азии и Европе, знанием географической реальности, конкретных территорий, карты, а также закономерностей природы, биосферы, то будет понятна реакция людей этой когорты на новоявленного гениального человека. Он для многих стал олицетворением перемен, к которым были молчаливо склонны молодые исследователи, перемен, которых не желали случайные люди на ниве науки и культуры. За спиной ученого заговорили о невыносимо тяжелом характере этого человека, его скандалезности. Кстати, так же повели себя и писатели - а Л.Н. был, по их мнению, "из писательской семьи", - увидевшие в человеке, нуждавшемся материально и делавшем стихотворные переводы из китайской и персидской поэзии, опасного конкурента. Л.Н. был великолепным стихотворным версификатором, сам поэт, и переводил он прекрасно, о чем говорят его переводы, составившие две книги, и участие более чем в пятнадцати сборниках поэзии. Писатели сделали все, чтобы поссорить его с Ахматовой.

То, о чем Гумилев написал в течение десятилетия в 1960-х годах, было абсолютно ново, невиданно, звучало необычайно здорово и нравственно свежо, честно. Никто тогда не предполагал, что СССР через тридцать лет, через жизнь двух поколений, на глазах всех развалится по линиям тех кривых этногенеза, которые Л.Н. наглядно чертил на больших листах бумаги, мелом на досках, когда рассказывал слушателям и читателям о болезненных кривых соприкосновения этносов, контактов этнических образований разного возраста и разных уровней. Сложная и маловразумительная каша про национальную жизнь, болтаемая до него, - вдруг становилась кристально ясной и понятной картиной, хотя, разумеется, простота скрывала его чудовищную эрудицию, но он-то сам рассказывал и писал об этом честно и общепонятно.

Вот тут читатели и обнаружили, что вопросы, которые им казались детскими и потому неприличными во взрослом обществе (но внутри-то свербит - кто он, кто его народ, в чем его этническая национальная сущность), и вопросы, откуда приходят новые, "свежие" народы, в силу чего рождаются новые этносы, почему происходят слияния и происходят ли они на самом деле, и почему народы воюют и подвергают себя истреблению, - эти вопросы на самом деле являются наиболее взрослыми, ответственными, и ответы на эти вопросы безгранично важнее, чем успехи общества в проведении сельхозработ, строительстве каналов и даже полетах в космос. Неприятие политической трескотни ученых-обществоведов о новом единстве народов и о слиянии наций в новой исторической общности - "советском народе" теории, созданной в угоду государственному конформизму и выполнению заказа на проповедь страха, - становилось после лекций и чтения статей и книг Гумилева осознанным.

Таким образом, первая волна популярности великого ученого и одновременно неприязни к нему была связана с введением им в научный оборот новой и непривычно острой отрасли науки, грозящей многим советским институтам потерей к ним интереса со стороны власти, крахом карьеры и исчезновением перспектив в деле служения слепой инквизиторской политике высшей администрации страны в национальном вопросе. Когорта готова была принять "приглаженного" вольнодумца, сделав его ручным, но не хотела видеть в нем лидера. Но именно лидера она и почувствовала в нем, и этого ему не простили стражи порядка в национальном вопросе. Первые же работы по этногенезу Гумилева вызывают резкую отповедь клира Института этнографии АН СССР, академика Ю.В. Бромлея, которого, с легкой руки Л.Н., называли "бармалеем", и его "душманов" по той же терминологии.

Удар по ученому был нанесен совместными силами этнографов и востоковедов. Обвинения были нелепы, сегодня смешно об этом читать, но тогда, под надсмотром главных кураторов над наукой Суслова и Андропова, - это грозило отлучением. Обвинения были классически изуверскими, в духе времени: "антимарксист", "географический детерминист", "мистический биологист", "буржуазный солипсист", "бихевиорист", "неуч-анархист", "расист". Гумилеву твердили, что он забыл о примате общественного над личным, что теория этногенеза - враждебный выпад западной лженауки о мутациях, что он проповедует теорию героев и толпы, забыл о классовой борьбе и классовом враге, желающем разрушить единство народов. Какую только чушь не несли прославленные доктора наук и какие только страхи они не высказывали вслух!

Эта страница русской науки тяжела и бессмысленна для изучения, хотя, возможно, когда-нибудь трагическое расхождение между официальными идеологизированными науками востоковедения и этнографии - и реальностью привлечет внимание историков распада Советского Союза. Произошло отторжение Гумилева от академической деятельности. Этнография и востоковедение пошли своим путем заката, отказавшись от вполне пионерных идей ученого. Гумилева оценили только свои - тоже изгнанники - Г.Вернадский и П.Савицкий, присылавшие из-за рубежа ему домой письма, полные поддержки и уважения к его идеям.

У каждого времени свои царедворцы и свои изгнанники. Только теперь в прямую вину советской гуманитарной науке будут поставлены многие из тех войн, которые ныне ведутся на территории бывшего Советского Союза. Так долго проповедовать идеи национально-освободительной войны на чужих территориях, так долго вооружать государство и его достаточно беспутное начальство пафосом непримиримости и уничтожения, и так долго трактовать национальные проблемы как проблемы социальной войны и безрассудных действий и находить им объяснения, что рано или поздно война - гражданская, партизанская, беспощадная - приходит и на свою землю. Именно об этом писал Гумилев в своих работах по Китаю, по Евразии, по Византии и Руси.

Еще одна акция связана с преодолением им собственной судьбы. Речь пойдет о защите второй докторской диссертации. В 1974 году, чувствуя приближение дыхания застоя - то, что потом назовут кризисом советского общества, и ощущая на себе пристальный взгляд "начальства" за отказ следования единомыслию нового порядка, устанавливающегося на долгие годы, и не имея возможности, да и не желая, становиться диссидентом или диссидирующим писателем, печатающимся за рубежом, что давало бы ему известное преимущество, великий ученый и здесь пошел неординарным путем. Он на одном дыхании пишет и предлагает немедленно к защите вторую докторскую диссертацию, на сей раз по географии. Смысл акции заключался в переходе ученого в наступление. Числясь по штату географического ведомства, он мог в любое время оказаться на улице как неспециалист по предмету, поскольку был доктором исторических наук. Среда экономико-географов отторгла его, среда историков и востоковедов принципиально не замечала работ ученого.

Вторая причина, и более значительная, заключалась в том, что Гумилев свою теорию пассионарности и вынесенную на обсуждение проблему связи этногенеза и биосферы как единой неповторимой биосферной закономерности многократно предлагал обсудить научной общественности. Его призывы к диспуту или полемике не встречали никакого отклика. Гумилева попросту боялись, ибо не раз узкие специалисты по истории, скажем, одной из династий Китая, или борьбы классов в древнем Риме, или народных антифеодальных движений в Персии, Индии, России не могли сформулировать свое понимание истории, не умели достойно ответить на вопросы истории - социогенеза или этногенеза, которые стояли перед умственным взором всех гуманитариев и естественников СССР. Государство на глазах таяло, а ответов на мучившие людей вопросы не было. Задавленная чиновными авторитетами академическая наука умирала. Разумеется, были свободолюбивые и нонконформистские ученые в российской действительности, но опять-таки источники - то есть сама наука история не зафиксировала ни одной крупной научной гипотезы за целый исторический период 1955-1985 годов, которую с источниковедческой честностью и сегодня можно считать выпадом или опровержением господствующего мнения. Такая оппозиция со стороны науки была сделана, а также и сформулирована только со стороны Гумилева. Он спас демократическую традицию русской академической науки, и сегодня такая оценка даже не подлежит никакому сомнению.

Защита докторской по географии вылилась в своеобразную творческую задачу для науки преодолеть оковы господствующего учения, проверив гипотезу ученого о естественной природе этноса и о биосферной, то есть природноземной закономерности существования особого явления биосферы - этносферы, сферы людей, их поступков, действий. Эта сфера тем самым выводилась из-под действия законов общественного развития, к которым были привязаны все рутинные традиции обществоведения для объяснения истории, и тогда обсуждение всех проблем теоретической истории превратилось бы в торжество науки, как это и было в России в XVIII-XIX веках.

Ни одна защита докторской диссертации не превращалась в своеобразное ристалище, на котором один человек противопоставил себя системе. Два голоса в Университете были против, 20 ученых были "за", но дальше все стало судилищем.

Одновременно ни одна защита диссертации не привлекла столь большое число участников процесса защиты - слушателей, "болельщиков", любознательных читателей, которыми была переполнена страна в те годы. Сегодня, это видно отчетливо, публичная защита новой теории объяснения смысла истории была первой идеологической схваткой противных сторон, это было предвестие споров и откровений конца 80-х годов, но на гораздо более высоком духовном подъеме.

Диссертация Гумилева называлась так же, как и книга, вышедшая пятнадцать лет спустя, - "Этногенез и биосфера Земли". Эта докторская не была утверждена ВАКом - так называлась "палата ума", по аналогии с китайскими конфуцианскими чиновничьими "приказами", в которых выдавалась справка о присвоении чина. Ретивый совет администраторов, который удостоверял научное соответствие труда ученого требованиям национальных задач, интеллектуальной опеки, принял соломоново решение, чтобы избежать дальнейших обсуждений. Труд Гумилева был признан значительным достижением науки - "выше, чем докторская работа, а потому и не докторская". То было вершиной казуистики, достойной своего времени, и эта афористическая формулировка привела в состояние патетического восторга обе гуманитарные столицы СССР и тысячи умных людей на долгие годы.

О значении этой работы будет сказано в предисловии к книге "Этногенез и биосфера Земли". Здесь же следует заметить, что Гумилев, как он сам объяснил свой поступок, "рванул во все тяжкие", потому что чувствовал на горле руку коллег, которые уже приготовились к печатной вивисекции его статей по проблеме этноса. И действительно, в 1974 году в журнале "Вопросы истории" ("Вопросы по борьбе с историей", как говорил Л.Н.) появилась фантастически лживая, разносная и глубоко "идейная" статья одного из закулисных манипуляторов советской этнографией, одного из борцов по идейному натаскиванию работников учреждений по так называемому национальному вопросу. К чему эта идейная борьба и закалка привела, мы все сегодня видим, но тогда развязность и беспринципность, как и обыденная склонность к насилию всей когорты деятелей высших эшелонов власти и их ученых консультантов, были нормой поведения. Они же все были убеждены, что как раз национальный вопрос в СССР разрешен наилучшим образом, а научная и преподавательская деятельность Гумилева только вредит и разрушает "устои".

"Подобный бред до этого я встречал только дважды, - так квалифицировал Гумилев этот разнос. - Была такая брошюра Г. Зайделя и еще какого-то типа "Классовый враг на историческом фронте" - о бедном академике С. Платонове и еще что-то против Н.Марра до войны". Донос в журнале в 1974 году на Гумилева назывался "О биолого-географической концепции этнической истории". Это означало, что против ученого открывается "дело", новый фронт, на котором и он должен принять меры к отражению врага, если он хочет остаться ученым и не быть высланным за границу. Начинается двенадцатилетний цикл борьбы за исключение Гумилева из числа работающих и печатающихся ученых. Фронт был мощный: через год против него в Москве был состряпан выпад еще и на английском языке... для международной общественности, которая, кстати, очень внимательно следила за состоянием советского обсуждения проблем географии и этнографии.

"Этногенез и биосфера Земли" - сначала докторская работа по географии, затем увеличенный до трех томов этнологический трактат, переданный как рукопись на депонирование, как всякая научная работа, не могущая быть напечатанной, в Центр научно-технической информации ВИНИТИ в 1979 году, а затем выпущенная отдельным изданием как книга в 1989 году, - вершина творческой мысли Л.Н. Гумилева. Парадокс заключался в том. что академики запретили ее издавать, но по существующим правилам рукопись в ВИНИТИ должна быть ксерокопирована для желающих ознакомиться с работой. Обычно ксерокопий с работ по точным наукам делалось не более пяти-десяти, но тут посыпались заказы. ВИНИТИ, пожалуй, был первым коммерческим издательским центром в стране, который усиленно богател. И если бы издательство напечатало 3 или 7 тысяч экземпляров книги Гумилева, то здесь ВИНИТИ стал невольным популяризатором докторской работы. Ксерокопии распространились по всей стране, и тираж, по условным подсчетам, составил 30 или более тысяч экземпляров, пока администрация, опомнившись, через три года не запретила это делать.

В этой работе Гумилев предпринял успешную попытку создать концепцию мировой, или Всемирной истории, и она, эта концепция - ныне живая часть русской науки и основа, возможно в ближайшем будущем, для порождения культурных ориентиров России нового времени. Ученый поставил перед собой задачу дать всемирно-историческос обозрение принципа рождения и угасания народов в истории мира, объяснить механизм их взаимодействия между собой, их глобальную зависимость от законов развития органической природы, космоса и осуществить разрешение этой задачи - убедительное и доступное для людей, имеющих навык следить за ходом рассуждений автора, не прибегая к школярским и филистерским сноскам на прочитанные книги, которых, как это всегда заметно, автор так и не прочитал. Монография, вышедшая в 1989 году практически без изменений по рукописи 1979-80 годов, была наполнена живым дыханием прожитой жизни ученого, его знанием и чувствованием истории, пониманием и уважением всяких замечательнейших отличий народа даже на бытовом уровне. Конечно же, книга была насыщена знанием текстов старых книг и ощущением психологии современного читателя, оторванного в своем кругозоре от фундаментальных основ понимания истории религий, богословия.

Гумилев в своем труде изложил понимание теории пассионарности, то сеть теории того феномена - фактора "X", который заставляет этногенез - движение или поступь народов во времени - работать. Народы появляются на свет из небытия, из оболочки земного шара, названной им этносферой, вдруг рождаются, расталкивая соседей, живут, культивируют себя, создают механизмы своей защиты - социальный строй, аппарат своего воздействия на окружающую природу и на время, стареют, перерождаются, растворяются в соседях. Вся эта циркуляция совершается в особой оболочке земного шара, перекрываясь и сплетаясь с социальными инфраструктурами общественного устройства и фазами социального развития. Однако эта оболочка - этносфера - является определенной географической, не биологической и не социальной, сферой, особой областью закономерностей, при которой на первый план выходят экосферные, экогеографические основы распространения и существования человека разумного - "хомо сапиенс".

Объяснение истоков возникновения фактора "X" - импульса, толчка, который поднимает народ на определенный гребень, после которого идет медленный откат - угасание биосферной активности и старение организма, превращение этногеографического организма в нечто пластически застывшее, наблюдаемое на уровне этнографической экспедиции, как, например, малые реликтовые народы Сибири и любые другие, или обыкновенного наблюдения рядовых этнографов, - дало небывалый эффект новизны для всей науки.

Гумилев впервые, хотя все это было уже в статьях, в данной книге объяснил проблематику понятия "этнос". Он ввел в русский язык это понятие, так же как и иную терминологию: понятие субэтноса, ксении, консорции, химеры, понятия прямого и обратного времени - хроноса и многое другое. Правда, кандидаты и доктора исторических наук сильно потратились на приписывание рождения терминов другим "могучим" авторитетам, естественно, директорам институтов, академикам, тому же Ю. Бромлею, но это Л.Н. пережил, посмеиваясь. Иногда он писал ехидные, а порой просто ернические письма в редакции журналов, публиковавших хулу на него, и тогда "тройки", "двойки" или даже целые коллективы ученых отвечали ему коллективными письмами, всегда маловразумительными и всегда трусливо агрессивными.

Заговор молчания с 1974 по 1989 год стал реальностью. Правда, в 1975 году Гумилев сделал головокружительный маневр, добившись опубликования в издательстве "Искусство" книги "Старобурятская живопись" о тибетско-бурятской иконописи, которая явилась и полной неожиданностью для клана искусствоведов, и стала поводом для их обиды. Появление этой книги на год-другой сбило с толку преследователей, и они потратили еще лишнее время на поиски крамолы в этой книге-альбоме, посвященной толкованию буддологического канона и расшифровке сюжетов иконописи в тибетской и бурятской живописи. Покрутившись вокруг незнакомой для них тематики, враги - этнографы и историки, вернулись на знакомую "тропу войны". Послышались обвинения в "белогвардейщине", расовом теоретизировании, неогеографичсском детерминизме, биологическом обскурантизме и перекосах в сторону восточной мистики. Все это означало, что автор преувеличивает роль воздействия географической среды на человека и соответственно преуменьшает роль социальных сил для повседневной деятельности советских людей, а это вредно.

Искажение представлений того, о чем писал и что доказывал ученый, имело, естественно, вполне определенную политическую подоплеку. Инвективы были составлены по трафарету, но в самом содержании их была заложена стратегия борьбы режима со всем инакомыслием, окончательная победа над проявлениями которого виделась уже не за горами. Собственно, вся жизнь Гумилева совпала со всеми волнами репрессий и наказаний идеологически невыдержанных умственных течений в стране, и последняя чистка "гумилевшины", казалось, должна была стать завершением абсолютной, уже полной чистоты - то есть пустоты содержания интеллектуальной жизни в СССР.

Три выдвинутых в статьях против Гумилева тезиса, если разбирать то, что стояло за трескучими фразами текста, за скудоумием обвинений, были тремя самыми уязвимыми для власти провалами - тремя се патологическими страхами. Страх первый - перед всеми публичными обсуждениями проблем национального вопроса или национальных проблем в СССР и вообще в мире. Второй - страх перед самим существованием проблемы этнической истории, этнического осознания человеком себя и возникавшей уже на горизонте актуализации все больших сепаратистских настроений на окраинах СССР. Страх этот питался вновь и вновь неявно возникающим призраком возникновения прошлого России, се истоков, жестко и постоянно обрубаемого русского наследия во всех проявлениях гуманитарной деятельности. Призрак прошлого - существование российской культуры без цензуры - заставлял все время клеймить именно Гумилева как носителя такой "своеобразно примечательной фамилии" и всего того, что эта фамилия за собою несла.

Третий страх - страх перед утратой монополии на власть над умами всей интеллигенции в стране, которой ярлык географо-биологического или расового характера напоминал нечто недавнее и противное - германский национал-расистский комплекс, отринутый сознанием нормальных людей. На этот ярлык, кстати, работала и научная публицистика.

Третья акция в его биографии была не предусмотрена ритуалом уничтожения Гумилева "высокой наукой". Пять лет спустя носите неудавшегося ученого "путча" против новой науки началась обширная и шумная атака, потребовавшая от него мобилизации всех сил и времени. А именно атака на его позиции как историка Евразии, историка-кочевниковеда, историка Монголии и Золотой Орды. Атаке подвергался сам ученый - наверняка лучший из историков, объяснивший в XX веке причины столь драматического хода русской истории между XIII и XVIII веками.

Уничтожающий удар был нанесен со стороны "патриотов"- конгломерата писателей, публицистов, сонмища второстепенных кандидатов и докторов наук, "славянофилов", примитивно мыслящих и плохо пишущих, одиозных журналистов, разного рода "сверхнационально окрашенных философов"-проходимцев, да и "реваншистов", затесавшихся в партию "ревнителей старины"- со стороны еще одной консорции, которую Гумилев назвал "сектой черных полковников", по имени модного словосочетания в связи с группировкой, однажды захватившей власть в Греции. "Черные полковники" были для него самой неприятной накипью русской истории - неграмотные и неприкаянные люди, мучающиеся своей никчемностью и неприменимостью к русской интеллектуальной истории, были им особо презираемы. Удар по Гумилеву в 1980 году, надо сказать, был их своеобразной штабной разведкой - может быть, военными сборами, о чем они сами, не скрываясь, и говорили. Гумилев послужил прекрасной мишенью для создания ими образа врага, а нацеленность на беззащитного перед лицом власти человека позволяла этой консорции довольно удобно под видом политической озабоченности национальным возрождением России создать идеологию крайнего шовинизма, замешенного на дремучем невежестве, нетерпимости к гуманитарному суждению, и привести к созданию новой эклектики под названием "национальной идеи", национального сознания.

Атаку в декабре 1980 года завершил некий сочинитель Чивилихин (псевдоним целой компании), который в "Нашем современнике" выложил все то, что распространялось несколько лет в печати и на устных сходках "патриотов", готовых в ресторане Дома литераторов на улице Герцена в Москве на любой подлог, как мы знаем из истории русской словесности. Роман-эссе "Память", сущее наказание для чтения, обвинил Гумилева в проповеди расовой неполноценности русского народа, в преувеличении роли азиатов и инородцев в его истории, в преклонении перед евреями - сионистами "хазарами", в угодничестве перед Западом и слепом следовании мракобесному православию. Община "патриотов" смело делала скандал, подсылала провокаторов к Л.Н. домой, объясняя свои нападки тем, что под личиной монголов и борьбы с ними они усмотрели КПСС и все прочее. Такого поворота бредового сознания Гумилев просто не мог предвидеть и не был готов вовремя решиться на протест. "Против больных не выступают, - сказал он. - Но психически больные могут заражать здоровых, это я видел в 32 году в горпсихбольнице Ленинграда".

Он узнал, что в течение всей своей научной жизни он был русофоб, монголофил, пособник белогвардейской идеологии евразийства, распространяемой за рубежом в ущерб интересам русского народа, что он заядлый завистник-историк, неправильно описавший историю ряда народов Азии - чжурчженей, о которых, например, писатель "Чивилихин" знает лучше, так как прочитал три популярные книги, в которых не было ссылок на Гумилева. Оскорбляли ученого за его уважение к Г.Грумм-Гржимайло, за любовь к стихам, за знание карт сражений, войн и прочее.

Гумилев стал ответчиком-истцом за все унижение российской истории с 1918 года. При этом стопроцентная лояльность и продажность консорции "правдолюбов-патриотов" базировалась на абсолютно видимой зависимости от одной из фракций КПСС, что подтверждалось многократными признаниями одного из идолов лагеря Чивилихина - Дегтярева (был такой секретарь по идеологии в Ленинградском обкоме), - Денисова и др. Образовавшийся полуграмотный лагерь напирал на свое понимание истории, почвы, рода, традиции, и все превращалось в неутихающую клевету на историка, в поношении концепции этногенеза. Нападкам подвергалось все - прежде всего понимание драматичности рождения русского этноса и его фаз развития, евразийство - широкое понимание Гумилевым непрерывности связи русских с соседями на востоке и юге, их своеобразное переплетение при создании евразийской по сути державы - Российского государства XVII-XX веков, и многое иное.

Гумилев вызывал поодиночке каждого из этой камарильи на суд чести и всех вместе на "объяснение", взывал к прессе, организовывал диспуты, желая в открытом споре решить ключевые и болезненные проблемы русской истории, писал письма в редакции газет и журналов - и все бесполезно. Самые колоритные лица этого лагеря были обыкновенными националистами в самом грубом смысле слова, без "сложностей в голове", без понимания историчности складывания России. Гумилева нельзя было обвинить в "прозападничестве" или "антивосточности" и, наоборот, - в "антизападничестве" и "промонголизме", он знал, в чем конкретно нужно отказать Западу и в чем нельзя уступать Востоке - необходимо знать и помнить себя.

Для содержания научной деятельности Гумилева эта борьба явилась эпизодом - плоским, маловразумительным, но возня позволила компатриотам создать свою собственную идеологическую платформу и обокрасть Льва Гумилева. Обокрасть в прямом смысле, ибо если невозможно выкрасть концепцию, то детали ее - открытия и идеи крадутся беззастенчиво, и почти все действующие лица "платформы" писали статьи, эссе, философские рассуждения, "клеили" многостраничные романы и повести, и воровали, воровали, крали, запутывая следы, делая ссылки на других авторов, перевирали смысл украденного и радовались, что "немой гигант" Гумилев не может им ответить. Гнусность дельцов этого лагеря заключается в том, что и после смерти великого ученого они продолжают обворовывать его, таясь, как и при жизни. Тогда же Гумилев предсказал, что мы на пороге "обвала", крушения, что вполне возможен зигзаг истории, но и регенерация российского этноса, что наложение инерции западной психологии и культуры, их господство может убить страну так же, как случилось это с арабами XI в„ когда перекос во влияниях расколол этническое поде арабов на множество субэтносов. Он провидчески предсказал, что в России наступает новый порядок здравого смысла, буржуазного прагматизма, делячества, концессий и новых капиталистов. Самое смешное, что все это натужно пишется и сегодня, но Лев мертв, хотя после смерти он им страшнее, чем при жизни. Им хотелось бы, чтобы его не было, и потому кое-кто поспешил быстро приобщить Гумилева к своему лагерю, стал писать панегирические статьи о его "русскости" и прозорливости, патриотичности и его евразийстве. Впрочем, помню однажды Л.Н. вышедшим из себя: когда он, возмущенный уж совсем каким-то бесстыдным обвинением из этого постоянно говорливого лагеря, бросил в сердцах: "Ну, уж с этими я бы как барин - а я ведь дворянин - разделался запросто: велел бы сечь их на конюшне, дворню-то эту нужно пороть и пороть, чтобы знала место!"

Время между 1980 и 1988 годами было, пожалуй, самым горьким для ученого. Между 1976 и 1989 годами - тринадцать лет молчания и немоты, еще один суммарный лагерный срок без тюрьмы. Иногда статьи и рецензии Л.Н. появлялись в периодической печати, в случайных изданиях. Его печатали либо в Алма-Ате, либо в Москве в журнале "Декоративное искусство". Но за все эти годы никто не защитил .его, ни одного голоса "за". Никто не оказал действенной помощи. В 1981 году, когда в ВИНИТИ была депонирована последняя часть его труда "Этногенез и биосфера Земли", "коллеги" из Академии наук, углядев в ученом "врага-националиста", лишили его вообще права публиковаться в академической печати и быть приглашаемым на научные собрания. Посягали на честь Гумилева, а закончили собственным бесчестьем. Тринадцать лет изгнания в своем отечестве. Приложили свои руки к этой позорной акции десятки "деятелей", которые восседали в ученых советах и руководили поездками делегаций советских ученых на международные конгрессы: среди них академики Бромлей, Кедров, Пашуто, доктора наук Першиц и Покшишевский, Григулевич и Крывелев, Машбиц и Итс и многие, многие другие.

Напоследок - это был уже фарс, шел 1985 год, - появилась еще одна громогласная статья в органе ЦК КПСС "Коммунист" - ректора Историко-архивного института Ю. Афанасьева, который из теории этногенеза Гумилева сделал для себя лестницу идеологического вхождения в эпоху гласности и демократии. Но это уже были колики словоблудия. Впрочем, "историк-демократ" Юрий Афанасьев, к счастью, был последним могиканином, оскорбившим великого ученого. Далее все критики занялись устройством своей карьеры в переменившейся эпохе, своими личными делами, чинами, деньгами, выборами на должности. "Узнаю тебя, эпоха заурядности, - сказал Л.Н.Гумилев. - В ряби застоя - "надлома" - идет рыбешка, а потом появятся солдатские императоры разбоя. Вы их скоро увидите".

Гумилев мешал в годы перестройки так же, как и до этого - в годы индустриализации, или в годы реконструкции народного хозяйства, или в эпоху борьбы за народность культуры и перековку кадров. То, что он не мешал своей стране, - это ясно всем. А то, что бесконечные политические перестройки исторического наследия России все шестьдесят лет требовали прежде всего посадить Гумилева или оболгать его, - было естественным актом жертвоприношения. И тут оперуполномоченные империи, комиссары, демократы, черные полковники, гуманные этнографы, злостные патриоты или яростные реформаторы, а также прогрессивные ученые-востоковеды были поразительно единодушны. Собраться бы им вместе однажды на межконфессиональный сбор, симпозиум, старческий пленум - и посмотреть на себя со стороны. Но к такого рода демистификации реальности эти "прохожие жизни", как называл их Гумилев, не способны. На том и закончим.

К июню 1992 года он становится реальным человеком, очень часто разговаривающим с людьми "на темы истории" по телевидению и радио. Он читал лекции для молодежи. Те студенты, которым он читал этногенез, к 1992 году обзавелись своим потомством, и юные учащиеся разных школ и училищ ходили на свободные общедоступные лекции Гумилева, как на семейные мероприятия. Он был ленинградской знаменитостью, лицом города, впопыхах вновь названного Санкт-Петербургом. Смерть Льва Николаевича Гумилева была оплакана всеми ленинградцами. Похороны были торжественны. Отпевали его в церкви Вознесения у Витебского вокзала. Покоится он на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Крест его смотрит на притвор церкви, где покоятся мощи Александра Невского. Александру Невскому Гумилев посвятил много вдохновенных страниц в своих книгах. Последним прижизненным изданием была его книга "Древняя Русь и Великая степь", на которую он израсходовал все свои силы и которую долго, почти втайне, готовили в издательстве "Мысль" с 1986 по 1989 год.

В следующем, 1990 году вышла книга под чуждым Гумилеву названием - "География этноса в исторический период" - курс его лекций по народоведению, плохо составленная, и этой книгой он был недоволен. Одновременно вместе с академиком А. Панченко он издает книгу "Чтобы свеча не погасла" - это диалог с выдающимся русским ученым, изучающим русское средневековье. Последним изданием, которое Л.Н. увидел подписанным к печати, была книга "От Руси к России", которая одновременно вышла в Москве и Петербурге.

Единственным до конца выстоявшим соратником Гумилева, его верным другом и бесценным собеседником на протяжении 25 лет была его жена, Наталия Викторовна, урожденная Симоновская, из старомосковской дворянской семьи, в родословной которой с XVI века числились большие деятели просвещения,- Тизенгаузен, Симоновский, а в XVIII веке из этой семьи вышел П.И.Рычков, первый русский академик, ставший с 1759 года членом-корреспондентом Петербургской Академии наук, описатель Заволжья, оставивший потомкам превосходно написанную "Оренбургскую топографию" и "Историю Оренбургского края". Н.В. Гумилева, художница-график по профессии, - первый иллюстратор книг Л.Н. и автор многих рисунков к его статьям.

И еще о времени Л.Н. Гумилева. Конец пути великого ученого приходится на 1991-1992 годы. Гумилев пережил начало переустройства - перестройки в .1985 году, или, как он это называл, "рекомбинации генных пороков общества", со скептицизмом, свойственным его натуре многое повидавшего человека. Все чаще обращался он к образу Гильгамеша - к эпосу о все изведавшем, и не забывал прибавлять, что события апреля 85-го, начала перестройки, являются своего рода Акциумом для русского этногенеза. То есть конечной точкой войн и революций- почти вековой эпохи революций, переворотов, гражданской войны против своего народа, "пассионарного перегрева", "перегиба этногенеза". Акциум был поворотным моментом в истории Древнего Рима, когда утомленный эпохой войн и разбоя "римский народ" в лице Октавиана Августа нашел наконец золотую посредственность, лидера, в которого не надо было верить, над которым можно было смеяться, но с которым можно было жить и не бояться его.

После приезда "прораба перестройки", "триумфатора" Михаила Горбачева в Ленинград Гумилев провидчески предсказал: наконец-то в России восторжествует новый порядок здравого смысла, обыкновенный буржуазный прагматизм, делячество, которые заменят собой все предыдущие спазмы этнических перегибов и вспышек тотального взаимоуничтожения внутри одного этноса.

События августа 1991 года он пережил с усмешкой, понимая и воодушевление, чаяния людей, которые безмерно ценил, и спазматическое поведение власти, администрации, которая всегда будет отличаться низостью, потому что победа ей досталась при нечестных ставках.

Поэтому, увидев по телевидению английский фильм "Вторая русская революция" об августе 1991 года, Гумилев сказал: "Вот что значит закат Европы сегодня. Почему же они, британцы, не умеют считать? Мы пережили вторую русскую революцию, слава Богу, аж в 17-м, затем была третья - социальная, безумно антиобщественная. На этот раз должна быть Реставрация - но чего? Вот вопрос. Реставрации досоветской России быть не может, трамвай ушел, тоща что это - то, что мы наблюдаем? Мы кризисно перейдем в инерционную фазу этногенеза, когда начнется постепенный упадок русского этноса, а затем, через энное время, и уход его со сцены истории. Так было со всеми. Но зато у нас есть несколько сот лет для созидания и для игры со счастьем".

С ощущением остро переживаемой политической современности он и прожил всю жизнь, облекая свой интерес к политике в особый, присущий только ему талант интерпретатора. Естественно, он был прежде всего ученым, историком фактов, он работал на фактах, составляя и составляя десятки и сотни синхронистических таблиц по временам, народам, периодам истории. Не случайно всю жизнь его приковывали к себе сюжеты переворотов и потрясений в истории, становления империй и биографии историков и работников науки, которым державная власть или инквизиция укорачивала жизнь. Его интересовала судьба Сыма Цянь, историка, физически изуродованного просветителями Китая, загнанность Коперника, сожжение Джордано Бруно, тихий ужас и ярость Константина Леонтьева, трагические переплеты, в которые попадали мореплаватели - Колумб или Магеллан, испанские конквистадоры, императоры - Александр Македонский или русский князь Александр Невский, герои романов и драм. Сцены, разыгравшиеся в замке Эльсинор, по версии У. Шекспира, он рассматривал как часть биографии, случившейся с ним самим.

В 1991 году он тяжело болел, но много надиктовывал на магнитофон, сам писал мало, и ощущение конца жизни не покидало его. Он получал приглашения из разных стран: из Франции и Казахстана, от ученых Японии и Венгрии, из Монголии и Испании. Мечтал побывать в Азии и Италии, но поездки уже были ему заказаны. Европу он видел своими глазами только в качестве победителя - солдата армии 45-го года. Среди солдат, на развалинах Берлина читал он по-французски стихи Гюго и Вийона. Он по заказу офицеров написал историю своего полка, за что получил чистое обмундирование и отпуск на неделю. Ему посчастливилось увидеть Прагу и Будапешт, но не архитектура уже его волновала, он искал встреч с коллегами. Монголия - средоточие его семидесятилетних интересов - так и не была им увидена воочию. Китай - закрыт. Балканы и Германия - тоже.

Из Америки, повторюсь, он получал долгие годы письма от Г. Вернадского, профессора русской истории в Калифорнии, а также от соавторов по научным публикациям из Венгрии, из Монголии - от великолепного знатока истории монгольской культуры академика Д. Ринчена. Особое значение для Гумилева имела переписка с одним из творцов евразийской методологии истории России - П. Савицким. Письма, вся их переписка с 1957 по 1972 год по поводу выходивших книг и статей Л.Н. сохранилась, она заполнена историческими наблюдениями, заметками, ссылками на источники и цитатами.

В памяти последующих поколений все более зримо будет выступать великий человек, совершивший революцию в истории.