Книга публикуется с разрешения издательства

© Издательство «ЖЗЛК», 2004. Все права защищены

Книга публикуется с разрешения издательства

Не допускается тиражирование, воспроизведение текста или его фрагментов с целью коммерческого использования

Дата размещения на сайте www.literatura.kg: 4 октября 2013 года

Тамара Токомбаева
ААЛЫ ТОКОМБАЕВ
документальная повесть

Эта книга продолжает серию «Жизнь замечательных людей Кыргызстана» и посвящена жизни и творчеству основоположника кыргызской письменной профессиональной поэзии, Народного поэта Кыргызской Республики, академика Аалы Токомбаева.

Публикуется по книге: Токомбаева Т. Аалы Токомбаев. Документальная повесть. – Б.: Издательство «ЖЗЛК», 2004. – 304 с.

ББК 84 Ки7-4

Т51

ISBN 9967-22-238-7

Шеф-редактор РЯБОВ Олег

БАЗАРОВ Геннадий

КОЙЧУЕВ Турар

ПЛОСКИХ Владимир

РУДОВ Михаил


РАССКАЗ О МОЁМ ОТЦЕ

ГЛАВА 1. ДРЕВО ЖИЗНИ
... Всему, что есть живое, – ты душа,

Простой родник, ты всех великих сила…

Гляжу, склонившись нежно, чуть дыша,

В овал ключа – и солнечный, и синий,

Читаю в нём народов голоса,

Рожденье рек с лугами и лесами…

О жизнь! Даруй, чтоб в миг

последний самый

Родной родник светил бы мне в глаза.

Все, умирая, просим мы водицы,

Но смерть хитрит, протягивая яд.

А наперед успеть воды напиться –

То стать бессмертным можно, говорят.

Не покидай нас, ключ живой воды,

Искрись любовью в каждом человеке.

Не мне – народу дай бессмертье ты

И, значит, я останусь жить навеки…
И, действительно, поэт жив, пока жив его народ, его язык, и тому свидетельство, что даже в наше непростое время создаются музеи, ставятся памятники выдающимся людям. Создана мемориальная мастерская заслуженного деятеля искусств скульптора Ольги Максимилиановны Мануйловой, поставлен памятник поэту Алыкулу Осмонову, балерине Бюбюсаре Бейшеналиевой и многим другим. В феврале 1990 года вышло постановление об увековечивании памяти великого кыргызского поэта, Героя социалистического труда, академика Аалы Токомбаева. Создан мемориальный Дом-музей, в котором с любовью собраны все его вещи. В этом доме он прожил 44 года. На площади перед Оперным театром поставлен памятник Поэту.

Совсем неожиданно случилось так, что друзья – соратники по искусству, люди, которые при жизни были близки Поэту, оказались рядом и после смерти: Оперный театр имени Абдыласа Малдыбаева, памятник Токтогулу Сатылганову, библиотека имени Касымалы Баялинова, Музей изобразительных искусств имени Гапара Айтиева… Мистика, да и только! Музеи этих корифеев кыргызского искусства будто специально расположились недалеко друг от друга – мемориальная мастерская Гапара Айтиева, мемориальная мастерская Семёна Чуйкова, квартира Абдыласа Малдыбаева и мемориальный Дом-музей Аалы Токомбаева...

Они не были баловнями судьбы. Раннее сиротство, нелёгкая юность не сломили их. Постоянный напряжённый труд, преданность своему делу, своему призванию сделали их теми, кем они стали – первопроходцами в искусстве. И сейчас речь пойдет об одном из них – о великом поэте кыргызского народа Аалы Токомбаеве.

Когда я была ещё совсем мала, я любила, примостившись у отца на коленях, слушать его бесконечные беседы с аксакалами – хранителями Знания о родословных хитросплетениях, и само слово «древо» представлялось мне огромным деревом, могучими корнями пронзающим минувшие тысячелетия, а разветвлённой кроной уходящим высоко-высоко – в будущее… Прислонившись к отцу так, что хорошо слышалось биение его сердца, я потихоньку ластилась к нему, гладила лицо… «Кызым, не дергай тигра за усы, лучше слушай да запоминай», – ласково говорил отец на ухо, шевеля тёплым дыханием мои волосы…

И сегодня, начиная рассказ об отце, я почти физически ощущаю его присутствие, его тёплое дыхание, и вот-вот, кажется, подниму глаза и встречу его смеющийся ласковый взгляд: «Ну-ка, ну-ка, что ты помнишь?»... Поэтому я и начинаю свой рассказ с нашей родословной – словно держу экзамен перед его памятью.

Честно говоря, о нашей родословной я могу судить не только по преданиям и рассказам родичей, но и по научным исследованиям, например, историка Абрамзона. Так, в частном письме, хранящемся в архиве Аалы Токомбаева, Абрамзон просит Аалыке уточнить некоторые пункты в его исследованиях рода «калмакы»: «… по кыргызской экспедиции написал большую статью о родоплеменном составе северных областей республики. В ней я описываю все те группы, которые входили в состав кыргызского народа по линии «Он» и «Сол» и проживали в Чуйской долине, на Иссык-Куле, в Таласе и на Тянь-Шане, в том числе мелкие группы. Это следующие: бугу, тынымсейит (я их считаю особой от бугу группой), солто, сарыбагыш, чекир-саяк и т.д.»...

ДООЛОС – Токо, Жантай, Манап, Эльчибек

ЖАНТАЙ – Сары

САРЫ – Боручок баатыр

БОРУЧОК – Атабай, Аюке, Кусеке, Илике

КУСЕКЕ – Тыныбек

ТЫНЫБЕК – Бердике, Бешкемпир, Ажыгул, Бектубай, Багип мырза

АЖЫГУЛ – Итигул

ИТИГУЛ – Байбото, Шербото, Можу, Торпок, Тоолубай

ШЕРБОТО – Сурантай, Бечель, Байтума, Отогон, Жолдубай, Малыбай

ОТОГОН – Токомбай, Курманалы

ТОКОМБАЙ – Тансык, Аалы

ААЛЫ – Карлен, Тарас, Улан

КАРЛЕН – Аскар

ТАРАС – Фурхат, Кумар, Атай

КУМАР – Бектур, Камчибек

УЛАН – Андрей, Шербото

ШЕРБОТО – Аалы

Итак, наш род САРЫБАГЫШ. Этот род, как и другие, делится на более мелкие подразделения, племена. Одно из племен ЖАНТАЙ. Следующее деление идёт в пятом поколении после ЖАНТАЯ. В этом подразделении мы называемся ТЫНЫБЕК. Сын Тыныбека Ажыгул во время набега попал в плен к калмыкам. В плену он пробыл почти 15 лет. Там он познакомился с теми, кто называл себя КЫРГЫЗАМИ, и организовал побег. С собой он привел пять мальчиков-сирот, которые также называли себя кыргызами: Ибике, Инжым, Жакам, Сенкилтай, Мадыхан. Ажыгул опекает их и как отец помогает им поставить свою юрту, обзавестись хозяйством, скотом, семьей. За свои отеческие деяния Ажыгул получает прозвище «Калмак». Эти пятеро детей получат прозвище «Беш калмак», и род их с тех давних времён и по настоящее время называется «Беш калмакы».

Ребёнок, оставленный Ажыгулом на попечении родственника, вырос. Родич выстроил детей одного возраста и предложил Ажыгулу узнать своего сына. Ажыгул без труда узнал своего Итигула.

Однажды уже взрослому Итигулу приснился вещий сон. Предок Батели, разгадывающий сны, сказал, что у него родится пять сыновей. Один будет добр, другой богат, третий станет мужественным предводителем своего рода и т.д. И каждому он должен дать имя, угадав будущий характер и призвание.

Итак, наш предок уже в пятом колене – Шербото. Предки наши вели вечные войны: то с калмыками, то с джунгарами, то просто – междоусобные. Шербото был отважным и сильным предводителем своего рода тыныбек. Родичи уважали его за доброту, храбрость, справедливость и недюжинную силу. Власть всегда власть, большая она или маленькая. Саза – родич Шербото – стремился всячески захватить власть, но родичи и в будущем главой рода видели не Сазу, а сына Шербото – отважного Сурантая. В одном из боёв Сурантай был предательски убит. Смерть любимого сына, на которого возлагались большие надежды всего рода, потрясла Шербото. Он словно потерял способность здраво мыслить, а коварный Саза подливал масло в огонь: рыдал, хватался за кинжал, выкрикивая как бы в горести: «Как мы будем жить без нашей надежды, без нашего любимого Сурантая?! Я хочу умереть! О, дайте мне умереть! Я не хочу жить без нашей надежды! Дайте мне умереть и похороните меня рядом с Сурантаем!»… Шербото, и без того тяжело переживавший смерть любимого сына и уже стремившийся покончить счёты с жизнью, но удерживаемый родственниками, присмиревший, вновь был взбудоражен выкриками Сазы: «Шербото, неужели нам суждено пережить нашего Сурантая? Я не могу и не хочу! О, дайте мне умереть!». В смятении Шербото подумал: «Если уж Саза так убивается и хочет лечь в могилу вместе с Сурантаем, то как мне жить без него?». Родные не сумели уберечь Шербото, как ни сторожили…

Шербото похоронили вместе с сыном. Но мечте Сазы о власти не суждено было осуществиться. Родичи не поддержали его исканий власти.

Кроме Сурантая, у Шербото было ещё пятеро сыновей: Бечель, Байтума, Отогон, Жолдубай, Малдыбай. Отогон – отец Токомбая и Курманалы – был сыном Шербото от второй жены, он прожил недолго. Рано осиротевшие Токомбай и Курманалы остались на попечении родичей, а дяди «по-братски» поделили наследство на четыре части и одну четвертую часть выделили сиротам. Токомбай, прозванный за непокорный и гордый нрав Сарыханом (рыжий хан), скрепя сердце согласился на такую делёжку. Курманалы, напротив, был спокойным простоватым увальнем, которого невестки за глаза звали «март-аке».

Я не перестаю удивляться тому, как Байшукур – отец зеленоглазой красавицы-певуньи Уулбалы, которая ещё при жизни отца по его просьбе сложила о нём знаменитый кошок (погребальный плач), – выдал свою нежно любимую дочь за властного, своенравного, резкого и непокорного Токомбая. Байшукур в приданое любимой дочери, талантом которой он гордился, дал своё боевое седло, украшенное жёлтым металлом, сказав при этом, что в тяжёлую минуту этот металл может спасти её от многих бед…

О мужестве Байшукура рассказывают легенды. Однажды, сломав ногу на охоте, он, превозмогая боль, приторочил сломанную ногу к седлу, а вернувшись домой, сам наложил лубки. Когда пришло время снимать лубки, выяснилось, что нога срослась неправильно. Байшукур своими руками вновь сломал ногу и снова наложил лубки. На этот раз нога срослась благополучно. Прошло немало лет, и в одной из междоусобиц Байшукур был смертельно ранен в грудь стрелой. Вернувшись домой, он созвал детей и родичей, попрощался со всеми, отдал распоряжение по своим похоронам, благословил детей и, уверенный, что окончил свои земные дела, сам вырвал стрелу из груди…

Нелегко сложилась судьба его зеленоглазой любимицы. Мягкая, терпеливая, нежная, она поначалу, казалось, смягчила непокорный мятежный дух Токомбая, но после рождения третьей дочери характер её мужа стал ещё тяжелее. Он обвинял жену в том, что она не хочет родить ему наследника. Его гордость была уязвлена. Всё, приготовленное для жентека, он выбрасывает в речку Кеминку. Весной, когда все откочевали на джайлоо и поставили свои юрты, выяснилось, что Токомбай откочевал один. На вопрос «Где же твоя семья?» он ответил: «Зачем я буду таскать за собой чужих жен?». Возмущённые родичи послали джигитов за семьей Токомбая на зимовку – в селение Сары-Камыш. Но характер его не смягчился и после воссоединения с семьёй…

Когда второй дочери Токомбая – Батме – исполнилось 14 лет, то старейшины без ведома Токомбая, сославшись позже на то, что сваты приехали в его отсутствие, просватали её и даже получили калым. Возмущённый поступком родни, он дал клятву: «Пусть меня покарает дух моего деда Шербото, если я протяну руку за калымом. Она выйдет за того, кого сама выберет».

Легко бросить слово, но не просто выполнить сказанное. Токомбай знал, что пришлая бедная вдова безнадёжно мечтала заполучить в невестки Батму, в которую был влюблён её сын Калматай, но как предложить свою дочь в жёны – самому? Но гордый Токомбай перешагнул и эту преграду: проезжая как-то мимо вдовы, он бросил вскользь: «Вам нравится Батма, так забирайте её немедля». Зная нрав Токомбая, Байтолош, не раздумывая ни минуты, ввела в свою дырявую юрту Батму. Как говорится, нет худа без добра: влюблённые Батма и Калматай прожили вместе долгую и счастливую жизнь. Одно огорчало их: бог не дал им детей. В 1930 голодном году Батма приютила в юрте одну молодую бездомную женщину, а через год женила своего шестидесятилетнего Калматая на ней. Азиза – так звали её – родила двоих сыновей. Первого сына Батма назвала Алтымыш, так как Калматаю было уже за шестьдесят. Он умер до рождения своего второго сына, которого его старшая неутешная жена назвала Белеком (подарок). Батма сама вырастила этих детей…

Аалы был шестым ребенком и вторым сыном в семье Токомбая. Он рос баловнем двух семей: у красавицы Каке – жены двоюродного брата Токомбая – не было детей, и ещё до рождения ребёнка Уулбалы она назвала его своим. Это она, Каке, назвала его Аалы («золотая подковка моя, опора»), а чтобы духи не сглазили ребёнка, Каке стала называть его Каракоо. Маленький Аалы рос, окружённый нежным вниманием двух незаурядных высокоодарённых женщин. Доброта, сердечность, а также талант кошокчу и сказочниц привлекали в юрты Токомбая и Иманалы бродячих певцов, манасчи и дубана. В раннем детстве на Аалы огромное впечатление произвел бродячий манасчи Урак, который часто находил пристанище в их гостеприимных юртах. Это описано моим отцом в романе «Токтогул». Маленький Токтогул, прильнув под шубой к груди отца, как зачарованный, слушает сказание о Манасе…

Будучи баловнем двух семей, он навлекал нарекания на приёмную мать. Родственницы осуждали её, говоря: «Эта бесплодная не умеет воспитывать детей. Зачем такой дети? Она так балует его, что он скоро совсем отобьётся от рук». Любые капризы Каракоо исполнялись и отцом, и матерью.

Однажды во время религиозного праздника «Курбан айт» (праздник жертвоприношения), узнав, что в юрте Турумбека гостит Урак, малыш потребовал, чтоб его повезли к Турумбек-мырзе. Но когда Иманалы с сыном приехали к Турумбеку, оказалось, что Урак оттуда уже ушёл. Расстроенный ребёнок увидел на кереге (решётка юрты) какой-то странный предмет. И спросил, что это такое. Жумаке, мулла, гостивший у Турумбека, сказал – это книга «Аптийек». А Турумбек с гордостью добавил: «Мой Кукуман уже умеет читать эту книгу, это его книга».

Рыскул – сын Турумбека – был на два-три года старше Аалы, поэтому малыш обратился к нему: «Кукуман-байке, дай мне эту книгу». Но, получив категоричное «не дам», чуть не плача обратился к Иманалы: «Атаке, вы купите мне такую книгу?».

«Куплю, моё солнышко, куплю». И потом попросил Кукумана почитать. Мальчик прочитал страницу, но когда его попросили рассказать, о чём он читал, взорвался мулла: «Что вы говорите, мусульмане?! Не берите грех на душу. Это язык бога, и простым смертным он недоступен!»... Аалы тоже захотел учиться.

Иманалы уступил просьбе сына, повёз его к мулле Жамаке. В его халупке сидели десять мальчиков, которым он что-то писал на деревянной лопате и говорил: «Читайте: это Алип, бээ, тээ, сээ…» Усадил ребенка рядом с Кукуманом. Пока молдо разговаривал с Иманалы, малыш нетерпеливо обратился к своему старшему брату: «Тансык-байке, я уже выучил эти буквы». Тансык удивлённо попросил повторить. Ребёнок повторил. Молдо позвал малыша и попросил повторить. Аалы повторил все буквы: «Алип, бээ, тээ, сээ, жым».

В течение одного урока к удивлению старших учащихся и самого учителя Аалы выучил все буквы, и ему захотелось выйти из халупки. Но для этого нужно было поклониться мулле, встать перед ним на колени и попросить разрешения выйти, но малышу не хотелось кланяться, мочевой пузырь малыша был переполнен, и на его требования выпустить его стегнули прутиком. С диким криком он вырвался на волю и упал в объятия отца, который вернулся за ним. Аалы кричал, что никогда не придет к мулле, а Иманалы был счастлив, что его сын будет постоянно с ним. Матушка Каке-Сулу причитала: «Голубчик ты мой, радость моя, жеребёночек мой, да пропади пропадом эта учёба, чуть не погубили моего сыночка».

А бабушка Таштан, засунув в рот ребёнку два пальца, стала подталкивать вверх нёбо, а затем, взяв топор, причитая, стала тихонечко дотрагиваться до груди ребёнка обухом топора, заговаривая испуг. На этом и кончилась учёба, но мать и бабушка, а за ними и другие, удивлённые тем, что их малыш сразу запомнил все буквы, стали величать его Ак-молдо.

В холодные зимние вечера матери обычно собирали в круг детей и разучивали песни, рассказывали сказки, загадывали загадки, учили скороговоркам. Это происходило не только в юртах Токомбая или Иманалы. Вообще так коротали вечера почти все семьи. Но в юртах Токомбая и Иманалы было нечто особенное, привлекавшее певцов, а когда Урак – непризнанный манасчи, бессребреник, который знал неимоверное количество сказаний о Манасе, Курманбеке, о Жаныл-мырзе, о Семетее и многое другое, – надолго исчезал из аила, родные просили Аалы рассказать что-нибудь. И тогда малыш, у которого была необыкновенная память (кстати, она у него сохранилась до его последнего дня) начинал подражать Ураку и даже сам кое-где кое-что присочинял. Но всё когда-то кончается.

Первое горе посетило Аалы, когда заболела его приёмная мать. Он не мог понять, почему она кричит: «Спасите, спасите моего сыночка! Огонь, огонь! Он горит! Каракоо, о, Каракоо…». Мулла связывал больную и бил её кнутом, изгоняя из неё бесов, а малыш кидался защищать мать. Ему тоже доставалось. С тех пор он возненавидел всех молдо. Мураталы Куренкеев рассказывал, что они – пятеро здоровых молодых мужчин – не могли удержать её, так она металась. Она всё хотела куда-то бежать и спасать своего Каракоо… Она словно получила дар провидения на многие десятилетия вперёд.

Безумие вновь и вновь накатывало на неё, и Иманалы вынужден был отвезти её к родне. Больше Аалы её не видел никогда – он потерял одну из матерей.

Детские раны быстро затягиваются. Прошла острая боль утраты, но память о нежной любящей красавице – матери Каке – жила в нём до последних дней. Именно эти две женщины-матери – Уулбала и Каке – вложили в душу будущего народного поэта доброту, сочувствие и сострадание к чужим горестям. А в наследство от отца он получил такую черту характера, как нетерпимость к несправедливости.

Рассказывали, что в нашем аиле жил больной юноша. Он много лет был прикован к постели. Знахари говорили, что его может спасти только бульон из змеи, но никто из аильчан не отважился на такую охоту. Переполненный жалостью к больному, преодолев страх, Аалы впервые взял в руки змею…

Доброта, щедрость, желание помочь ближнему сочетались в нём с непримиримостью к обидчикам. И хотя маленького Аалы редко обижали (даже самая сварливая женщина – жена его дяди Джумгала – ни разу не сказала ему грубого слова), он умел отстоять себя перед обидчиками, не спуская обид даже старшим. Кстати, раз уж мы коснулись словом «самой сварливой женщины в аиле»… 30 марта 1972 года, лёжа в больнице, отец записал в своём блокноте: «Сегодня приходил Тарас (мой старший брат – Т.Т.) и сообщил, что едет на похороны Алымбубу-апа. Смерть любого человека – горестное явление, а смерть Алымбубу-джене была для меня большим горем. Она относилась ко мне как мать. Не знаю, почему, не могу объяснить, но она относилась ко мне с большой нежностью, лаской, часто баловала меня. Я как сын должен был проводить её в послед-ний путь, а я – в больнице… Тарас ушёл, а я, уткнувшись в подушку, рыдал как ребёнок…».

Но вернемся вновь в его детство. Ещё будучи маленьким, он уже умел рассказывать занятные истории, слагать кошоки, рассказывать «Манас». Ещё, говорят, он умел заразительно смеяться. Но когда его основательно «доставали», он мог и ответить. Так Ырыскул – его двоюродный брат, старше Аалы всего на три года, но в 13 лет уже имеющий жену (такое случалось в те времена), – на правах старшего частенько пытался ущемить интересы Аалы. Тот долго терпел, но однажды не выдержал – видимо, обида была слишком сильна. Это случилось в поле, как рассказывал уже постаревший Ырыскул-ата, – Аалы поймал змею и гнал старшего брата до самого аила, подстёгивая этой тварью…. Бедный Ырыскул-ата! После этого он до самой старости обращался к папе только на Вы!

Интересна история семейной жизни 13-летнего Ырыскула. Его жена – Салима – была подстать мальчикам. Ей тоже было около 13 лет, и её свекровь Турум-апа, которую за зелёные глаза в аиле прозвали Коккоз-эне, играла в куклы со своей невесткой. Турум-апа рассказывала, как шалун Аалы, вырвав из рук Салимы куклу, со смехом убегал от неё, а свекровь с малолетней невесткой, тоже хохоча, гонялись за ним по всему аилу... Когда мой отец впервые привез в родной аил свою молодую жену, нашу маму, семнадцатилетнюю красавицу – казашку Зайнаб, родственники приняли её как свою дочь, несмотря на то, что наших дедушки с бабушкой уже не было в живых… Добрые и тёплые родственные отношения передались и нам, детям и внукам Аалы.

А в 1916 году, вопреки договору 60-х годов, царское правительство издало указ о воинской повинности кыргыз-казахов. Естественно, что в трудовую армию рыть окопы стали забирать молодых кормильцев бедных семей, равно как и теснить далеко не зажиточных коренных жителей на самые бросовые из «свободных земель».

Богатые могли откупиться и от того, и от другого, ещё успешнее закабаляя свой собственный народ с помощью царских войск. Не выдержав двойного гнёта, кыргызы подняли восстание. Конечно, вооружённая ножами, косами и серпами беднота не могла противостоять регулярной царской армии. Двоюродный брат Токомбая Сулайман-ата рассказывал об одном из побоищ: «Мы решили встретить солдат белого царя у входа в ущелье. Приготовили пики, косы, сабли, серпы, ножи… С криком «Ийя – Алла!» мы бросились в атаку. Но, как только солдаты начали стрелять из ружей, c тем же криком «Ийя – Алла!» мы отступили в ущелье, стараясь не оставлять раненых…».

Слух о том, что генерал Фольтбаум отдал приказ уничтожать всё мужское население и сжигать жилища бунтовщиков, дал толчок «великому исходу». Кыргызы через перевал двинулись в Синь-Дзянь. По статистическим данным, в 1916 году погибло 40% кыргызов. За кордоном их никто не ждал с распростёртыми объятиями. Голод, холод, тиф и другие болезни преследовали беглецов. Чтобы не видеть смерти своих детей, их продавали в рабство; случалось, родители за чашку толкана отдавали старому синьдзянцу свою юную дочь в жёны, потому что иначе её всё равно забрали бы силой, до полусмерти избив родню…

Услышав, что царя больше нет, кыргызы двинулись в обратный путь. Вместе со всеми отправилась и семья Токомбая. Голод уже коснулся их семьи: Токомбай и Уулбала бережно хранили подарок Байшукура – седло, украшенное «жёлтым металлом», откладывая его продажу на самую чёрную минуту. По пути на родину в одном из селений Жумгала они вынуждены были предложить седло одному местному богатею, но не сошлись в цене, а наутро обнаружили пропажу. Человек, желавший приобрести седло, «пожалел» беженцев и дал им чашку толкана… Они уже достигли родных краёв, когда тиф свалил старшего сына Токомбая – Тансыка, в свои 18 лет заслужившего среди родичей славу Сурантая за свой ум, мужество и справедливость. Вероятно, не только голод и болезнь, но и смерть Тансыка надломила иссякающие силы родителей. Маленький Аалы похоронил всех троих в долине, где позже разлилось Ортотокойское водохранилище… Так раньше срока закончилось детство Аалы.

Мальчик остался один. Одиночество и страх прибили его к такому же одинокому беспомощному старику, которого звали Бектурган. Вместе они коротали ночи на кладбище, а днём отправлялись на поиски пищи… Гордого мальчика ни голод, ни нужда не могли заставить протянуть руку за милостыней, поэтому, зайдя в юрту, он присаживался у порога и при случае начинал сказания. Мудрый старик был для ребёнка крепкой моральной поддержкой. Это он научил мальчика петь поэму Исака Шайбекова «Кайран эл» – «Многострадальный народ», а эпосы и сказания он знал от матери и Урака. Бектурган рассказывал мальцу о необыкновенных чудесах. Аалы казалось, что такие мудрецы бессмертны… Именно Бектурган стал прототипом героя поэмы-сказки Аалы Токомбаева «Сирота и старик», образ этого мудрого старца встаёт со страниц его повестей и романов.

Но однажды в поле они попали под холодный проливной дождь. На следующий день и без того слабый старец не смог поднять голову. Ему становилось всё хуже и хуже. Он начал харкать кровью. Не желая умирать на глазах Аалы, старик приказал мальчику оставить его отдыхать и идти на поиски родни, но Аалы отказывался продолжать путь в одиночку и плакал. Мудрый старик строго стоял на своем, жалея мальчика. И Аалы ушёл…

Добыв кислого молока, Аалы поспешил к Бектургану. По дороге он заметил разноцветные камешки. Прозрачные, словно маленькие льдинки, они были рассыпаны вдоль колеи. Обрадовавшись интересной находке, он не заметил, как разлил немного молока, но даже не огорчился. Собрав странные камешки, вдали он заметил тележку, в которой обычно ездили русские. Он вспомнил, как в детстве старушки пугали его страшными историями о них. Мальчик схватил ведёрко и свернул с дороги. Он радовался своей неожиданной находке и не заметил, как положил один из них в рот. На вкус камешек оказался очень сладким, и Аалы поспешил к Бектургану. Но он не застал его на старом месте. Несколько раз обежав кладбище, где они коротали ночи, с криками «Ата, ата! Где вы? Где вы?» и не получив ответа, он понял, что старик покинул его. Особенно горькой была эта ночь, проведённая на кладбище в одиночестве. Утром он ещё раз обошёл кладбище, но нашёл только тебетей старика. В конце концов, поняв, что поиски напрасны, он покинул место ночёвки и отправился дальше на поиски родни. Но в ту страшную ночь одиночества на кладбище он дал себе клятву, которая стала в дальнейшем его жизненным кредо:

«…Небо было по-осеннему хмурым. Кураи, изредка попадавшиеся в степи, дрожали от хо­лода, как озябшие животные. Среди них бегали серые мыши, поднимая тонкие хвосты.

Тянь-Шаньские горы, окутанные серой мглой, казалось, упирались вершинами в низкое небо. Белые, как хлопок, туманы плыли на восток. Иногда порывистый ветер поднимал над степью тонкий слой пыли и, торопясь, серым облачком уносил его в неизвестную даль. Телеграфные столбы, стоявшие на дороге, глухо и жа­лобно гудели от его порывов; казалось, они пели какую-то печально-медлительную песню. В этих бескрайних и безродных степях трудно было живому человеку. Но в жизни человек переживает многое.

Внезапно среди могил, которые в этих степях были един­ственным напоминанием о живых, промелькнула и исчезла, как призрак, фигура человека. Через некоторое время эта фигура показалась вновь, и вместе с нею другая.

Старый Бектурган, увидя их, сказал:

– Наверно, это такие же бедняки, как и мы, им так же грозит голодная смерть.

Он медленно опустился на камень и задумался.

Трудно было сказать, о чём думал Бектурган. Может быть, он думал о сыне, о жизни, о куске хлеба. А, может быть, его львиное сердце, не преклоняющееся ни перед чем, горело огнём ненависти и борьбы. Трудно сказать, о чём думал он, но прозрачные слёзы скатывались по его скулам и застревали в седеющей редкой бороде.

Его сын, маленький Омербек, разбавляющий айран хо­лодной ключевой водой, дрожал мелкой дрожью; он раз­мешивал худенькой ручонкой всыпанный в пиалу толкан; внезапно, всмотревшись своими ясными глазами в отца, Омербек заплакал.

Бектурган испуганно вздрогнул: в первый раз он видел, чтобы сын его плакал горючими слезами. Он утёр эти слёзы полой рваного чапана, ласково погладил голову Омербека и тихо сказал:

– Не плачь, сынок, не плачь. Это я так...

Слабый и в то же время трогательный голос отца пора­зил Омербека. Ему показалось, что огненная стрела прон­зила его маленькое сердце и что сейчас он задохнется от горя.

– Отец, – наконец сказал Омербек. – Ты, наверное, думаешь о моей матери? Не нужно! Смотри, отец, уже всхо­дит солнце. Может, мы тронемся в путь?

Как видно, Бектурган плохо знал своего сына; по крайней мере, он предполагал, что его десятилетний мальчик – ребёнок и что он ещё ничего не понимает. Но сейчас сын говорит, как мужчина. У старика снова навернулись слёзы. Он поднялся с камня, протянул свои жилистые руки к сыну и крепко обнял его.

– Да, дорогой мой. Солнце всходит, посидим ещё немного и тронемся в путь.

Прижав к своей груди сына, он снова опустился на хо­лодный камень. И, странное дело, стоило сказать ему эти слова, как он почувствовал, что горе, угнетавшее его, исчезло, и он перестал плакать.

Сын передал отцу пиалу и тихо, с глубокой грустью, спросил:

– Атаке, скажи, где ты похоронил мою мать? И почему ты не показал мне её могилу? Я хочу знать, где на­ходится её могила. Когда я вырасту, я обязательно построю для неё кумбез. 

Отец долго молчал. Он не знал, что ответить сыну. Страшные и горькие воспоминания снова нахлынули на него. Он опять как бы воочию увидел перевал Акогюз, уви­дел жену – мать его детей... Она, напрягая все силы, цеп­ляясь обессиленными руками за ледяной выступ, пыталась выбраться из глубокой трещины… В её глазах был беспре­дельный ужас. Казалось, она молила: «Храбрый Бектурган, у тебя львиное сердце, ты ничего не боишься. Неу­жели ты покинешь меня среди вечных льдов? Неужели ты не спасешь меня? Где твоя сила? Где твоя храбрость? По­кажи мне моего сына Омербека! Омербек! Где ты? Почему он не поможет мне?..».

Бектурган позабыл обо всем, что окружало его. Он уронил пиалу, разлил из неё весь чалап и опустил жили­стые руки. Омербек быстро ухватился за пиалу. Разли­тый чалап привлёк его внимание. Как хотелось есть! Он прильнул к земле и выпил вместе с грязью разбавленный айран.

Очнувшись, Бектурган увидел прильнувшего к земле сына, и сердце его наполнилось жалостью. Однако он ничем не мог ответить Омербеку. Он только протянул руку, поднял с земли ребёнка и, подавая ему остатки чалапа, грустно сказал:

– Дорогой сынок! Выпей. Скоро мы подойдем к аулу жителей, которые не убегали в Китай. Может быть, найдём у них хотя бы немного толкана. – И чтобы рассеять мрач­ные мысли ребёнка, он спросил:

– Ты ещё не забыл свою песню?

– Нет, атаке! Не забыл еще. Я даже выучил новую, – помнишь, её пел тот мальчик, с которым мы недавно рас­стались?

– Да? – удивился отец. – О, ты скоро будешь у меня джигитом. Но только к тому времени моя борода будет совсем белая. Тогда ты заседлаешь мне коня, накрошишь для меня мяса и, будешь ухаживать за мной. Ведь, когда ты будешь джигитом, ты ничего не будешь жалеть для других? Ты будешь любить и помогать таким беднякам, как мы. Не так ли?

Допив остатки чалапа, Омербек ответил отцу:

– Да, отец, когда я буду джигитом, я ничего не пожа­лею для других. Если я встречу людей, которые, как и мы, ходили в Китай, я всегда буду им давать хлеба, толкана и всё, всё, что я смогу, – Омербек положил на землю пиалу и по-детски застенчиво улыбнулся.

Бектурган, увидев улыбку сына, тоже улыбнулся. Его смуглое лицо, изрезанное глубокими морщинами, стало по­хожим на сушёное яблоко.

Бектурган поднял с земли пиалу, опрокинул её на ладонь и задумался. На ладони белело несколько капель чалапа. Бектурган поглядел на эти капли, перевёл голод­ные глаза на сына, и, не говоря ни слова, с жадностью облизал ладонь. Потом, заглянув одним глазом на дно пиалы, он тяжело вздохнул и тихо сказал:

– Вставай, сынок, вставай. Пора нам трогаться в путь.

Сын поднялся тоже. Он пристальным взглядом окинул горизонт, из-за которого поднималось солнце, и не отве­тил отцу. Омербек так же был голоден, как и его отец. На ходу он облизывал края пиалы. Бектурган шёл, опи­раясь на палку, и с большим трудом передвигал отяже­левшие ноги. Дорогою Омербек и Бектурган ни о чём не разговаривали. Только иногда слышался не то вздох, не то ­стон Бектургана, и опять всё смолкало.

Вдруг Бектурган услышал сзади голос своего сына:

– Атаке, атаке!

Бектурган остановился и всем телом повернулся к Омербеку; видя, что сын от него отстал, он крикнул:

– Омербек! Эй! Ты что же отстал от меня? Торо­пись, торопись. Скоро мы будем в ауле. Слышишь, как пах­нет топлёным маслом? – И, воткнув в землю перед собою палку, Бектурган сел. Мальчик глубже втянул воздух. Действительно, пахло съедобным – не то майтокачем⁷ , не то боорсоком.⁸ 

– Хотя бы кусочек боорсока, – пролепетал ребёнок, гло­тая слюну, горькую от трав…

– Эй, кто там есть? Выходи!

В ответ из могилы не раздавалось ни одного звука. Бектурган прислушался. Омербек же, у которого в голове ничего не было, кроме мыслей о хлебе, ждал: сейчас слу­чится что-то страшное. Ему показалось, что в могиле кто-то стонет, что синие мертвецы в белых саванах уже вылезают из неё… И тогда Омербек худыми ручонками ухватился за полы отцовского чапана и, оглядываясь по сторонам, тихо прошептал:

– Атаке, атаке! Я боюсь...

– Не бойся, сынок, не бойся. Кого бояться? Вероятно, здесь похоронен хозяин этой собаки. Разве можно бояться собаки?

– Нет, атаке, я не боюсь собаки. Я боюсь мертвецов... Скажи, атаке, они не тронут нас?

– Нет, сынок мой. Мёртвые живых не трогают. Вот я сейчас подойду к обвалившейся могиле и разбужу её хозяина.

И Бектурган пошёл. Собака залаяла ещё сильнее, но Бектурган не отступил. Он поднял камень, замахнулся. Собака отбежала в сторону, не переставая рычать. Бектурган спустился в могилу и только через некоторое время вернулся к сыну.

– Ну, вот я и нашёл для тебя еду, – сказал он. – Ока­зывается, вместо мертвецов там живут люди. Они дали мне не только ячменя, но и подарили нож, которого у нас с тобой нет.

Но Бектурган сказал неправду. Он скрыл от сына, что в могиле были только мертвецы и что возле них лежала горсть сухого ячменя и согнутый нож.

– Теперь мы где-нибудь поджарим ячмень, а сейчас тронемся в путь.

Когда они отошли в сторону, собака снова вернулась к могиле и обнюхала её. Потом она подняла морду и про­тяжно завыла, как бы оплакивая своё одиночество…

…На высоком холме, у подножья горной речки стоял шалаш. Кругом ни одной живой души. Но вот из шалаша выбежал Омербек. Он сквозь слёзы посмотрел на дорогу. Грязной рукой вытер слёзы и, вернувшись в убогое жилье, не по-детски задумался. Жутко! Ему всё время мерещились призраки, у них длинные руки и острые зубы. Откуда они? Дрожа от страха, Омербек, наконец, уснул.

А в это время за Токмаком, на холме, собралось много людей. Они кричали, махали руками и о чём-то громко спорили. Не торопясь, к ним подошёл Бектурган.

–Салом-алейкум! – сказал он, низко кланяясь толпе.

Никто не ответил на приветствие. Только один из толпы в цветасто-ярком чапане сказал:

– О, Бектурган! Бродяга! Откуда ты взялся? Смотри, вот сидит твой ученик. Мы пришли, чтобы расправиться с ним! – и он с усмешкой показал на молодого кыргыза, гордо стоявшего со связанными руками на краю вырытой могилы.

Бектурган внимательно посмотрел на обречённого и ответил:

– Откуда ты взял, что он мой ученик? И почему ты мне дерзишь?

– Почему? Ха-ха! Потому, что он такой же вор, как и ты. Разве мы заставили его бежать в Китай, спустить там всё имущество, а теперь обворовывать нас? Эти люди – твои ученики!

Бектурган не стерпел и с негодованием ответил:

– Я не понял твоих слов. Скажи, за кого ты меня принимаешь? Ведь я тебя очень хорошо знаю. Ты из тех людей, которые жаждут чьей-нибудь смерти, чтобы село могло отпраздновать тризну. Ведь ты с мёртвого берёшь не меньше, чем с живого?

Народ молчал. Все присутствующие с удивлением смотрели на Бектургана; кто-то сзади подошёл к нему и прошептал:

– С ним так говорить нельзя…

Но, боясь, что его услышат остальные, безвестный доброжелатель замолчал.

– А, вот ты как! Я тебе покажу! Ты меня узнаешь, когда я тебя повешу на перекладине, – рассвирепел бай и подозвал к себе джигита.

– Не грози! – спокойно ответил Бектурган. – Я не один. Если ты меня повесишь, на моё место встанут тысячи. Помни, если все поднимутся – тебе не сдобровать. Ты меня, наверное, принимаешь за козлёнка, которого можно прирезать... Но ты ошибся. Я не козлёнок. Я – Бектурган!

Пришёл джигит. Он уже хотел выполнить приказание хозяина, но его удержали старики.

–Зачем? Ведь Бектурган ничего не боится. Он убьёт тебя с первого удара!..

…Бай вско­чил с места и сердито спросил Бектургана:

– Кто ты?!

– Я тот, который сломал позвоночник творцу Джеты-Су – Казбаю! – гордо ответил Бектурган. – Я тот, который од­ним ударом ножа распорол жирный живот Казбая. Я тот, который топтал ногами бая, и я известен всем кыргызам и казахам. Я – Бектурган. А теперь, как видишь, я пришёл просить милостыню… Я пришёл просить милостыню у чело­века, которого я презираю от всей души. Если жизнь изменится, то моё раненое сердце оживёт. О-о, тогда ты отве­тишь на мой салом-алейкум... Ну, а теперь скажи, мырза, кто ты таков?..
***
…На другой день бедная женщина с ребёнком на руках подошла к юрте бая. Не успела она осмотреться, как чёрная собака хозяина набросилась на неё.

– Спасите, спасите меня, – слабым голосом кричала женщина.

Собака, рыча и упираясь передними лапами в землю, стащила с женщины рваные чулки и с лаем скрылась за юртой. А женщина, у которой из ран сочилась кровь, тес­нее прижимала к себе ребёнка и горько рыдала.

Но вот вышла из юрты хозяйка... Лицо её было похоже на спелый гранат. Она поправила правой рукой чёлку и грубо спросила:

– Что тебе надо?

– Келин!.. Келин... Сжальтесь надо мною. Возьмите на воспитание моего ребёнка. Если вы это сделаете – никого не будет счастливее меня на том и на этом свете. Поймите, это мой единственный ребёнок. Его отец умер от голода. Меня ждёт такая же участь!.. – так говорила нищая, протягивая худыми слабыми рука­ми ребёнка богатой женщине. – Возьмите! Если он умрёт, вы похороните его, а если он вырастет, он вас никогда не забудет. Клянусь, он будет предан вам всю жизнь…

В глубине юрты виднелись ещё женщины. Однако все молчали. Наконец, та, которая сидела на циновке, с през­реньем выкрикнула, обращаясь к нищей:

– Будь проклята! Откуда ты взялась? – и, обращаясь к подругам, добавила: – Выгоните её из юрты вон! Она похо­жа на ведьму. Не дай бог, приснится ещё!..

– Келин, келин! Сжальтесь надо мной, – продолжала умолять измученная женщина, – сжальтесь! Я вижу по ва­шему лицу – вы ничего плохого мне не сделаете. Я буду просить бога, чтобы ваша жизнь была длинной и счастли­вой. Возьмите, возьмите моего ребёнка!

– Что же, разве твой ребёнок лучше других?— с ус­мешкой спросила хозяйка юрты. – Точно такие же дети, плача от холода и усталости, бродят по кураю, точно та­ких же детей терзают волки и рвут собаки… Если даже бог и не дал мне ребёнка, – на что мне такой проклятый, как твой? Пошла вон отсюда! – и она ударила нищую ногой. – Чёрт знает что: ни днём, ни ночью не дают покоя! И когда на вас мор нападёт? Ни хлеба, ни одежды – ничего, а ведь каждый норовит угрожать. Вот и Бектурган, который был у нас вчера, и тот надумал грозить!.. Уходи, уходи, пока я тебя не избила!..

Но нищая всё не уходила. Тогда злая женщина схватила полено и со всей силой ударила им беспомощную гостью...

У бедных и забитых людей дорога была одна. Она на­чиналась от границ Китая и кончалась неизвестно где. По ней день и ночь шли беженцы. Они протягивали руки и просили милостыню. Вот на этой-то дороге нищая и уви­дела Бектургана с сыном: они собирали дикий чеснок и тут же поедали его.

Нищая подошла к Бектургану. Она положила на землю ребёнка, села рядом с ним и печально спросила:

– Аке, нет ли у вас чего-нибудь поесть?

– Есть, есть, доченька! Подвигайся ближе, – ласково ответил Бектурган.

Старик развязал старый дорожный мешок, достал из него узелок с боорсоками и отдал половину женщине.

Нищая торопливо выхватила из рук Бектургана пищу и, с жадностью разжёвывая боорсоки, стала кормить ими ребенка.

Бектурган долго смотрел на женщину, вглядывался в её измученное лицо, а потом спросил:

– Откуда ты? Из какого рода? Куда идёшь?

– Из рода Бугу! – слабым голосом ответила женщина. – Хожу вот по аулам и собираю милостыню... А вам спаси­бо, аке... Спасибо! Спасибо за то, что накормили меня и моего ребёнка!

Женщина переложила ребёнка с руки на руку, и, уже улыбаясь, робко спросила в свою очередь:

– А вы откуда, аке? Куда лежит ваш путь?

– Я из рода Сарыбагыш, – ответил Бектурган. – Я такой же, как ты. Ищу счастье на этой земле. – И, помолчав, он добавил: – Ну, а теперь запасёмся травами и тронемся в путь. То, чем я поделился с тобой, я выпросил вчера у Бебенчи...

– Я сегодня тоже была у него. Его собака искусала меня, а жена избила и выгнала. За что? Разве только за то, что у меня нет ни куска хлеба... Ведь я ей ничего дурного не сделала... Как всё несправедливо в жизни.

И, глубоко вздохнув, женщина показала старику иску­санную ногу, из которой сочилась кровь.

– Гадины! – сказал Бектурган. – Как же ты, бедняжка, пойдёшь теперь?

– Не знаю, аке. У меня нет больше сил. Мне кажет­ся, я уже не встану и никуда отсюда не уйду…

– Нет, как-нибудь пойдем. Разве можно оставаться одной в глухой степи?

– Не могу, аке... Не обращайте на меня внимания... Идите своей дорогой, – со слезами на глазах простонала женщина.

Бектурган ничего на это не ответил. Он только покачал головой, поднялся с места и стал собирать для женщины чеснок.

– Ну, вот еще подкрепись! – сказал он. – Возьми еще толкану, отдохни, а к вечеру, может быть, ты и нагонишь нас…

Женщина хотела что-то ответить, но не смогла. Дрожа­щей рукой она взяла из рук Бектургана толкан и, завя­зывая его в грязную тряпочку, тихо заплакала.

Бектурган долго смотрел на неё, и великая скорбь ох­ватила его душу.

Наконец он позвал сына и, гладя жёсткой рукой его детскую голову, глухо сказал:

– Ну, мы пойдем, келин. А ты подкрепись и как-нибудь приходи в аул.

Бектурган подошёл к ребёнку, двумя пальцами потро­гал его за носик, поцеловал...

Женщина заплакала ещё сильнее. Ей так не хотелось рас­ставаться с отзывчивым стариком. Но делать было нечего – сейчас у неё не было сил продолжать путь…

– Спасибо... Спасибо за то, что вы накормили меня. Помните, что моё имя... моё имя... Айша... Я ни на что больше не надеюсь. И если мы больше не встретимся, прочтите за меня молитву... Себя мне не жаль. Мне жаль только ребёнка... Если бы вы знали, как я его люблю... Что будет с ним, когда я умру? Кто его вырастит, кто за­менит ему мать?!..

Бектурган молчал. Что мог он ответить женщине, если его ожидала такая же судьба? И всё же, собрав силы, он сказал:

– Не надо так говорить! Никто не знает, что ожидает нас. Судьба прихотлива. Она уносит сильного и здорового и дарует жизнь больному. Я верю, мы ещё встретимся, дочка...

И он тяжко побрёл от дороги в горы, опираясь на пле­чо Омербека. Когда же он оглянулся, Айши уже не было вид­но... И всё же Бектургану казалось, что она смотрит ему вслед безумными и в то же время детскими глазами и мо­лит о помощи...».
(Из повести А. Токомбаева «Раненое сердце». – См.: Библиография. – С. 247)
… Так в творчестве моего отца запечатлелись эти страшные кровавые годы, лишившие его отца, матери, сестёр… Только после долгих скитаний он нашёл свою родню на Иссык-Куле, и бесчисленные горькие дни, наполненные борьбой за жизнь, голодом, холодом и болезнями, остались, наконец, позади.