Мелихов, А. И. Нежный, П. Г. Положевец, Г. С. Померанц, А. И. Приставкин, А. Л. Семенов, С. А. Филатов. Григорий Померанц Следствие ведет каторжанка Независимое издательство



бет1/20
Дата08.07.2016
өлшемі1.6 Mb.
#184535
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   20
Проект «Антология выстаивания и преображения» реализуется Конгрессом российской интеллигенции и Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ при финансовой поддержке Федерального Агентства по печати и массовым коммуникациям, Феде­рального Агентства по образованию, ОАО «Альфа-Банк», ОАО «Акрон», ОАО РАО «ЕЭС России».

Фонд СЭИП (Президент Фонда С.А.Филатов, руково­дитель программы «Антология» И.П.Соломенникова) ста­вит своей задачей обеспечить школьные библиотеки «Анто­логией», для чего Фонд организует сбор благотворитель­ных взносов и просит всех, кто готов помочь в реализации программы, перечислить средства на отдельный расчетный счет: № 40703810895000000018 в Филиале ОАО «ПСБ», г. Москва, кор. счет № 30101810100000000172, БИК 044583172, ИНН 7703171161.
Главный редактор Е. А. Ямбург.

Редакционная коллегия: А. Г. Асмолов, В. В. Варжа-петян, А. И. Зорин, А. М. Мелихов, А. И. Нежный, П. Г. Положевец, Г. С. Померанц, А. И. Приставкин, А. Л. Семенов, С. А. Филатов.

Григорий Померанц


Следствие ведет каторжанка


Независимое издательство «Пик» 2004


УДК 94(47)»1917/1954» ББК 63.3(2)6-4 П55

Федеральная целевая программа «Культура России» (подпрограмма «Поддержка полиграфии и книгоиздания России»)

Федеральная целевая программа «Формирование установок

толерантного сознания и профилактика экстремизма в российском

обществе (2001-2005 годы)»
Редактор Г. Великовская
Померанц Г.

П55 Следствие ведет каторжанка. М.: Независимое издатель­ство «Пик», 2004 г. – 288 с.



ISBN 5-7358-0270-4 ISBN 5-7358-02

Эта книга – попытка заполнить белое пятно, созданное группой фаль­сификаторов во главе с партийным идеологом Сусловым. Пятно было за­полнено Комиссией Шверника, созданной при Хрущеве для расследова­ния убийства Кирова и других сталинских преступлений. В комиссию вхо­дили: Шверник, председатель КГБ Шелепин, генпрокурор Руденко и Ольга Григорьевна Шатуновская, вызванная Хрущевым из послеколымской ссылки в 1954 г. Фактически всем следствием руководила она, посто­янно сталкиваясь с противодействием сталинистов. Когда Хрущев перестал ее поддерживать, Ольга Григорьевна была вынуждена подать в отставку, и из огромного дела в 64 томах важнейшие документы стали исчезать или подменяться другими. При журналистском расследовании, проведенном в период перестройки, удалось обнаружить только список документов, посланных в Политбюро за подписями Шверника и Шатуновской. Самих до­кументов нет. Уцелели лишь записи рассказов Ольги Григорьевны детям и внукам, а также автору этой книги. Поэтому огромное значение приобре­тает знакомство с личностью Шатуновской – легендарной героиней Ба­кинской коммуны, с юных лет готовой жертвовать собой во имя идеи на­родного блага, человека огромной силы воли, мужества и ясного ума. Ее рассказы дополнены другими документами эпохи Большого Террора и раз­мышлениями автора о философии русской истории.

ISBN 5-7358-0270-4 ISBN 5-7358-0237-2


УДК 94(47)»1917/1954» ББК 63.3(2)6-4
© Фонд социально-экономических

и интеллектуальных программ, 2004 © Независимое издательство «Пик», 2004

От автора

Эта книга – ряд подступов к загадочным страницам русской и мировой истории XX века. Во многих главах вспоминаются одни и те же события и факты, но увиденные с разных точек зрения, они приобретают новый смысл. Поэтому повторения не могут быть устранены.

Отдельные главы не всегда логически вытекают одна из дру­гой. Иногда они связаны ассоциативно. Вся совокупность под­ступов – открытая система, ее можно дополнять и расширять. Автор рассчитывает пробудить самостоятельное историческое мышление своих читателей.



Москва, 2003-2004

I. Подступы к загадке большого

террора

ПЛЕННИЦА ИСТОРИИ

С Ольгой Григорьевной я познакомился в доме моего тестя, Александра Ароновича Миркина. В ранней юности он вместе с другим гимназистом основал в Баку, в 1919 г., Союз учащихся-коммунистов. Это был их ответ на армянскую резню, устроенную аскерами Нури-паши вместе с местными азербайджанцами в октябре 1918 года. Тогда три дня трупы валялись на перекрестках. И над ними всю ночь выли собаки...

Живой легендой бакинского подполья была Оля, член пар­тии с 1916 г. (ей было тогда пятнадцать лет), в 1918 г. – секре­тарь Шаумяна, турками присужденная к повешению, уцелевшая благодаря порыву великодушия вновь назначенного азербай­джанского министра внутренних дел. Заболевшая тифом, уха­живая за больными товарищами во Владикавказе, занятом бе­лыми, вывезенная в тюках с коврами в Грузию и, едва оправившись, вернувшаяся на подпольную работу в Баку...

Александра Ароновича больше всего потряс апокриф, как Оля, девушка 17 лет, в одиночку управилась с парусом и компа­сом и пересекла Каспийское море. В мою память врезалось дру­гое: пароход из Ванинского порта в Магадан. Качка страшная. Корабль то взлетает вверх, то падает в пропасть. В трюме зэка не обнимаются, как родные братья, а перекатываются, живые и мертвые, в жиже из морской воды, дерьма, мочи и блевотины. В это месиво бросали и куски хлеба. Когда крикнули: кто хочет в гальюн? – Ольга Григорьевна, оставшаяся на ногах, подня­лась – и осталась на палубе, спрятавшись за пришвартованные драги. Другие продолжали перекатываться в трюме.

Кажется, я впервые увидел ее в 1965 г. Постарела, пополне­ла, но сила блистала в глазах через толстые стекла. Дряхлеющее тело держалось на сгустке воли. После Лубянки, Колымы и ссылки Хрущев назначил ее, вместе с другой каторжницей, Пикиной, проводить реабилитацию. Старые кадры Парткомиссии для этого не годились. Ольга Григорьевна была создана для сво­ей миссии. Окруженная ненавистью, она ломала сопротивление сталинистов. Узнав, что указ о пожизненной ссылке противоре­чит основам права союзных республик, она добилась отмены и одним махом распустила всю контру по домам. Маленков пы­тался саботировать, но у Ольги Григорьевны было право прямо­го доклада Хрущеву, и Хрущев показал, кто в Советском Союзе главный.

В 1960 году Хрущев назначил Шатуновскую в комиссию Шверника, расследовать убийство Кирова. Шверник там воз­главлял, Генеральный прокурор, председатель КГБ и один из заведующих отделов ЦК присутствовали на заседаниях, а рабо­тала она.

Ольга Григорьевна умела говорить официальным языком (отдельные канцеляризмы прорывались и в разговорах со мной), но со страстью каторжницы, помнившей Колыму. Ей невольно покорялись. Она сумела раскрыть сверхсекретные ста­линские сейфы, найти бумаги, на которых рукой Сталина были набросаны схемы московского и ленинградского террористиче­ских центров, родившихся в его голове. Она нашла свидетелей, знавших о совещании на квартире Орджоникидзе, когда несколько членов ЦК, совесть которых вопила против голодомора крестьян, предлагали Кирову заменить Сталина (а Киров отка­зался, боясь, что не управится с Гитлером). Она разыскала чле­на счетной комиссии XVII съезда, забытого расстрельщиками и оставшегося в живых, и узнала тайну о 292 бюллетенях, в которых вычеркнуто было имя Сталина. Она выяснила, как в Ле­нинград был направлен чекист Запорожец с заданием убить Ки­рова, как Леонида Николаева убедили взять на себя эту роль, как его трижды задерживала личная охрана Кирова – и как трижды убийце возвращали портфель и оружие. Ей удалось вос­становить картину первого допроса Николаева, кричавшего, что он выполнял волю партии. Все свидетели были расстреляны или покончили с собой, но Пальгов, прокурор Ленинградской области, прежде чем застрелиться, рассказал все Опарину. Ди­ректор завода, член МК Чудов, накануне ареста рассказал все Дмитриеву. И письменные показания старых большевиков Опа­рина и Дмитриева совпали друг с другом и с показаниями кон­воира Гусева, которого Сталин не заметил и не уничтожил.

От имени комиссии Шверника Ольга Григорьевна запросила КГБ и получила официальную справку, по полугодиям, о мас­штабах Большого террора, развязанного после убийства Кирова. Общий итог она помнила наизусть до смерти, и я его помнить буду, пока жив: арестованы 19 840 000 человек, расстреляны в тюрьмах 7 000 000, всего за 6,5 лет, с 1 января 1935-го по 1 июля 1941 г. Любая советская статистика не вполне достоверна (к этой проблеме мы еще вернемся), но вспомним, что Пол Пот, в маленькой Кампучии, примерно за такое же время уничтожил 3 374 768 человек (из Протокола Комиссии по расследованию. Цитирую по книге «Похороны колоколов». М., 2001, с. 9). Муд­рено ли, что Сталин, в Большой России, перебил больше.

Хрущев плакал, потрясенный результатами расследования, но Суслов, главный идеолог партии, и Козлов, второй секретарь ЦК, убедили Никиту Сергеевича сделать вид, что расследование еще не закончено, и Хрущев согласился отложить публикацию на 15 лет. Ольга Григорьевна безуспешно пыталась доказать, что это политические самоубийство, и оказалась права. Цекисты не могли спать спокойно, зная, что у Хрущева, с его непредсказуе­мыми решениями, осталась в руках идеологическая бомба. Страх перед этой бомбой – одна из причин отставки Хрущева. Сразу же после выхода Ольги Григорьевны на пенсию (из-за ссоры с Сердюком, фактически возглавлявшим Парткомиссию1) в 1962 г., дело в 64 томах стали потихоньку потрошить, а после октября 1964 г. его выпотрошили до основания. Улики и справ­ки исчезли или подменялись другими. И правда осталась только в памяти пенсионерки, связанной подпиской о неразглашении, но твердо помнившей все основные факты. Незадолго до смер­ти Ольги Григорьевны дочь Запорожца, расстрелянного, как и все, кто слишком много знал, с огорчением узнала о роли сво­его отца и попросила меня еще раз расспросить, точно ли все было так, как я рассказывал. Я пошел на Кутузовский. Ольга Григорьевна очень одряхлела, сидела согнувшись. Но услышав, в чем сомнение, – распрямилась и четко, как на экзамене, по­вторила слово в слово то, что я слышал от нее лет за десять или пятнадцать раньше. Слухи, что она потеряла память и всё пута­ет, злостно распространялись сталинистами.

При первой возможности, 10 февраля 1990 г., Шатуновская направила в «Известия» письмо, где коротко и четко изложила основные результаты расследования и главные подлоги, совер­шенные сталинистами. Это было последним делом ее жизни. Вскоре она умерла. Однако часть рассказов Шатуновской запи­сывались ее дочерью, Джаной Юрьевной, и внуками. Эти рас­сказы совпадают с тем, что я сам от нее слышал и с ее письмом в «Известия»2.

Этот фонд до сих пор не учтен историками. Одним мешает рептильный сталинизм, другим антикоммунистическая прямо­линейность. Слышатся голоса, что разница между Сталиным и Кировым невелика, и не так важно, как один гад пожрал друго­го гада. С этой точки зрения, переход от культурной революции Мао к новой экономической политике Дэна тоже не имеет зна­чения... Думаю, что миллионы расстрелянных по тюрьмам и упавших без сил на Колыме, в Воркуте и на бесчисленных лесо­повалах думали об этом иначе. Когда Сталин умер, я вышел на волю и вышли на волю все мои лагерные друзья. Для всех нас очевидно, что Большой террор разрушил армию. Большой тер­рор дал Гитлеру его легкие победы, а нам – необходимость за­тыкать собственной шкурой просчеты бездарных сталинских ставленников. Следствием Большого террора была блокада Ле­нинграда и миллионы пленных, умиравших в гитлеровских ла­герях или в сталинских – за «измену Родине». Большой террор истребил все кадры, способные и повернуть страну, которую победы на поле брани привели в социальный тупик. И при пер­вой попытке реформ оказалось, что нет у нас реформаторов, а есть только теневики и бандиты, установившие нынешнее цар­ство коррупции. Пока имя Сталина не будет предано всенарод­ному проклятию, не будет у нас покаяния. А не будет покаяния, то и возрождения России не состоится.

Вернемся, однако, к Ольге Григорьевне. Она стоит того, что­бы познакомиться с ней поближе. Со мной это случилось после одного совершенно неожиданного разговора. Я приехал, собст­венно, за какими-то лекарствами из аптеки «4-го управления». Роясь в ящиках, она спросила: «Читали вы сегодня «Правду»? Там такой-то пишет, что Бога нет». Я был ошеломлен. Старая большевичка могла сказать мне: «Что вы делаете, Гриша? Это бандиты, Они вас убьют!». Но Бог! Вопрос о Боге был давно за­крыт для всех ее друзей. Они не сомневались, они знали, они верили в свой атеизм с твердостью Коли Красоткина (а Оля вступила в партию примерно в этом прекрасном возрасте). И вдруг – удивление, что «Правда» отрицает Бога! Я осторожно спросил, чего другого она могла ожидать от Центрального Органа своей партии. В ответ она очень просто пересказала свой ду­ховный опыт в ссылке: что-то огромное, неизмеримое подхва­тило ее и подняло над землей, надо всем пространством и вре­менем, и она почувствовала сердцем, что это дыхание Бога, что иначе эту реальность нельзя назвать, что других слов у нее нет. Почему она об этом заговорила со мной? Потому что ни с кем другим она говорить про свой опыт не могла, а сказать хоте­лось. Мостиком к разговору были стихи Зинаиды Миркиной и стихи Тагора, близкие им обеим. «Гитанджали», – говорила Шатуновская, – я в 16 лет готова была носить на груди». (В стихах Тагора Бог и возлюбленный сливаются, как первая и вторая ипостась в Троице; и у Зинаиды Миркиной так же. – Г. П.). – «Почему же вы не сохранили книжку?» – «Пришли ходоки из деревни, сказали, что нет книг, я отдала всю свою библиотеку». – «Зачем в деревне Тагор?» – «Что вы, разве я могла так рассуждать? Революция, значит все общее. Все мои друзья погибли на фронтах». Последняя фраза логически не связана с предыдущими, но она связана чувством, энтузиазмом, распахнутой душой. Когда Красная Армия во главе с Кировым вошла в Баку, Оля взбунтовалась против Наримана Наримано­ва, присвоившего себе несколько дворцов. Оля и ее друзья счи­тали, что в дворцах должны жить дети рабочих. Но Нариманов нужен был как азербайджанская декорация для советского управления Азербайджаном. Бунтарей перевели в центральную Россию и там понемногу приучили к партийной дисциплине.

Я застал в Москве двадцатых годов только следы революци­онного энтузиазма. Он уже угасал. Энтузиасты группировались вокруг Троцкого, трезвые дельцы – вокруг правых, аппаратчи­ки нашли своего вождя в Сталине. Но какой-то ореол святости вокруг слова «революция» еще горел, Бога писали со строчной, а Революцию, случалось, и с прописной. Это не было орфогра­фически обязательно, но так было в сердцах советских мальчи­ков и девочек. Революция была богом, и этот бог увлек Олю и многих других, даже постарше. Их паровоз летел стрелой, в коммуне остановка... И они катились, как вагоны, по рельсам, которые вели совсем не туда.

Что-то подобное произошло с Цюй Цю-бо (надеюсь, что не путаю его фамилию. В семидесятые о нем писал известный си­нолог Л. П. Делюсин). Он учился в революционной Москве, ув­лекся – и стал одним из основателей Китайской компартии. Потом произошел разрыв с Чан Кай-ши, Цюй Цю-бо схватили, пытали... Он выдержал пытки, никого не предал. И тут случи­лось странное для нас дело (но совершенно обычное в Китае): ему предложили бумагу, тушь, кисточку – написать то, что хо­чется, перед смертью. В Китае нет физических прав личности, но есть твердое правило хранить духовный облик замечательных людей, оставивших след в истории. Это очень древний обычай, и Чан Кай-ши остался ему верен. Цюй Цю-бо взял кисточку – и написал, что он выполнил долг перед товарищами. Но ему глубоко жаль, что пришлось ввязаться в политику. Он любил стихи, любил живопись – зачем, зачем он все это бросил! Не­что очень сходное говорил Бухарин на очной ставке со своим учеником Александром Айхенвальдом: не пишите ни о полити­ке, ни об экономике, думайте и пишите о человеке! Если дове­сти эту мысль до конца – бросьте бренное! Думайте и пишите о вечном! (Об этом писал Бергер, собеседник Айхенвальда в каме­ре смертников, в книге «Крушение поколения», написанной в Израиле).

В Ольге Григорьевне этот поворот к вечному начался – но остановился на половине пути. И я могу только догадываться, почему так случилось. Однажды я спросил ее, почему она не пишет воспоминаний. Она ответила мне: я посвятила жизнь ложному делу, и мне не хочется об этом вспоминать. Однако она очень охотно вспоминала отдельные эпизоды. Просила только своих детей не писать об этом (видимо, вспоминала обя­зательство не разглашать; но рассказы – это тоже разглашение).

Одна из ее историй – рассказ о трех роковых встречах с Ма­ленковым. Первая роковая встреча – заочная. Мирзоян (тогда – секретарь ЦК Казахстана) был вызван к Маленкову (в то вре­мя – секретарь ЦК) зашел – и увидел на столе список с запро­сом санкции ЦК на арест. Заглянул – и увидел там имена Сурена Агамирова и Ольги Шатуновской. В 1937 г. было ясно, что правду искать бесполезно. Зачем-то уничтожают героев бакин­ского подполья. Мирзоян встретил Агамирова и попросил пре­дупредить Олю – у нее трое детей, пусть вызовет из Баку мать. И тогда Ольга Григорьевна в последний раз увидела Сурена, друга своей юности. Вместе играли в горелки, вместе были при­суждены к повешению и отпущены во Владикавказ (тогда еще красный). Вместе вернулись в Баку. Вместе создавали связь с Москвой. Вместе бунтовали против Наримана Нариманова. И наконец, стали жить вместе. Их считали мужем и женой. Но Оля не хотела ничего, кроме нежности, а Сурен, направленный в другой город, не устоял там перед девушками; они просто ве­шались ему на шею. Все умоляли Олю простить его. Все любо­вались этой прекрасной парой. Но Оля не простила. Чтобы от­резать возможность новых мольб Сурена, сказала, что сблизилась с одним из своих поклонников, с Кутьиным. И потом действительно вышла за него замуж, родила троих детей... В 1937 г. Сурен пришел, гладил детей по головкам и говорил: «Оля, Оля, что ты наделала! Это могли быть наши дети!». Ольга Григорьевна пересказывала эту сцену без комментариев.

Став членом Парткомиссии, она затребовала дело Агамиро­ва. Всего три допроса. На первом – все отрицал. На втором – все отрицал. На третьем признал, что разрушал домны. Трибу­нал, расстрел. Ольга Григорьевна навела справки: никаких раз­рушений не было.

О второй заочной встрече с Маленковым (в то время Предсе­дателем правительства) я уже упоминал. С помощью Хрущева член парткомиссии заставил Председателя правительства пре­кратить саботаж и распустить по домам бессрочную ссылку.

Третья встреча – лицом к лицу, встреча члена комиссии Шверника с членом антипартийной группировки Молотова, Маленкова, Кагановича. Представляю себе железный взгляд Ольги Григорьевны, с которым она задала свой вопрос: почему члены Политбюро не сопротивлялись безумным решениям дес­пота. «Мы его смертельно боялись», – ответил Маленков и рас­сказал, как Сталин, смакуя, излагал свой сценарий убийства Михоэлса и заодно Голубова (другого эксперта, посланного вместе с ним в Минск отбирать кандидатов на Сталинские пре­мии). Обоих пригласил министр ГБ, угостил вином, – чтобы при вскрытии в желудке нашли алкоголь, – а затем вошли па­лачи. Я совершенно не уверен, что убийство было совершено точно так, Сталин мог любоваться сценарием, пришедшим в го­лову задним числом, и сами убийцы могли схалтурить, но Ма­ленков, в ответ на вопрос Шатуновской, не мог мгновенно при­думать эту историю, воображения бы не хватило. Характер Ма­ленкова хорошо описан у Авторханова в «Технологии власти». Это канцелярист, а не поэт застенка.

С уст Ольги Григорьевны легко слетали страшные истории. Почему же трудно было взяться за перо?

Я думаю, трудно было свести концы с концами. Трудно объ­яснить самой себе, как порывистая мечтательница стала дисци­плинированным солдатом партии и как эта партия пришла к внутренней катастрофе. Ольга Григорьевна была бесконечно смелее и независимее остальных бакинских стариков, друзей моего тестя. Выйдя из добровольного затвора, в котором она жила при Хрущеве, зная, что за каждым ее шагом следят, Шату­новская поражала резкостью своих суждений и как-то очень быстро повернула Александра Ароновича к оппозиции. Он при­вык быть вместе с партией, и «вместе с Олей» заменило ему это, повернуло к «социализму с человеческим лицом». В 1968 г. и он, и все его друзья болели за Дубчека. Но пошла ли сама Ольга Григорьевна дальше этого? И вышла ли она сама из-под власти политики? Я думаю, что работа по разоблачению Сталина дер­жала ее в старом политическом русле, мешала полному духов­ному повороту. Стремление показать, что Сталин – убийца ле­нинской партии, поддерживало в ней некий образ ленинской партии, который сильно отличается от моего.

Уже в отставке, уже оторванная от своего дела в 64 томах, она страстно собирала информацию о связях Сталина с царской охранкой. Я охотно допускал, что после кровавого ограбления тифлисского банка у Сталина просто не было другого выбора, иначе повесили бы. Симулировать безумие, как Камо3, он не был способен. Но, скорее всего, он обманывал охранку так же, как пытался обмануть своего заклятого друга Гитлера. Второе ему не удалось, но от охранки он, скорее всего, отделался пус­тяками. Для его гигантского честолюбия роль агента была слишком мелкой. Революция обещала больше. И он ставил на революцию. А при этом кое-кого предавал. Еще в 1918 году Шаумян, получив телеграмму Ленина о помощи из Царицына, воскликнул: «Коба мне не поможет!». И на вопрос Оли, почему, рассказал ей, что в 1908 г. был арестован на квартире, о которой знал только Коба, и Коба прямо заинтересован в смерти непри­ятного свидетеля. Тогда все перевесил авторитет Ленина, кото­рый Сталину доверял. Но на Колыме и в ссылке старое всплы­ло, и в уме Шатуновской сложилась концепция Сталина-прово­катора, сознательного разрушителя партии. По-моему, Сталин был провокатором по характеру, и служил ли он охранке и на­сколько добросовестно служил ей – не так важно.

Александр Петрович Улановский, анархист, отбывавший ссылку в Туруханске по соседству со Сталиным, рассказывал мне, как Сталин натравливал пролетарскую часть ссылки на ин­теллигентскую – с какой целью? Ради мелкого честолюбия оттеснить Свердлова от положения старшины ссыльных? Быть может; но думаю, что просто ему доставляло наслаждение стравливать людей друг с другом. Когда власть Сталина сдела­лась незыблемой, – для чего он продолжал стравливать своих сподвижников, для чего он провоцировал их, уничтожая братьев Кагановича, арестовывая жену Молотова? Я не вижу здесь по­литического смысла; одна радость игры, радость провокации ради провокации. Достоевский угадал этот характер в своих об­разах провокаторов – прежде всего Петруши Верховенского, но отчасти и Смердякова.

Даниил Андреев увидел Сталина крупнее – как метафизиче­ского провокатора, близкого предшественника Антихриста. Прямой связи с дьяволом у Сталина, вероятно, не было – и не прямо из преисподней он получал «хохху», эманацию мук, пре­вращавшуюся в яростную энергию. Но образ, созданный Анд­реевым, занял свое место в карнавале образов, мелькающих в моем сознании, когда я думаю о Сталине. Академик Сыркин представлял себе органическую молекулу как резонанс нескольких структур. Вот и Сталина я представляю себе как резонанс нескольких образов. Вот он вызывает Гилельса, слушает всю ночь Бетховена и, вероятно, чувствует в этой музыке свое демо­ническое величие. Или над озером Рица, на Сосновке, велел со­орудить беседку и приезжал туда в четыре часа утра слушать соловьев. Я спускался из Сосновки потрясенным. Такая природ­ная красота – нерукотворная икона. Что она будила в Сталине? Что он сам встал на место Бога? Не знаю. А иногда он призна­вался себе (но только себе!) в своей слабости, вспоминал себя заброшенным подростком, высмеянным односельчанами шлюхиным сыном, и десятки раз смотрел «Огни большого города», сентиментальную историю маленького человека. Или восста­навливал на сцене Художественного театра «Дни Турбиных» и по-лакейски любовался красивой жизнью господ. Которым он потом проломит голову.

Я пытался излагать Ольге Григорьевне свои взгляды и чувст­вовал, что она колебалась. Но ей очень хотелось, чтобы на пер­вом месте была не логика превращения «добра с кулаками» в «зло с кулаками». Пусть лучше партию истреблял профессио­нальный провокатор, агент охранки, а партия остается партией и гибнет как партия. Это несколько даже риторично звучит в заключительных словах ее письма в «Известия»: «Судьбоносное, непреходящее значение 17-го съезда в этом и заключается, что партия коммунистов на том съезде последний раз дала бой, ока­зала действенное сопротивление побеждавшей на долгие годы диктатуре Сталина». Видимо, в порыве чувства Ольга Григорь­евна не заметила, что последний абзац решительно противоре­чит предпоследним: «Многие делегаты съезда и сам Киров вы­ступали на съезде со славословиями в адрес Сталина. Бухарин, Рыков и Томский капитулировали под улюлюканье некоторых делегатов, объявивших 17 съезд съездом победителей... Но все оказалось фарсом, трагическим фарсом: съезд победителей пре­вратился в съезд расстрелянных. Над кем же пытались объявить себя победителями на 17-м съезде? Над народом, против которого Сталин повел с 1928 года войну, под видом построения со­циализма на селе совершил контрреволюционный переворот, отняв у крестьянства землю и волю и орудия производства, за которые оно воевало с белыми всю гражданскую войну. Теперь же оно уничтожалось и физически в своей лучшей трудовой части.

Однако, несмотря на то, что почти все присутствовавшие на съезде лично участвовали во всем этом, многие начали созна­вать страшную суть содеянного и роковую роль Сталина в этих событиях».

Что же сделали те, кто «начали осознавать»? Перейдем к на­чалу письма. «Во время 17 партсъезда, несмотря на его победо­носный тон и овации Сталину, на квартире Серго Орджоникид­зе, в небольшом доме у Троицких ворот, происходило тайное совещание некоторых членов ЦК – Коссиора, Эйхе, Шеболдаева и других. Участники совещания считали необходимым от­странить Сталина с поста генсека. Они предлагали Кирову за­менить его, однако Киров отказался. После того, как Сталину стало известно об этом совещании, он вызвал к себе Кирова. Киров, не отрицая этого факта, заявил, что тот сам своими действиями привел к этому».

Получается, что с Кировым даже не успели переговорить за­ранее, наедине, без возможности подслушивания и доноса. По­смотрели друг другу в глаза, почувствовали: стыдно; и задума­лись: что же делать? А делать было нечего. Истерика культа дошла до такой точки, что выступить открыто, с трибуны, не решился никто. Уже стали рабами. И по-рабски, втайне, вычер­кивали в бюллетенях фамилию, которую дружным хором слави­ли. Далеко не только те, кто собрались у Орджоникидзе. Мы знаем число тех, кто устыдились – и зачеркнули фамилию Сталина. А сколько человек устыдились, но ничего не сделали? Ведь страшно было. Подумать и то страшно.

Я вспоминаю, как в августе 1944-го мы без команды сматы­вали палатки, чтобы идти на помощь Варшаве, а нам велели «отставить», и на другой день по радио сообщили, что помочь Варшаве нельзя. До самого вечера мы, офицеры, встречая друг друга, отводили глаза. Было очень стыдно. Но мы молча, подчи­няясь военной дисциплине, вынесли свой стыд. А какая-то часть делегатов, встречаясь друг с другом глазами, не вынесла. Хотя, скорее всего, большинство про совещание у Орджоникид­зе и не знали. А если и прошел слушок – какое уж тут «дейст­венное сопротивление»! Шатуновская сперва описывает съезд реалистически (кровавый фарс), а потом нахлынула романтиче­ская память о партии, в которую когда-то вступала, в истинную партию, в идеальную партию, которая, как все идеалы, не знает износа.

Шатуновская сама себя опровергает: «несмотря на то, что почти все присутствовавшие на съезде лично участвовали во всем этом, многие из них начали осознавать...» Что, когда? К 1934 году миллионы крестьян на Украине, на Кубани, в Ка­захстане уже вымерли. Когда же это начал сознавать Коссиор, исполнявший волю Сталина на Украине, или Шеболдаев – на Северном Кавказе?

В 1953–56 гг. я работал учителем в станице Шкуринской. И мой коллега, завуч Батраков, рассказывал мне, как его отца, старого коммуниста, мобилизовали отбирать хлеб у кулачья. Во­шли в дом. Казачку облепили пятеро детей – мал-мала меньше. Без звука отдала ключи (мужа уже сослали). Старший Батраков вошел в клуню, посмотрел – в углу горстка кукурузы, до весны даже впроголодь на всю ораву не хватит. Вернулся и бросил ключи к ногам женщины. Его за это исключили из партии. Он заболел, умирал, сын (Батраков-младший) стал пересказывать что-то, услышанное по радио, – про врагов. «Еще неизвестно, кто враги», – прошептал отец.

Екатерина Колышкина (в первом замужестве баронесса де Гук, а во втором – Дохерти) писала, что у русского, даже само­го большого злодея, палец в святой воде. Но почему один Рютин почувствовал этот палец в 1930 году и прямо выступил против Сталина (тогда же хотели расстрелять; помешал еще не со­всем безвластный Бухарин; расстреляли попозже)? Почему 292 делегата съезда почувствовали прикосновение святой воды толь­ко тогда, когда уже было поздно помочь вымершим с голоду, оставалось только умереть вместе с ними? Сталин правильно почувствовал, что против проголосовали в душе больше, чем 292, и истребил всех, в ком хоть колыхнулась совесть. Слабо. Беспомощно. Но мертвые сраму не имут. И за то, что всколых­нулась в них совесть, да простятся им грехи вольные и неволь­ные. За всхлип совести ломали позвоночник Эйхе. За эти всхли­пы миллионы коммунистов (с недостаточно гибкой спиной), при жизни прошли сквозь ад.

Но вернемся снова к Шатуновской. Где же она была, в 30-е годы? Рожала, кормила, воспитывала своего третьего ребенка, Алешу. Когда ее арестовали, он потихоньку залезал в шкаф и подолгу сидел там: шкаф пахнул мамой. А мама работала в ап­парате МК, в облаке казенных слов и казенных мыслей, скры­вавших страну, как дымовая завеса. Только во вторую половину 30-х годов она окунулась в безумие «персональных дел», взаим­ной травли, пыталась остановить то, что ей казалось чудовищ­ной нелепостью, сорвала несколько уже подготовленных реше­ний – и вскоре ее саму посадили.

В одном из рассказов детям Ольга Григорьевна вспоминает эпизод из дела Бухарина. Отпущенный на Парижскую выставку Бухарин встречал старых друзей, меньшевиков, и говорил им, что они были правы: революция 1917 года в России была демо­кратической, никаких условий для строительства социализма здесь не было. Но если и впрямь не было, если меньшевики были правы, то весь ленинский эксперимент становился чудо­вищной авантюрой. Чтобы писать воспоминания, надо было ре­шить проблему, выходившую за рамки фактической правды, вступить в область истинных и ложных теорий. Шатуновская, видимо, не чувствовала себя подготовленной к этому. Пафос ее работы (сохранившийся и в отставке) был в отсечении явных фактов от явной лжи. Но и в области фактов был личный опыт, колебавший кумиры большевизма! Меньшевики не расстрели­вали. Меньшевистская Грузия была убежищем для большеви­ков, бежавших от националистического и белого террора. А по­том в Грузию вошли большевики – и стали расстреливать. Ольга Григорьевна это знала. И знала, вероятно, что меньшевики повсюду протестовали против террора, без всякой личной сим­патии к адмиралу графу Щастному или великим князьям. Зна­ла, но не хотелось ей углубляться в это. Область явной лжи (она называла это контрреволюцией) начиналась у нее только с 1928 года. До этого была область сомнений, от которых она, кажется, так и не освободилась.

Видимо, надо было родиться на двадцать лет позже, чтобы спокойно, без всякого надрыва, понять, что власть, захваченная Лениным, обладала инерцией системы, которую Сталин почув­ствовал и использовал. У него был аппаратный гений. Он уви­дел, что партия становится видимостью, аппарат – реально­стью, и решительно довел этот процесс до конца. Партия была отдана в руки аппарату партии, стала придатком к аппарату. Ле­нинский страх распада партии на фракции был использован со всей энергией и без всякого стыда. Исчезли фракции – и пар­тия тоже исчезла. Исчезла опасность проникновения буржуаз­ной идеологии – и от марксистской идеологии тоже ничего не осталось. Только в «Капитале» (в т. III) торчала фраза о «беско­нечном развитии богатства человеческой природы как самоце­ли». Никто больше не говорил (как Троцкий), что человек при социализме достигнет по крайней мере уровня Гёте и Аристоте­ля. Аристотелей заменили винтики партийной машины.

А как хорошо все начиналось! Как легко было бежать в рево­люцию в одних чулках, оставив дома запертые отцом туфли! Та­кой же порыв, как за пару лет до этого – ухаживать за подру­гой, больной чахоткой, с риском заболеть самой – и выходила ее. А потом, когда Ольга Григорьевна вернулась с Колымы (и ждала ее ссылка), подруга отказалась ее принять, боялась за мужа. Через несколько лет Шатуновская сама пошла в гору, подруга попросилась в гости, и Ольга Григорьевна ее не приня­ла. «Друзья познаются в беде». И к Хрущеву не пошла, пригла­шавшему ее в гости после отставки: презирала трусость. А меж­ду тем, чего она от него хотела? Не аргументами убедили его Суслов с Козловым – какие они диалектики! – а чутьем: за ними стоит весь аппарат.

Впрочем, бог с нею, с политикой. Мне интереснее мораль. Ольга Григорьевна готова была душу положить за други своя. В этом отношении она была «анонимной христианкой». Но она не чувствовала, что красота отца, прощающего блудного сына, выше ее королевской гордости, напоминавшей гордость Ахма­товой. И тут вспоминается мне один совсем не политический эпизод. Я убедился на собственном опыте, что внезапное чувст­во причастия бесконечности блекнет, и одной памяти о нем не­достаточно, надо искать, как ежедневно причащаться своей глу­бине, как раздувать искру... И я дал Ольге Григорьевне «Школу молитвы» Антония Блума. Потом спросил, как? И Ольга Гри­горьевна, ничего не говоря, с неумолимой своей твердостью, от­рицательно покачала головой. Если бы она сказала: «Не очень... мне многое здесь не нравится» – осталась бы почва для разго­вора, я охотно заходил бы, продолжая такие разговоры, но ки­вок головой не допускал никакого диалога, никакого изменения раз и навсегда вынесенного приговора.

Почему? Ведь она любила религиозное чувство в стихах – на этом мы и сошлись. Но поэтическое чувство реальности Бога не затрагивало ее гордости. Можно подумать и так: я человек, и мне дано почувствовать Высшее, Бесконечное. Смирение – из другой сказки. Именно по глубине своей натуры Ольга Григорь­евна впитала в себя гордость не только социального, но метафи­зического бунта, гордость Прометея. «Бесконечное развитие бо­гатства человеческой природы» в «Капитале» имеет за собой долгую традицию. Тут и Протагор (человек – мера всех вещей), и «Панегирик человеку» Пико делла Мирандолы, и слова Ки­риллова в «Бесах»: «Если Бога нет, то надо самому встать на ме­сто Божье»... Не думаю, что Ольга Григорьевна все это прочла, но концепция бунтующего человека была рассыпана в сотнях книг, картин, музыкальных сочинений... Вместе с инерцией рабства революционное сознание отбросило и «ценностей не­зыблемую скалу», на вершине которой бесконечная по мощи святыня, объемлющая мир своей любовью и ждущая от челове­ка такой же бесконечной, превосходящей все земные мерки, любви... Ждущая от человека открытости залива океану, готов­ности утонуть в море света, сгореть в пламени без дыма...

А без открытости залива океану, без опоры на Бога, стояще­го над всеми земными системами, построенными из обломков Целого, человек становится рабом Дела и системы, созданной для торжества Дела, и только террор, вырвав солдата партии из строя, вернул Ольгу Григорьевну к поискам собственной глуби­ны. Но тут же подхватило ее другое дело, дело реабилитации не­винных, дело расследования сталинского коварства, и снова не было паузы созерцания, не было внутренней тишины, чтобы расслышать в ней Бога. Одна страсть – к справедливости для бедных – уступила место другой страсти – к обнажению страшной правды, – и стареющая женщина с неукротимой во­лей вступила в борьбу, один на один, с огромной машиной лжи, ничтожной в каждом винтике, но могучей именно своей безликостью. И до последних дней Ольга Григорьевна перебирала в уме улики и подлоги, держала в памяти свое резюме дела в 64 томах.

Чтобы дойти до конца в духовном освобождении от иллюзий истории, ей надо было освободиться от захваченности обличе­нием Сталина. Но тогда не было бы и дела в 64 томах. Так же как без яростной памяти на зло не было бы «Архипелага ГУЛАГ». Без страстной односторонности история не умеет обойтись.

Ольга Григорьевна Шатуновская – трагическая фигура, ос­тавшаяся в тени русской истории. То, что она не все могла до конца додумать, – не первый случай. История не дает нам видеть все с одинаковой ясностью, открывая одну перспективу, она за­крывает другие. Сегодня легко видеть, к чему революция вела.

Трудно понять пафос людей, ринувшихся в революцию от ужаса старого мира, от бойни Первой мировой войны, чудовищного истребления людей во имя «решения великого вопроса, какой мир хуже, Брестский или Версальский» (не боюсь процитиро­вать Ленина).

В 1990 году, на заседании Восточноевропейского семинара Франкфуртского университета, мне был задан вопрос: не пото­му ли русским труднее дается расставание с прошлым, чем нем­цам, что в нацизме грубо торчала идея насилия, а в коммунизме насилие предлагалось только как средство к общему счастью. Я ответил: «Да, конечно!» – и вспомнил своих друзей из «ком­мунистической фракции демократического движения». Моему другу Хайнцу Кригу легче было перечеркнуть свою юношескую любовь к Гитлеру, чем Петру Григорьевичу Григоренко – свою любовь к Ленину. И хотя я достаточно сказал о фарсе XVII съез­да, хочется сказать сейчас и о другой половине правды, о траги­ческом фарсе. Мои современники ничего не знают, ничего не помнят. А я помню. Я жил в 1937 году и даже написал письмо И. В. Сталину с советом не увлекаться террором... Было мне то­гда 19 лет, и, к счастью, И. В. Сталин моего письма не прочи­тал... А террор все ширился, и понять его становилось все труд­нее. Чуть-чуть спустя я говорил Агнессе Кун, что Сталин трус и готов перебить сто невинных, только бы не уцелел один зло­умышленник, способный его самого убить (что никто его и не собирался убивать, я и в лагере не понял). Между тем, колесо все раскручивалось, и понять смысл того, что происходит, стало вовсе невозможно. Террор вертелся, как вечный двигатель, сам себя подкармливая лавиной доносов и вызванных под пыткой признаний. Наверное, именно этот пик иррациональности схва­чен в образе Сталина-демона, питающегося эманацией челове­ческих страданий, хоххою. Наконец, после перерыва в год дли­ной, родился первый анекдот и, как голубь мира, облетел Моск­ву: «Как живете? – Как в автобусе: одни сидят, другие трясутся». И я сказал себе: мы стали смеяться над страхом; еще немного, и страх перейдет в мужество отчаяния. Если кто-то управляет этим безумием, то террор пойдет на убыль. И в самом деле, пик террора остался позади. Слава Богу, именно в это вре­мя я кончал свою курсовую работу о Достоевском, где опровер­гал оценки Горького, Ленина и Щедрина. Временно воцарилась усталость от казней, и работу вяло оценили как антимарксист­скую, но за мной всего только установили наблюдение. Полгода раньше – сел бы как миленький.

И вот вопрос: перестал ли я хоть тогда считать Сталина гени­ем? Не помню. Что-то пошатнулось, но не совсем сломалось. В 1941 году, когда нас стали бить, кумир почти распался. А ко­гда начались победы – я снова поверил в главнокомандующего...

Положение Сталина как живого бога установилось еще меж­ду XVI и XVII партсъездами. Подняться на трибуну и сказать, что Сталин грубо ошибся, в 1934 году было так же невозможно, как похулить Мохаммеда в Мекке, перед миллионной толпой мусульман. А дальше такие мысли додумывались разве только в лагере, да и в лагере – не всеми. На воле человек, глядя в зер­кало, шептал: «Один из нас стучит...»

Много позже, в другое, вегетарианское время, когда остава­лась только инерция культа, Петр Григорьевич Григоренко шел на трибуну районного партактива, как на казнь. Хотя было оче­видно, что казни за критику Хрущева не будет, жизнью платить не придется. Но оставалась какая-то мистика, окружавшая осо­бу Первого секретаря ЦК. Который по должности был великим теоретиком марксизма и проч., и проч., и проч., и за кощунст­венное попрание этой святыни пришлось поплатиться всего только своей военной карьерой. Перечитайте то, что Григорен­ко написал об этом эпизоде, и умножьте страх, который он ис­пытывал и преодолевал, подымаясь на трибуну, на какое-то очень большое число. На тысячу, или даже на миллион.

И еще вспомните, что была и государственная опасность, что почти весь немецкий народ сплотился вокруг Гитлера, что с выкриками одержимого резонировало отчаянье безработных, резонировала обида за Версаль, и возникла огромная военная сила, опрокидывавшая европейские государства, как карточные домики. В 1934 г. Киров отказался от предложенной ему роли не только потому, что плохо разбирался в международной поли­тике. Нетрудно было создать совет из достаточно подготовлен­ных людей. Еще живы были Радек, Бухарин. А в генеральном штабе еще работали способные люди. (Вспомним Тухачевского. Он вместе с Гудерианом тайно разрабатывал в Поволжье такти­ку танковых армий.) Но энергии и решимости вождя, способно­го противостать Гитлеру, ни у кого не было. И создавать новый фиктивный авторитет, подобный сталинскому, времени не оставалось. Авторитет Сталина-бога был бедствием, когда Сталин ошибался, когда он принимал преступные решения. Но этот ав­торитет бога был спасением, когда все разлеталось в прах, и ос­тавалось только единство народа со своим вождем, и вместо разбитых армий создавались новые армии... Немцев это не вы­ручило, но мы, уложив 27 миллионов, взяли Берлин...

Ветераны этого до сих пор не могут забыть. Я сам был под Москвой, и к северо-западу от Сталинграда, и у меня в Берли­не, в апреле 1945-го, кружилась голова; несколько капель моей крови упало и на русскую, и на немецкую землю; но ни чувство победы, ни чувство крови не заглушат во мне разума и совести, и для меня знамя Сталина – знамя лжи, и победа его – победа лжи, обвившей гибельную утопию коммунизма лаврами воин­ской славы. И наша национальная обязанность – разделаться с памятью Сталина так же, как немцы – с памятью Гитлера, сбросить имя Сталина со всем, что к нему прилипло, в пекло истории. Золото народного мужества не сгорит.

Над XVII съездом партии парила тень Гитлера. Сила демо­кратии – не на войне. Открытая оппозиция, раскол партии был риском, на который никто не решался. Делегаты съезда оказались между тигром и бушующим морем, между тиранией Сталина и победой Гитлера. Они попытались избежать этой альтернативы, но робко. Неуверенно, вступая в борьбу со свя­занными руками. Их поражение было несомненным, но море крови, которое пролил взбешенный Сталин, не имеет равных в истории.

Больше всех мне жаль зачинщика этого «боярского загово­ра», Серго Орджоникидзе. Он был человеком очень наивным. Галина Серебрякова вспоминает, как вожди, выпив, рассужда­ли, в чем счастье. Орджоникидзе сказал: строить социализм. Сталин ответил: нет, иметь врага, уничтожить его, а потом вы­пить бутылочку хорошего вина... Видимо, Орджоникидзе всерь­ез верил, что Сталин сможет уйти с поста генсека по-хорошему. Хорошие люди часто думают о других лучше, чем те заслужива­ют, и Серго был человек простодушный, прямой, вспыльчивый и добрый (мне говорили люди, близко знавшие его). От просто­душия – его план (если можно говорить о плане): голосованием на съезде подействовать на совесть людоеда, и людоед станет вегетарианцем.

Очередной боярский заговор, очередная затейка верховников кончилась так же, как при Иване Васильевиче и Анне Иоанновне: опричниной и бироновщиной (далеко затмившей своих ис­торических предшественников). Кобе невыгодно было сажать своего друга Серго на скамью подсудимых, но он несколько лет настойчиво и умело изводил его и довел до самоубийства. Оста­вив в живых вдову и делая вид, что покойного он очень любил.

Только на представлении оперы «Великая дружба» не выдержал и вышел из ложи, когда на сцене появилась тень Банко4...

А вдова не перестилала постели, на которой умер Серго, не трогала простынь, где запеклась кровь ее мужа, и до самой смерти ложилась спать рядом. Она дожила до встречи с Ольгой Григорьевной и рассказала ей, как все было.

Боюсь, что я не доживу до фильма или сериала, в котором узел русской истории, слившийся с жизнью Ольги Григорьевны Шатуновской, найдет свой зримый облик. Но только, будущие сценаристы, постановщики, актеры – не халтурьте! Попытайтесь вглядеться в жизнь людей, бросившихся из огня в полымя, в ужас Гражданской войны – от ужаса «законной» войны, нача­той тремя законными императорами, в пролетарский интерна­ционализм – от погромов и резни. Попытайтесь понять людей, «съеденных идеей», уверенных, что ради всеобщего счастья все позволено. Попытайтесь довести этих героев, через застенки и медленную голодную смерть, к той глубине, на краю которой остановилась Ольга Шатуновская.




Достарыңызбен бөлісу:
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   20




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет