Моим друзьям Марте и Херуке Часть первая

Часть первая

АНГЕЛ НА ПЕСКЕ.
CHORA

МОРАС

о чем я думаю?

моя квартирная хозяйка, сеньора пардес, загляды вает в мой шкаф и трогает белье

я подложил в ящик с трусами божью коровку, а ве чером ее там не было

надо бы поговорить с patrona, когда я вспомню ис панский

когдато я знал все языки вообще, даже ндембу, а по том забыл

доктор говорит, что мои неприятности происходят от любви к словам

другой доктор велел мне писать дневник, каждый божий день, записывать все, о чем я думаю

на это уходит слишком много слов, они проступают на губах грубой солью, гудят в голове золотистыми шершнями, крошатся мерзлым молоком, прозрачными крабами разбегаются по песку, стрекозиным слабым ломом носятся по ветру, засоряют водосток крупной манною небесной, будто раны дриадины подсыхают су кровицей, но если я перестану писать, все исчезнет

правда ведь, доктор?

сентябрь, 17, вечер

odi et amo

я еще в больнице заметил, что врачи относятся к тебе с нежностью, когда знают, что ты выздоровеешь, какаято безжалостная пружина в них ослабевает, что ли, ты уже не просто estado desesperado, стружка реаль ности, пригодная разве на растопку, ты еще не равен им, но ты уже нечто другое

из случайного и слабого ты восстаешь в напряжен ное и постоянное, и вот уже валькирии ткут материю победы, продевая в основу твоей плоти ловкий уток из красных стрел, и врачи смотрят на тебя, как сытые боги, и танцуют радостно в камышовых коронах, на менято они смотрели иначе — это я хорошо помню, хотя мно гое начисто забыл

сентябрь, 19

хозяин кафе добавил мне десять тысяч песет в неделю

говорит, я привлекаю посетителей

правда, велел побриться и купить новые джинсы

я видел джинсы в витрине на пласа реаль, цвета слоновой кости

такие были у моего брата, только те быстро стали чер ными, брат мне не давал их носить, говорил, что я при слоняюсь к грязным стенкам в сомнительных местах

мы жили тогда в вильнюсе, папа еще не умер

брат играл в волейбол на даче, там было много громко голосых мальчиков, потом они шли купаться и пить пиво, не люблю пиво, от него свербит в ушах и в горле липко

брат не разрешал мне туда приходить, а я все равно хо дил, вместе с таксой по имени луна

папа про луну говорил, что такса — это сеттер, выра щенный под диваном, а луна все понимала и косилась на него, я теперь это ясно вспомнил

иногда я вспоминаю сразу все и сильно пугаюсь, иногда — лоскутами, канителью, тогда не страшно

здесь в городе много такс и полнымполно йорк ширских терьеров

терьеры сидят в кафе на плетеных стульях рядом с хозяйками и пьют из блюдечек теплые сливки

сентябрь, 21

l’ habit fait le moine

что мне надеть? мы с фелипе идем в клуб, на пласа ка таланья, а надеть нечего, кроме вельветовых зеленых штанов и оранжевой майки

майка так себе, довольно старая

к тому же я постирал ее вместе с другой майкой, лиловой, и теперь обе хороши

между художником и клошаром очень тонкая грань, смеется фелипе, в твоем случае она почти неразличима, к тому же будет холодно в других вещах я выгляжу неле по, особенно в свитерах, для них у меня слишком узкие плечи

для галстука слишком тонкая шея

для рубашки слишком длинные руки

для пиджака слишком простое лицо, к тому же у меня нет пиджака

если бы я мог носить хитон, гиматий или хламиду

а еще лучше — уютный красный пеплос, на зависть афине палладе

сентябрь, 23

посидел в кафе на ла рамбле, вдруг захотелось cafe cortado, а молока дома не нашлось

отчего же это барселонские мучачос так нехороши? вот ведь и глаза у них с уголками кошачьими, и носы этак славно приплюснуты, и кожа лоснится оливково, и пальчики ловкие невелики, и колени круглы и зер нисты, и ляжки овальны и липнут влажно, и на губах усмешечка припухшая, и говорят они с низкой нежно стию, и в глаза глядеть — уворачиваются персеями, и амулеты у них холоднее льда и бесцветнее слез, и жем чужина вечности во лбу щурится, и в зеркала они гля дятся обсидиановые, и туники по краю расшиты меанд рами, хотя какие там туники, и четыре лучника каждую (каждого) охраняют, хотя какие там лучники, и крест св. фердинанда у каждой (у каждого) на впалой груди, и плащ их мессинский раскинут над водами мессински ми, и ляжки опять же, и пальчики, ну всем бы хороши, прекраснощекие, а вот мне не хороши

похоже, я и правда не в себе

сентябрь, 24

доктор дора

что с того, что грудь у нее выпирает из треугольного выреза, как нога из тесной лодочки, а в лице стоит чер ная вода, как в проруби, а платье ее — контурная карта старинного тела, с широтой рукавов, долготой подола и влажным триумфом под мышками

что с того? я радуюсь всему в ней, я не видел ее с тех пор, как мы прервали дозволенные речи, по семь тысяч пятьсот пятьдесят песет за речь

человек, нашедший свое место, не ведет дневников, говорит она

ты так и не вырррос, говорит она, раскатывая галль ское р, аккуратно, как кумранский свиток, я разочарр рована

поэт должен рррассказывать о своих стррраданиях, чтобы залечить их, в этом суть ррразговоррра со своим гением, а здесь что? нет утоления, нет, один гудящий голод

она вздыхает над моими записками, будто нерпа, упустившая рыбу, поводя скользкими плечами в сером искусcтвенном шелке

о чем я думаю? я бы разрешил ей съесть себя после смерти, как океанограф мальмгрен капитану третьего ранга цаппи, мне было бы даже пррриятно

октябрь, 3

un lion mite^.

если тебе нравятся мальчики, говорит фелипе, то нужно попробовать, а если девочки, то и пробовать не чего, это ведь проще простого

как же мне поступить, спрашиваю я у доктора до ры, — мне нравятся разные люди, я даже не сразу по нимаю, мальчики они или девочки

а что вы с ними делаете? спрашивает доктор дора, перевернутая будто в камереобскуре, оттого, что я смо трю на нее с кушетки, запрокинув голову

что бы я ни делал, выходит одно и то же — мне скуч но смотреть на их наготу, отвечаю я, разглядывая снизу колени доктора, слабые колени под нейлоном цвета cafe con hielo, их бы царю соломону показывать, выши тый подол подымать, вступая в сияющее стеклянное озеро, но дородная дора не шеба, она не ошибается

мне хочется любить их, но страшно с ними соеди няться, говорю я наконец, чтобы нарушить молчание, жужжащее соломоновой пчелкой, ведь это совершенно необратимо, понимаете?

ты делаешь простую вещь — суешь в другого чело века язык или, скажем, палец, а когда достаешь, он ста новится другим, не совсем твоим — понимаете? он обладает знанием, которым не обладаешь ты — о черных ледяных промоинах, о лиловой ряске, об алой осоке на белом глинистом берегу, да мало ли что он может там постигнуть, и от этого знания ты уже никуда не денешь ся, разве не страшно?

не думаю, говорит доктор дора, вы ведь тоже даете ему чувственное знание — этому вашему человеку — это, если позволите, равноценный обмен! отдавать и брать, в этом суть любви, наконец

суть чегочего? нет, она не шеба, эта дора, какая же она шеба — простых вещей понять не может, какой уж тут сладостный оживляющий боб! растворимый кофе на железнодорожной воде и подмокший казенный сахар в фунтике

октябрь, 4

познакомился с соседом, зовут его мило, у него бе лые ноги и маленькая крепкая голова

в своем вышитом турецкими огурцами драном ха лате он похож на стареющего императора с византий ской мозаики

нет, он похож на босого ареса

если он арес, то я — афродита? если я даже залезу в его ванную, то буду всего лишь подавальщиком из ка фе, неизвестно как попавшим в чужую ванную, а я хо тел бы быть его другом, к тому же на моем этаже сего дня нет воды

он смеется и дает мне полотенце

сейчас он предложит мне чаю или сразу выгонит, думаю я, выходя из пены

я так и знал

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Лондон, девятое октября

Мальтийские рукописи я должен разобрать за три недели. Я и за трижды три не успею. Коллеге Соллер су достаточно трех дней, чтобы настрочить ловкий от четец для Christie’s, а у меня на такую работу уходят недели.

Но что уж тут поделаешь? Господам госпитальерам придется подождать. Первая неделя у меня уйдет на за точку карандашей. Люблю начинать работу, имея под ру ками штук двадцать хорошо заточенных карандашей.

В те времена, когда у меня были студенты, на столе в аудитории всегда стоял стаканчик с карандашами. Студенты знали, как угодить профессору О. Т. Форжу.

Теперь я затачиваю карандаши сам, а профессором меня называют по привычке. Оценщик, или проще го воря, сортировщик, вот я кто.

Знаток маргиналий, специалист по медным застежкам.

Прошли те времена, когда, проведя пару семинаров по патристике, я мог просто сидеть и смотреть, как рас тет трава. Сидеть и смотреть, как растет трава. Может

быть, это единственное, на что я вообще способен. Как бы не так, Тео, парни из Welcome Trust уже завалили ка бинет коробками, распространяющими нежный запах тления. После того как я отделю зерна от плевел, одним томам достанется гулкая музейная скука, а другим болезненное веселье аукционов.

Кто бы мог подумать, что это будет повторяться год за годом, до тех пор, пока не надоест всем и окончатель но и сафьяновыми переплетами не начнут топить город ские котельные. Тактак. Отправитель рукописей — гос питаль Сакра Инфермерия, Мальта.

Это не тот ли Сакра Инфермерия, где больных зано сили по тоннелю, ведущему от гавани прямо в больнич ные палаты, а кормили из золотых тарелок? Хорошее место: в семнадцатом веке у них уже была специальная библиотека, отделение для незаконнорожденных и шел ковое белье на постелях. Однако странно, что орден не наложил на находку свою пятнистую старческую руку.

А впрочем, они успеют это сделать и после того, как я разберу весь этот хлам. Наверняка у Welcome Trust есть соответствующее соглашение с рыцарями.

Я даже в этом не сомневаюсь. Ведь если бы они на няли меня напрямую, то пришлось бы заплатить мне кучу денег, а так я просто выполняю свою обычную ра боту — копаюсь в старых греколатинских бумажках. А руководство Welcome Trust делает вид, что так и надо.

Скупые рыцари. Сэкономили на мне.

А не является ли наш директор членом ордена? Кто ж его знает. Теперь только ленивый не является членом какогонибудь тайного общества. Я — ленивый.

МОРАС

октябрь, 10

ночью я написал письмо и оставил на сайте зна комств — amor 2000, убедительное название, верно, док тор? — вместе с чернобелой фотографией

русые волосы, dunkelblond? ага, напиши еще ein dunk ler еhrenmann, серые глаза, родился в литве, male, пи сатель — да неужели?

figura: proporcional, написал я уверенно, замешкался только на bebida favorita, но ведь не в этом суть, живу в испании, знаю все языки, отвечу на все письма, девуш кам можно не беспокоиться

про девушек я потом приписал, для загадочности

доктор говорит, что мои неприятности происходят от любви к словам, поэтому письмо такое короткое, в нем девятнадцать слов

октябрь, 12

в кафе приходил сын хозяина, фелипе, принес мне бутылку вина и вишню в бумажном пакете, говорит, что у меня день рождения,

вишня помялась и испачкала ему белую рубашку

никакое благодеяние не бывает безнаказанным, ска зал я, он засмеялся и капнул на рубашку еще и вином, нарочно

фелипе — белозубый щеголь с ямочкой на щеке, у не го добродушный широкий рот, хочется сунуть туда орех и ласково надавить на челюсть снизу

октябрь, 13

у одного писателя русского — я недавно прочел — красавицы пахнут бузиной и сушеными грибами, особо продвинутые — бергамотом, но только между ног

юноши у карен бликсен пахнут кориандром и гео графическими картами, от миллера, если верить анаис нин, пахло vigne vierge, только и всего

бабушка фелипе — сегодня мы пили у нее чай — любит лакричные подушечки и поговорить об altitude poе´tique, у нее пурпурные, узко заточенные ногти, кито вые пластинки в лифе и ребристые часылуковица на ночном столике

она явственно пахнет тем, что моя бабушка называ ла остатки прежней роскоши и еще бутафорским кле ем, самую малость

а чем пахнет доктор дора? не красавица, не юноша, не дивная театральная старуха, человек без пола, без воз раста, пеньковый демон психоанализа в alparagatas

нет у нее запаха, оттого и говорить не о чем

октябрь, 13, вечер

toda la esperanza

фелипе говорит, что дружка нельзя найти в интерне те, как книжку нельзя купить в магазине, настоящие книжки бывают свалены в углу на чердаке снятой на ле то рассохшейся дачи, или стоят в коробке с надписью pa pel y cartо´n в библиотеке санатория, куда ты устроился сторожем, или на столике кафе, в коричневом шурша щем пакете, забытые кемто, увидевшим когото очень нужного — за толстой стеклянной стеной, под дождем, на улице — и помчавшимся вслед, смешно натянув пид жак на голову

у фелипе волосы, как два взъерошенных сорочьих крыла, наверняка у него гдето есть секрет с монетка ми, запонками и разглаженной ногтями фольгой от шоколада

я показал ему тот самый сайт — две тысячи любо вей, — и он долго водил пальцем по экрану, как по за трепанной книжке с картинками, а я смотрел на его затылок, стоя у него за спиной

я мог бы рассказать ему про скрипкувосьмушку, молчаливого целовальника, лунную аскорбинку, отсы ревшую пианолу, бумажные панамки стишков, и про то, как плохо рассказанные воспоминания изменяют про шлое, а плохо придуманные — будущее

я дал ему половинку своего мондоньедо и погладил по голове

ДОКТОР ЙОНАТАН ЙОРК — ДОКТОРУ ФРЕЙЗЕРУ,
КЛИНИКА АКСЕЛЬБЕРГЕР
(Служебная записка)

Oktober, 13

Ув. герр Фрейзер!

Покидая Вашу клинику, где я основал и прославил фармацевтическую лабораторию, хочу заявить, что не мало удивлен, мало того — преисполнен негодования.

Я рассчитывал на то, что в сложившейся ситуации за меня заступятся мои коллеги. А в особенности — Вы, доктор Фрейзер, человек, чье имя в науке стало извест

ным благодаря моей многолетней работе и моим успе хам на почве новейшей фармацевтики.

Глубокое разочарование, а также природная дели катность не позволяют мне вступать с Вами в дискус сию по поводу правомерности и моральной подопле ки ваших действий.

В свете последних событий мне остается только за явить о своем уходе, что я и делаю с горьким чувством невосполнимой потери.

Венский университет, где мы с вами имеем честь преподавать, числит в своих рядах девять нобелевских лауреатов в области медицины, я мог бы стать десятым, но политика Вашей клиники, а также равнодушие и за висть моих коллег не позволяют мне завершить иссле дования.

Если бы уважаемые коллеги, доктор Теодор Бильрод и доктор Карл Ландштайнер, столкнулись бы с подоб ным произволом, мир не знал бы о существовании че тырех групп крови и отрицательного резусфактора, не говоря уже об операциях по удалению желчного пу зыря у высших приматов.

Прошу считать меня уволенным с первого числа следующего месяца.

С уважением,

МОРАС

я получил ответ, точнее, два ответа

один от красивого парня, лукаса, он живет на маль те и делает по три ошибки в каждом слове

это хорошее место, там жила нимфа калипсо, и еще апостол павел жил три месяца

лукас работает в сенджулиане, не сказал кем, пишет, что на фотографии я похож на его учителя истории, я мог бы быть его учителем, я, кажется, проходил историю в университете

мог бы поехать на мальту и стать его учителем, мог бы учить его

может быть, еще не поздно

это он! это он, я его сразу узнал! он снился мне в боль нице и потом тоже

доктор говорил, что он был fantaseo — как это ска зать? — плод воображения, но ято знаю, что мне снятся взаправдашние люди, а не плоды

на фотографии у него щеки сливового оттенка и пер сиковые волосы, наверное, его отец финикиец, а мать норманнская принцесса! второе письмо — от девушки, я помню только первую фразу: дорогой морас! напрасно вы пренебрегаете... дальше я не читал

девушки беззвучны, они только отражают наши слова, как упругая стенка в зале для сквоша

в больнице был такой зал, по утрам там играли вра чи и сестры, я тоже хотел, но сказали, что это агрессия и мне нельзя

октябрь, 17

Доктор Дора велела мне пользоваться Прописны ми буквами и Точками.

Это очень неприятно, большие буквы раздуваются и не дают словам дышать, а точки как будто застрева ют у них в горле, но я все же попробую.

Написал еще одно письмо Лукасу. На вчерашнее он не ответил, но было воскресенье. У него, наверное, нет денег на интернет. Я много читал в эти дни. Теперь знаю, что названия островов происходят от слов мед, кемин и перец, а один остров называется Аудеш просто так. Лукас говорит помальтийски. Это такой англий ский с пришепетыванием, брызгами и стеснением в гру ди. Я прочел, что на Мальте был еврей Варрава, которо го бросили в кипящий котел, в который он собирался бросить турка Калимату. Или губернатора Фарнезе. Или наоборот. Варрава мне понравился, он пил настой из мака с мандрагорой и крепко спал. Все думали, что он умер, а он лежал за крепостной стеной. И еще там есть самый старый на свете храм, называется Джгантия. Если смотреть на план, то похоже на двух толстых жен щин, а вход в храм через это самое место. Там вообще много толстых женщин, богиня у них была тоже толстая и без головы. Звали Сансуна. Голова хранилась отдель но, ее пристраивали жрецы, когда нужно было.

октябрь, 18

Один клиент ночью искал какуюто статью в сети. Я носил ему кофе и менял пепельницы. Потом он ее распечатывал, по двести песет за страницу. Говорил, что покупает здесь тишину. Говорил, что дома не может работать. У меня был дом, и наш папа там работал. Это было однажды летом, когда он был жив. Я помню его стол и машинку оранжевую, на столе толстое стекло, под ним бумажки с телефонами, старые счета, квитан ции. Дивное какое слово — квитанция! Оно от латин ского слова quietus происходит, это значит тихий.

В кабинете всегда было тихо. Папа работает! говори ли мне, и я садился на подоконник с книжкой и мокры ми ягодами в миске. Или еще хлеб с маслом и сахаром. Чисто блокадник, говорила няня, вкуснее хлеба ничего не знает.

Еще няня говорила — касатик, и я думал, что это от слова косить, один глаз у меня немного косил, потом это прошло. Оказалось, что это от слова коса — мальчи ки с косами, густыми, убедительными косами, в стари ну считались красивыми, вот почему. У Лукаса есть ко са. Не знаю, густая ли, фотография не очень хорошая. Лукас — касатик.

Oktober, 19

Дитя мое, Чанчал. Вот уже две недели, как я на остро ве, но так и не загорел. Впрочем, я не слишкомто заго раю и в горах — ты, верно, помнишь те две недели в ЦелльамЗее? Мне нравится, что у нас такая разная кожа. Твоя шафрановая кожа ария и моя кремовая — арийца. Это так же красиво, как красные быстрые трам ваи в пустынном заснеженном городе.

Пляжи здесь грязны, а народ дик и безобразен. Пол дневное светило в зените, а также розоватый средизем ный закат развлекали меня первые пару дней. Писать тебе о том однообразном занятии, которому я посвящаю свои дни, мне не хотелось бы, хотя я понимаю твое лю бопытство.

Археология — чуждая мне наука, от нее у меня отуп ляющая mal de mer, но что мне остается? Респектабель ная публика не примет доктора Йорка в свои объятия, пока доктор Йорк не найдет способ вытряхнуть своих блошек из спального мешка.

А блошек мы с тобой развели немало, дитя мое. Ты ведь знаешь, что эти двое из департамента патологии в St. Johannsspital только и ждали удобного момента. Особенно Макс фон Петекофер, тот просто весь тряс ся в сладостном предвкушении, когда мы появились на конференции.

Хотя, разумеется, я не предполагал, что кот выско чит из мешка на первой стадии Untersuchung, когда нам, по сути, еще нечего было сказать. Но, помилуй, с какой же скоростью скандальное происшествие получает огласку! В фармацевтике, как и в любом нынешнем бизнесе, важно только debellare, тогда как parcere давно вышло из моды.

Ты пишешь, что после моего отъезда все улеглось, как морская вода, политая маслом? Я не удивлен. О нет. Негодование этих людей было таким же напускным, как их радость, когда мы с тобой были на коне и получали гранты, премии и все, чего душа пожелает.

Я получил оба твоих письма и полон благодарнос ти, но отвечать тебе был не в силах.

Все эти дни я возвращался в гостиничный номер, вы пивал бутылку вина, сидя на подоконнике — окно мое выходит в сад, правда, он и жалок, и неухожен, но все таки сад, — и ложился лицом к стене.

Я агонизировал, Чанчал, я испытывал попеременно бешенство, отчаяние, усталость, я расписывал июльские события кислотными жгучими красками, восстанавли вая их до мельчайших подробностей, всем своим суще ством все более отвращаясь от жизни.

Признаюсь тебе, мне было нелегко не писать домой, я не писал даже матери в Халляйн, хотя представляю, как она волновалась. Мне хотелось исчезнуть, превра титься в Jеdermann, то есть в имярека, которого никто не замечает.

Помнишь, я рассказывал тебе о Зальцбургском фес тивале, о самом первом — том, что мой дед вместе с Ри хардом Штраусом и Максом Райнхардтом устроили в двадцатом году?

Они поставили спектакль по Хуго Хофмансталю, и он назывался Jеdermann, герой в этой пьесе умирает, как ты, наверное, уже догадался. Я тоже хотел умереть, но теперь передумал.

November, 4

Чанчал!

Victors need never explain, success is never blamed.

От тебя зависит мое возвращение, оно в твоих ру ках, не упусти моего стеклянного сердца!

Сделай это, и мы вернем себе лабораторию.

На моем столе стоит твоя фотография. Та самая, что я сделал прошлой весной, когда мы поняли, что оконча тельно запутались. Помнишь? Ты был так несчастен, так неловок!

Смотрю на тебя, тогдашнего. Отсутствующее выра жение на смуглом лице. Сдвинутые брови. Большой па лец подпирает уголок припухшего рта. Каждый раз, ко гда я смотрю на нее — а делаю я это ритуально, по три раза на дню, — я вспоминаю, как ты, посмеиваясь, рас сказывал мне, что в Индии все делается три раза, а не два и не четыре.

Даже у слона бога Индры, сказал ты, и то три голо вы. Хотя это жутко неудобно.

Мы с тобой сидели в индийском ресторане, и я злился на гарсона, с медитативным выражением лица проходив шего мимо нас, не желая замечать мой поднятый палец.

— Третий раз сработает! — сказал ты и кивнул ему почти незаметно. О мой дивногубый кшатрий. Через пять минут на столе стояли аппам и масала. Видишь, милый мой, я ничего не забыл. Напиши мне подробно, что происходит у нас и в St. Johannsspital — чтоб он сгорел! — занимаешься ли ты своей темой и намерен ли ты продолжать то, что мы начали. Полагаю, что намерен, дитя мое. Не станешь же ты говорить мне о невинных жертвах спешки и небрежно сти, как это делал фон Петекофер! Ты единственный, кто знает, что это не небрежность. Более того, мы с тобой в двух шагах от триумфального дня, когда те, кто пытался играть с нами свое простень кое е2 — е4, остекленеют от зависти. Как я теперь стек ленею от бешенства. Ты ведь знаешь, у средневековых шахматистов ко роль имел возможность пойти конем, если ему угрожа ла опасность. Эта возможность, единственная за всю иг ру, называлась весьма убедительно — прыжок короля. Ты — мой троянский конь, Чанчал, и я пойду тобой.

Нет, ты — мой Боевой Индийский конь. Как там говорилось в гимне поклонения Бхагавати, который ты читал мне в нашу первую ночь?

Видишь, я все помню.

И не пиши мне всех этих alle bemitleiden dich боль ше, умоляю тебя, Чанчал. В твоих спелых вишневых устах это выглядит как богохульство.

ЙЙ

МОРАС

я поеду на мальту, зря я заплатил сеньоре пардес сорок тысяч вперед

еще только половина октября, она мне не вернет, нечего и просить

еще придется платить за синюю цаплю и прожжен ную скатерть — галисийское кружево с белыми птица ми, у нее везде птицы, и сама она похожа на вечную птичницу

так и вижу ее в крахмальном чепце аля изабелла кастильская

фелипе говорит, только болваны летают самолетами

на мальту ходит круизный пароход, говорит он, за одно увидишь рим и монтекарло, я посмотрел в ком пьютере, девяносто шесть тысяч песет! никак не могу привыкнуть к новым деньгам, хотя старых уже два с лишним года как нет, многие здесь считают в тысячах, а потом поправляются, улыбаясь со значением

приятель фелипе моет посуду на голден принцесс, он поговорит с ним во вторник, может, у них отыщется место для трехгрошового пассажира

фелипе и лукас играют в небесах в четыре руки, а я сижу на полу и тихонько жму на педаль

октябрь, 22

испанская профессор меня полюбила

вчера она поила меня чаем и крутила пластинку свое го мертвого мужа

пластинка квохтала, учительница дрожала улыбкой

пятна в ее хрестоматии похожи на чернильные, но это вино

Так. Прописные. Прописные.

Сеньора Пардес со складчатыми веками меня нена видит. Я встаю по ночам и ем овсяное печенье. Всюду крошки и в постели тоже. А еще я разбил ее цаплю, си нюю, нечаянно. Она собрала цаплины кусочки в перед ник и унесла зачемто. Что она станет с ними делать?

без даты

на фото у лукаса волосы цвета перестоявшего меда

а еще бывает крушиновый мед, мутнокоричневый с прозеленью

такие у лукаса глаза я пририсовал ему пчелиные радостные усы и брови у таких мальчиков не бывает полых ладоней и плоского голоса не бывает да и мальчиков таких не бывает, опомнись, мо

октябрь, 23

о чем я думаю? на кой черт я проторчал половину ночи в этом баре боадас, надышался до одури мятным дымом

дэниэл, никакой он не дэниэл, все они здесь бело курые луисы, оливковые хосе марии с клепаными плетками, козырными дамами в кожаных рукавах, ва ша девятка бита, бита, бита

ребята говорят, раз уж я влюбился в парня, я должен знать, как это делается

дэниэлиликакеготам привел меня в комнату за ба ром: кушетка, как у психоаналитика в фильме вуди ал лена, шотландский плед с длинным ворсом, два стула с венским изгибом, я и не знал о таком укромном мес течке

видишь — сказал он, стягивая тугие джинсы с голых бедер — какие они у меня круглые! как королевские буллы! не хватает только красных шелковых шнурков или серой пеньковой веревки, подумал я, смертельные буллы присылали на пеньковой веревке, а твои похожи на плохое известие больше, чем на царскую милость

ты милый, милый, muy simpatico, твердил дэниэл илиможетнедэниэл, не огорчайся, это от плохой травы, увидимся завтра на твоей квартире? знал бы он, что это за квартира, думает, что я переодетый англичанин, охот ник за пимиентос дель пикильо, санжозепский зевака в поисках утерянной бутифарры

это все мой акцент! никто не слышит в нем русского воспаленного нёба, онемелой увулы, припухших связок, с такими связками можно петь cante andaluz, говорит моя каталонская профессор джоан жорди

ваша мембрррана звучит суххестивно, дорррогой морррассс, говорит доктор дора

октябрь, 24

прочел сегодня, что слово гетто от итальянского слова плавильня происходит

евреи в венеции селились в районе плавилен, то есть их селили, никто их не спрашивал особенно

плавильня — хорошее слово, в нем есть вильнюс, и плавный, и love, и даже авель

и еще плавильня — это змеиное слово таршиш, тут непременно замешан фарсис финикийский, где сереб ряные копи, оттуда в три года раз приходил фарсисский корабль, привозивший золото и серебро, и слоновую кость, и обезьян и павлинов, а может, и не фарсис никакой, а тарсисс, испанская гавань, куда бежал иона, а тот, от кого он бежал, воздвиг на море крепкий ветер и пра вильно сделал

и еще из мильтона вспомнил вот это, про адские воро та: оттуда, словно из жерла плавильни, бил клубами чер ный дым

и русское еще: она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи

бывают слова, где смыслы цепляются один за другой, будто блестящими крючочками

у моей няни был в зингере ящичек с такими — черны ми, дивно красивыми и бесполезными

так и не узнал, зачем они

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Лондон, двадцать четвертое октября

Наконецто я приступил к мальтийским доку ментам.

В основном, как и следовало ожидать, это монас тырские хроники, письма и рукописные служебники.

Среди всего прочего обнаружился справочник по фармацевтике, а также копия трактата Давида Лагнеуса Harmonia seu Consensus Philosophorum Chemicorum.

Фармацевтический справочник — красавец. Печать в две краски, цельнокожаный переплет с бинтами по корешку, гравированный фронтиспис.

Текст переложен какойто рукописью — или пись мом? — алхимического, насколько мне удалось уло вить, содержания. Хотя, чтобы в этом убедиться, непло хо было бы перевести пару страниц.

Начало у рукописи отсутствует, а из некоего подобия колофона следует, что написал ее некий брат Joannes — не слишком оригинальное имя для ученого монаха, надо заметить.

Первый из сохранившихся листов начинается фра зой ad perpetranda miracula rei unius — чтобы свершить чудо одногоединственного.

Как я успел заметить, язык рукописи — письма? — изобилует греческими словами и, что самое интерес ное, в нем отсутствует обычная для подобного рода тек стов алхимическая терминология. Никаких тебе ким мерийских теней, черных драконов или красных львов.

Речь, без сомнения, идет о Transmutatio и Opus Mag num, но в какомто совершенно неожиданном и не обычном контексте.

Не уверен, что господам госпитальерам обязатель но об этом докладывать.

Библиотека для них — всего лишь собрание аукци онных лотов, никто даже не удосужился полистать рос кошный справочник хотя бы из любопытства — а ведь Иоаннова бумага выпала бы им прямо в руки!

Во всяком случае сначала я прочитаю письмо це ликом.

Придется освежить латынь и греческий, ничего не поделаешь, дорогой Тео.

И вот еще что занятно. Многие греческие слова, ко торые встречаются в тексте, являются именами фини кийских богов.

Известно, что именно финикийцы, гдето в IX в. до н. э., заложили на Мальте первое поселение, но какое это имеет отношение к Великому Деланию и брату Иоанну? Может, и никакого.

МОРАС

октябрь, 27

он покупает его на рынке в марсашлокке

сколько чудесных ш в этих словах

в барселоне много а, и лл, и рр

сегодня шел по рамбла де санта моника, еще есть рамбла капуцинов и дель эстудио, много рамбл

рамбла поарабски это высохшее русло, выходит, все реки здесь бывшие

приятно думать, что идешь по чистому, сухому дну

без даты

субботнее утро, пустое, сизое небо, в городе тихо, только молоточки слышны гдето высоко, в строитель ных лесах — но близко, будто у самого виска — настой чивые и прохладные

в детстве у меня был любимый звук — нажимаешь педаль у отцовского пианино, не касаясь клавиш, толь ко педаль, и оно будто вздыхает, хрипло, как старая собака, но это надо делать рукой, только рукой, то есть надо быть очень маленьким и сидеть на полу

ноябрь, 1

о чем я думаю? о мальте

думать о мальте — это как стоять за спиной у челове ка, еще не знающего, что ты вернулся

смотреть, как он переставляет книги или моет тарелки

ты стараешься не дышать и ждешь, когда он обернет ся, но он уже почувствовал тебя и нарочно не оборачи вается

ты знаешь, какое у него сейчас лицо

время становится точьвточь как плавающий снег в стеклянной игрушке

у стекла такая приятная тяжесть и внутри марципано вый домик

ноябрь, 2

ПРОПИСНЫЕ!!!

Лукас спрашивает, почему я зову себя Морас.

Это долгая история, впрочем, можно и покороче. Moras — это испанская куманика. Точнее — ежевика, но разница только в сизом налете на тугих иссиня черных ягодицах.

Нет, еще есть разница: ежевика любит залитые солнцем берега, а куманика — острую осоку и влаж ный мох.

Несомненно, я — куманика. Я связан с ней руниче ской мыльной веревкой, ведь моя руна — дубовый, ежевичный, куманический thorn.

Я связан с ней тем же колючим сочным стеблем, что и безумный Жан со своим дроком.

С тех пор как я в Испании, я — Морас. Точнее, Zar zamoras, но многие зовут меня Морас, или просто — Мо.

А то Zarza напоминает Zamza, а это нам вовсе ни к чему.

Латунная латынь позвякивает в памяти: мора — это промежуток времени. Самая малая единица времени в античном стихе. Четыре моры — это стопа дактиля. Три моры — стопа хорея. Восемь мор — плоскостопие и белый билет.

Будь здесь Ежи, мой виленский дружок, он сказал бы, что Мора — не пауза никакая, а существо с двумя душа ми — порождение славянского душного сна, — чья недоб рая душа появляется только ночью. У Моры прозрачное тело, длинные ноги и руки, Мора похожа на комара или ночную бабочку, она приносит зло помимо своей во ли, но уберечься от нее легко — не нужно даже втыкать иголку в подол или подставлять зеркало — стоит только сказать: приходи утром, дам тебе хлеба и соли.

Будь здесь Ежи, мой виленский дружок, он бы так и сказал. Но его здесь нет, и я живу на кофе и сухарях.

без даты

некоторые вещи нащупываешь с досадой, будто вы ключатель у двери, вслепую, в незнакомом гостиничном номере

да вот же он! вспыхивает свет, и ты забываешь о вы ключателе — теперь ты знаешь, где он, и легко отыщешь его в темноте

со словами происходит обратное: стоит увидеть их внутреннее устройство, нащупать кнопку, как смысл расплывается

бич человека — это воображаемое знание, говорит монтень

знание — вот где гибель поэта, говорю я, разобла ченные слова тянут шею книзу, как мешок с речными камнями

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Лондон, третье ноября

Теперь, когда ко мне в руки попало письмо Иоанна Мальтийского, я почувствовал, как забытое уже любо пытство щекочет мне пересохшее от скуки горло.

Текст этот, со всей для меня очевидностью, пред ставляет собой практическое руководство.

Можно сколько угодно врать самому себе, но рано или поздно наступает момент, когда нужно чтото сделать. Сейчас самое время.

Полагаю, что письмо Иоанна, небрежно заложенное в фармацевтический справочник, дожидалось именно меня. Пожалуй, только я и способен по достоинству его оценить. Я не вор, хотя и взял то, что мне не принадле жало. Я — получатель этого message, вот я кто.

Я — мессенджер.

И вот еще что.

Алхимия — это террор. Но только не такой террор, когда летят бомбы и свистят пули, а террор глубинный, когда человек вопреки всякому здравому смыслу и безо всякой надежды на результат занимается практической деконструкцией действительности. Своей собственной в том числе.

Поэтому, как писал Кунрат, изучай, медитируй, трудись, работай, вари, и очистительный поток омо ет тебя.

И мне не нужно предъявлять герметический сосуд и саламандру, полную луну и восходящее солнце — до статочно уже того, что я сам в здравом уме и полном рассудке понимаю: свободная мысль, а значит, и жизнь возможны только вопреки, все остальное лишь химиче ские процессы.

Лондон, четвертое ноября

Ай да Тео! Нынче ночью перевел вторую страницу. Скоро заделаюсь заправским латинистом, хотя стари ка Соллерса мне все равно не переплюнуть.

…Сообщается, что предметы сии есть разделенная на части первоматерия (prima materia). Деление про тивно самой природе prima materia, но, будучи насиль ственным образом разделенной, она принимает образы предметов, изготовленных рукой человека.

МОРАС

моя квартирная хозяйка сошла с ума

она хочет вышить мне подушку

думку, как говорила моя няня

спрашивает, что я хочу там видеть: алые маки, котен ка или надпись

придумал надпись для подушки: I shut my eyes and all the world drops dead

сеньора пардес замахала руками и ушла на кухню

ноябрь, 4

у валлийцев в мабиногионе было три воинственных персонажа божественного происхождения, не помню, как их звали

зато помню, как звали жен: och — увы, garim — плач и diaspad — крик

и как звали слуг: rwg — плохой, gwaeth — худший и gwaethaf oll — самый худший

вот я и думаю: чтобы стать понастоящему воинствен ным, достаточно окружить себя подобными людьми и бо жественное происхождение тебе не поможет

ноябрь, 5

Когда я лежал в больнице, там была темнорыжая де вочка. Пия. Она хотела умереть. У нее в палате все было пластмассовое. Даже оправа у зеркальца. К ней прихо дило много народу: мама, папа и разные красивые кузи ны. От Пии пахло ванилью, как от свежей плюшки, она ходила по коридору в белом шерстяном халате с выши тым на кармане кроликом. Раньше, когда я лежал в дру гой больнице, нам не разрешали носить свою одежду и ходить по коридору с девушками. Девушек там и не было, только стриженые тетки, совсем старые. Доктор сказал мне, что Пия скоро выпишется, поедет домой, и я решил подарить ей чтонибудь на память. Нарисовал ее портрет в профиль и приклеил прядь волос к рисунку. Своих, потому что до Пииных было никак не добраться. А на место глаза приклеил синий кусочек стекла от раз битого термометра, я его еще раньше нашел в процедур ной комнате. Рисунок я подложил Пие под дверь. Это было поздно вечером, уже разносили сонные таблетки. Наутро она не вышла к завтраку, и я понес ей поднос с какао и печеньем, это у нас разрешали. Можно было хо дить в гости и все такое.

Я дошел до ее двери, не расплескав ни капли, хотя пол был скользкий, его только что помыли. Дверь у Пии не открылась. Я поставил поднос на пол. На ужине ее тоже не было и назавтра нигде не было. Сестра Роби отмахну лась, когда я спросил. Доктор сделал удивленное лицо, и я больше не стал спрашивать. Когда люди делают такое лицо, я боюсь спрашивать. Потом я забыл про Пию. Те перь только вспомнил. Может, ее и не было совсем.

ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА

Лондон, шестое ноября

Письмо Иоанна Мальтийского («Мальтийский» — это я хорошо придумал, ему бы и самому понравилось) производит довольно странное впечатление. Совершен но очевидно, что автор знаком с традициями александ рийской алхимии и трудами Филона.

Мир, жизнь, существование остаются — если верить Иоанну — лишенными смысла до тех пор, пока собы тия не завершат свое Тransmutatio, результатом которо го станет выплавленный из этой лишенной смысла дей ствительности меч огненный, или lapis philosophorum.

Впрочем, как рассуждает автор, философский камень может появиться в мире и без помощи алхимиков.

Чаще всего так и бывает, поскольку адепты своими намерениями и волей только нарушают естественный ход вещей.

Засылая троянского коня, набитого их условными знаниями, к стенам действительности, они забывают, что в брюхе у него сидит еще один — набитый другими возможностями. А в том — еще один. И так без конца. Итак, смысл, согласно подозрительно хорошо образо ванному келарю Иоанну, появляется в мире вследствие случайного и непреднамеренного сочетания стихий, ве ществ и духов, такое может произойти раз в тысячу лет, а все остальное время весь этот никчемный балаганчик заводит свою жестяную музыку безо всякого смысла.

И безо всякой надежды. Между прочим, очень по хоже на правду, черт меня побери.

МОРАС

безденежье воет в каминной трубе, будто красно глазая баньши, изпод двери дует, я не высыпаюсь и подурнел изрядно

сегодня в кафе, где я подаю рогалики и пиво к вя лому интернету, оливковая девушка посмотрела мне на ботинки, а в глаза, как раньше, не посмотрела

надеть бы мне крахмальные подтяжки да и бить в барабан: так больше продолжаться не может! а по том уехать в поперечном разрезе трамвая

но это ктото уже раньше сказал, кажется

ноябрь, 11

Вот Фелипе говорит, что брат меня не любит, потому что не пишет и денег не шлет. Может быть, у него у са мого нет, сказал я Фелипе, а он усмехнулся. Но если бы он не любил меня, мой старший брат, разве открыл бы он мне свою тайну, настоящую тайну — стоящую всех моих секретов, прошлых и нынешних?

Однажды, когда мы с родителями — папа был жив, и даже мама была жива — жили на даче, под Аникщяй, брат позвал меня на пляж рано утром, все в доме еще спали, только няня возилась на веранде со старым мед ным кофейником, оттуда тянуло чуть пригорелой го речью и свежим хлебом, мне ужасно захотелось кофе, но пойти с братом — все равно куда — было такой осле пительно редкой удачей, что, упустив ее, я бы себе не простил, наверное, до сих пор.

— Умеешь ли ты хранить секреты? — спросил меня брат, когда мы шли к реке, похрустывая терпкими со седскими дичками, яблок было такое множество, что тя желые ветки свешивались через забор почти до самой земли, но соседка все равно ругалась.

— Умею ли я хранить секреты?! — возмутился я, остановившись посреди дороги. — Да у меня полный сад секретов! И никто еще не нашел ни одного! Брат както искоса поглядел на меня и покачал го ловой, мы пошли дальше, он молчал и грыз яблоки, а я весь дрожал от знакомого предвкушения, точно такого же, как утром первого января, когда идешь в гостиную смотреть подарки, я тогда даже есть не мог, хотя по ут рам бываю страшно голоден, просто как зверь.

— Видишь? — Он сел на песок у самой воды и пока зал на ясный отпечаток тела в песке, только не человече ского, а с крыльями, вокруг отпечатка были выложены в три ряда мелкие камушки и сухие ветки.

— Здесь был ангел, — сказал он, глядя на меня и не много хмурясь, наверное, ему пришлось себя переси лить, чтобы рассказать мне такое. Я тоже сел и стал вглядываться. Крылья отпечатались тонко и почти незаметно, не сколько белых перышек втиснулись в песок, я взял

одно и дунул, оно пролетело чутьчуть, упало в воду и закачалось у самого берега.

— Ангел? — переспросил я просто так, чтобы про изнести это слово.

— Ангел, — кивнул брат. — Иногда они спускаются сюда, чтобы посмотреть с земли на небо. Не все же им смотреть с неба на землю. Он еще раз прилетит, я точно знаю. Будем последние дураки, если пропустим такое. Представляешь, посмотреть в глаза настоящему анге лу? В городе все от зависти сдохнут. К тому же ангелам этого не разрешают, так что он вроде как в самоволке. Придется сторожить. Я — ночью, ты — днем. Идет? Я закивал головой, испугавшись, что он передумает. Передумывать он умел быстро и беспощадно.

— Ты, главное, родителям не говори, они шум под нимут, набегут с глупостями, затопчут тут все. — Он легко поднялся и пошел матросской походкой в сто рону поселка. А я остался сидеть. Прошло часов пять или семь или сто, но ангел все не прилетал. Я уже съел припасенные яблоки и даже нашел в кармане леденец без фантика, весь в хлебных крошках. Спустились сумерки, я ходил по берегу туда и сюда, дрожа от холода и нетерпения, высматривая ангела с запада и брата с востока. Пляж опустел, только в дальнем его конце какой то дядька делал приседания, сверкая терракотовыми гладкими плечами. Когда совсем стемнело, брат при шел с другой стороны — с юга, точнее, прибежал, крас ный и запыхавшийся.

— Быстро домой! — Он взял меня за руку и потащил в лес, чтобы вернуться по самой короткой тропинке. — Предки с ума сходят. Няня плачет, по поселку ходит, ищет тебя.

— Но ты же сам сказал… А если он прилетит? — Я вы дергивал руку и упирался как мог.

— Не прилетит! — Брат мотал головой. — На закате они обычно заняты. Письма разносят. На закате у поч тальонов самая работа. А через час я сам сюда вернусь, честное слово! И он вернулся. Я знаю, я заходил в его комнату пос ле десяти, там никого не было, только одеяло сверну тое — мой брат уважал традиции и все делал правиль но, даже из дому сбегал, как в книжке. Оставляя чучелко. Дома мне здорово попало, и с тех пор я старался при ходить до заката, хотя не был уверен — и это меня мучи ло, — что ангел не прилетит как раз в эти полчаса, во время смены караула. Отпечаток на песке давно стер ся и камушки разъехались, но я помнил это место и вре мя от времени подрисовывал палочкой непривычно круглый, размашистый контур. А потом лето кончилось и мы уехали в город. Однажды я пытался вернуться в Каралишкес — до Аникщяй на пыльном автобусе и потом минут сорок пешком, — но на пляже, на том самом месте, сидели тет ки в сарафанах и смеялись над лысым загорелым спут ником, который стоял на круглом камне на одной ноге, изображая цаплю или еще какуюто птицу, у теток бле стели красные лица, и рты были красные, и в них дро жали красные языки. На газете перед тетками стояла бутылка толстого стекла и лежала полумертвая рыба. Рыба тоже дрожа ла — зазубренным хвостом, почти незаметно. Нечего было и думать, что ангел решится загля нуть сюда в ближайшие сто тысяч лет. Я бы на его ме сте не заглянул.