Владимир Высоцкий - Баллада о Любви

Когда вода Всемирного потопа

Вернулась вновь в границы берегов,

Из пены уходящего потока

На берег тихо выбралась Любовь -

И растворилась в воздухе до срока,

А срока было - сорок сороков...
И чудаки - еще такие есть -

Вдыхают полной грудью эту смесь,

И ни наград не ждут, ни наказанья, -

И, думая, что дышат просто так,

Они внезапно попадают в такт

Такого же - неровного - дыханья.

Пусть поют во сне и наяву!..

Я дышу, и значит - я люблю!

Я люблю, и значит - я живу!

Страна Любви - великая страна!

И с рыцарей своих - для испытаний -

Все строже станет спрашивать она:

Потребует разлук и расстояний,

Лишит покоя, отдыха и сна...

Они уже согласны заплатить:

Любой ценой - и жизнью бы рискнули, -

Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить

Волшебную невидимую нить,

Которую меж ними протянули.

Пусть поют во сне и наяву!..

Я дышу, и значит - я люблю!

Я люблю, и значит - я живу!

Не докричишься - сколько не зови, -

Им счет ведут молва и пустословье,

Но этот счет замешан на крови.

А мы поставим свечи в изголовье

Погибших от невиданной любви...

Их голосам дано сливаться в такт,

И вечностью дышать в одно дыханье,

И встретиться - со вздохом на устах -

На хрупких переправах и мостах,

На узких перекрестках мирозданья.

С ног сбивал, из мертвых воскрешал, -

Потому что если не любил -

Значит, и не жил, и не дышал!

Я когда-то умру - мы когда-то всегда умираем, -

Как бы так угадать, чтоб не сам - чтобы в спину ножом:

Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, -

Не скажу про живых, но покойников мы бережем.
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок -

И ударит душа на ворованных клячах в галоп,

В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок...

Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Неродящий пустырь и сплошное ничто - беспредел.

И среди ничего возвышались литые ворота,

И огромный этап - тысяч пять - на коленях сидел.

Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел.

Седовласый старик слишком долго возился с засовом -

И кряхтел и ворчал, и не смог отворить - и ушел.

Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.

Здесь малина, братва, - нас встречают малиновым звоном!

Все вернулось на круг, и распятый над кругом висел.

Мне - чтоб были друзья, да жена - чтобы пала на гроб, -

Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок...

Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Это Петр Святой - он апостол, а я - остолоп.

Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженных яблок...

Но сады сторожат - и убит я без промаха в лоб.

Кони просят овсу, но и я закусил удила.

Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок

Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала!

Стояла на посту.

Красоточка-шатеночка

Стояла на посту.

Прекрасная и гордая,

Заметна за версту,

У выезда из города

Стояла на посту.

Ругайся цельный день,

Хоть скромная,хоть дерзкая -

Ругайся цельный день.

Гулять бы ей с подругами

И нюхать бы сирень!

А надо с шоферюгами

Ругаться цельный день

Милиции сержант,

Останкинская девочка,

Милиции сержант.

Иной снимает пеночки,

Любому свой талант,

А Леночка, а Леночка -

Милиции сержант.

Огни летят, огни,

К Москве из Шереметьева

Огни летят, огни.

Ревут сирены зычные,

Прохожий - ни-ни-ни!

На Лену заграничные

Огни летят,огни!

А ручка не дрожит,

Чуть-чуть дрожит коленочка,

А ручка не дрожит.

Машины, чай, не в шашечку,

Колеса - вжик да вжик!

Дает она отмашечку,

А ручка не дрожит.

Свой замедляет ход.

Хоть и была исправная,

Но замедляет ход.

Вокруг охрана стеночкой

Из КГБ, но вот

Машина рядом с Леночкой

Свой замедляет ход.

Красавец-эфиоп,

Глядит на Лену пристально

Красавец-эфиоп.

И встав с подушки кремовой,

Не промахнуться чтоб,

Бросает хризантему ей

Красавец-эфиоп!

ЦК КПСС

ЦК КПСС.

Спешит наперерез -

Пожалте, Л.Потапова,

В ЦК КПСС!

Тот самый эфиоп,

Он чинно благодарствует

И трет ладонью лоб,

Поскольку званья царского

Тот самый эфиоп!

Уж свита водки выпила,

А он глядит на дверь,

И все глядит на дверь.

Все потчуют союзника,

А он сопит, как зверь,

Но тут раздалась музыка

И отворилась дверь :

Вся в тюле и в панбархате

В зал Леночка вошла.

Когда она вошла.

И сам красавец царственный,

Ахмет Али-Паша

Воскликнул - вот так здравствуйте! -

Когда она вошла.

И вскоре нашу Леночку

Узнал весь белый свет,

Узнал весь белый свет -

Когда, покончив с папою,

Стал шахом принц Ахмет,

Шахиню Л.Потапову

Узнал весь белый свет!

Облака плывут, облака,

Не спеша плывут, как в кино.

А я цыпленка ем табака,

Я коньячку принял полкило.
Облака плывут в Абакан,

Не спеша плывут облака.

Им тепло, небось, облакам,

А я продрог насквозь, на века!

В лед, что я кайлом ковырял!

Ведь недаром я двадцать лет

Протрубил по тем лагерям.

До сих пор в ушах шмона гам!..

Эй, подайте ж мне ананас

И коньячку еще двести грамм!

В милый край плывут, в Колыму,

И не нужен им адвокат,

Им амнистия - ни к чему.

Двадцать лет, как день, разменял!

Я в пивной сижу, словно лорд,

И даже зубы есть у меня!

Им ни пенсии, ни хлопот...

А мне четвертого - перевод,

И двадцать третьего - перевод.

Полстраны сидит в кабаках!

И нашей памятью в те края

Облака плывут, облака...

И нашей памятью в те края

Облака плывут, облака...

И не платим мальчишеству дань.

И за кладом на сказочном острове

Не стремимся мы в дальнюю даль!

Ни на катере - к этакой матери...

Но поскольку молчание - золото,

То и мы, безусловно, старатели.

Промолчи, промолчи, промолчи!

Для надежности спрятав глаза,

Сколько раз мы молчали по-разному,

Но не против, конечно, а за!

Отшумели и сгинули смолода...

А молчальники вышли в начальники,

Потому что молчание - золото.

Промолчи, промолчи, промолчи!

Нас заела речей маята,

Но под всеми словесными перлами

Проступает пятном немота.

От обиды, от боли, от голода!

Мы-то знаем - доходней молчание,

Потому что молчание - золото!

Вот как просто попасть в первачи,

Вот как просто попасть в палачи -

Промолчи, промолчи, промолчи!

И такие, в сущности, примерные.

Всё томят вас бури вернисажные,

Всё шатают паводки премьерные.

Ходите, тишайшие, в неистовых,

Феями цензурными заняньканы!.

Ну а если — ни премьер, ни выставок?

Десять метров комната в Останкино,

Где улыбкой стражники-наставники

Не сияют благостно и святочно,

Но стоит картина на подрамнике, —

Вот и всё!

... А этого достаточно.
Есть — стоит картина на подрамнике,

Этого достаточно!

(Вроде не заложишь и не купишь их),

Ах, как вы присутствуете, ражие,

По карманам рассовавши кукиши!

Что ж, зовите небылицы былями,

Окликайте стражников по имени!..

Бродят между ражими Добрынями

Тунеядцы Несторы и Пимены.

Их имён с эстрад не рассиропили,

В супер их не тискают облаточный:

"Эрика" берёт четыре копии,

Вот и всё!

...А этого достаточно.
Пусть пока всего четыре копии —

Этого достаточно!

Создаёт советы и комиссии,

Что ни день — фанфарное безмолвие

Славит многодумное безмыслие.

Бродит Кривда с полосы на полосу,

Делится с соседской Кривдой опытом!.

Но гремит — напетое вполголоса,

Но гудит — прочитанное шёпотом.

Ни партера нет, ни лож, ни яруса,

Клака не безумствует припадочно, —

Есть магнитофон системы "Яуза",

Вот и всё!

...А этого достаточно.
Есть — стоит картина на подрамнике!

Есть — отстуканы четыре копии!

Есть магнитофон системы "Яуза"!

Этого достаточно!

Александр Галич

... он сам виновник всех своих злосчастных бед,

Терпя, чего терпеть без подлости - не можно..."

(Н.Карамзин)

Не казаться, а быть!

...Здесь мосты, словно кони -

По ночам на дыбы!

Здесь всегда по квадрату

На рассвете полки -

От Синода к Сенату,

Как четыре строки!

Над пожаром зари

Наколдовано столько,

Набормотано столько,

Наколдовано столько,

Набормотано столько,

Что пойди - повтори!
Все земные печали -

Были в этом краю...

Вот и платим молчаньем

За причастность свою!

Прапоры и корнеты,

Мальчишки были безумны,

К чему им мои советы?!

На кислые ездить воды -

Они ж по ночам: "Отчизна!

Тираны! Заря свободы!"

Я в битвах сражался стойко,

И весь их щенячий табор

Мне мнился игрой, и только.

И я прославлял свободу,

Под пламенные тирады

Мы пили вино, как воду.

(Отнюдь не угрозой чести!)

Казалось, куда как мудро

Себя объявить в отъезде.

Что меркнет копейкой ржавой

Всей славы моей лучинность

Пред солнечной ихней славой?!

Уныло проходят годы...

Но я же кричал: "Тираны!"

И славил зарю свободы!

Повторяем следы.

Никого еще опыт

Не спасал от беды!

И не здесь, а везде

Будут Клодтовы кони -

Подчиняться узде?!

Век наш пробует нас -

Можешь выйти на площадь,

Смеешь выйти на площадь,

Можешь выйти на площадь,

Смеешь выйти на площадь

В тот назначенный час?!
Где стоят по квадрату

В ожиданьи полки -

От Синода к Сенату,

Как четыре строки?!

Исп.: Александр Галич

"... правление Литературного Фонда СССР извещает о смерти писателя,

члена Литфонда, Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей

30 мая сего года, на 71-ом году жизни, после тяжёлой и продолжительной болезни,

и выражает соболезнование семье покойного".

Единственное, появившееся в газетах, вернее,

в одной - "Литературной газете", - сообщение

о смерти Б.Л.Пастернака.

Разобрали венки на веники,

На полчасика погрустнели,

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!
И терзали Шопена лабухи,

И торжественно шло прощанье...

Он не мылил петли в Елабуге,

И с ума не сходил в Сучане!

На поминки его поспели!..

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

Ровно семьдесят - возраст смертный,

И не просто какой-то пасынок,

Член Литфонда - усопший сметный!

Отзвенели его метели...

До чего ж мы гордимся, сволочи,

Что он умер в своей постели!

Свеча горела на столе, свеча горела..."

Горела люстра!

Очки на морде палача

Сверкали шустро!

А зал зевал, а зал скучал -

Мели, Емеля!

Ведь не в тюрьму, и не в Сучан,

Не к "высшей мере"!

Колесованьем,

А как поленом по лицу,

Голосованьем!

"За что? Кого там?"

И кто-то жрал, и кто-то ржал

Над анекдотом...

И эту скуку!

Мы поименно вспомним всех,

Кто поднял руку!

Прислонясь к дверному косяку..."

Словно взят у вечности отгул...

А над гробом встали мародёры,

И несут почётный караул... Ка-ра-ул!

Исп.: Александр Галич

Когда я вернусь - ты не смейся, - когда я

вернусь,

февральскому снегу,

По еле заметному следу к теплу и ночлегу,

И, вздрогнув от счастья, на птичий твой

зов оглянусь,

Когда я вернусь, о, когда я вернусь...

Послушай, послушай - не смейся, - когда я

вернусь,

таможней,

И прямо с вокзала в кромешный, ничтожный,

раешный

клянусь,

Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом,

Где с куполом синим не властно соперничать небо,

И ладана запах, как запах приютского хлеба,

Ударит меня и заплещется в сердце моем...

Когда я вернусь... О, когда я вернусь...

Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи

Тот старый мотив, тот давнишний, забытый,

запетый,

И я упаду, побежденный своею победой,

И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои,

Когда я вернусь.. А когда я вернусь?

среди кирпичного надсада

ночной кораблик негасимый

из Александровского сада,

ночной фонарик нелюдимый,

на розу желтую похожий,

над головой своих любимых,

у ног прохожих.

пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.

В ночной столице фотоснимок

печально сделал иностранец,

и выезжает на Ордынку

такси с больными седоками,

и мертвецы стоят в обнимку

с особняками.

певец печальный по столице,

стоит у лавки керосинной

печальный дворник круглолицый,

спешит по улице невзрачной

любовник старый и красивый.

Полночный поезд новобрачный

плывет в тоске необьяснимой.

плывет в несчастие случайный,

блуждает выговор еврейский

на желтой лестнице печальной,

и от любви до невеселья

под Новый год, под воскресенье,

плывет красотка записная,

своей тоски не обьясняя.

дрожат снежинки на вагоне,

морозный ветер, бледный ветер

обтянет красные ладони,

и льется мед огней вечерних

и пахнет сладкою халвою,

ночной пирог несет сочельник

над головою.

волне средь моря городского

плывет в тоске необьяснимой,

как будто жизнь начнется снова,

как будто будет свет и слава,

удачный день и вдоволь хлеба,

как будто жизнь качнется вправо,

качнувшись влево.

Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы

Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.

Уснули стены, пол, постель, картины,

уснули стол, ковры, засовы, крюк,

весь гардероб, буфет, свеча, гардины.

Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,

хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,

ночник, белье, шкафы, стекло, часы,

ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.

Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,

среди бумаг, в столе, в готовой речи,

в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле

остывшего камина, в каждой вещи.

В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,

за зеркалом, в кровати, в спинке стула,

опять в тазу, в распятьях, в простынях,

в метле у входа, в туфлях. Все уснуло.

Уснуло все. Окно. И снег в окне.

Соседней крыши белый скат. Как скатерть

ее конек. И весь квартал во сне,

разрезанный оконной рамой насмерть.

Уснули арки, стены, окна, все.

Булыжники, торцы, решетки, клумбы.

Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо...

Ограды, украшенья, цепи, тумбы.

Уснули двери, кольца, ручки, крюк,

замки, засовы, их ключи, запоры.

Нигде не слышен шепот, шорох, стук.

Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.

Уснули тюрьмы, за'мки. Спят весы

средь рыбной лавки. Спят свиные туши.

Дома, задворки. Спят цепные псы.

В подвалах кошки спят, торчат их уши.

Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.

Спит парусник в порту. Вода со снегом

под кузовом его во сне сипит,

сливаясь вдалеке с уснувшим небом.

Джон Донн уснул. И море вместе с ним.

И берег меловой уснул над морем.

Весь остров спит, объятый сном одним.

И каждый сад закрыт тройным запором.

Спят клены, сосны, грабы, пихты, ель.

Спят склоны гор, ручьи на склонах, тропы.

Лисицы, волк. Залез медведь в постель.

Наносит снег у входов нор сугробы.

И птицы спят. Не слышно пенья их.

Вороний крик не слышен, ночь, совиный

не слышен смех. Простор английский тих.

Звезда сверкает. Мышь идет с повинной.

Уснуло все. Лежат в своих гробах

все мертвецы. Спокойно спят. В кроватях

живые спят в морях своих рубах.

По одиночке. Крепко. Спят в объятьях.

Уснуло все. Спят реки, горы, лес.

Спят звери, птицы, мертвый мир, живое.

Лишь белый снег летит с ночных небес.

Но спят и там, у всех над головою.

Спят ангелы. Тревожный мир забыт

во сне святыми -- к их стыду святому.

Геенна спит и Рай прекрасный спит.

Никто не выйдет в этот час из дому.

Господь уснул. Земля сейчас чужда.

Глаза не видят, слух не внемлет боле.

И дьявол спит. И вместе с ним вражда

заснула на снегу в английском поле.

Спят всадники. Архангел спит с трубой.

И кони спят, во сне качаясь плавно.

И херувимы все -- одной толпой,

обнявшись, спят под сводом церкви Павла.

Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.

Все образы, все рифмы. Сильных, слабых

найти нельзя. Порок, тоска, грехи,

равно тихи, лежат в своих силлабах.

И каждый стих с другим, как близкий брат,

хоть шепчет другу друг: чуть-чуть подвинься.

Но каждый так далек от райских врат,

так беден, густ, так чист, что в них -- единство.

Все строки спят. Спит ямбов строгий свод.

Хореи спят, как стражи, слева, справа.

И спит виденье в них летейских вод.

И крепко спит за ним другое -- слава.

Спят беды все. Страданья крепко спят.

Пороки спят. Добро со злом обнялось.

Пророки спят. Белесый снегопад

в пространстве ищет черных пятен малость.

Уснуло все. Спят крепко толпы книг.

Спят реки слов, покрыты льдом забвенья.

Спят речи все, со всею правдой в них.

Их цепи спят; чуть-чуть звенят их звенья.

Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.

Их слуги злые. Их друзья. Их дети.

И только снег шуршит во тьме дорог.

И больше звуков нет на целом свете.
Но чу! Ты слышишь -- там, в холодной тьме,

там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.

Там кто-то предоставлен всей зиме.

И плачет он. Там кто-то есть во мраке.

Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.

А нити нет... И он так одиноко

плывет в снегу. Повсюду холод, мгла...

Сшивая ночь с рассветом... Так высоко!

"Кто ж там рыдает? Ты ли, ангел мой,

возврата ждешь, под снегом ждешь, как лета,

любви моей?.. Во тьме идешь домой.

Не ты ль кричишь во мраке?" -- Нет ответа.

"Не вы ль там, херувимы? Грустный хор

напомнило мне этих слез звучанье.

Не вы ль решились спящий мой собор

покинуть вдруг? Не вы ль? Не вы ль?" -- Молчанье.

"Не ты ли, Павел? Правда, голос твой

уж слишком огрублен суровой речью.

Не ты ль поник во тьме седой главой

и плачешь там?" -- Но тишь летит навстречу.

"Не та ль во тьме прикрыла взор рука,

которая повсюду здесь маячит?

Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика,

но слишком уж высокий голос плачет".

Молчанье. Тишь. -- "Не ты ли, Гавриил,

подул в трубу, а кто-то громко лает?

Но что ж лишь я один глаза открыл,

а всадники своих коней седлают.

Все крепко спит. В объятьях крепкой тьмы.

А гончие уж мчат с небес толпою.

Не ты ли, Гавриил, среди зимы

рыдаешь тут, один, впотьмах, с трубою?"

Здесь я одна скорблю в небесной выси

о том, что создала своим трудом

тяжелые, как цепи, чувства, мысли.

Ты с этим грузом мог вершить полет

среди страстей, среди грехов, и выше.

Ты птицей был и видел свой народ

повсюду, весь, взлетал над скатом крыши.

Ты видел все моря, весь дальний край.

И Ад ты зрел -- в себе, а после -- в яви.

Ты видел также явно светлый Рай

в печальнейшей -- из всех страстей -- оправе.

Ты видел: жизнь, она как остров твой.

И с Океаном этим ты встречался:

со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.

Ты Бога облетел и вспять помчался.

Но этот груз тебя не пустит ввысь,

откуда этот мир -- лишь сотня башен

да ленты рек, и где, при взгляде вниз,

сей страшный суд совсем не страшен.

И климат там недвижен, в той стране.

Откуда все, как сон больной в истоме.

Господь оттуда -- только свет в окне

туманной ночью в самом дальнем доме.

Поля бывают. Их не пашет плуг.

Года не пашет. И века не пашет.

Одни леса стоят стеной вокруг,

а только дождь в траве огромной пляшет.

Тот первый дровосек, чей тощий конь

вбежит туда, плутая в страхе чащей,

на сосну взлезши, вдруг узрит огонь

в своей долине, там, вдали лежащей.

Все, все вдали. А здесь неясный край.

Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.

Здесь так светло. Не слышен псиный лай.

И колокольный звон совсем не слышен.

И он поймет, что все -- вдали. К лесам

он лошадь повернет движеньем резким.

И тотчас вожжи, сани, ночь, он сам

и бедный конь -- все станет сном библейским.

Ну, вот я плачу, плачу, нет пути.

Вернуться суждено мне в эти камни.

Нельзя прийти туда мне во плоти.

Лишь мертвой суждено взлететь туда мне.

Да, да, одной. Забыв тебя, мой свет,

в сырой земле, забыв навек, на муку

бесплодного желанья плыть вослед,

чтоб сшить своею плотью, сшить разлуку.

Но чу! пока я плачем твой ночлег

смущаю здесь, -- летит во тьму, не тает,

разлуку нашу здесь сшивая, снег,

и взад-вперед игла, игла летает.

Не я рыдаю -- плачешь ты, Джон Донн.

Лежишь один, и спит в шкафах посуда,

покуда снег летит на спящий дом,

покуда снег летит во тьму оттуда".

свой чистый путь и жажду жизни лучшей

раз навсегда доверив той звезде,

которая сейчас закрыта тучей.

Подобье птиц. Душа его чиста,

а светский путь, хотя, должно быть, грешен,

естественней вороньего гнезда

над серою толпой пустых скворешен.

Подобье птиц, и он проснется днем.

Сейчас -- лежит под покрывалом белым,

покуда сшито снегом, сшито сном

пространство меж душой и спящим телом.

Уснуло все. Но ждут еще конца

два-три стиха и скалят рот щербато,

что светская любовь -- лишь долг певца,

духовная любовь -- лишь плоть аббата.

На чье бы колесо сих вод не лить,

оно все тот же хлеб на свете мелет.

Ведь если можно с кем-то жизнь делить,

то кто же с нами нашу смерть разделит?

Дыра в сей ткани. Всяк, кто хочет, рвет.

Со всех концов. Уйдет. Вернется снова.

Еще рывок! И только небосвод

во мраке иногда берет иглу портного.

Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.

Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.

Того гляди и выглянет из туч

Звезда, что столько лет твой мир хранила.