Сборнике рассказов «Ночь светла»

- Видел тебя, Леонард, на съезде, по телевизору показывали.

- Да ну? - говорю. - Случайно попал. Академик Лихачев Дмитрий Сергеич сидел, сидел в Президиуме да и пошел в народ. Впереди обычно сидят националы, под телевизоры прутся… А возле меня, у окна, местечко свободное оказалось, вот Лихачев пришел сюда и присел. И тут же сюда поехала телевизионная аппаратура…

- Н-да? – усмехнулся Коробков. – Ну, и об чем ты подумал?

- Если б до сих пор в «Орловской правде» работал, - нашелся я, - ни с Лихачевым бы не посидел, ни в телевизор бы не попал.

- Ну, и что? – говорит Коробков, аж глаза побелели.

- А то, - отвечаю бывшему шефу неукротимо. - Что это академик Древнюю Русь выводит от Киевской Руси? А до того нас, что ли, не было? Например, на Дунае сербы – наши кровные братья…

- Ну, завелся, - усмехнулся Коробов С.В. – «спальный вагон» прямого сообщения. И пошел себе далее по своей железной дороге в почетные граждане города, а я домой к себе на снижение, как самолет на посадку.

Ладно. Пойдем далее, короче не скажешь. На порожках музея Бунина в Орле встретил я Гавриила Николаевича Симонова. Он из родственников Константина Симонова, но живет во Франции, в Бордо, ученый-ядерщик, председатель французского общества «Друзья Бунина». Это отец его эмигрировал когда-то во Францию, а Гавриил Николаевич уже там родился.

И встретил я за Понырями, на подступах к Малоархангельску, памятный знак: «Здесь в 1943 году был фронтовой корреспондент Константин Симонов». А сам я подумал тогда: «Кабы он да еще поэт Лев Ошанин оказались у Пухова, на том участие Центрального фронта, что перед самим Малоархангельском, городок, возможно, получил бы известность, весь мир бы его знал». А уж Франция это точно.
18. Оригинал и копия.
Ну, хватит! Все про писателей да про писателей. Разве что еще разок про Пушкина. Вернее, про правнука его – Григория Григорьевича. Был он в Малоархангельске, даже в доме у нас побывал, когда памятник его великому предку в городке открывали. Приглашал я Григория Григорьевича сюда, чтобы все жители тут по-настоящему почувствовали «русский дух». Григорий Григорьевич – копия своего прапрадеда. Говорят, сам Пушкин, проезжая из Орла от Ермолова на Кавказ, был принят тут за ревизора. Гоголю Пушкин передал этот сюжет, и получился «Ревизор» - «всероссийская пьеса». До сих пор все тут как и было тогда! Копия! И тут, и даже в Испании. Ставили там «всероссийскую пьесу», и все хохотали, особенно где-то в провинции, поближе к памятнику Санчо Пансе и Дон Кихоту.
19. Есенинские мотивы.
Это Есенин позвал меня в поэзию. Еще когда я учился в четвертом классе. Попался мне в руки сборник с березками на обложке, так я аж задохнулся от этих стихов. Радость и любовь! Сам попробовал писать. Да так и пишу стихи с этого самого четвертого класса школы. А с седьмого они еще и запелись, на музыку в душе моей стали ложиться.

Сергей Есенин родился в Константиново, на Оке серединной, широкой. Однако частенько переносился мыслью к истокам Оки. И женился на Зинаиде Райх, а была она из Орла, а Орел на Оке – реке. С Фетом Есенин вплотную тут у нас в Орле встретился…

Как-то с орловским Союзом журналистов поехали мы на «уикенд» к истокам Оки. Выше некуда, самый исток, это за станцией Малоархангельск. Водица из трубочки бежит и бежит, позванивает, разговаривает. И запелись в душе моей стихи Сергея Есенина. Музыка легла на слова, вернее, слова на музыку: «Дай, Джим, на счастье лапу мне». А потом и на «Песнь о собаке». Так свободно, оказывается, кладется музыка на слова Сергея Есенина. Показал профессору Галине Борисовне Курляндской «Песню о собаке» - вздрогнула, говорит:

- Никому не показывай.

Показал Осмоловскому Олегу Николаевичу, тоже профессору, говорит:

- Наоборот, показывай, пусть у людей трепещут сердца. Такие-то сухари, сухарики!

Мнения диаметрально противоположные. А все равно в душе тепло оттого.
20. Запах полыни.
Первого настоящего композитора я увидел в Курске, в пединситуте, в актовом зале. Приехал к нам туда композитор Ян Френкель, а его двоюродный брат со своим сыном у нас преподавали психологию. Сел композитор Ян Френкель на сцене за пианино, и я услышал песню «Русское поле». Свой Малоархангельск увидел, родные поля. Чудо какое-то произошло со мной, сотворилось, так и пою песню ту до сих пор:

«Пусть я давно человек городской.

Запах полыни, вешние ливни

Вдруг обожгут меня прежней тоской.

Поле, Русское поле».
21. Пиджак на колосьях.
Приехал Ельцин к нам в Орел. Повезли его в поле – показать урожай. Снял он пиджак и набросил на колосья. Пиджак так и остался лежать на колосьях. А у меня – песня про жеребенка родилась с такими словами:

«Как выйду за город, в степное раздолье,

В зеленое поле – просторно-то как!

Так сердце окатит Россией, любовью,

На хлебные волны наброшу пиджак.

ПРИПЕВ: Качайся, пиджак, на колосьях зеленых!

И ты, колыбель моя, вы – берега!

Заржет жеребенок – талантлив, чертенок!

И я ему в голос, ага»…

- Центнеров под пятьдесят будет, - сказал Ельцин и снял с колосьев пиджак, одел на себя, застегнулся на все пуговицы.

И как в воду глядел. Теперь на том поле и более собирают. Верится: хлеб насущный нам пропасть не даст!
22. Мал золотник, да дорог.
И вот, спустя годы, а именно, 29 октября 2009 года, к нам сюда, на Орловщину, приехал уже другой президент России Анатолий Дмитриевич Медведев. Но уже не в Орел, а в Малоархангельск – как бы в столицу русского хлеба. Тут Академия себе базу научно-практическую подготовила – Совещания всероссийские проводит. Рабочую встречу с губернаторами всех хлебосеющих областей провел и Медведев. Представители всех 56 хлебосеющих регионов страны были тут, представляете? Городок-то всего 4,3 тысячи населения. А замах каков – сельскохозяйственная политика страны, говорили, определялась на последующие пятнадцать лет.

В самом деле, городок мал, да удал. Трех первых лиц государства повидал за свою историю. Екатерина Великая, проезжая на Юг, подарила Архангельскому селу статус уездного города. А в незапамятные времена в этих местах скифско-сколотских бывал царь Итаки Одиссей. В этих местах еще когда хлеб выращивали и через Тамань тот хлеб шел в Грецию, на Итаку. Вскормил этот самый хлеб Платона, Аристотеля, Александра Македонского и др. А через них Греция создала всю европейскую цивилизацию. Вот какова цена нашему хлебу! А мы говорим, мал городок. Мал, да удал. Мал золотник, да дорог.

И вот кортеж. Верх машины откинут. Никита Сергеевич близко-близко. Лицо у Хрущева какое-то желтовато-землистое. Вроде под южным солнцем было, а какое-то усталое. Ну, как потом я видел у артиста Петросяна, когда тот был в Орле у нас, помню, и переходил из гостиницы «Русь» в облдрамтеатр, шел на концерт… Да, Никита Сергеевич стоит в машине и руку вверх держит, приветствуя. Думали, что он за старым драмтеатром направо повернет, к Дому Советов, где власть, а он прямо поехал. Люди хлынули с обеих сторон, дорогу перекрыли. Охрана тут же всех раскидала, и кортеж дальше по Комсомольской проследовал.

Говорили, уже перед Дмитровском Орловским Хрущев увидел: дом деревянный мужики строят возле самой дороги, сидят наверху сруба, свесив ноги. Остановился Никита, полез туда к ним по лестнице. Сел и тоже сидит, ногами болтает. Говорит:

- Ну и как вы, деды, тут живете? Не ожидали?

- Да ить царь, – закурили деды махорочки. – Конечно, не ожидали. Так вот с самим царем держаться за руку. От вас, Никита Сергеевич, усяво ожидать можно!
24. Мой гениальный читатель.

Ну, и артисты они – эти первые лица! Чего только не отчебучат. В самом деле, всего можно от них ожидать.

- Но только чего не могут, - сказал мне один тут читатель мой - прораб Петрушин из малоархангельского «Прогресса», - так это крепостное право отменить.

- Как это, - говорю, - не могут? Еще Александр Второй в 1861 году отменил, слава богу. А через сто лет, в 1961 году, Хрущев паспорта крестьянам дал, и крестьяне те в город поуводрали.

- Ну и что? – сказал мне Петрушин – голова, дом его самый красивый в округе. Целый показательный поселок возвел он в малоархангельском Костино вместе со школой образцово-показательной – «потемкинскую деревню». Это Строев, когда был губернатором, дал команду построить, чтобы было что показывать сельхозакадемикам из «Агро-Щелково».

- Ну и что! – повторил Петрушин уже с нажимом в голосе. – А что же в столицы-то нас никого не пускают, особо в Москву. То прописку не давали, а то квадратные метры миллиончики теперь стоят. Жизнь другая в столицах, получше. Денежек побольше. Вот туда провинция из своей глухомани и прется, а ее не пущают. «Крепость» такая наложена… И где же, как говорится, Свобода, Равенство и Братство? Свободы ехать в столицу нет, значит, и Равенства нет, и какое тогда в таком случае Братство? Извините, подвиньтесь… Как сказал в Сколково Медведев, могут в будущем снова оказаться гражданские усобицы…

- Делать же что-то надо, - сказал напоследок Петрушин-прораб. – Вон в Бразилии столицу из Рио-де-Жанейро в город Бразилиа перенесли. И ничего себе, летают чиновники туда-сюда самолетами.
25. Анна Каренина.
Так я хотел сказать про артистов, а свернул опять же на устроителей жизни. И все же давайте про артистов, про таких артистов – кого я в жизни воочию видел. Ну, например, в Курске, еще в молодые годы. Первой из таких видел воочию Аллу Константиновну Тарасову – артистку МХАТа, она играла роль Анны Карениной.

Говорили, когда она ехала в Курск, везли за ней несколько вагонов реквизита всякого, костюмы и прочее. Да еще и сами артисты, сколько всего, весь театр – целый поезд. А сейчас? Тыр-пыр, туда-сюда. Все по дешевке. Надежда Бабкина едет со своим молодым мужем – ни ансамбля тебе, ни тем более оркестра каких-нибудь народных инструментов. Под фонограмму, и все. Называется, «кара-оке». А то и вовсе петь не надо. Кто поймет-то, что это фонограмма звучит, а ты только губами перебираешь? Главное: грохоту побольше, чтобы аж в ушах щекотало.

А проверить некому. Как бывало когда-то, когда существовало агентство по авторским правам – ЮЗО ВААП (Юго-Западное отделение Всесоюзного Агентства по авторским правам), что было в Ростове-на-Дону.
26. «Умирающий лебедь» Сен-Санса.
И еще про великую артистку, увиденную тогда в Курске, в старом драмтеатре. Это про балерину Майю Плисецкую. Как же я пробрался туда, на концерт к ней, когда билет достать было совершенно невозможно? А через друга моего Игоря Шевченко. У него знакомый был кочегаром в театре, так через его кочегарку. И на галерку.

И с галерки, сверху вниз, врезался взору моему навсегда этот свернувшийся на сцене цветок. Майя Плисецкая под музыку Сен-Санса. И потом, когда переводил я с французского «Умирающего лебедя» Стефана Малларме, возник и стоял перед глазами тот образ Майи Плисецкой на сцене. И переводилось легко, музыкально, в смятенной груди.

Не знает высоты, на юг не улетает,

Он тут всегда. А пруд сковало льдом.

Он хочет пить, он бьет по льду крылом,

Но льда его крыло не пробивает.
Он – Лебедь, он встречает смерть на льдине.

Зима пришла, сурова и седа.

А он все тут – на милой на равнине,

Откуда все летят, когда зима сюда.

И не стремится ввысь, слабее силы вражьей.

Крылом не одолев земного притяженья,
Он сел на пруд, чтоб тут заиндеветь.

В плену у льда, исполненный презренья,

Свободный – на свободе умереть.
27. Цветы Надежде Павловой.
И еще про балерину. Но это уже в Орле, в горсаду, в киноконцертном зале «Юбилейный». Самое яркое, что осталось от этого, так это то, что сынуля наш семиклассник Игорь осмелился выйти на сцену и вручил ей цветы. И прекрасная балерина Надежда Павловна чмокнула его в щечку. Мне кажется, это слышали все.
28. «На ниточке одной».
А на другое лето там же мы слушали моего любимого баса Бориса Штоколова. Он пел русские романсы.

«Только раз бывает в жизни встреча,

Только раз судьбою рвется нить».

Для выразительности, чтобы лучше от груди шли обертоны, он распахнул свой фрак, а мне казалось, еще шире распахнул свою русскую душу. И «нить» эта потом проявилась в стихах моих самым неожиданным образом, в таких строках авторской песни:

«А предо мной все пращуры, все лики,

Все сотни лет на ниточке одной».

(«Моя деревенька»).
29. Рыжие пальчики на фортепиано.
И далее эта «ниточка» вон куда протянулась: в фортепианную музыку. И был у нас в Орле пианист Эмиль Гилельс. И слушали мы его во Дворце железнодорожников. Ближе к сцене с женой мы сидели. И вышел он к краю сцены цветы брать, и мы с женой увидели, что пальчики у него коротенькие, с рыжими волосинками.

- Как же он такими коротышками звуки волшебные извлекает из фортепьяно? – удивились мы.

И после в Одессе, куда «дикарями» приехали мы потом отдыхать, на 14-ю станцию Большого Фонтана, стоя на пирсе, пели мы эту местную, одесскую песенку с превеликим энтузиазмом:

- Емеля Гилельс – кто ж его не знал?

Его все звали просто Милька рыжий.

Порой он за Одессу забывал,

Ему все больше Лондоны, Парыжи».
30. Святослав Рихтер.
Из всех концертов, на какие мы с женой бывали в молодости, самое яркое – это то, как и где мы видели и слушали другого, может, самого великого пианиста всех времен и народов, - так это самого Святослава Рихтера. Да еще при каких обстоятельствах! Тоже в Орле и в том же Дворце железнодорожников.

Друг мой Юра Поздняков – профессиональный музыкант – позвонил мне и сказал:

- Рихтер будет в Орле! Едет за границу, хочет свой концерт на нас попробовать!

И Юра достал нам три контрамарки. Мне, жене моей и сынуле нашему Игорю, он тогда учился в детской музыкальной школе, по классу фортепиано.

Контрамарки были с правом сидеть на сцене. Да еще прямо за спиной у маэстро. Надо же! Так он разрешил организаторам этого концерта. Выходя на сцену, маэстро сначала кланялся нам, а потом уже залу. И после каждой вещи тоже сначала нам кланялся, а потом уже залу.

Вот он присел за инструмент. Пауза. Замер, проходя воображением все произведение – весь в вихре будущих звуков, в соответствиях пальцев и клавишей. И вот эти пальцы на этих клавишах – длинные, благородные, нервные пальцы и в то же время величественные… Вот же они перед нами, вот…

Слышали после по радио: за границей у Рихтера был фурор. Выступал маэстро и на родине Ван Клиберна, но все это было потом, а мы у него были первыми и дышали на сцене ему прямо в затылок. Были с ним заодно, как родные.
31. Святослав Рерих.
А это был уже другой Святослав – Рерих. Святослав Рерих-художник. И встретились мы с ним в Москве, в Третьяковке. Шли с другом моим скульптором Валентином Чухаркиным (у него мастерская была тогда рядом, на улице Пятницкой) и, как на скалу, наткнулись. Прямо перед нами вдруг они – Рерих, сын. И жена его – в красном. Как на картинах его, на портретах. Остановились мы на миг да и простояли часа полтора. За разговором о Гималаях и Шамбале, о Будде и ранних христианах. Не будь этой встречи, я, скорее всего, «Прометеи» бы не написал. Про Прометея, сидящего на скале Свободы.
32. Бутерброд с красной икрой.
И еще один момент, связанный с писателями. Был я в Доме творчества «Переделкино», как раз тогда, осенью 1986 года, когда мой сын учился на ВЛК – Высших Литературных Курсах. Дело было под Октябрьскую. Почему резче запомнилось? Да потому что к праздничному обеду подали плюс бутерброд с черной икрой – каждому. А одному человеку дали бутерброд еще и с красной икрой. Это был поэт Саша Красный, известный по нашему революционному прошлому. В тот день в «Известиях» была опубликована его статья – воспоминанье о штурме Зимнего.

Сам Саша Красный был уже настолько древен и ветх, что передвигался по главному корпусу, опираясь ладонью о стеночку. Родственников у него не было, и Дом творчества был ему, видимо, богадельней. В такие годы дворцы штурмуют лишь в воображении.

Был я у матери Василия Шукшина в Бийске на другой год после его кончины. Мать, узнав, что я, побывав до того в Сростках, собираюсь писать о Василии, встречала меня как сына. Приготовила угощение – любимые блюда Васины: рыбный пирог с сурожкой, драники – оладьи из тертой картошки. Я с удовольствием угощался у Марии Сергеевны, а сам почему-то думал о Чингизе Айтматове - человеке крепком, осадистом, авторе «Буранного полустанка», о его герое «манкурте» - человеке без родины. И о нашей с Василием Макарычем малой родине, наших райцентрах, о словах Шукшина, его доме в Сростках, сказанных прежде: «Родину не продаю».

А мне почему-то виделась аллея из елей в Михайловском, названная «Аллеей Анны Керн». Там поэт встречался с Анной Керн (урожденной Полторацкой), а тут в горле застряли слова «золотого романса» и не могли продыхнуться:

«Я помню чудное мгновенье….»
35. Радость и любовь.
А это у меня на столе есенинские очки. Их оставил у меня на квартире в Орле директор музея в Константиново Астахов Владимир Исаич, когда был у нас в городе, в Тургеневском музее, в командировке. И очки его подошли мне по диоптриям. И хорошо же мне в них пишется!

А познакомился я с Астаховым там, в Константиново, куда мечтал попасть всю свою жизнь. А попал тогда, когда ураган тут случился. Настоящий, свирепый. Торнадо. Ломал деревья, сносил крыши домов. Снес крышу и с дома-музея Кашиной. А потом мы сидели с Владимиром Исаичем какие-то опустошенные. И вдруг я запел, пою себе потихонечку, стал петь свои песни на слова Сергея Есенина. И так щемяще было нам, так хорошо, невыразимо близки мы вдруг стали друг другу, что я насмелился прочитать и свои стихи. Немного чего из своего я помнил тогда наизусть, а эти вот помнил.

Сарматы кочевали по степям –

Сыны ветров, нечесаны, лохматы.

Гоняли дроф, копытили бурьян,

Пасли коней, - на то они сарматы.
Сидели вечерами у костра,

Огонь им красил бронзовые лица.

И мысль была упруга и густа,

Как молоко в жеребой кобылице.

Все плохо, что сармату непонятно.

А где-то уже строили дома,

Трубу вели на солнечные пятна.

Кого-то фараонами венчали.

И подданные, тужась испокон,

Златые троны спинами качали.

В нем, топком, племя русых и бесстрашных.

Не боги, не сошедшие с небес,

Но верят в солнце, пашут свои пашни.

Такого близко видеть лучше мертвым.

Сидит сармат – нетесаный валун,

Седой курган, задумчивый и гордый,

Весь свой ковыльный озирает путь…

Горел костер. Варились жеребята.

Сармат ладони жирные о грудь

Отер, вздохнул – на то они сарматы.

Жила, жестоким полымем объята.

Ему свое казалось лучше всех,

И только пыль осталась от сармата.

Охранное оружие из стали.

И, мертвый, правит мумиями он,

Пока живые прах не раскопали.

Вновь над курганом возведут курган.

И, хоть отковылились ковыли,

Сарматами все тянет из земли.

То бросят вскачь, то тут же и стреножат.

Владимир Исаич горячо обнял меня и принялся дарить большие фото есенинских мест в Константиново. И это теперь для меня как реликвия. На одном из фото домик Есениных, что напротив музейного дома Кашиной. Девушка в окне, смотрит прямо в тебя. И Астахов, улыбаясь лукаво, подписал: «Сарматка». И далее: «Лене Золотареву – замечательному продолжателю есенинских традиций в поэзии». Какая Любовь и Радость! Лира невыразимая!
36. Автограф Садовничего.
И еще одного академика судьба послала мне на пути. Были мы с сыном в Москве. «Дай, - думаю, - мы к нашей Лене зайдем – в МГУ, что на Моховой» (она там на психологическом факультете работала). Заходим во дворик, стоим прямо под Ломоносовым, а тут во дворике оживление какое-то. На стене у порожков, что ведут к психологам (это на правом здании), белое полотно. Говорят, сейчас ректор Садовничий будет, открывают мемориальную доску Ивану Ильину - философу.

И тут появился Садовничий с фавором из академиков. Доску открыли, говорили речи о русских философах, об эмиграции, о патриотизме. А потом все куда-то исчезли, а Садовничий остался. Видим, запросто общается со студентами. Подошли и мы к нему. Я сказал, что знавал когда-то «вечного» декана журфака Ясена Николаевича Засурского, разделяю взгляды его. А сын мой Игорь попросил автограф – написать на его монографии. Садовничий на момент задумался и написал: «На память о встрече». Подпись и число.

А когда уходил, остановился в двери на улицу с видом на Кремль, обернулся, поискал нас глазами и особо нам двоим поклонился. Вот какое событие было в жизни у нас с сыном! Греет душу автограф тот Садовничего, полученный у памятной доски философу Ивану Ильину. Когда чуть позже мы показали автограф Лене – нашей родственнице, жене моего двоюродного брата, она улыбнулась и сказала, гордясь:

- А я в девичестве тоже была Ильина.

- Мы такие – орловские! – сказал я. Иван Ильин родом был наш, орловский.
37. А пятнышко светится.
А то сразу два академика встретились. И где? На Воробьевых горах. У высотного здания МГУ. А дело было так. Задумал я собрать фото памятников писателям по всей Москве. Преуспел в этом деле. Одного Есенина три памятника существует в столице и все в разных концах. А тут прослышал я, что совсем новый литературный памятник открылся где-то – Уолту Уитмену. И в открытии его участвовала госпожа Клинтон – госсекретарь США.

Приехали мы с Игорем на Воробьевы горы, спрашиваем – никто не знает. Может, вон там – в правом крыле высотного здания, где физико-математический факультет? Пришли, смотрим, а это садово-парковая скульптура.

Видим, стоят трое: двое – солидные такие, пожилые – Академики. И помоложе – скорее всего, доцент. Спрашиваю:

- А где-то тут у вас Уолт Уитмен, памятник поэту?

Пожали они плечами:

- А зачем он вам?

Говорю им:

- Вот стоите вдвоем, как два крыла этого здания, а посредине шпиль. Все спокойно, уравновешено, согласно геометрии Пифагора. От древнего Египта. А если вместо того крыла поставить доцента, то получится уже геометрия по Эвклиду…

- Ого! – говорят академики. – И кто же вы такой, интересно?

- Да писатель, - говорю, - поэт из Орла… Что ж вы думаете, все поэты, что ль, должны быть глуповаты? Поэзия – это та же математика. У Пушкина в «Цыганах» 241 строка до того и 242 строки после, а в середине доминанта.

- Ого!! – говорят они. – Ну пойдем к нам, в эту дверь. Пообщаемся.

- Некогда, - отвечаю. - Ехать надо в Орел, билеты куплены.

- Ну тогда вот что, - говорит один, какой посолиднее, наверно, полный академик, а другой, скорее всего, член-кор. – Вот туда пойдете, мимо стадиона, до дороги дойдете и направо к метро, тут и смотрите своего Уолта Уитмена… у другого факультета, там спросите… Конкурс был в мэрии: кому у нас тут поставить? О’Генри, Марку Твену или Уолту Уитмену? Вы бы кого выбрали?

- Я лично? Я лично выбрал «Листья травы», Уолта Уитмена. Я даже песню на его слова написал…А вот Бунин перевел «Песню о Гайавате» Лонг-фелло…

Ушли мы оттуда, нашли того Уолта Уитмена с его Пегасом над головой. И академики тоже ушли, вошли в свою дверь и исчезли. В Орел мы приехали, а пятнышко светится – от встречи с умными людьми, академиками – тайными знатоками даже поэзии.