Языковое бытие человека и этноса: когнитивный и психолингвистический аспекты материалы

Проблема реконструкции писательской идеосферы сближает КП с дисциплинами литературоведческого и отчасти психологического цикла. Однако КП может быть рассмотрена и в лингвокультурологической перспективе. Эта перспектива возникает, когда в фокус нашего внимания попадает соотношение художественного концепта и концепта культуры. В работах авторов, затрагивающих это соотношение, намечается два понимания художественного концепта: как индивидуального образования, принадлежащего исключительно авторскому сознанию [4], и как «универсального художественного опыта, зафиксированного в культурной памяти и способного выступать в качестве строительного материала при формировании новых художественных смыслов» [5. C. 42]. В первом случае, на наш взгляд, правомерно говорить об индивидуально-авторском концепте, во втором – о национальном художественном концепте как варианте культурного. 

Признавая художественный концепт уникальным индивидуально-авторским образованием (нам очень близка психолингвистическая трактовка концепта, представленная в работах А. А. Залевской [6] и В. А. Пищальниковой [7]), мы считаем вполне правомерной постановку вопроса о соотношении в художественном концепте национально-обусловленного и индивидуально-специфического: авторская идеосфера представляет собой часть национально-культурного пространства, и многие ключевые мотивы и символы поэтического идиостиля предопределяются именно им. С другой стороны, художественные тексты могут служить полем извлечения культурных смыслов, эталонов, образов национального сознания. Изучение авторского сознания как сознания национально-обусловленного может обогатить и лингвокультурологию, и КП, предложить свои ответы на вопрос о соотношении индивидуального и национального в содержании когнитивных феноменов. И в этом плане особенно перспективной представляется методология контрастивного анализа, предполагающего сравнение разнокультурных ментальных образований. 

Контрастивный подход используется в лингвистических исследованиях довольно широко, но авторов, применяющих его к изучению форм художественного сознания, – немного. В 90-е годы в работах И. Я. Чернухиной [8] была выдвинута идея контрастивной поэтики как сопоставительного анализа универсальных категорий художественного мира (время, пространство, человек, событие); эта идея берется нами в «когнитивном варианте», применительно к концептам как единицам авторского сознания. Алгоритм исследования, выработанный нами в процессе творческого научного общения с нашим постоянным соавтором Л. Ю. Семейн [9], заключается в следующем:

• 
  рассмотрение содержания индивидуального художественного концепта на фоне концепта культуры (реконструкция образно-перцептивного, понятийного и ассоциативного слоя по данным лингвистических словарей разных типов, в том числе ассоциативных тезаурусов);
  
• 
  анализ языковых репрезентаций концепта на фоне общехудожественной нормы и нормы литературного направления (с использованием словарей поэтических образов, символов, выборки из репрезентативных текстов национальной художественной литературы);
  
• 
  реконструкция образно-тропеического и ассоциативно-символического слоя национального художественного концепта;
  
• 
  проекция индивидуально-авторского концепта на концепт культуры и национальный художественный концепт;
  
• 
  этап контрастивного анализа. т. е. сопоставление содержания концептов, принадлежащих разным этноязыковым сообществам (выполняется нами на материале русской и английской лингвокультур);
  
• 
  выход на основные категории ментальности, отраженные в структуре индивидуально-авторского и национально-художественного концепта; вывод о лингвокультурной обусловленности/специфичности сравниваемых концептов. 
  

Сравнение национальной символики, зафиксированной в произведениях художественной литературы, несомненно, наиболее увлекательный этап лингвокультурологического анализа. Так, наблюдения над функционированием концепта «трава»/»grass» в произведениях русскоязычной и англоязычной литературы позволяют сделать вывод о том, что в русском художественном сознании центральными ассоциациями являются «трава – жизнь», «трава – творчество», «трава – единство духовного и природного» (особенно показательна в этом отношении лирика А. Тарковского). В англоязычной литературе основными символическими коннотациями, связанными с травой, являются «жизненная сила», «молодость», «безмятежность» (ср. «Fern Hill» Д. Томаса). 

Художественный концепт – главный, но не единственный объект когнитивного поэтологического анализа. Другим возможным объектом контрастивного исследования является когнитивная, в том числе традиционная, метафора. 

Так, объектом нашего исследования стала традиционная метафора «жизнь-сосуд» в аспекте ее языковой реализации и этнокультурной специфики в русской и английской поэзии. Материалом для сопоставления послужили стихотворения поэтов позднеромантического направления – прерафаэлита Д. Г. Россетти и старшего символиста И. Ф. Анненского. Проведенный анализ показал, что этноспецифические особенности реализации базовой метафоры в стихотворениях английского и русского поэтов определяются ориентацией на различные культурные коды концептуализации (античный и христианский), отраженные в выборе базовой лексемы метафорического образа: чаша/vase. Показателен и тип лирического героя. Герой Анненского более статичен: он перемещается исключительно вокруг чаши (ср. заглавие стихотворения «С четырех сторон чаши»), и, вообще говоря, пассивен: выбирая лишь способ поглощения жизненного напитка, он не может повлиять на его состав. Герой Д. Г. Россетти занимает активную жизненную позицию: он сам готовит напиток, смешивая ингредиенты. Это, на наш взгляд, в целом отражает европейский тип мышления, который традиционно противопоставляется ориентальному типу мышления, с характерной для него созерцательностью и определенной пассивностью [11]. Отличным представляется и прагматическое, ценностное наполнение традиционной метафоры: жизнь ценится по тому, сколь содержательно и красиво она прожита (Vase of Life) /жизнь ценится за то, что она есть дар (ср. у Пушкина «Дар напрасный, дар случайный... »)

Таким образом, сами поэты являются типичными представителями своих языковых сообществ, и эта этноспецифическая «аура» накладывает определенный отпечаток и на индивидуально-авторский способ репрезентации базовых метафор, и на содержание и структуру ключевых концептов писательского сознания. 
ССЫЛКИ НА ЛИТЕРАТУРУ

1. 
   Tsur R. Toward a Theory of Cognitive Poetics. – Amsterdam: Elsevier (North Holland) Science Publishers, 1992. – 260 p. 
   
2. 
   Бутакова Л. О. Когнитивная поэтика: вариант интерпретации текста // Предложение и слово: Межвуз. сб. научн. тр. – Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2002. – С.74–81. 
   
3. 
   Тарасова И. А. Идиостиль Георгия Иванова: когнитивный аспект. – Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2003. – 280 с.
   
4. 
   Беспалова О. Е. Концептосфера поэзии Н. С. Гумилева в ее лексическом представлении: Автореф... . канд. филол. наук. – СПб., 2002. – 24 с.
   
5. 
   Миллер Л. В. Художественный концепт как смысловая и эстетическая категория // Мир русского слова. – 2000. – № 4. – C. 39–45. 
   
6. 
   Залевская А. А. Текст и его понимание. – Тверь: Твер. гос. ун-т, 2001. – 177 с.
   
7. 
   Пищальникова В. А. Психопоэтика. – Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 1999. – 176 с.
   
8. 
   Чернухина И. Я. Основы контрастивной поэтики. – Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1990. – 197 с.
   
9. 
   Семейн Л. Ю., Тарасова И. А. Когнитивные аспекты лингвокультурологии. – Омск: «Вариант-Омск», 2005. – 72 с.
   
10. 
    Тарасова И. А., Семейн Л. Ю. Концепт «зимняя непогода» как маркер национального сознания // Язык и национальное сознание. – Воронеж: Воронеж. гос. ун-т, 2003. – Вып. 4. – С.173–184. 
    
11. 
    Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. – М.: Русские словари, 1997. – 416 с.
    

Во второй половине 20 в. в гуманитарных науках произошла «текстуализация» мира, культуры и сознания, пишет Н. М. Несте-рова в книге «Текст и перевод в зеркале современных философских парадигм» [2. С.7]. В основе этого концептуального поворота лежит теоретическое положение, выдвинутое одним из отцов французского структурализма К. Леви-Строссом: «Язык можно рассматривать как фундамент, предназначенный для установления на его основе структур, иногда более сложных, но аналогичного ему типа, соответствующих культуре, рассматриваемой в ее различных аспектах» [3. С.74] (цит. по: [2. С.35]).

Текстуализация мира, культуры и сознания обусловила подход к переводу с позиций лингвистической теории текста, в соответствии с постулатами которой переводчик имеет дело с текстом не как с конгломератом отдельных языковых элементов, а с целостным образованием, и «отдельные языковые трудности он должен решать в рамках конкретного текста» [4. С.3–4]. 

Такой подход означает, что переводной текст должен соответствовать семи критериям текстуальности – когезии, когерентности, интенциональности, приемлемости, ситуативности, информативности, интертекстуальности, сформулированным Р. А. де Бограндом и В. Дресслером [5], а также восьмому критерию – культурной соотнесенности, выявленному У. Фикс, Х. Пете и Г. Йос [6]. 

Проблемы перевода, обусловленные стилем, оказываются так или иначе связаны с проблемой эквивалентности, спроецированной на критерии текстуальности. Из этого следует, что текст оригинала и текст перевода необходимо сравнивать в плане соответствия каждого из них вышеперечисленным критериям. При этом стиль как качество текста, обусловленное его прагматической установкой [7], является именно тем феноменом, в котором пересекаются и взаимодействуют все эти критерии. Таким образом, выстраивается следующий ряд взаимосвязанных характеристик переводного текста: переводческая эквивалентность – критерии текстуальности – стиль. Следовательно, без стилистической эквивалентности не может быть эквивалентности. 

Проблема оценки стилистического качества перевода относится к разделу общей теории перевода, называемому критикой перевода. Задача этого раздела состоит в «выработке объективных критериев и соответствующих категорий научного аппарата анализа языкового текста оригинала и оценке его перевода. Они должны установить границы перевода оригинала, их объективную и субъективную обусловленность и создать тем самым основу критики перевода, т. е. “проверяемости” качества перевода» [8. С.6]. 

Как же можно оценить стилистическую эквивалентность перевода? Рассмотрение перевода с позиций лингвистики текста позволило снять проблему эквивалентности в прежней ее трактовке, так как переводческая эквивалентность рассматривается уже не на уровне отдельных языковых единиц, а на уровне текста как коммуникативной единицы: «Хотя значения слов и не совпадают в разных языках, но предметная ситуация, представляющая содержание исходного текста, а также его смысл могут быть выражены средствами другого языка» [9. С.132–133]. Особо следует отметить в этом подходе два момента, важные для рассмотрения вопроса о стилистике перевода: 1) акцент делается на межтекстовых соответствиях оригинала и перевода; 2) различаются понятия «содержание» и «смысл» текста, при этом смысл текста трактуется как результат интерпретации текста реципиентом. Интересна позиция Н. М. Нестеровой по этому вопросу: «Различие смысла и содержания (ментальных образований) заключается в том, как они проецируются на сферу сознания: содержание – это проекция текста на сознание, а смысл – это проекция сознания на текст» [2. С.46]. 

Проблема переводимости стиля (самая сложная для переводчика) решается в рамках текста, так как именно в тексте может быть передана стилистическая структура оригинала как один из аспектов его общей структуры. Этот аспект формируется на основе повторяемости (кооккуренции) стилистических компонентов значения текстовых единиц – абсолютного стилистического значения и нередко также контекстуального стилистического значения. Аналогично семантической кооккуренции, обеспечивающей семантическую связность текста, существует и стилистическая изотопия, на которой строится стилистическая связность текста. В тексте возникают стилистические цепочки, основанные на дистантном стилистическом согласовании. В «Стилистическом энциклопедическом словаре русского языка» стилистическое согласование определяется как «стилистическая непротиворечивость языковых единиц в рамках одного контекста; использование одинаковых по стилистическому значению (или коннотациям) стилистических средств для реализации определенного стилистического задания» [10. С.493]. Участвуя в формировании стилистической структуры текста, стилистически значимые его компоненты выступают как «элементарные конституенты стилистического потенциала текста» (там же). 

О существовании именно стилистической структуры текста писала уже 1984 г. Б. Зандиг в статье «Общие аспекты стилистического значения или: Хамелеон «стиль», предлагая различать стилистическую структуру текста (конфигурацию стилистически значимых элементов текста) и стилистическую функцию этой структуры (стиль как качество текста, оказывающее определенное воздействие на реципиента) [11]. В своей последней книге «Немецкая стилистика текста» Б. Зандиг пишет: «Стилистическая структура формируется как пучок взаимодействующих повторяющихся признаков (Bündel miteinander vorkommender kookkurierender Merkmale), которые могут быть описаны как принадлежащие к различным уровням языковой системы, а также к области параязыковых феноменов или к другим типам знаков» [12. S. 67] (речь идет не только о вербальных, но и о поликодовых текстах. – Н. Т.). 

Сохранить при переводе стилистическую структуру оригинала значит сохранить его стиль, а значит, и основную коммуникативную характеристику исходного текста, его стилистическое задание. Для того, чтобы сохранить стилистическую структуру оригинала, при переводе используются приемы стилистической компенсации и стилистической замены. Их суть излагает Н. А. Фененко в статье «”Непереводимый” Зощенко в переводе на французский язык»: «… не сумев избежать утраты какого-либо стилистического или смыслового элемента, переводчик воспроизводит этот элемент в другом слове или в другом месте текста, где в оригинале его нет … В результате – потеря отдельного “непереводимого” элемента не ощущается на фоне обширного целого: он как бы растворяется в целом или заменяется другими элементами ... Именно такой подход позволяет преодолеть непереводимость на уровне отдельного элемента (диалектизм, реалия, речевая ошибка) и обеспечить эквивалентность содержания исходного текста и переводного текста на уровне текста в целом» [13. С.128]. 

Таким образом, приемы стилистической компенсации и замены позволяют воссоздать стилистическую структуру текста на языке перевода, интенционально эквивалентную стилистической структуре оригинала, обеспечивающую стилистическую когезию переводного текста. На этом основывается способ оценки стилистической адекватности перевода, при котором оценивается соответствие стилистических структур оригинального и переводного текстов, а также сравнивается их стилистическая плотность. 

Здесь необходимо провести параллель с семантикой текста. В лингвистике текста используется понятие «семантической плотности текста» (например, в монографии П. Блюменталя «Семантическая плотность: Ассоциативность в языке поэзии и рекламы» [14]. Семантическая плотность определяется количеством, распределением и взаимодействием повторяющихся семантических признаков текстовых единиц. С такой же точки зрения можно посмотреть и на стилистические признаки единиц текста, т. е. выделить цепочки единиц с одинаковой стилистической окраской, и посмотреть, как они пересекаются и взаимодействуют в рамках каждого текста. 

Пример использования приема стилистической компенсации находим в текстах, приведенных в Приложении²: Viele alte Männer haben eine unerklärliche Leidenschft für den Strafvollzug. Ist Ihnen das schon einmal aufgefallen? Leider kennen nur sie allein die Methoden, um ihn zu verbessern: die Wiedreinführung der Todesstrafe, des Prangers, des Bocks, der Sippenhaft, des Schuldturms, blablabla. 

У многих пожилых людей есть необъяснимая страсть к вопросу о судебной ответственности. Не замечали? К сожалению, только им одним известны способы ее усовершенствования: возвращение смертной казни, позорного столба, пыток, долговой ямы, перенос долга на других членов семьи и так далее, что там еще бывает. 

В немецком оригинале нет слов, буквально соответствующих словам «что там еще бывает», но переводчик добавил их, чтобы их разговорная стилистически сниженная окраска скорректировала стилистически нейтральные слова «и т. д. ». 

Стилистическая замена заключается в использовании при переводе единиц с иными, нежели в оригинале, стилистическими характеристиками, например (см. в текстах Приложения): Tätowierungen (нейтр.) – наколки (жарг.). 

Для оценки стилистической эквивалентности оригинала и перевода необходимо сопоставить стилистические структуры обоих текстов, т. е. сравнить:

а) количество стилистических цепочек в каждом тексте и б) количество звеньев в этих цепочках (по этим параметрам можно сравнить стилистическую плотность текстов оригинала и перевода), а также количество пересечений стилистических цепочек в пределах каждого текста. Если все эти параметры в обоих текстах приблизительно одинаковы, то это свидетельствует о стилистической эквивалентности перевода и оригинала. 

В завершение статьи приведем пример применения предложенного метода на материале текста Г. Освальда «Все, что в счет» в оригинале и переводе.

Анализ проходит следующие этапы:

1) выстраивание стилистических цепочек в текстах оригинала и перевода, в которые входят единицы текста с одинаковой функционально-стилистической окраской (эти единицы могут принадлежать различным уровням языковой системы):

soziale Eingliederung, gemäßigtes Exemplar, zuteil werden (8 звеньев);

- обих. -разг.: sülzen, Knacker, stinken, blablabla, Trottel, mit. etw dabei sein, wie sollte es

es denn anders sein, der Kurze, der Lаnge, Kostenpunkt, gut so, weglesen, auf

die Nerven gehen, dieser hier (14 звеньев). 

обих. разг. Pranger, Bock, Schuldturm (3 звена);

полутермины:

професс.: Segeltörn, sich als . . verstehen (2 звена). 

Перевод:

книжн.: замечательно, судебная ответственность, смертная казнь, назначать лечение,

стоимость, спортивно-педагогические проекты, социальное объединение

общества, предусматривать (9 звеньев);

разгов.:

обих. -разг.: жирная тетка, за версту несет, старый хрыч, действовать на нервы,

старикашка, треплется, коротышка, длинный, как же без него, что там еще

бывает, из умеренных, простофиля, парфюм (13 звеньев);

обих. -разг. позорный столб, дыба, долговая яма (3 звена);

полутер-мины:

жаргон.: наколки (1 звено). 

2) выявление стилистических приемов, использованных при переводе:

а) стилистическая компенсация: «blablabla – что там еще бывает» (см. выше);

б) стилистические замены: dicke Frau (нейтр.) – жирная тетка (обих. -разг.), Parfüm

(нейтр.)– парфюм (обих. -разг.), gut so (обих. -разг) – замечательно (книжн.);

leptosom (книжн.) – длинный (обих. -разг.), gemäßigtes Exemplar (книжн.) – из

умеренных (обих. -разг.), Tätowierungen (нейтр.) – наколки (жар.), Kostenpunkt

(обих. -разг.)– стоимость (книжн. .), sich als ... verstehen (проф.)–

предусматривать (книжн.), Segeltörn (проф.) – путешествие под парусом (нейтр.). 

Пять стилистических замен сделаны с понижением стилистической окраски: dicke Frau, Parfüm, leptosom, gemäßigtes Exemplar, Tätowierungen. Четыре стилистические замены сделаны с повышением стилистической окраски: gut so, Kostenpunkt, sich als …verstehen, Segeltörn. В целом, эти стилистические замены уравновешивают друг друга. 

3) определение точек пересечения стилистических цепочек в текстах оригинала и перевода:

В тексте оригинала:

в слове Knacker пересекаются две стилистические цепочки: a) обих. -разг. – Trottel, der hier, der Lange; der Kurze (четыре звена) и b) книжн. – leptosom, gemäßigtes Exemplar (два звена);

в слове Strafvollzug пересекаются три цепочки: a) книжн. – Todestrafe, Sippenhaft (два звена), б) обих. -разг. полутерм. – Pranger, Bock, Schuldturm (три звена), в) обих. -разг. blablabla (одно звено). 

В тексте перевода:

в слове «старикашка» пересекаются две стилистические цепочки: а) обих. -разг. – старый хрыч, длинный, коротышка, простофиля, из умеренных (пять звеньев): б) нейтр. – узколобый (одно звено);

в словосочетании «судебная ответственность» пересекаются три стилистические цепочки: а) обих. -разг. – что там еще бывает (одно звено); б) книжн. – смертная казнь (одно звено); в) обих. -разг. полутерм. – позорный столб, пытки, долговая яма (три звена). 

Подведем итоги проведенного анализа:

1. 
   в тексте оригинала и в тексте перевода обнаруживается одинаковое количество стилистических цепочек (по пять);
   
2. 
   общее количество звеньев с различной стилистической окраской: в тексте оригинала – 27, в тексте перевода – 26;
   
3. 
   количество пересечений стилистических цепочек в обоих текстах совпадает (по два пересечения);
   

Поскольку выявленные стилистические характеристики текстов оригинала и перевода совпадают или почти совпадают, можно сделать вывод о стилистической эквивалентности обоих текстов. 

ССЫЛКИ НА ЛИТЕРАТУРУ

1. 
   Hartmann P. Zum Begriff des sprachlichen Zeichens // Zeitschrift für Phonetik, Sprachwissenschaft und Kommunikationsforschung. – B., 1968. – Jg. 21. – S. 205–222. 
   
2. 
   Нестерова Н. М. Текст и перевод в зеркале современных философских парадигм. – Пермь: Пермс. гос. тех. ун-т, 2005. – 202 с.
   
3. 
   Леви-Стросс К. Структурная антропология. Пер. с фр. Вяч. Вс. Иванова. – М., 2001. – 512 с.
   
4. 
   Брандес М. П., Провоторов В. И. Предпереводческий анализ текста. – 2-е изд-е, испр., доп. – Курск, 1999. – 223 с.
   
5. 
   Beaugrande R. A. de, Dressler W. Einführung in die Textlinguistik. – Tübingen, 1981. – XIII, 290 S. 
   
6. 
   Fix U., Poethe H, Yos G. Textlinguistik und Stilistik für Einsteiger: Ein Lehr- und Arbeitsbuch / Unter Mitarb. von Geier R. – Frankfurt a. M., 2001. – 236 S.
   
7. 
   Трошина Н. Н. Соотношение стилистики и лингвистики текста // Проблемы современной стилистики: Сб. обзоров. – М., 1989. – С.134–152. 
   
8. 
   Брандес М. П. Критика перевода: Практикум по стилистико-сопоставительному анализу подлинников и переводов немецких и русских художественных текстов. – М., 2006. – 238 с.
   
9. 
   Рецкер Я. И. Теория перевода и переводческая практика. – М., 1974. – 216 с.
   
10. 
    Стилистический энциклопедический словарь русского языка /Под ред. М. Н. Кожиной. – М., 2003. – 693 с.
    
11. 
    Sandig B. Generelle Aspekte stilistischer Bedeutung, oder: Das „Chamäleon Stil“ // Kwart. neofilol. – W-wa, 1984. – № 31, z. 3. – S. 264–284. 
    
12. 
    Sandig B. Textstilistik des Deutschen. – 2., völl. neu bearb., erw. Aufl. – B., New York, 2006. – 583 S. 
    
13. 
    Фененко Н. А. «Непереводимый» Зощенко в переводе на французский язык // Социокультурные проблемы перевода. – Воронеж, 2006. – Вып. 7, ч. 1. – С.124–131. 
    
14. 
    Blumenthal P. Semantische Dichte: Assoziativität in Poesie- und Werbesprache. – Tübingen, 1983. – XI, 195 S. 
    

ПРИЛОЖЕНИЕ

Ich schaue einer kleinen dicken Frau, die nach süßem Parfüm stinkt, über die Schulter und lese in ihrer Abendzeitung. Als sie es bemerkt, dreht sie sich ein wenig zur Seite und duckt sich über das Gedruckte, damit ich es ihr nicht weglesen kann. Gut so!

Plötzlich gehen mir zwei alte Knacker rechts neben mir auf die Nerven. So ein leptosomer Weisshaariger, mindestens siebzig, sieht aus wie ein in die Jahre gekommener Hochspringer und sülzt über den oberen Rand seines „Spiegels“ auf seinen zwei Köpfe kleineren Begleiter herunter, der auch nicht jünger ist. 

Er regt sich, wie sollte es anders sein, über den Strafvollzug auf! Viele alte Männer haben eine unerklärliche Leidenschft für den Strafvollzug. Ist Ihnen das schon mal aufgefallen? Leider kennen nur sie allein die Methoden, um ihn zu verbessern: die Wiedereinführung der Todesstrafe, des Prangers, des Bocks, der Sippenhaft, des Schuldturms, blablabla. Dieser hier ist allerdings ein gemäßigtes Exemplar, vermutlich ein Intellektueller. Er liest seinem Freund etwas vor: “Dem fünfzehnfach vorbestraften Gefangenen, der sich durch seine Tätowierungen beinträchtigt fühlt, wird eine Laserbehandlung zuteil, Kostenpunkt: siebzehntausend Mark. Als sportpädagogische Projekte, zu denen Strafgefangene gelegentlich eingeladen werden, weil sie der sozialen Eimgliederung dienen, verstehen sich mehrtägige Skitouren und Kanufahrten. Der Vierzehnjährige, der hundertsiebzig Straftaten hinter sich hat, wird mit einem Betreuer auf einen Abenteuerurlaub nach Lateinamerika verschickt, Kostenpunkt: dreiundsiebzigtausend Mark. Andere sind mit einem Segeltörn zu sechzigtausend Mark pro Person dabei”.

Der Kurze fragt den Langen: “Und? Wer schreibt das?“

Der Lange antwortet: „Ein gewisser Enzensberger“.

Der Kurze sagt, recht habe er, wenn er so was höre, müsse sich schließlich irgendwann jeder, der sein Leben anständig verbracht hat, vorkommen wie ein Trottel. 
Георг М. Освальд. «Все, что считается»:

Смотрю через плечо низенькой жирной тетки, от которой за версту несет приторно-сладковатым парфюмом, и читаю е вчерашнюю вечернюю газету. Заметив это, она чуть-чуть разворачивается и нагибается так, чтобы я не смог украсть у нее ни кусочка текста. Замечательно!

И тут два старых хрыча справа начинают действовать мне на нервы. Один из них, длинный узколобый седой старикашка за семьдесят, похожий на состарившегося прыгуна в высоту, треплется, глядя через верхний край своего «Шпигеля», с коротышкой-приятелем, который тоже, наверное, не моложе. 

Он (как же без него!) волнуется по поводу исполнения какого-то приговора. У многих пожилых людей необъяснимая страсть к вопросу о судебной ответственности. Не замечали? К сожалению, только им одним известны способы ее усовершенствования: возвращение смертной казни, позорного столба, пыток, долговой ямы, перенос долга на других членов семьи и так далее, что там еще бывает. Сегодняшний старикашка из умеренных, видимо, интеллектуал. Читает своему приятелю: «Отбывающему в пятнадцатый раз срок наказания заключенному, который хочет расстаться со своими наколками, будет поведено лазерное лечение стоимостью семнадцать тысяч марок. Заключенные приглашены для участия в спортивно-педагогических проектах, предназначенных для социального объединения общества. Проекты предусматривают многодневные лыжные походы и поездки на каноэ. Молодой человек четырнадцати лет, имеющий за плечами сто семьдесят уголовно наказуемых деяний, отправлен с сопровождающим в турне по Латинской Америке. Расходы составляют семьдесят три тысячи марок. Несколько человек совершают путешествие под парусом, расходы – шестьдесят тысяч марок на каждого». 

Коротышка спрашивает длинного: «Ну и что? Кто это все пишет?»

Длинный отвечает: «Некий Энценсбергер». 

Его приятель говорит, что когда слышит такое, то понимает: если человек достойно прожил свою жизнь, то он самый обыкновенный простофиля. 

Н. Д. Федяева

Норма: категориальный и языковой статус
В нашем сознании существуют представления о средне-нормальных объектах определенного класса – нормативные представления о предметах, свойствах, действиях и т. п. Эти представления становятся основанием для идентификации и квалификации объектов восприятия и характеризуются высокой степенью обобщенностью, так как предполагают невнимание к большому числу допустимых отклонений. Таким образом, норма – это обобщенные представления о существенных свойствах объектов, в пределе – о существенных свойствах всего мира, то есть одна из категорий мышления. 

Понятие нормы востребовано науками о человеке, при этом в понятии можно выделить универсальный (междисциплинарный, общенаучный) компонент. Согласно «Философскому энциклопедическому словарю», норма – это 1. средняя величина, характеризующая массовую совокупность событий, явлений; 2. общепризнанное правило, образец поведения или действий, с помощью которого осуществляется упорядоченность и регулярность социального взаимодействия [1].

По мнению философов, наличие норм – характерный признак мира человека. Специфика человека заключается именно в том, что каждое истинно человеческое действие связано с наличием некоторого «как должно быть», то есть норм, принятых как благо, ценность в себе и для себя [2. С.26]. Нормы детерминируют все многообразие жизненных ситуаций, в которых может оказаться человек, и в конечном итоге составляют культуру соответствующего общества. Нормы многообразны: они могут быть представлены как в непосредственно вещной форме – в виде образцов и эталонов, так и в виде правил и схем деятельности. Они могут относиться к внешним для человека объектам, к определенным ситуациям социального взаимодействия, к индивидуальному развитию личности [3]. Таким образом, норма – специфически человеческое явление, основная функция которого – регуляция поведения. Классический пример – юридически зафиксированные нормы права или освященные обычаем нормы морали. 

С другой стороны, норма – это некая точка отсчета, эталон, стандарт для сравнения с другими состояниями того же объекта и других объектов. В этом качестве норма сближается с представлением о среднем, типичном, традиционном, массовом. По сути, такая норма оказывается практически неопределимой – она уникальна, однако в зависимости от целей исследования норма предстает как среднестатистический параметр, среднее желаемое/ожидаемое в данной ситуации, среднее с определенным диапазоном допустимых отклонений. Так как нормативные представления вовлечены в операцию сравнения, значимой является не только сама норма, но и отклонения от нее. Как следствие, для наук, оперирующих понятием «норма», характерно существование понятия антинормы (так, в медицине – это понятие патологии, для психологии – девиации и т. п.).

Итак, в науке реализуются две основные интерпретации нормы: императивная и статистическая. Эти две интерпретации имеют общие моменты. Во-первых, норма признается специфически человеческим явлением: представления о норме формируются и применяются в социуме. Во-вторых, норма воспринимается как мерило, соответствие которому устанавливается; результат сравнения становится основанием для характеристики объекта. В-третьих, отклонения от нормы, случаи несоответствия норме являются предметом специального осмысления. 

Из традиционно выделяемых категорий мышления близки норме категории тождества-различия, качества-количества, границы. Связь категорий можно сформулировать следующим образом:

• 
  Если норма – это представления об обычном, соотнесение с ней позволяет установить тождество-различие объекта по сравнению с другими объектами класса.
  
• 
  Нормативные представления содержат указание на такое соотношение количества и качества, которое для данного свойства считается традиционным, «классическим».
  
• 
  Граница – это предел действия одной нормы, в котором качество, несмотря на возможные количественные изменения, сохраняет тождество самому себе. 
  

Категория образована по бинарному принципу и включает значения «соответствует – не соответствует норме» (по другому, «норма – не норма»). Оба значения могут быть выражены как внутри-, так и внесловно.

Норма может быть рассмотрена как двухъярусная семантическая категория, так как реализуется на лексическом и словообразовательном уровнях (имеются специальные лексемы и морфемы для выражения соответствующего значения) и демонстрирует связь семантического признака с грамматическим значением (см. грамматику качественных прилагательных).

Семантической категории нормы свойствен эксплицитно-имплицитный характер. Это можно увидеть на примере лексических значений. Так, в значении базового слова «норма», его квазисинонимов, многих параметрических прилагательных значение «норма» входит в состав лексического значения, наличие этой семы осознается говорящими. С другой стороны, для многих слов верно следующее утверждение: нормативные представления составляют само лексическое значение этого слова (нормальный стол – это и есть стол: существенные признаки класса и образуют лексическое значение), но это никак специально не выражено и не осознается. 

Из двух значений – норма и не-норма – имплицитным чаще оказывается значение нормы (что связано со слабой осознанностью нормы вообще), в то время как значение «не соответствует норме» всегда имеет формальное выражение. 

Сопоставим содержание категории нормы и значение соответствующей лексемы. «Словарь русского языка» С.И. Ожегова отмечает существование у слова «норма» двух основных значения: 1) узаконенное установление, признанный обязательным порядок, строй чего-нибудь; 2) установленная мера, средняя величина чего-нибудь.

Первое значение нормы актуализирует сему императивности: норма – признанный обязательным порядок чего-нибудь; порядок – правильное, налаженное состояние, расположение чего-нибудь; правильный – не отступающий от правил, норм, пропорций; правило – постановление, предписание, установленный порядок чего-нибудь. Таким образом, норма представляет собой некое правило, выполнение которого признается в данном обществе обязательным. В этом значении слово «норма» входит в синонимические ряды с доминантами «правило», «порядок».

Во втором значении выделим две семы: ‘установленная мера’; ‘средняя величина’. 

В значении «установленная мера» актуализируется смысл границ, в рамках которых явление соответствует традиционным представлениям о нем: норма – установленная мера; мера – предел, в котором осуществляется, проявляется что-нибудь; предел – пространственная или временная граница чего-нибудь; граница – предел, допустимая норма. Заметим, что с первым значением связь осуществляется за счет семы «установление, разрешение» (генетически установление может восходить как к законам, так и к обычаям, привычкам). 

Значение «средняя величина» заключает представление об особенностях выведения нормы как своеобразного среднего арифметического: норма – средняя величина; величина – размер, объем протяженность предмета; средний – представляющий величину, полученную делением суммы величин на их количество. Такое понимание позволяет в ряде случаев прояснить, какова установленная мера, однако эта связь возможна далеко не всегда: например, норма выпадения осадков – это и мера, и средняя величина, а норма температуры тела – мера, но не средняя. С другой стороны, верно, что средняя величина выступает мерилом для качеств объектов восприятия. Таким образом, видна следующая смысловая зависимость: установленная мера – не всегда средняя величина, но средняя величина почти всегда мера. Кроме того, значение «средняя величина» неявно соотносится со значением установления, предписания: среднюю величину специально выводят и фиксируют. В связи с этим можно утверждать, что сема императивности является инвариантным смыслом для всех трех значений.

Выделенные значения наследуются производными. В гнезде на первой ступени производности расположены следующие лексемы: норматив – (спец.) экономический или технический показатель норм, в соответствии с которыми производится работа; нормативный – устанавливающий норму, правила; нормальный – 1. соответствующий норме, обычный, 2. психически здоровый; нормировать – установить пределы чего-нибудь, ввести в норму. Очевидна активность семы «предписание», кроме того, актуализируется смысл «норма – мерило, соответствие с которым устанавливается»; глагол «нормировать» содержит сему «граница, предел». Чрезвычайно важно, что прилагательное «нормальный», единственное из всех приведенных производных действительно общеупотребительное слово, наряду со значением соответствия норме имеет значение «обычный» – «постоянный, привычный».

Итак, судя по толковым словарям, сущность нормы заключается в ее императивном характере. Заметим, что это значение, унаследованное из латинского языка (норма – руководящее начало, правило, образец), традиционно ощущается как основное. Еще в словаре В. И. Даля норма – общее правило, коему должно следовать во всех подобных случаях; образец или пример. Смысл «правило, предписание, порядок», во-первых, составляет отдельное значение слова, во-вторых, является связующим элементом для других значений, в-третьих, является базой для вхождения в синонимические ряды, в-четвертых, наследуется практически всеми производными.

Многозначность слова при явном доминировании одного из значений является фактором, усложняющим употребление семантического компонента «норма».

По мнению Е. В Урысон [5], употребление элемента «норма» противоречиво: лексикографы употребляют его в терминологическом значении, а читатели словаря понимают в обыденном. Различия между терминологическим и обыденным пониманием слова «норма» сводятся к следующему:

1. Для слова «норма» как для общеупотребительного слова характерно значение установления, предписания, действующего в социуме (нормы поведения, морали и т. п.). В таком случае с соответствием норме связывается идея положительной оценки, а с отклонениями от нормы – отрицательной.

2. Для термина «норма» характерно значение «среднестатистическое, обычное, типичное» (норма осадков, содержания вещества и т. п.). Такое понимание, как правило, не сопровождается оценкой. Именно таким образом семантический компонент «норма» используется при толковании параметрических прилагательных. 

По мнению Е. В. Урысон, выходом из ситуации является отказ от семантического компонента «норма» и его замена общеупотребительным словом «средний», которое, имея значение «обычный, типичный», лишено оценочного значения социально одобряемого установления. В связи с этим заметим, что употребление прилагательного «средний» не решит проблемы. Это прилагательное, как и лексема «норма», весьма коварно: с одной стороны, существует возможность его нейтрального употребления (средний рост), с другой стороны, частотно и оценочное употребление (средние умственные способности). Как и прочие общеоценочные прилагательные, слово «средний» – эксклюдер, требующий фразовой интерпретации, поэтому дефиниции, в которых компонент «норма» будет заменен компонентом «средний», вряд ли будут лишены тех недостатков, о которых говорит Е. В. Урысон. В этой связи показательны плеонастические дефиниции, используемые в «Словаре русского языка» С.И. Ожегова, например: высокий – превышающий средний уровень, среднюю норму, значительный. Сочетание «средняя норма», конечно, избыточно, однако избыточность здесь может быть оправдана. Определение «средний» уточняет, какое значение слова «норма» имеется в виду: норма – средняя величина.

Другая сложность апелляции к норме связана с ее коллективно-субъективным характером. Так, М. А. Кронгауз [6] отмечает, что в словаре можно лишь обозначить общую идею соответствия/несоответствия норме, при этом норма в словаре будет пониматься как типичное, обыкновенное, среднее, в то время как в обыденном словоупотреблении нормой нередко выступают другие факторы, важнейшим из которых в высказываниях о человеке является сам говорящий, который промеряет окружающий мир относительно себя. Это прагматическое значение уникально, таким образом, оказывается, что значение семантического компонента «норма» более чем неопределенно.

Итак, к трудностям употребления семантического компонента «норма» относятся, во-первых, несоответствие терминологического и общелитературного значения и связанное с ним несовпадение оценочных характеристик, во-вторых, ситуативно-частный (эксклюзивный) характер нормы, проявляющийся в отсутствии нормы вообще и в зависимости нормативных представлений от круга объектов и прагматических факторов. Специфика толкований с компонентом «норма» заключается в том, что в обоих случаях недостаточно знать значения слов, составляющих дефиницию – необходимо знание самих норм. Таким образом, адекватное понимание слова с семой «норма» предполагает включение носителя языка в широкий нормативный контекст. Вне социально-культурного нормативного контекста любое определение, включающее компонент «норма», не будет безусловно понятным. Употребление этого компонента при толковании значений не лишено противоречий, вызванных объективными трудностями, прежде всего – много- и разнообразием самих нормативных представлений.

Очевидно, что слово «норма» и соответствующий семантический компонент только указывают на наличие нормативных представлений, но никак их не выявляют. Таким образом, значение оказывается существенно беднее реальных нормативных представлений. Одной из причин является, вероятно, квазинаучный характер слова «норма», которое сближается с одноименным термином, между тем нормативные представления коренятся в обыденном сознании носителей языка, выступают необходимым элементом процедур восприятия и сравнения. Сложность и практическая неопределенность нормы не позволяют дать ей исчерпывающее лексикографическое описание, однако исследование нормы как семантической категории поможет приблизиться к ответу на вопрос о сути нормативных представлений и их конкретном содержании.

1. 
   Философский энциклопедический словарь. – М: Сов. энциклопедия, 1983. – 840 С.
   
2. 
   Агацци Э. Человек как предмет философии // Вопросы философии. – 1989. – № 2. – С.24–34. 
   
3. 
   Современный философский словарь /Под ред. В. Е. Кемерова. – М., Бишкек, Екатеринбург: Одиссей, 1996. – 608 с.
   
4. 
   Бондарко А. В. Основы функциональной грамматики. – СПб: Изд-во Санкт-Петерб. ун-та, 2001. – 260 с.
   
5. 
   Урысон Е. В. Понятие нормы в языке современной семантики (параметры человеческого тела с точки зрения русского языка // Слово в тексте и словаре. Сб. ст. к 70-летию академика Ю. Д. Апресяна. – М.: Языки русской культуры, 2000. – С.243–253. 
   
6. 
   Кронгауз М. А. Норма: семантический и прагматический аспекты // Сокровенные смыслы: Слово. Текст. Культура: Сб. ст. в честь Н. Д. Арутюновой. – М.: Языки славянской культуры, 2004. – С.137–142. 
   

Первоначально, как отмечал Г. Пауль, существовало правило: «Перфективные глаголы образуют перфект при помощи sein, имперфективные – при помощи haben» [10. С.219]. Справедливость этого правила он доказал на обширном материале. Отзвуки этого правила сохранились и до сих пор, например:

Такая дифференциация в употреблении вспомогательных глаголов, возникшая, конечно, не с целью различения видов, была, тем не менее, тесно связана с аспектуальным значением глагола. Это видно из тех случаев, когда один и тот же глагол, употребляющийся в перфективном и имперфективном значении, спрягался в зависимости от этого и с haben, и с sein. Об этом говорят грамматики XVII-XVIII веков в иных формулировках, но приводимые в них примеры Г. Пауль толкует именно в этом смысле. Например:

Аналогичные примеры Г. Пауль приводит и из памятников средневерхненемецкого языка: er hatte gevarn durch diu lant (Herbort) ‘он ездил по странам’; sit Fridebrant ist hin gevarn ’с тех пор, как Фридербрант поехал туда’ [10. С.220] .

Однако из-за утраты видовых различий можно найти и много противоречивых фактов. Так, например, durch dich mit im ich her gevarn hän ‘из-за тебя с ним я приехал сюда’, где употребляется глагол hän, несмотря на перфективный смысл varn в этом контексте. Обратный случай мы имеем в следующем примере: dö si gevarn wären volle niun tage ‘они ехали целых девять дней’, где varn имеет скорее имперфективное значение. Любопытный пример Г. Пауль приводит из Бертольда Регенсбургского – die müezent alle die vart varn die du gevarn hast und bist, где совершенно непонятно, что автор хотел выразить, употребив оба вспомогательных глагола одновременно [там же].

В дальнейшей эволюции языка при полной утрате видовых различий произошло закрепление определенного вспомогательного глагола, независимо от перфективности или имперфективности его значения. При этом глагол sein получил распространение в двух группах интранзитивных глаголов. Во-первых, в глаголах движения (gehen, fahren, fliegen). Г.Пауль отмечает по этому поводу: «Очевидно, вместо старой точки зрения получила значение новая: мы употребляем sein, если мы рассматриваем перемену места субъектом, как результат движения, будь глагол перфективным или имперфективным» [10. С.220].

Второй группой интранзитивных глаголов, спрягаемых с sein, являются глаголы становления, то есть перехода в новое состояние, что объясняется преимущественно их перфективным характером (например, entblühen, erleben, aufwachen). Однако это нельзя считать безусловно обязательным правилом. Так, например, глаголы sitzen, liegen, stehen, bleiben, хотя и не подходят к только что указанным категориям, спрягаются на юге Германии с sein. А сам глагол sein в литературном языке спрягается только с sein. Однако, как мы видим, в современном языке и эта точка зрения не получила закрепления, так как существуют некоторые непереходные глаголы, которые образуют сложные формы с sein, хотя объект не испытывает перемены места или состояния и наоборот. Следовательно, наиболее точной формулировкой правила выбора вспомогательного глагола в немецком языке была бы следующая: транзитивные глаголы спрягаются с haben; в интранзитивных глаголах имеется тенденция спрягать глаголы, при которых субъект претерпевает перемену места или состояния, с sein.

Важно в дидактических целях настаивать на том, что транзитивные глаголы образуют перфект при помощи haben, потому что они имеют также и формы с sein, но с совершенно другой семантикой (т.н. Zustandform). Вот почему в одном месте Германии можно сказать ich bin gesessen, а в другом ich habe gesessen, но нигде нельзя заменить, не исказив смысла, выражение ich habe geschlagen выражением ich bin geschlagen.

Рассмотрим теперь случаи колебания в выборе вспомогательного глагола haben / sein в современном немецком языке в функционально-семантическом плане.

1) Глаголы, обозначающие передвижение с уточнением его начала, конца или цели, подразумевающие это перемещение, а также глаголы изменения состояния и местоположения употребляются с sein: reisen, eintreffen, fahren, fliegen, laufen, schwimmen, springen, rudern, reiten и другие. Ср. Er ist phantastisch gelaufen. Er ist ans Ufer geschwommen [11. С.67]. Wir sind über das Haff gesegelt. Ich bin über die Felder geritten [12. С.322]. Если такого перемещения нет, а есть только движение, то употребляется вспомогательный глагол haben. Ср. Die Fahne hat im Wind geflattert. Wir haben den ganzen Tag getanzt. Ich habe früher Ski gelaufen. Wir haben mehrere Stunden geschwommen. Ich habe als junger Mensch viel getanzt. Sie hat den ganzen Vormittag gepaddelt / gesegelt. Wir haben gestern gesegelt. Ich habe zu lange geritten [12. С.120].

При этом авторы данных грамматик [11. С.67; 12. С.322; 13. С.140] отмечают, что все же глаголы движения образуют перфект со вспомогательным глаголом sein независимо от того, что пространственные изменения в результате движения оказались сильнее, чем действие с точки зрения его продолжительности. А также указывают на то, что в современном немецком языке наблюдается тенденция употреблять с глаголами движения только вспомогательный глагол sein, даже если эти глаголы не обозначают никаких пространственных изменений.

2) Употребление вспомогательного глагола haben / sein может быть регионально обусловлено. Указания на региональную обусловленность выбора вспомогательного глагола мы находим в грамматических справочниках немецких авторов [12. С.120; 13. С.140]. Так, на юге Германии, в Швейцарии и Австрии при образовании перфекта от таких глаголов как liegen, sitzen, stehen, sitzen вместо закрепленного нормой литературного языка haben распространен более древний вариант с sein: Ich bin gelegen / gestanden / gesessen [12. С.120]. Er ist an seinem Schreibtisch gesessen [13. С.14]. При образовании перфекта от тех же самых глаголов на севере Германии употребляется вспомогательный глагол haben, что соответствует норме литературного языка.

3) Действие может быть определено как результат (в этом случае они употребляются с sein), как незаконченное или продолжительное действие (в этом случае они употребляются с haben). Er ist rasch gealtert – Er hat rasch gealtert. Der Wein hat gegoren – Der Wein ist gegoren [12. С.120]. Der Lehrer hat schnell gealtert – Der Lehrer ist schnell gealtert [13. С.141]. Der See ist gefroren – Wir haben gefroren [11. С.67].

4) На выбор вспомогательного глагола влияет способность полнозначного глагола выступать в роли транзитивного или интранзитивного. Так, при образовании перфекта у глаголов движения fahren и fliegen c sein с актуализируется еще дополнительное значение, указывающее на то, что субъект выступает в качестве пассажира (автомобиля, самолета). Напротив, форма с haben указывает на активную роль субъекта (водителя или пилота) как непосредственного исполнителя действия и сигнализирует о транзитивности глагола. Ср. Er ist nach Dresden gefahren – Er hat einen Mercedes gefahren. Er hat eine DC 10 geflogen – Er ist nach Warschau geflogen [13. С.141]. Er ist um 10 Uhr fortgefahren – Er hat den Schrank fortgefahren [11. С.70].

5) Некоторые глаголы имеют различные значения и в зависимости от этого образуют перфект и с haben, и с sein. Так, например, глагол bummeln в значении ‘медленно, бесцельно гулять’ образует перфект с sein, по аналогии с глаголами движения. Второе значение этого глагола ‘медлить, работать медленно’, и в этом случае перфект образуется только с haben. Ср. Wir sind/haben ein bißchen gebummelt [12. С.121]. Er hat ein Semester gebummelt [13. С.141]. Глагол kriechen в значении ’ползти, ползать’, образует перфект со вспомогательным глаголом sein, а в значении ’угождать кому-либо’ с глаголом haben: Er hat vor jedem Vorgesetzten gekrochen [11. С.69]. Глагол klettern в значении ’лазать, лезть, взбираться’ спрягается с sein, а в профессиональном языке спорта в том же значении – с вспомогательным глаголом haben: Er ist/hat an den Seilen geklettert Глагол biegen в значении ‘поворачивать’ употребляется с глаголом sein: Das Auto ist um die Ecke gebogen, а в значении ’сломать что-либо’, т. е. в качестве транзитивного – с haben: Ich habe den Zweig gebogen. Глагол einlenken в значении ’поворачивать’ образует перфект со вспомогательным глаголом sein: Das Auto ist in eine Seitenstrasse eingelenkt, а в значениях ’уступать, направлять’ – с глаголом haben: Man hat die Rakete in eine andere Bahn eingelenkt [11. С.69].

Таким образом, анализ грамматических источников, описывающих колебания в выборе вспомогательных глаголов haben/sein, а также классификация их по группам позволяют сделать следующий вывод. Колебания в употреблении haben/sein в качестве вспомогательных глаголов в перфекте обусловлены такими факторами как: разница в передаваемой глаголом семантике движения (передвижение с уточнением его начала, конца или цели); региональная обусловленность; возможность транзитивизации; обозначение характера действия (продолжительное действие или его результат); семантическая дифференциация.

ССЫЛКИ НА ЛИТЕРАТУРУ

1. 
   Кашкин В. Б. Функциональная типология перфекта. – Воронеж: Изд-во ВГУ, 1991. – 128 с.
   
2. 
   Адмони В. Г. Исторический синтаксис немецкого я зыка. – М.: Высш. шк., 1963. – 283 с.
   
3. 
   Смирницкая О. А. Морфологизация аналитических глагольных конструкций в германских языках // Историко-типологические исследования морфологического строя германских языков. – М.: Наука, 1972.
   
4. 
   Смирницкая О. А. Эволюция видо-временной системы в германских языках // Историко-типологическая морфология германских языков: Категория глагола. – М.: Наука, 1977.
   
5. 
   Маслов Ю. С. Результатив, перфект и глагольный вид // Типология результативных конструкций. – Л.: Наука, 1983. – С. 41–54.
   
6. 
   Маслов Ю. С. Перфектность // Теория функциональной грамматики. Введение. Аспектуальность. Временная локализованность. Таксис. – Л.: Наука, 1987. – С. 195–209.
   
7. 
   Behaghel O. Der Gebrauch der Zeitformen. – Paderborn, 1901.
   
8. 
   Reis H. Bildung und Gebrauch des Perfekts in der deutschen Sprache. – Berlin: Aufbau-Verlag, 1910.
   
9. 
   Comrie B. Aspect an introduction to the study of verbal aspect and related problems. – Cambridge: Cambridge University Press, 1976.
   
10. 
    Paul H. Prinzipien der Sprachgeschichte. – Halle, 1935.
    
11. 
    Тагиль И. П. Deutsche Grammatik. – СПб.: Каро, 2002. – 320 с.
    
12. 
    Duden. Grammatik der deutschen Gegenwartssprache. – Mannheim: Dudenverlag, 1995. – 763 S.
    
13. 
    Helbig G. /Buscha J. Deutsche Grammatik. – Berlin: Langenscheidt, 2001. – 654 c.
    

Экспериментальные исследования показывают, что языковое поведение индивида направляется тем или иным когнитивным сценарием [2; 5; 6]. Поэтому, чтобы судить о специфике темпоральной картины мира субъекта как носителя определенной лингвокультуры, полезно сопоставлять имеющиеся языковые факты с выделенными когнитивной наукой моделями темпоральности, в том числе, структурирующими в себе концепт движения. На примере английского и других языков сторонник феноменологического подхода к вопросу о концептуализации времени В. Эванс [7] выделяет три когнитивные модели темпоральности, построенные на метафоре движения: «модель движущегося времени» (the Complex Moving Time model), «модель движущегося эго» (the Complex Moving Ego model) и «модель временной последовательности» (the Complex Temporal Sequence model). Различение метафор «движущегося времени» и «движущегося эго» началось с работы [8]. Дж. Лакофф [9] обозначил их как TIME PASSING IS MOTION OF AN OBJECT (moving time) и TIME PASSING IS MOTION OVER A LANDSCAPE (moving Ego) соответственно, считая их случаями общей метафоры – TIME PASSING IS MOTION. Метафора «движущегося времени» построена на ассоциации времени с движущимся объектом. Она, как правило, предполагает неподвижного наблюдателя (дейктический центр), относительно которого совершается движение: Time flows by. В метафоре «движущегося эго» дейктическим центром является само время (временное событие); при этом время ассоциируется с неподвижными верстами, вехами, относительно которых субъект осуществляет движение: We are getting close to the start of the school year [2]. Однако, если модели «движущегося времени» и «движущегося эго», построенные на базе выделенных метафор, предполагают обозревателя или в качестве дейктического центра, или в качестве движущегося начала, то «модель временной последовательности» исключает эго, и точкой отсчета для события/времени становится другое событие/время, т. е. разные события оцениваются относительно друг друга: Tuesday follows Monday [7].

Таким образом, метафорическое представление временных событий как внешних объектов приводит к тому, что человек в качестве дейктического центра ассоциирует настоящее с собой и с тем, что рядом, поскольку тело человека – это не просто объект, это центр мира [12; 13]. Прошлое, которое он видел и знает, оказывается у него за спиной (That was way back in 1900), а будущее, предвкушаемая цель, локализуется перед его взором (I look forward to seeing you) [7; 3]. 

Выражение «стрела времени» было введено в 1928 г. английским физиком Артуром Эддингтоном (A. Eddington) в книге «Природа физического мира» (The Nature of the Physical World) (со ссылкой на [14]). Между тем физика, претендующая на исследование объективного времени, поскольку «существование восприятия времени не имеет отношения к изучению времени как объективного процесса» [15. С.21], по-разному относится к направлению времени и времени вообще. Классическая динамика, теория относительности и квантовая физика, постулирующие отсутствие различия между прошлым и будущим, отказывают становлению в объективности. Родившаяся в последние десятилетия физика неравновесных процессов относит стрелу времени к существенным свойствам реальности. По замечанию авторов работы [14], достижения последнего времени – открытие самоорганизации, хаоса и космологической эволюции – однозначно указывают в направлении физики с ориентированным временем. «Следовательно, утверждать, будто стрела времени – «всего лишь феноменология» и обусловлена особенностями нашего описания природы, с научной точки зрения абсурдно. Мы дети стрелы времени, эволюции, но отнюдь не ее создатели» [Там же. С.5]. 

Мы решили экспериментально проверить, учитывает ли сознание «стрелу времени», и если учитывает, то каковы особенности концептуализации этого понятия в мышлении индивида. Кроме того, во второй части эксперимента планировалось частично повторить исследование ряда зарубежных специалистов с целью верификации трех темпоральных концептуальных моделей, построенных на метафоре движения, но уже на материале русского языка (см. [5; 6; 2]). Итак, в первой части пилотажного эксперимента 30 носителям русского языка, а именно студентам средних курсов факультета иностранных языков Брянского государственного университета (в основном представителям женского пола), был задан вопрос, сформулированный следующим образом: «Мы часто говорим: время идет (бежит, летит и т. д.). А откуда и куда бежит (летит, идет) время?». Половина реципиентов (группа А) должна была указать направление времени, используя стрелку, другая половина (группа Б) должна была ответить по собственному усмотрению. Каждый испытуемый (далее – и.) читал задание на индивидуальной карточке. По условиям эксперимента задание нужно было выполнять как можно быстрее. Эксперимент проводился анонимно. Полученные варианты ответов отображены в статистической таблице (см. Табл. 1).