Дейч А. И. Голос памяти: Театральные впечатления и встречи. М.: Искусство, 1966. 375 с

{171} 4

Однажды в 1915 году я присутствовал в театре Садовского, когда появление адъютанта Медера, Афнера, вызвало переполох за кулисами. Но все было так хорошо замаскировано, что свирепого, хотя внешне вежливого, офицера провели за нос. Интересно, что дежурный полицейский пристав, ненавидевший Афнера, оказался на стороне актеров. Садовский в своих воспоминаниях подробно рассказал, как ему и труппе театра удавалось отбиваться от атак Медера и его штаба.

Но вот пришла Февральская, а за ней и Октябрьская революция. Не поняв значения великого переворота, Садовский очутился в эмиграции.

Мой отец рассказывал, в каком смятении был Садовский, решившись покинуть Киев, окруженный частями Красной Армии. Микола Карпович был болен, и отец, лечивший его много лет, категорически не советовал ему уезжать из Киева и резко менять обстановку. Он сказал Миколе Карповичу, как когда-то французский врач Троншен сказал Вольтеру: «Старое дерево не пересаживают».

— А почва, на которую меня пересадили, была грязной, болотистой и бесплодной.

Историки театра старались обойти молчанием семилетний период скитаний Садовского в Польше, Чехословакии, на Западной Украине, и только в последнее время с достоверностью рассказывается о тех глубоких и горестных переживаниях, которые выпали на долю артиста, оторванного от родины.

В первые же годы революции на Украине, освобожденной от социального и национального угнетения, бурно началось новое театральное строительство. Возникли молодые украинские студии и театры, постепенно появился созвучный времени репертуар, выдвинулись новые артистические силы. Некоторые руководители студий и экспериментальных театров, зараженные модной тогда футуристической левизной, призывали «сбросить с парохода современности» старый украинский театр, который они объявляли сплошь бытовым и этнографическим. Как бы мог Садовский противопоставить этим скороспелым теоретикам свое блестящее актерское мастерство, свое педагогическое умение, как бы и в новой обстановке мог он нести вперед знамя народного искусства.

Увы, вместо этого он оказался в эмигрантском лагере у белополяков в Ченстохове, а затем в Чехословакии, где жил в нужде, не находя приложения своим творческим силам.

Приехав в Киев в начале 1927 года, я решил повидать М. К. Садовского. С ним, с его театром были связаны многие незабываемые впечатления молодости. Свою журналистскую работу в Киеве я начинал как рецензент украинского театра. И хотя у нас иногда были разногласия, {173} приводившие к объяснениям и легким размолвкам с Садовским, но я горячо любил искристый, разнообразный талант Миколы Карповича, а он, помнивший меня мальчиком, нежно относившийся к нашей семье, как-то по-отцовски журил меня за юношеский полемический задор, проявлявшийся в моих статьях и рецензиях, подписанных псевдонимом «Никто». Если припомнить, что так назывался хитроумный Одиссей, чтобы обмануть циклопа Полифема и выбраться из его плена, то станет понятной одна из шуток Миколы Карповича:

— На этот раз Одиссей из рук Полифема не выберется, возьму и съем!

Но «что пройдет, то будет мило!» И в 1927 году я с замиранием сердца постучал в дверь квартиры на Стрелецкой улице, где жил тогда Садовский. Я боялся, что увижу расслабленного семидесятилетнего старика. Когда я вошел в комнату, он стоял перед зеркалом, рассматривая себя, и пел вполголоса украинскую песню. Конечно, время проложило морщины на лбу и щеках, но он был строен, двигался легко и пластично. В красивых глубоких глазах иногда мелькало что-то неуловимо грустное. Садовский оживился и разговаривал со знакомым мне юмором, снабжая речь народными словечками и прибаутками. Узнав, что я живу в Москве, он расспрашивал меня о театральной жизни столицы, об актерах, особенно о Художественном театре, который он очень любил.

— Сколько раз на чужбине обстоятельства доводили меня до отчаяния, я вспоминал наше искусство и наш театр. Слава богу, меня не забыли. Приглашают не только в театр, но и в кино. Буду сниматься.

Говорил это Садовский с гордостью и радостью. Мне казалось неделикатным расспрашивать его о годах скитаний на чужбине. Но он сам все время возвращался к воспоминаниям, особенно о своем пребывании в эмигрантском {174} лагере в Ченстохове. Его рассказы о петлюровской эмиграции были такими сочными, так уснащены юмором, что я не удержался и сказал: — Вы бы это, Микола Карпович, описали. Была бы конкуренция лучшим юмористам.

Садовский коротко бросил: — Я уже это сделал.

Только теперь я узнал, что в Киевском театральном музее хранится небольшая рукопись Миколы Карповича, озаглавленная «Смiх крiзь сльози» («Смех сквозь слезы»). Прочитав ее, я сразу припомнил некоторые эпизоды, рассказанные Садовским во время нашей последней встречи.

Тысяча девятьсот двадцать первый год. В старинном польском городе Ченстохове находится лагерь, где содержатся интернированные украинцы. Таких лагерей в белой Польше было несколько. Для этой цели приспосабливались по большей части бывшие немецкие лагери военнопленных. От немцев осталась «цивилизация»: колючая проволока вокруг лагеря и тусклое электрическое освещение, горевшее до девяти часов вечера. В лагерях содержалось по нескольку сотен эмигрантов; смертность была ужасающая, потому что люди жили в грязи, холоде и голоде. Официально ченстоховский лагерь назывался «Страдом». Садовский рассказывает: «Население “Страдома” насчитывало до пятисот человек. Главное управление этого “самостiйного” княжества находилось в самом центре города (иначе и не могло быть), в большом доме на Ясногурской улице. Будни “стародомцев” были однообразны, каждый день одно и то же. Вот, с утра. Получение завтрака. Обед (иногда большая, иногда маленькая драка из-за неправильного раздела порций хлеба). Вечером — напряжение всех усилий на получение двух ужинов по одной карточке. Что же касается дел, которыми занимаются “страдомцы”, то они были довольны разнообразны. Вот:

{175} 1. Ловля рыбы (непременно “карасей”, из вновь прибывших).

2. Радиолюбительство (распространение слухов о привозе денег из Тарнова).

3. Агрономия (обкрадывание чужих огородов и садов).

4. Ресторанное дело (подглядывание через окна, как едят в ресторанах).

5. Отхожий промысел, он был весьма широким (посещение тех, кто мог хоть чем-нибудь угостить).

6. Антикварный (продажа сапог, шинелей, плащей и прочего; это был весьма распространенный промысел).

7. Нумизматика (попрошайничество денег “до послезавтра”).

8. Туристически-промысловый (только ночью, днем, правда, стыдились, Добывание угля и дров в окрестностях города).

9. Беллетристически-политически-научный (даровое чтение газет, расклеенных на стенах табачных лавок).

Здесь я перечислил только главные занятия, что же касается мелких, то их и не перечислишь, да я их все и не знал»¹ (перевод с украинского).

«Страдомцы» толпой шатались по городу, с жадностью осматривая витрины лавок и ресторанов, не имея возможности купить что-либо или сытно поесть. Управление лагеря на Ясногурской улице представляло собой трехэтажный дом, где раньше помещалась школа. С утра до вечера этот дом осаждала толпа эмигрантов разных полов и возрастов. Садовский едко сатирически описывает порядки в этой комендатуре УНР. Висят сотни плакатов с надписью: «Просим на лестницах не сидеть и не спать», «Лежать во дворе и варить что-нибудь строго воспрещается», {176} «Просим являться в комендатуру только по делам и в служебные часы», «Громко ругаться в помещении строго воспрещается» — и т. д. «Но, несмотря на эти “декреты”, уэнэровцы заполняли комендатуру, сидели, лежали на ступенях, кипятили чай во дворе, дрались, ругались, выменивали одежду, рисовали, “сочиняли”, просили, а обычно при всем этом еще и пели.

Вот бежит почтовый “министр”, в руках у него здоровенный хлеб и чайник с молоком, он на ходу кусает хлеб, не отрезая, и запивает молоком. Подходит, сперва принимает грозный вид и требует, чтобы его пропустили в двери через толпу. Но, увидев, что никто не обращает на него внимания, он начинает просить ласково то одного, то другого, но все — ноль внимания. Очевидно, у “министра” срочное дело, потому что он, взяв в соседнем доме огромную лестницу, принес ее на плечах и, приставив ее к окну второго этажа, хотел уже лезть по ней. Но как быть с продуктами? Лазить по лестнице он-то умел, потому что ноги его еще не забыли того времени, когда он взбирался на столбы, налаживая телеграфную сеть, когда еще не был министром. Но тогда у него был кожаный ремень, которым он привязывал себя к столбу, чтобы не упасть, а теперь и ремень черт забрал и чайник с хлебом мешают. Что тут делать? — думал он. Оставить на кого-нибудь продукты небезопасно — пока он справится с делами на втором этаже, продукты исчезнут и никого не найдешь. Сперва он покончил с продуктами: сел на перекладину лестницы, “умял” весь хлеб и выпил молоко, потом кожаным пояском от штанов привязал чайник к шее и смело полез вверх. Правда, ему пришлось пострадать при штурме окна — его шляпа-тиролька слетела с головы на землю, где была сейчас же растоптана ногами неудачливых рабов, которые столпились у лестницы и глазами знатоков следили за “атакою” {177} министра. Наконец подоконник был взят и министр юркнул внутрь».

Еще красочнее портрет всесильного коменданта. «В черном френче и таких же штанах-галифе, для большей важности на толстом брюхе висит военное снаряжение. Фуражка, огромный портфель под мышкой а ля Керенский. Он важно курит сигару и сидит, развалясь в кресле, взгляд сам за себя говорит: “Вот захочу и все переверну вверх дном, все на свете”. Он вполне доволен — и власть есть, и хотя, по правде сказать, она ничего не стоит, потому что никто его не слушает, зато деньги есть. Живет он в лучшем отеле, питается в ресторане, жена ходит в каракуле, с лорнетом на золотой цепочке, чего ж ему еще? Дай бог каждому! И продли, господи, эмиграцию!»

Кому в этой разношерстной толпе рыщущих в поисках работы и хлеба было дело до искусства, до театра, до всего того, чему служил и чем жил Садовский? Впрочем, были в эмиграции и писатели, и актеры, и музыканты, но все они полиняли, поблекли и превратились в жалких статистов печальной эмигрантской комедии. Кого тут только не было! Садовский описывает «концертный зал»: в передних рядах сидит «знать», за ней «бывшие люди», а дальше — «чернь». Здесь можно было увидеть старые студенческие тужурки, пиджаки, штопанные разноцветными нитками казацкие жупаны, чиновничьи мундиры всех ведомств, от акцизного до тюремного, а кое на ком из первых рядов висели как на вешалках смокинги и даже фраки. Любительский концерт, рассчитанный на развлечение бездомных и беспризорных эмигрантов, производил самое жалкое впечатление.

Садовский описал положение украинской эмиграции в 20 е годы, не жалея сатирических красок. Речь шла главным образом о рядовых эмигрантах, очутившихся {178} вдали от родины и живших в страшной нищете. Были, конечно, здесь и свои «удачники». Спекулянты, высшие чиновники УНР, состоявшие на содержании у белополяков, они жили разгульной жизнью завсегдатаев ресторанов и кафе, не задумываясь о завтрашнем дне и мало обращая внимания на горестное положение лагерников.

Свой рассказ «Смех сквозь слезы» Садовский написал в августе 1925 года, когда ему удалось выбраться из лагеря в Чехословакию. Но и там Миколе Карповичу жилось нелегко. Со свойственной ему энергией он пытался собрать осколки своей труппы, обновить ее молодыми актерами, создать украинский театр. Это было не просто в послевоенной, взбаламученной Западной Европе. С великой радостью вернулся Садовский на родину, в Киев, где и прожил до 1933 года.

На главной аллее Байкова кладбища в Киеве находится могила этого большого артиста, выдающегося деятеля украинской культуры. Он не забыт и новым поколением, которое от старших своих современников знает о великом подвиге артиста — самоотверженном служении родному искусству.