Дейч А. И. Голос памяти: Театральные впечатления и встречи. М.: Искусство, 1966. 375 с

{131} Рыцарь украинской сцены

1

Увлекаясь историей Востока, я рисовал в своих мечтах, как свет луны, проникающий в высокие окна музея, пробуждает ото сна эту мумию и она начинает разговаривать на далеком и непонятном {132} языке, обращаясь к скифским вазам и черепкам, собранным в залах музея. Может быть, думал я тогда, под лунными чарами оживают и каменные львы, становятся на задние лапы, охраняя сокровища прошлого от назойливых посетителей этого архива времен. А потом из-за Днепра выплывает горячее солнце, мумия, вздыхая, ложится в свой саркофаг, львы приобретают каменный вид, и Н. Ф. Беляшевский, как всегда, строгий и сдержанный, приходит с портфелем в свой кабинет, вовсе не думая о том волшебстве, которое происходило ночью во вверенном ему учреждении.

Мне было лет десять, когда из разговора родителей я узнал, что Н. Ф. Беляшевский приведет к нам украинских артистов — М. К. Садовского и М. К. Заньковецкую. Мне представлялось, что артисты — это какие-то особые люди, наряженные в пышные платья, от которых пахнет духами, совсем не похожие на остальных людей. Кроме того, артисты должны быть непременно выбриты, что их тоже отличало от большинства мужчин, носивших усы, бороды, бакенбарды.

Каково же было мое удивление, когда в нашей гостиной появился высокий, широкоплечий мужчина, стройный, с военной выправкой. Его овальное лицо с высоким лбом и живыми карими глазами было украшено большими казацкими усами. Говорил он бархатистым баритональным басом. Голос был красивый, хотя слегка глуховатый. Его жесты казались плавными и размеренными. Когда он начал рассказывать о своем театре, лицо его осветилось теплом и нежностью. Это был Микола Карпович Садовский. Он уже приближался к пятидесяти годам и завоевал себе известность выдающегося украинского артиста.

Неизменной его партнершей была в ту пору Мария Константиновна Заньковецкая. И в ней, как в Садовском, {133} не чувствовалось ничего от профессионального, актерского. Выглядела она очень молодо. Ее лицо нельзя было назвать красивым, но оно отличалось оригинальностью и значительностью. Особенно выделялись глубокие, умные глаза, которые, как я понял позже, умели передавать малейшие душевные движения ее героинь. Говорила Заньковецкая мягко, и в ее грудном голосе слышалась напевность украинской речи. Одета Мария Константиновна была просто, носила вышитую украинскую блузку и широкую, модную тогда шерстяную юбку. Мониста в шесть рядов обвивали ее шею. Все это удивительно шло к ней, не производя впечатления нарочитой простоты или претенциозности.

Как сейчас помню этих гостей в сопровождении Н. Ф. Беляшевского в нашей гостиной в теплый летний день, когда в открытые окна, легко и свободно врывается городской шум и отдаленный звон колоколов. После обеда Садовский прочитал балладу Шевченко «У тiєї Катерини», и хотя я еще был мал, но живо представил себе драматизм этой сцены, так выпукло выраженной в словах великого поэта и в чтении Миколы Карповича. Читал он сдержанно, без всякой декламационной патетики. Мне уже приходилось слышать драматических артистов, декламировавших стихи на детских вечерах и утренниках. Чаще всего они читали деланными, приподнятыми голосами, именно декламировали, окрашивая каждое слово. У Садовского стихи Шевченко прозвучали естественно, просто, сохраняя своеобразный стиль баллады.

Впоследствии я не раз слышал, как этот выдающийся артист и читал и пел балладу о Катерине, но первое детское впечатление сохранилось навсегда. Уходя, Садовский подозвал меня и сунул в руку маленькую записочку.

{134} — В воскресенье, хлопец, придешь к нам в театр на утренник.

Помню, как я взволновался и не успел поблагодарить, но он ласково погладил меня по голове и добавил:

— В воскресенье, в час дня.

Украинская труппа, которой разрешалось называться «малорусской» или просто «русской», но никак не украинской, играла тем летом в саду Купеческого собрания. Расположенный на склонах днепровской кручи, сад этот был одним из живописнейших уголков старого Киева. С верхней площадки открывалась широкая панорама нижней, приднепровской части города, Подола. Величавый Днепр, усеянный лодками, пароходами и баржами, с его серебряным блеском и ярко-зеленые склоны гор составляли удивительную симфонию. Вдали виднелся знаменитый Цепной мост, а за ним Предмостная слободка со множеством домиков.

По вечерам в Купеческом саду играл первоклассный симфонический оркестр. Лучшие дирижеры, местные и гастролеры, давали серьезные концерты классической музыки. Киевские меломаны внимательно следили за программами концертов, и почти всегда скамейки перед раковиной оркестра были заполнены. Но большинство посетителей сада состояло из фланирующей публики. Здесь при свете неугомонно жужжавших дуговых фонарей можно было видеть киевских модниц в самых элегантных платьях и одетых с иголочки нарядных мужчин. Столики ресторанов на открытом воздухе были всегда заняты, а в антрактах симфонического концерта из верхней беседки гремели бравурные звуки военных маршей, исполнявшихся духовым оркестром. Стоило спуститься по отлогой лестнице вниз, там открывалась совсем другая картина. В деревянном театре с дощатыми стенами, в которых были такие широкие щели, что предприимчивые мальчишки {135} могли без билета смотреть на представление, играла украинская труппа Садовского. Зрители ничуть не напоминали посетителей симфонических концертов. Мелькали широкополые соломенные брыли, украинские национальные костюмы, звучала певучая украинская речь. Наряду с селянами, работавшими в городе внаймах, можно было встретить украинских интеллигентов — адвокатов, врачей, учителей, русских ценителей национального искусства, студентов и гимназистов, которым, впрочем, начальство запрещало посещать «малороссов».

Кстати сказать, гимназисты старших классов, любившие театр, вообще страдали от необходимости каждый раз получать специальное письменное разрешение на посещение спектакля. Инспектор гимназии, в которой я учился, суховатый, добродушный, но довольно тупой чиновник охотнее всего разрешал посещение оперы. Ни в «Фаусте», ни в «Демоне», ни в «Гугенотах» он не мог усмотреть никакой крамолы. Но его каждый раз пугало желание воспитанников попасть в Соловцовский театр, где ставились иногда пьесы социального содержания и где возникали антимонархические и даже революционные манифестации. Получить разрешение в театр «Соловцов» обычно было трудно. Если же гимназист, не взяв разрешения, попадался на глаза классному надзирателю, дежурившему в этот вечер в театре, дело кончалось карцером или сидением в классе в воскресенье полных пять часов. Украинский театр наш инспектор считал проявлением недопустимого «мазепинства» и просто выгонял из учительской комнаты смельчака, который являлся за разрешением.

Садовский пригласил меня днем, в воскресенье, я был уверен, что дежурить надзиратели не будут, позвал с собой закадычного товарища, и мы с ним благополучно просидели весь спектакль в первом ряду партера, {136} куда нас посадил капельдинер по записке Миколы Карповича.

Что шло в утренник, я уже не помню. Но представление произвело на нас огромное впечатление. Городские мальчики, совсем не знавшие деревни, увидели на сцене сельскую жизнь и почувствовали ее поэтичность, прониклись короткими радостями и глубокими печалями крестьян. Незатейливые декорации изображали то белые хаты под соломенной крышей, то живописный берег реки, где лунной ночью собирались парубки и дивчины, пели и танцевали. Я сразу узнал Миколу Карповича, как только он вышел на сцену. Он играл деревенского парубка, полюбившего богатую девушку, а ее родители гнали его из дому и грозили при помощи сельских властей сдать в солдаты.

Девушка, любившая этого парубка и разлученная с ним, бросилась в реку, чтобы не быть насильно выданной замуж за богатого старика, а сам герой, сданный в солдаты, произносил обличительную речь, в которой осуждались людская злоба и несправедливость.

Эта трагедия простых человеческих сердец взволновала нас, но больше понравились нам сцены, насыщенные веселой украинской музыкой, особенно дуэты, пронизанные украинским юмором, который по своеобразию не имеет себе равного.

Потом мы с товарищем сами сочиняли украинские сцены и разыгрывали их перед старшими. Очень весело проходила сцена в шинке. Два десятилетних мальчугана в расшитых украинских сорочках и широченных синих шароварах, из-под которых виднелись сапожки, сидели за маленьким детским столиком и изображали двух гуляк в шинке. Наша молоденькая горничная, украинка Тетяна, играла веселую шинкарочку, приносившую «горилку» (кипяченую воду, налитую в водочную бутылку) и чарки. {137} Мы лихо наливали, выпивали воображаемую горилку, якобы пьянели и начинали «спiвати» или рассказывать выдуманные происшествия.

Сперва взрослые с любопытством смотрели эти «спектакли», но, когда «пьяные чумаки» начали спорить и ругаться между собой, домашняя цензура строго воспретила продолжать представления. Украинский актер из меня не вышел, но я на всю жизнь остался предан искусству украинской сцены.

Запомнилось, что отец в разговоре с Садовским и его друзьями называл их театр Сандрильоной. Я знал сказки Перро и помнил историю Сандрильоны, Золушки, которую старшие сестры презрительно называли «замарашкой». Но эта чистая сердцем, благородная девушка была выше своих злых красавиц сестер.

Я привык бывать в нарядном Соловцовском театре, любоваться блеском его огней и голубым бархатом убранства. Но в бедном деревянном дощатом театре с длинными простыми скамьями, на которых сидели зрители, с наспех намалеванными декорациями странствующих актеров — была особая заманчивость.

Это понимали настоящие ценители театрального искусства, даже те, которые и в печати и устно уговаривали Заньковецкую, Садовского и их соратников играть на русской сцене.

Но они не польстились на легкие лавры и не изменили родному искусству, родному языку и народу. Как стойко и непримиримо гордо переносил Микола Карпович гонения и репрессии властей, как уверенно он шел по избранному им пути, добиваясь всеобщего признания и права на постоянный украинский театр в Киеве, сердце Украины.

Вокруг украинского театра годами шла то обострявшаяся, то затихавшая борьба. На стороне деятелей украинской {138} сцены стояло все прогрессивное общество. Но реакционные силы были очень активны. Киевские купцы-черносотенцы, поддержанные царскими властями, ожесточенно нападали на украинцев, уверяя, что ни театра, ни языка у них не может быть своего, что все это выдумка опасных сепаратистов. Характерно, что известный петербургский реакционер, издатель официозного «Нового времени» А. С. Суворин, пленившийся Заньковецкой и всей плеядой талантов украинской сцены во время их гастролей в Петербурге в 1886 – 1887 годах, все же советовал этим артистам оставить «примитивную» малорусскую сцену и перейти в русский театр. «… Г жа Заньковецкая, кажется, и век свой скончает в малорусской труппе, закабаляя свой язык в хохлацкую речь, приобретая акцент и вырождаясь в хохлушку, которая будет вытягивать свои нервы до крайнего предела их упругости на однообразные роли, на одну и ту же несчастную женщину, которую эксплуатирует богатый кулак (в “Наймычке” и “Пауке”) или которую бросит молодой барчук (в “Доки сонце”). Большой талант должен светить всем. Закабаляясь в узкую атмосферу местного наречия, местной драматургии, которая даже ничего не черпает из европейского репертуара, большой талант обрекает себя на второстепенную роль». Так писал Суворин в книге, фамильярно названной «Хохлы и хохлушки». Пусть читатель не посетует за столь длинную цитату, неприятно режущую слух наших современников. Она приведена для того, чтобы показать, какова была официальная, шовинистическая точка зрения на украинское сценическое искусство и в какой атмосфере явного и тайного недоброжелательства приходилось работать и творить благородным рыцарям этого искусства.

Именно таким бескорыстным и самоотверженным рыцарем был Микола Карпович Садовский.