Дейч А. И. Голос памяти: Театральные впечатления и встречи. М.: Искусство, 1966. 375 с

По-видимому, ответ Шоу, адресованный Луначарскому, затерян. Но смысл его мне запомнился довольно точно. Шоу благодарил за постановку, жалел, что возраст не позволяет ему снова приехать в Советский Союз. К этому он добавил, что Шоу в исполнении Плятта ему нравится больше, чем настоящий Шоу, хотя бы потому, что он значительно моложе и, вероятно, здоровее.

Так постановка «Ученика дьявола» в Москве с благословения Луначарского явилась как бы эпилогом личной его встречи с Бернардом Шоу.

Выступая в Колонном зале перед московской аудиторией во время своего пребывания в Советском Союзе, Шоу не преминул сказать и об Анатолии Васильевиче: «… для меня было громадным удовольствием столкнуться лицом к лицу с некоторыми силами, которые были для меня доныне всего лишь именами. Неделю тому назад Луначарский был для меня очень известным именем. Но сейчас он для меня живой человек. И я нашел в нем не только партийца-коммуниста, но и нечто, что русские, и только русские, могут мне дать: я имею в виду умение понять и оценить мои собственные драматические произведения с такой глубиной и с такой тонкостью, которую — я должен это признать — я никогда не встречал в Западной Европе».

Не удивительно, что с Луначарским всегда хотели встретиться и поговорить многие деятели культуры, приезжавшие {351} из-за границы. Помню, что приходившие в Жургаз (Журнально-газетное объединение) иностранцы уже с первых слов интересовались Луначарским и спрашивали, как с ним можно повидаться. Был такой случай. Летом 1931 года Михаил Кольцов приглашает меня зайти к нему в кабинет. Там я застаю элегантного молодого человека. В его руках небольшой альбом и карандаш. Опытная рука скользит по бумаге.

— Познакомьтесь, — говорит Кольцов, — Адольф Гофмейстер.

Я знал по заграничным газетам и журналам этого писателя и художника. В чешских прогрессивных изданиях часто мелькали его зарисовки, дружеские шаржи, карикатуры и портреты. Так вот он какой, совсем молодой!

— Пригласите Гофмейстера к себе, у вас найдется о чем с ним поговорить.

И через несколько минут мы оба покидаем Кольцова как старые знакомые. Говорим о Праге, об общих друзьях, о Европе, но больше всего о нашей стране. У Гофмейстера острый, проницательный взгляд, напоминающий его отточенный карандаш. Ему хочется все видеть, все знать. Он предвкушает, как, вернувшись домой, он будет эпатировать мещан и обывателей рассказами о Советской стране, о нашей первой пятилетке.

— Я проехал по дорогам Европы, — говорит Гофмейстер, — и всюду видел остановившиеся фабрики и заводы, потухшие домны. Наследие войны. А ваша страна вся в лесах, в стройках.

Быстрая, почти детская улыбка пробегает по лицу Гофмейстера, когда он говорит о том, как его пугали и отговаривали от поездки к нам. Но, слава богу, он не из трусливых.

Гофмейстер показывает мне свои зарисовки. Девушка комсомолка в красной косынке ведет машину. Старый {352} московский извозчик на козлах. Бравый милиционер на перекрестке. Очередь у газетного киоска. Москва старая и новая на страницах альбома художника.

— Нарисуйте нам что-нибудь, — прошу я, — для «Огонька», для «Прожектора».

Гофмейстер соглашается. Его только затрудняет тема. — Политические карикатуры мне меньше удаются, — замечает он — А вот дружеские шаржи…

— Прекрасно. Давайте шаржи.

Тут-то и выясняется мечта Гофмейстера. Как можно приехать в Москву и не зарисовать, не проинтервьюировать Луначарского.

И вот мы в теплый и дождливый день отправляемся в Денежный переулок в квартиру Луначарских. Анатолий Васильевич встречает в дверях кабинета.

Чувствую, что Гофмейстер удивлен скромной обстановкой кабинета, маленького и узкого. Но одновременно он пленен простотой и радушием хозяина.

Шел долгий разговор об искусстве, о судьбах литературы у нас и на Западе, о роли художника в обществе. Только недавно я прочитал у Гофмейстера обо всем этом. Оказывается, он не только зарисовал Луначарского, но и записал все, что говорилось в тот вечер. И очень точно.

Анатолий Васильевич был, что называется, в ударе. Он охотно отвечал на вопросы гостя, высказывал смелые прогнозы будущего, и казалось, что Гофмейстер — студент, увлеченный лекцией любимого профессора. Разговор продолжался и в столовой. Серьезные темы пересыпались шутками. Обнаружилось, что Луначарский знает многое о чешской литературе и о чешском искусстве.

Когда мы ушли, было уже поздно. Проливной дождь прекратился, но в переулке еще стояли лужи. Гофмейстер ни о чем не мог говорить, только о Луначарском. Он удивлялся его знанию языков, а главное, проникновению {353} в глубины мировой культуры. Потом чешский гость сказал:

— Я не показал рисунок Анатолию Васильевичу, как вы думаете, он не обидится, что я изобразил его с большим и толстым животом?

— Не обидится, — твердо ответил я. — Во-первых, это дружеский шарж, а во-вторых, ваш рисунок даст ему повод поехать в Карловы Вары.

Гофмейстер заразительно засмеялся. Он наотрез отказался ехать в такси.

— Поедем трамваем. Я люблю влезать в переполненный трамвай и наблюдать московских пассажиров.

Но в полночь Гофмейстер не получил этого удовольствия. Мы без труда вошли в полупустой трамвай. Неутомимый Гофмейстер и здесь нашел себе работу: он вытащил из кармана альбом и несколькими штрихами зарисовал старика с седой бородой. Трамвай дребезжал и подскакивал, линии рисунка получались ломаные, но художника не смущало это. Когда мы вышли из трамвая, он улыбнулся своей мысли и сказал: — Меня запугивали в Праге, что, если я буду рисовать и фотографировать на улице, меня арестуют как шпиона.

А на прощание он заметил: — Луначарский говорит на многих языках, а главное, он вообще прекрасно умеет говорить.

И на его выразительном лице проступило удивление, смешанное с восхищением.

В последние годы жизни Луначарского мне посчастливилось сотрудничать с ним еще над двумя пьесами (кроме «Нашествия Наполеона») — «Настанет время» (по Ромену Роллану) и «Пролог в Эсклавии».

Интересно и поучительно было наблюдать, как Анатолий Васильевич воодушевлялся работой, неожиданно придумывал новые сюжетные повороты, ломал и перестраивал {354} реплику, пока все слова не становились на место и не выражали с точностью авторскую мысль.

До сих пор помню, как я приходил к себе домой, измученный работой в нескольких редакциях Жургаза, бесконечными разговорами с авторами, просмотром многих десятков газет и журналов, присылаемых со всех концов света. Приходил домой с затаенной надеждой, что раздастся телефонный звонок и хорошо знакомый голос Анатолия Васильевича пригласит меня:

— Выдался свободный вечер, жду вас.

Удивительные, незабываемые это были часы совместной работы. В кабинете Луначарского усталость проходила, он заражал творческим запалом, чтобы не сказать громкого слова — вдохновением. И после напряженного трудового дня у Анатолия Васильевича хватало сил до поздней ночи сидеть над вариантами отдельных сцен и эпизодов. Наконец, когда сцена была как будто отделана, он вздыхал и говорил:

— Пока оставим так. Но в следующий раз еще проверим на свежую голову. Подумаем на досуге.

А в следующий раз сцена писалась заново.

Иногда он доставал из кармана аккуратно сложенные белые листки бумаги. Там были наброски отдельных реплик, а то и целый эпизод. Сидя на каком-нибудь скучном заседании и слушая то, что говорили вокруг, он думал о пьесе. У него была легендарная способность Цезаря — одновременно писать и слушать.

Легче всего ему давалась сюжетная канва и композиция пьесы. Особенно строго относился он к диалогу, за которым крылись действия, поступки персонажей.

Исключительный успех «Ученика дьявола» в театре Завадского побудил нас поискать для его репертуара еще какую-нибудь пьесу современного западного драматурга, близкого нам по мировоззрению. П. А. Розенель прочитала {355} нам переведенные ею комедии «Вот где зарыта собака» Бруно Франка и «Меркурий» Вернейля. При всей занимательности комедия Бруно Франка показалась нам мелковатой по теме. В театре Завадского шла комедия Вернейля «Школа неплательщиков», в которой с неподражаемым мастерством играла Вера Петровна Марецкая, молодая, обаятельная актриса, уже оцененная московскими зрителями, и не стоило снова браться за пьесы этого модного и ловкого французского драматурга.

Луначарский мысленно обратился к Ромену Роллану. Со знаменитым французским писателем у него установились давние дружеские отношения. Еще когда Луначарский жил в эмиграции в Париже, он не только увлекался произведениями Ромена Роллана, но и встречался с ним лично. Об этом свидетельствуют записи в дневниках Роллана.

В книге «15 лет борьбы» (1935) Ромен Роллан рассказывал: «В конце января 1915 года будущий комиссар народного просвещения Советов Анатолий Луначарский посетил меня. Он был для меня, так сказать, послом будущего, вестником грядущей русской революции, о которой говорил спокойно и уверенно, что она несомненно произойдет к концу войны, что это дело решенное». Роллан писал, что при этих словах Луначарского он почувствовал, как «рождается новая Европа и новое человечество».

Во время первой мировой войны, когда Роллан в горячих статьях призывал воюющие державы прекратить кровавое безумие, но сам предпочитал держаться «над схваткой» (название сборника статей Роллана), Луначарский, отдавая должное его благородному гуманизму, все же усматривал в позиции Роллана некое «донкихотство». И нет сомнения в том, что драма Луначарского «Освобожденный Дон-Кихот» в идее своей развенчивает надклассовые гуманистические мечты. По мере того как Ромен {356} Роллан проникался мировоззрением борющегося рабочего класса, он все ближе становился к стране строящегося социализма. Луначарский горячо приветствовал этот коренной поворот в общественных настроениях Ромена Роллана и с полным основанием считал его горячим и верным другом страны Советов.

В апреле 1932 года, находясь в Швейцарии, Луначарский посетил Роллана в небольшом городке Вилль-Нев на берегу Женевского озера. Об этой встрече Анатолий Васильевич написал мне очень подробно и в такой литературной форме, что у меня невольно явился соблазн опубликовать это полное значительного содержания письмо в виде журнальной статьи. Автор дал на это согласие, и так была напечатана в «Прожекторе» статья «У Ромена Роллана».

Рассказывая об этой встрече, Луначарский писал: «Я очень давно не виделся с Роменом Ролланом. Даже мои приезды в Женеву, от которой Ромен Роллан живет меньше чем в ста километрах, не помогли делу. То я был слишком занят, то Ромен Роллан был болен. Только теперь уговорились мы наконец повидаться, для чего я и выехал к нему с двумя товарищами на автомобиле, огибая Женевское озеро, в довольно серенький день 24 апреля.

Я был совершенно убежден, что, несмотря на этот долгий срок, мы не только не сделались дальше друг от друга, но, наоборот, чрезвычайно сблизились. Свидетельством этому была и наша переписка, но, что гораздо важнее, прежде всего вся деятельность Роллана за последние годы…

Маленький городок, скорее, большая деревня, Вилль-Нев приютился в самом углу Женевского озера, и окружающий его пейзаж — несколько иной, чем по остальному побережью Лемана. Это побережье хотя и открывает {357} чудесные виды на большие снежные вершины, но они почти всюду являются открытыми, обладают широкими и несколько расплывчатыми перспективами. Наоборот, в Вилль-Неве есть что-то несколько родственное Лугано. Горы здесь разнообразны по форме и краскам и надвинулись близко, они кажутся пластичными, их словно можно ласкать рукой. Озеро как-то прижалось между ними, словно готовое нежиться у их мягких и теплых подножий.

Ромен Роллан очень сожалел, что мы не смогли видеть “его” природу в хороший солнечный день. Но и в серенький день Вилль-Нев очарователен, и отлично понимаешь, почему этот уголок гор и воды, весь поросший роскошной растительностью, этот ласковый и тихий уголок избран стареющим борцом, мыслителем и поэтом, чтобы, охраняя его от излишней траты сил, позволить ему всю мощь своего духа, какою он еще в таком изобилии располагает, направить на свои главные цели — на разработку тончайших вопросов культуры человечества и на борьбу за ростки его будущего, против темных сил.

Прежде всего чрезвычайно приятное впечатление получилось у меня от самого состояния нашего знаменитого друга.

Хотя ему значительно больше шестидесяти лет, но его никак не назовешь стариком по наружности.

Он уже с молодых лет несколько сутулится, но все же обладает высоким ростом, а движения его полны жизни и ни в малейшей мере не заставляют думать о старости, еще меньше того — его энергичное лицо, с сильно выраженным профилем и нависшими бровями. Анфас лицо его несколько строго, оно всегда преисполнено воли, глаза смотрят пристально и меняют оттенки выражений. Все в Ромене Роллане говорит о господстве ума и волн, об очень большой психической силе. А это — лучшее свидетельство подлинной, социально значимой крепости всего организма.

{358} Разговор Ромена Роллана гармонирует с этим впечатлением, какое дает он глазам. Ум необычайной свежести и сосредоточенности. Огромная жадность знать все важное, что происходит на свете. Из своего зелено-голубого уголка Ромен Роллан зорко следит за действительностью, и в особенности — политической. О, он совсем не похож на сентиментальных и доверчивых пророков и адептов гуманизма и пацифизма! Он не верит никаким хорошим фразам. Он не останавливается даже просто на критическом суждении о деятельности разных правительств и партий. Он научился у марксизма пронзать эти поверхности своим анализом. Он читает мало распространенные издания документов, которые могут раскрыть для него внутренние пружины буржуазного мира, взаимоотношения гигантских трестов, весь жестокий и бессовестный переплет циничных хищнических интересов, который на самом деле повелевает правительствами, определяет их политику.

Мы не только не могли оспаривать того, что говорил наш хозяин о конференции¹ и обо всей нынешней политической ситуации, но мы с интересом прислушивались к его аргументации, находя в ней много нового и тонкого.

В общем Ромен Роллан крайне озабочен современным положением, он боится, что естественным выходом из кризиса и тупика будет для капитализма война, и притом война против его главного врага — против СССР. Поэтому он с величайшей тревогой присматривается к событиям на Дальнем Востоке.

Он рассказал об идее Анри Барбюса созвать в Швейцарии всемирный конгресс борьбы против войны, на котором представлены были бы главнейшие умы передового человечества, а также представители рабочих, главным {359} образом тех профсоюзов, которые ближе всего соприкасаются с войной (металлисты, химики, грузчики и т. п.).

Наш политический разговор очень затянулся. Может быть, даже мы несколько утомили Ромена Роллана. Но он упрашивал нас остаться. Прощаясь, он пообещал в ближайшие дни прислать свой “сторожевой крик” по поводу опасности текущего момента.

Мы расстались с ним как с близким человеком. Мы были осчастливлены этим свиданием. Хорошо, когда крупнейшие люди эпохи, иногда издали, но все же верной стопой приходят к великим идеям своего времени».

Мы перебирали драмы Роллана, ища среди них наиболее нам созвучную. Из циклов «Драмы революции» и «Трагедии веры», казалось, ничто не прозвучит в должной тональности. Сперва мы хотели взяться за инсценировку «Кола Брюньона», очаровательной по своей поэтичности, уникальной в творчестве Роллана повести, но боялись, что аромат поэзии легко улетучится при огнях рампы. Наконец мы остановились на одной из ранних пьес — «Настанет время». Остановились по ассоциации: если «Ученик дьявола» имел косвенную связь с событиями англо-бурской войны, то «Настанет время» было написано на сюжет, взятый непосредственно из этих событий.

Перечитали пьесу и раз, и два. Пришли к единогласному выводу: интересно, сильно, но идея — целиком пацифистская. «Надо, — сказал Луначарский, — переставить акценты, и тогда прозвучит столь нужная нам антивоенная тема, тема народно-освободительной борьбы против захватчиков-империалистов». Но если с «Учеником дьявола» было справиться сравнительно просто, приписав эффектный эпилог, то здесь все казалось гораздо сложнее. Анатолий Васильевич написал подробное письмо Ромену Роллану и изложил нашу точку зрения на необходимость переработки пьесы «Настанет время» для советского театра.

Когда Луначарский узнал, что во Франкфурте-на-Майне состоится грандиозный спектакль на площади — рыцарская эпопея Гете — «Гец фон Берлихинген», — он сбежал из Кенигсштейна, чтобы присутствовать на спектакле. Никакие запреты врачей и уговоры близких не могли удержать его от этого театрального соблазна. Он продиктовал Наталии Александровне большую, содержательную статью «Гец на площади».

Рукопись с пометками Анатолия Васильевича до сих пор хранится у меня, а машинопись я передал в газету «Советское искусство», где статья появилась в сильно урезанном виде. Лишь впоследствии удалось опубликовать ее полностью.

Из Швейцарии и Германии я все время получал от Луначарского письма, длинные и подробные, или открытки с видами живописного курорта Кенигсштейн, лежащего в зеленой долине на фоне гор Таунуса и развалин средневековых замков. Получил я и машинопись пьесы «Настанет время». В русский текст перевода, выполненного мною, были введены многочисленные правки Анатолия {362} Васильевича, касавшиеся главным образом изменения текста автора.

Хотя Роллан и писал, что у нею нет времени для работы над пьесой, но Анатолий Васильевич сообщил мне, что он все-таки взялся за пересмотр текста и скоро должен нам его прислать со своими предложениями. Однако дело затянулось, Луначарский, вернувшись в Москву из Берлина, был подавлен и угрозой фашизма, нависшей над Германией, и тяжелой болезнью. Он с горечью и большой болью рассказывал о разгуле коричневых молодчиков в Германии, об их бесчинствах и убийствах, о том, что передовые немцы вынуждены покидать страну.

Работа над пьесой «Настанет время» пока была отложена. Мы надеялись, что Ромен Роллан все-таки пришлет нам свои предложения переработки текста.

И вот тридцать лет спустя, в мае 1964 года, Москву посетил один из крупнейших французских славистов, профессор Клермон-Ферранского университета Жан Перюс. Занимаясь исследованием творческих отношений между Горьким и Ролланом, Перюс собирал материал в Москве и между прочим выразил желание повидаться со мной. С ним пришел сотрудник Иностранной комиссии Союза писателей В. С. Коткин с женой. Присутствовала также я Ирина Анатольевна Луначарская, принесшая неопубликованные письма Роллана к Анатолию Васильевичу. Неожиданно В. С. Коткин показал нам французское издание драмы «Настанет время» с собственноручным посвящением Роллана одному его французскому знакомому, часто бывавшему в Советском Союзе. Но самым удивительным была правка, внесенная Ролланом в текст от руки. Эта книга кружным путем случайно попала в руки В. С. Коткина и теперь передана им в ЦГАЛИ. Весьма возможно, что это был тот экземпляр, который Ромен Роллан готовил для нас.

{363} Летом 1935 года в серый, дождливый день на даче Горького под Москвой я впервые увидел Ромена Роллана, посетившего СССР. Большая группа писателей и журналистов (около пятидесяти человек) была приглашена Горьким для беседы с французским писателем.

Роллан вышел к нам, зябко кутаясь в плед в сопровождении своей жены, Марии Павловны. Не буду рассказывать подробности этой встречи и беседы, касавшейся литературы и театра. Я подошел к Роллану, когда разговор с писателями окончился. Он сразу заговорил о том, как жаль, что нет среди нас Луначарского. И, заметив мою грусть, ласково дотронулся до моего плеча: «Время идет вперед. И настанет время…»

Слова были многозначительны: в них содержался намек на пьесу «Настанет время» и одновременно на то, что сквозь мрак и варварство в центре Европы он провидел светлые времена.

Параллельно с переработкой пьесы Ромена Роллана мы с Луначарским задумали написать пьесу-памфлет на современную тему. Самой животрепещущей нам показалась тема политической борьбы, происходившей в Испании.

Монархия Альфонса XIII дошла до полного разложения. Коррупция в высших слоях общества, в министерствах и канцеляриях приняла ужасающие размеры. За деньги можно было творить любые беззакония и преступления, взятки брали все, начиная от короля и кончая мелкими чиновниками. Рабочие вынуждены были жить на нищенские заработки, крестьяне голодали. Свержение монархии стояло на очереди дня. Буржуазные республиканцы заставили Альфонса XIII отречься от престола. Но это не изменило положения и борьба пролетариев города и деревни только начиналась. В созданной буржуазной республике шла ожесточенная классовая борьба.

{364} — Вот материал для современной мелодрамы, — сказал Анатолий Васильевич. — К моим двум мелодрамам — «Канцлер и слесарь» и «Поджигатели» — прибавится третья, написанная нами.

Мы стали готовиться к работе. Я собрал огромное количество вырезок из европейских журналов и газет различных направлений, из Берлина и Парижа нам прислали памфлеты на Альфонса XIII и его монархию. Ознакомившись со всем этим, мы увидели, что для мелодрамы можно найти интересные сценические положения. Основные персонажи должны были быть подлинно историческими. Прежде всего — Альфонс XIII и премьер-министр генерал Беренгер, затем буржуазные республиканцы — Самора, Маура, Кавальеро и другие. Так как Испания — страна католических клерикалов, то Луначарский предложил ввести образ священника-иезуита Каллехо и вообще показать в пьесе реакционную роль церкви.

Работали мы, как всегда, по вечерам вместе, а в промежутках каждый из нас делал наброски отдельных сцен и эпизодов. Анатолий Васильевич уезжал за границу и оттуда присылал интересные вырезки, которые могли нам пригодиться. Я же ему посылал написанные мною начерно сцены, он вносил предложения, вписывал то, что хотел, и возвращал.

Работа шла медленно, потому что мы отвлекались множеством текущих дел и еще потому, что обстановка в Испании все время изменялась. Конечно, мы не писали злободневную пьесу, но то новое, что вносила жизнь, мы не могли обходить.

В одном из разговоров с Анатолием Васильевичем он метко определил основную идею мелодрамы и предложил ее заглавие.

— Все, что происходит сейчас в Испании, — говорил он, — свержение монархии и буржуазная республика — {365} это только пролог к будущей революции и социалистической республике. Помните, Чернышевский назвал свой роман «Пролог». Пойдем следом за ним и назовем нашу пьесу «Пролог в Испании».

Работать стало легче, потому что был найден стержень, «сквозное действие».

«Пролог в Испании» получил стройные отчетливые контуры только к осени 1932 года. Наталия Александровна была нашим первым слушателем и критиком. Обладая хорошим литературным вкусом и театральным опытом, она давала нам дельные советы, и мы в благодарность решили посвятить ей пьесу.

Наступал решительный момент, знакомый каждому драматургу. Пьесу надо было определить в театр. Анатолий Васильевич всегда любил Малый театр. Его реализм, который он называл «театральным реализмом», привлекал Луначарского сочностью красок, романтической приподнятостью.

Малый театр уже поставил в свое время «Оливера Кромвеля» и «Медвежью свадьбу». Обе эти пьесы были, по существу, тоже мелодрамами, и Луначарский предложил ознакомить Малый театр с «Прологом в Испании». Так как вариант пьесы не был еще окончательным, чтение мы организовали «полуофициальное», не в театре, а на квартире у Луначарского.

Приглашенных было довольно много: директор театра С. И. Амаглобели, многие артисты, в том числе М. Ф. Ленин, Е. Н. Гоголева, О. Н. Полякова, В. О. Массалитинова, Н. А. Светловидов и другие.

Анатолий Васильевич читал в большой гостиной. Из за болезни глаз читать ему было трудновато. На столике зажгли сильную лампу, и после каждого эпизода (а их в пьесе четырнадцать) делали маленькую передышку. Слушали очень внимательно и во время «передышек» не {366} разговаривали, словно желая оставаться в атмосфере действия.

Первый эпизод происходит на военном аэродроме в Мадриде. Правительственные войска берут верх над республиканцами, которые спасаются на самолетах. Но один из них — Диего Тамарой — остается в Мадриде.

Второй эпизод переносит зрителя в будуар Элениты, фаворитки Альфонса XIII. Она, пользуясь покровительством короля, устраивает крупные коммерческие аферы, в которых участвуют и промышленник Гилеа и шофер Хулио, кстати, тоже ее любовник. Никто не остается в накладе, даже сам король, получающий большой куш от промышленника.

Этот эпизод, прочитанный с большим юмором, вызывал взрывы смеха у слушателей. Но дальше от эпизода к эпизоду действие сгущается, в сложном контрапункте мелодрамы звучат и трагические ноты. Диего Тамарой, оставшийся в Мадриде, при помощи Каллехо, духовника Элениты, переодевается в платье бродяги и скрывается у нее.

В игорном зале казино собираются заговорщики — буржуазные республиканцы. Они хотят свергнуть власть короля, но смертельно боятся рабочих. Пролетарская революция — жупел для них. И выглядевший героем Диего Тамарой в дальнейших сценах оказывается усмирителем рабочего восстания, убивающим работницу Лоренсу, своеобразную Кармен XX века. Сестра Диего Тамарона, ученый астроном Виргенсита, витает в «астральном» мире и ищет на земле какого-то абстрактного гуманизма, создающего гармонию мира и счастья для всех людей планеты. Виргенсита — олицетворение той европейской интеллигенции, которая во имя утопического согласия между людьми отвергает революционное движение и баррикадные бои. Однако когда ее брат {367} Диего участвует в жестокой расправе с рабочими, она проклинает его и в порыве отчаяния удаляется на стеклянную вышку своей обсерватории, где горят «вечно справедливые и вечно печальные звезды».

Но среди рабочих тоже нет согласия. Реформисты и социалисты охотно идут на примирение с хозяевами-промышленниками, обвиняя коммунистов чуть ли не в предательстве.

Сатирической интермедией звучит эпизод в тюрьме, где содержатся два знатных республиканца — Самора и Маура. Их камера напоминает палату санатория. Королевский премьер-министр Беренгер приходит навестить их и обещает выпустить на волю, как только утихнут волнения. Пройдет еще несколько эпизодов, и снова появится на сцене та же камера тюрьмы. Только Альфонс уже будет свергнут и его премьер-министр посажен «для порядка» новыми хозяевами Саморой и Маурой.

Бывшие королевские прихвостни, в том числе и Эленита, живут припеваючи и при новом, так называемом республиканском строе. Та же коррупция, те же подкупы и взятки, те же аферы. Подлинным созидателям всех национальных богатств ничуть не становится легче от перемены власти. Католическая церковь прилагает все усилия, чтобы держать в узде измученных нуждой людей. Нарастает народный гнев. Идут бои на баррикадах, горят монастыри. Последний эпизод, когда на фоне зарева большого пожара появляются борющиеся рабочие, завершается знаменательными словами: «Не кричите, что мы победили. Это только пролог к настоящей великой победе».

Я не берусь сейчас давать оценку этой пьесе, определять ее сильные и слабые стороны. Помнится, что она произвела благоприятное впечатление на слушателей, и Малый театр выразил согласие принять ее к постановке {368} на своей сцене. Но мы не хотели еще связывать ни себя, ни театр. Мы считали, что пьеса нуждается в доработке, и собирались назначить позже официальный день читки.

Не помню, кто был инициатором помещения заметки в «Известиях», сообщающей о предполагаемой постановке нашей пьесы. Но заметка появилась, вызвав неожиданный и не очень приятный для нас отголосок. Как раз в ту пору предполагалось, что Луначарский будет назначен послом в Испанию, в ту самую республиканскую Испанию, которой авторы пьесы предрекали в недалеком будущем социальную революцию. И хотя М. М. Литвинов не знал содержания нашей пьесы, он выразил Анатолию Васильевичу принципиальный протест. Будущий посол, по заявлению Литвинова, не может писать политических пьес о положении той страны, в которой он будет представлять Советское государство.

Что было делать? Анатолий Васильевич заверил Литвинова, что заметка сильно опередила события, что Малый театр не имеет текста пьесы, что заглавие ее будет изменено.

Нам казалось простым выходом дать вместо Испании название какой-нибудь придуманной страны. Ведь действие «Канцлера и слесаря» происходит в несуществующей Нордландии, а «Поджигателей» — в фантастической Белославии. И Анатолий Васильевич предложил отныне именовать пьесу «Пролог в Эсклавии» (от французского слова ésclave — раб). На этом пока и успокоились.

Наступила весна 1933 года. Здоровье Луначарского все ухудшалось. Он испытывал частые сердечные приступы, ему приходилось лежать, что очень угнетало его, по-прежнему исполненного кипучей энергии. Консилиум московских врачей решил отправить его на лечение во Францию, быть может, на юг, к Средиземному морю.