Тема фатальности судьбы и груза человеческой ответствен­ности

В XX веке тема судьбы и взаимоотношений с ней подни­малась в работах философов-экзистенциалистов. Слепая судь­ба помещает человека в определенную эпоху, страну, семью (он об этом не просил!), мы оказываемся заброшенными в бы­тие и, казалось бы, не отвечаем за несовершенство мира, и все же на нас грузом лежит «экзистенциальная вина». Живя в этом мире (приняв его!), мы как бы санкционируем его существование и, стало быть, берем на себя бремя ответствен­ности за то, что мир таков. Как говорит М. М. Бахтин, у нас нет «алиби в бытии», мы отвечаем перед ближними и дальни­ми, перед Богом и людьми, отвечаем за свои поступки и по­мыслы. Нам не избежать и ответственности перед самим со­бой, а попытка свалить эту ответственность на рок, судьбу, законы, обстоятельства категорически не принимаются во внимание.

Тема судьбы и ответственности имеет не менее трагедий­ный накал, когда речь идет о расхождении в деятельности че­ловека цели и результата. Поколения русских революционе­ров искренне полагали, что служат великому делу освобож­дения родины от эксплуатации и гнета. Множество честных людей в нашей стране «служили делу партии», не жалея сво­его здоровья и сил, потому что ориентировались на вполне благородные цели: свобода, братство, материальный и духов­ный расцвет. Но «исторический фатум» пел свою песню, дале­кую от субъективных иллюзий и надежд, он вел наличное об­щество не к расцвету, а к распаду, и когда речь идет о том, что теперь тысячам людей твердят «вы виноваты», это истин­ная трагедия и подрыв их жизненных основ.

«Прозрение» — особенно позднее — всегда трагично, впро­чем, как и «прозрение» будущего, которое все равно не можешь изменить.

Вторая важная тема трагического сознания — раздвоение человека между его «высшей» и «низшей» природой: чувствен­ным и духовным началом, удовольствием и смыслом. Далеко не всякий автор может сказать, как это сделал Клайв Льюис: «Высшее не стоит без низшего». Многие великие умы, зада­ющие тон в духовной жизни своего времени, не способны на компромиссы, или же невозможность компромисса заложена в той системе ценностей, которой они предаются безраздель­но. Так, аскетический, монашеский идеал, символизирующий полноту духовной жизни (христианской, индуистской или какой-либо другой) категорически отвергает плотские радости, приобретающие в этом случае облик «дьявольских соблаз­нов», греховных устремлений и низких корыстных побужде­ний. Пример Л. Толстого или М. Ганди показывает, сколь драматичными являются борьба с человеческой природой, попытка перекроить ее по «чисто духовному образцу», восстать против требований естества.

Однако противоречие между социально-ценностным и чуветвенно-страстным может приобретать и другой вид. Это показал З. Фрейд в образе трагически-разорванного «я» обычного рядового европейца, отнюдь не стремящегося к религиозному Идеалу, но Желающего быть просто добропорядочным обывателем. Непосредственные эмоционально-чувственные по­буждения, изгнанные в сферу бессознательного, и социальные нормы, образующие «супер-эго», вступают в непримиримый конфликт. «Эго» постоянно оказывается между молотом и наковальней. Тщась разрешить это противоречие между двумя равносильными побуждениями, оно изобретает иллюзорные миры, совершает побеги от собственных побуждений возвышает, сублимирует собственную природу, стараясь оконча­тельно изменить ее ведущие черты, и никогда не побеждая. Очевидно, главный трагизм человека, если рассматривать его с позиций психоаналитика, состоит в абсолютной невозмож­ности победить себя самого.

Еще одно проявление трагизма, связанного со страстями,— в осознании их внутренней пустоты, когда они оторваны от смыслообразующих факторов. Погоня за наслаждениями как таковыми упирается в скуку самоповторов, в тоску и горечь, в желание найти смысл и идеал при полной невозможности по каким-либо субъективным причинам это сделать.

Типичный пример трагедийного сознания мы находим, в «Мифе о Сизифе» Альбера Камю. Писатель совершенно яв­ственно осознает ущербность действительности, лишенной Бо­га, высших ценностей, ведущих социально значимых и этичес­ки важных ориентиров. Он страдает от этого и именно такую бездуховность называет абсурдностью. Однако принятая им точка зрения «рационалиста» запрещает ему усматривать в действительности, существующей помимо нашего индивиду­ального сознания, наличие ценностных Абсолютов. Вслед за Ф. Ницше он считает подобный взгляд единственно честным, не затуманивающим голову сладкими иллюзиями. Посадив себя в рационалистически-нигилистическую клетку, Камю тоскует об идеале, об ориентирах-опорах. Его Сизиф безыс­ходно трагичен, ибо не может найти единственный смысл — смысл собственного бессмысленного усилия, он не верит именно в то, о чем взыскует.

Если трагедии неверия подвержены атеисты и нигилисты, то у религиозного сознания свои противоречия и проблемы, свой путь душевных мук, не имеющих окончательного разре­шения. Так, трагичным для верующего выступает осознание глубочайшего разрыва между великим, всемогущим Богом и конкретными преходящими вещами, смертными, грешными, несовершенными. С этим невозможно согласиться, это трудно принять как данность. О трагической бренности, виновности и падшести перед лицом Бога всего, что наполняет нашу повсе­дневную жизнь, мучительно размышляют многие крупнейшие авторы: Августин Блаженный и Б. Паскаль, С. Къеркегор и В. Соловьев, Л. Шестов и К. Барт. Как любить конкретных лю­дей, когда они — лишь бледная тень идеала? Как сносить ста­рение и умирание любимых — эту печать греха на матери­альном мире? Как поднять сию бренную действительность до ее совершенного прообраза в Божественном уме? Как снять с нее проклятие и вырвать из бездны гордыни и пагубного сво­еволия?

Христианство и авторы, воспитанные в христианской куль­туре, дают на эти вопросы ответы, также ведущие нас по пу­ти трагизма и страдания. Выход — в покорности Богу, в сни­скании Божественной благодати, которая постигается в стра­хе и трепете. Путь к блаженству пролегает через страдание, страх, тревогу. Совсем иначе пытаются разрешать коллизию между вечным и преходящим авторы-индуисты. Они ищут ее решение за рамками трагического сознания, через сознатель­ный выход из него. Постижение ананды (блаженства), лежащей в сердце вещей, за их внешними, преходящими чертами, связано с отрешенной бытийной радостью, спокойствием, любовью.

Величайшей трагедией для людей выступает внешнее (со стороны общества) или внутреннее (путь разочарования) раз­рушение той ценностной системы, которая лежала в основе их мировосприятия, деятельности, жизненной ориентации. Для многих это фактически крушение мира. Внешнее разрушение принятой системы ценностей осмысливается как трагическая несправедливость, посягательство на святыню, и требует от человека отстаивания попранных ценностей. Это ведет к со­знательному самопожертвованию (символическому или реаль­ному), уничтожению самого себя вместе с разрушенной цен­ностной структурой или гибели в борьбе за ее восстановление.

Внутреннее крушение ведущих ценностей дает другой ва­риант трагизма: чувство потерянности, уничтожение значи­мости собственного «я», глубокое одиночество и переживание бессмысленности жизни.

Пути выхода из такого рода трагических ситуаций пред­лагают авторы-психоаналитики, в частности Э. Фромм, кото­рый подчеркивает вредность полного отождествления себя с^-той или иной законченной ценностной структурой. Если ты живешь в модусе «иметь» и «владеешь» некими ценностными представлениями как целостной и неподвижной вещью, то ее всегда можно у тебя отнять, а тебя разрушить как «вла­дельца». Трагизм преодолевается лишь на путях открытости, способности меняться, адаптироваться в новых условиях, из­менчивом потоке бытия. Однако многим и многим людям та­кой выход не доступен. Они живут и погибают, руководству­ясь трагическим сознанием, полностью и навсегда идентифи­цируя себя с уходящими в прошлом жизненными ориентациями.

Третью тему трагического сознания, которую я хочу осве­тить здесь, можно назвать «индивидуальность и обезличенный мир». Речь идет о глубоком безысходном одиночестве челове­ка, как правило, творца — художника, писателя, философа — в повседневной жизни, где все заняты решением прагматичес­ких задач и осмысливают действительность в рамках приня­того стереотипа. Трагедия непонятости, отсутствие адекватно­го контакта с окружающими, невозможность в связи с этим в полной мере реализовать себя — удел таких оригинальных натур. Своеобразие рождается в одиночестве, но оно и ведет к одиночеству. Оригинальная индивидуальность ищет выход к Другим, строит духовные и эмоциональные мосты, но все они обрушиваются, потому что то ли значимый Другой оказы­вается измысленным (плодом поэтической фантазии), то ли этот Другой, даже реально обладающий всевозможными до­стоинствами, не в силах проникнуть во внутренний мир не­обычной личности. Очень точно трагичность такой ситуации выразила в своих стихах М. Цветаева:

Что мне делать, слепцу и пасынку

В мире, где каждый и отч и зряч,

Где по анафемам, как по насыпям

Страсти!— Где насморком

Назван плач!

Что же мне делать, певцу и первенцу,

В мире, где наичернейший — сер!

Где вдохновенье хранят, как в термосе!

С этой безмерностью

В мире мер?

Трагедия оригинального мировосприятия в принципе не­разрешима и оттого становится еще острее.

Or чего же зависит жизнь трагического сознания, широта распространения его основных сюжетов, его глубина и интен­сивность? Эти вопросы требуют серьезного углубленного ис­следования, однако я назову по крайней мере три момента, влияющих на то, погружаются люди в переживание трагизма или же смотрят на жизнь иными глазами.

1. 
   Характер эпохи. Как известно, переломные эпохи, когда рушатся прежние ценности и социальные установления, по­рождают мощный всплеск трагического мирочувствования. Спокойные периоды исторического развития (разумеется, от­носительно спокойные!) в массе настраивают людей на более
   мажорный и оптимистический лад, хотя в любые времена есть натуры, глубоко предрасположенные к трагизму.
   
2. 
   Тип человека, темперамент, характер. Можно предпо­ложить, что меланхолические и холерические натуры более склонны вносить элементы трагического сознания в жизнь, нежели уравновешенные флегматики и бравурные сангвиники. Переживание трагизма свойственно любому человеку, но устойчивое видение мира через призму трагизма не может
   быть не связано с эмоциональным строем личности.
   

Так вопрос о трагическом сознании последовательно ведет к феномену Светлого сознания, ибо только такой подход смо­жет достроить до целостности картину эмоционально-ценност­ной жизни человека.

Говорить о светлом мироотношении гораздо труднее, чем анализировать многообразные виды и формы темного. Когда оно есть и каждодневно присутствует в нашей жизни, оно не осознается как воздух, которым мы дышим, как естествен­ный свет, которым освещены предметы. Радостное, одобри­тельное восприятие действительности, психологический ком­форт, любопытство к миру, неосознанное эстетическое любо­вание им — все это необходимый фон продуктивной деятель­ности, который, как правило, не становится предметом реф­лексии, ибо человек в данном случае устремлен вовне (даже если он исследует само сознание). Переживание веселого подъема оказывается размытым, неуловимым, трудно опре­делимым, его почти невозможно адекватно выразить в сло­вах, описать, можно лишь называть. Разумеется, художест­венная литература, в частности поэзия, обладает средствами для донесения радости до других. Вспомним у Блока:

О, весна, без конца и без краю —

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!

Или у Пушкина:

Мороз и солнце; день чудесный!

Еще ты дремлешь, друг прелестный —

Пора, красавица, проснись:

Открой сомкнуты негой взоры

Навстречу северной Авроры,

Звездою севера явись!

И все же минорной и печальной поэзии гораздо больше, чем веселой и искрящейся. Возможно, только музыка пред­ставляет собой тот культурный феномен, который, являясь в чистом виде «объективированной эмоцией», может точно пе­редать переживание веселья и светлого восторга, передать не­

Между тем в ходе жизни обнаруживается, что светлое мироотношение — не такая уж простая вещь. Оно довольно легко разрушимо и требует непрестанного труда души. Бес­численные несовершенства окружающего нас мира, господст­вующее в нем зло, страдания как бы стремятся разрушить светлое мироотношение, в котором всегда есть что-то от дет­ской наивности и неискушенности. Как мы уже отмечали в предыдущей лекции о повседневном мире и шюмирности, многие эзотерики прошлого и настоящего, представители разных религий и мистических направлений считают, что обы­денная эмпирическая реальность плоха, так как она грешна или иллюзорна, однако если заглянуть в «истинную реаль­ность», то там мы увидим всю полноту совершенства, в том числе и вечную радость.

В истории культуры можно найти теорию вечно длящихся и всеприсутствующих элементов. «Согласно этой теории огонь, например, существует всюду как элемент, тождественный се­бе, вне пространства и времени... Также можно говорить о непорожденном постоянном наслаждении, вне пространства и времени...»²⁹. Радость, наслаждение, блаженство, ощущение счастья, т. е. светлый, сияющий, лучезарный образ мира воз­никает при соприкосновении с божественной тайной, при про­хождении сквозь грубоматериальную оболочку, сквозь теку­чую непостоянную жизнь к истокам вечности. Радость следу­ет находить «по ту сторону вещей». Однако человек, не вста­вший на путь взыскующей аскезы (а таких среди нас боль­шинство!), ищет пути поддержания и сохранения светлого взгляда в самой жизни, в рамках обыденности, стремится ста­вить знак «плюс» здешней реальности, несмотря на то, что в ней существуют изменение и смерть.

Одной из ярких форм светского светлого взгляда, подверг­нутых рефлексии в философском сознании, был и остается оп­тимизм. Оптимизм присущ прежде всего обыденному созна­нию. Это наивная вера эмпирического человека в лучшее бу­дущее, в то, что «все образуется», что «утро вечера мудренее», что завтрашний день принесет новые возможности и неведо­мые пока перспективы. Здесь можно вспомнить чеховское «мы еще увидим небо в алмазах». Вот это самое «небо в алмазах» —естественная житейская надежда на улучшение положения дел — и служит мотором повседневной активности, позволя­ющим не опускать руки и не предаваться на волю обстоя­тельств даже при, казалось бы, безнадежных условиях. Такое отношение к миру называют «мелиоризм».

Наряду с ним и вырастая из него, существует оптимизм теоретиков, опирающийся на философские конструкции и представления о законосообразности действительности. Это прежде всего философская вера в прогресс, в восходящее раз­витие человечества, в грядущий расцвет социальности и пол­ноту раскрытия способностей человека. Идея прогресса, как известно, вышла на первый план в эпоху Просвещения и была впоследствии тесно связана с классическим рационализмом, с представлением о могучей силе разума и возможностях предсказывать грядущие пути общества на основе знания ис­торических законов. В какой-то мере рационалистический фи­лософский оптимизм был наследником тысячелетних хрис­тианских традиций, полагающих надежду одной из ведущих добродетелей.

Однако никакое, даже глубоко теоретически обоснован­ное светлое мироотношение не может быть устойчивым в ду­ше без иррационального компонента — воли к жизни. Попро­буем рассмотреть, какие эмоционально-волевые, психологиче­ские и мировоззренческие моменты способствуют устойчивос­ти «светлого» мироотношения.

1. Непредвзятое отношение к жизни. Скандально извест­ный в западном мире и все же мудрый и тонкий индийский фи­лософ нашего века Бхагаван Шри Раджниш пишет: «...я хо­чу заявить вам, что жизнь это не страдание, и полностью не согласен с Буддой. Если жизнь и становится страданием, то это творение ваших рук, в, противном случае жизнь — беско­нечная радость. Но чтобы познать эту бесконечную радость, вы должны прийти с открытым сердцем, с разжатыми кула­ками. Не подходите к жизни со сжатыми кулаками. Разожми­те кулаки. Идите в жизнь, будьте безмерно невинными... Луч­ше не навешивать ярлыки, лучше не пытаться придать жиз­ни какую-то структуру, лучше оставить окончание открытым, лучше не придумывать категорий, лучше не ставить штампов»³⁰ .

Шри Раджниш предостерегает против чрезмерной канонизации наших представлений о жизни. Жизнь поистине стано­вится адом для того, кто заранее создал ее проект и желает Дотошно следовать ему, пугаясь всякого отступления от измысленной картины. Строгое табуирование и строгие предписа­ния, усвоенные человеком, становятся шорами на его глазах, не позволяя ему шагнуть за пределы накатанной колеи и уви­деть действительность в ее многообразии, с неведомыми ра­достями и открытиями. Предвзятое отношение к жизни, пред­взятый образ мира разделяют людей (я — белый, ты—черный; я — христианин, ты — индус; я владею истиной, ты за­блуждаешься). Предвзятость, плененность застывшими нор­мами, концепциями и доктринами делают человека очень уязвимым, потому что эти карточные домики легко рассыпа­ются под напором все той же могучей и непредсказуемой повседневности. Человек, наперед знающий, как и что должно быть, а как и что ни в коем случае не должно, плутает среди искусственных конструкций, не давая случиться самому глав­ному — самой жизни.

Современные психологи говорят о том, что люди, слишком увлеченные одной избранной целью, одним каноном, одной стезей, претерпевают личностную катастрофу, если обстоя­тельства мешают их цели исполниться. Не только пессимизм и трагические переживания, но и сама смерть может после­довать за таким крушением канона. Суперцентрированная предвзятость, взгляд на мир через узкую бойницу единствен­ного выбора оказываются губительны.

По-другому, но тоже мучительно разрушает человека и синдром несоответствия: я не соответствую тому, каким дол­жен быть; общество не соответствует предначертанному иде­алу; мои друзья не похожи на образ идеального друга и т. д. Какие уж тут радость и веселье, если все вокруг столь далеко от совершенства?

Вот поэтому таинство счастливой, просветленной жизни может свершиться только при спокойном и открытом взгляде на нее, не искаженном требованиями, амбициями и заранее расписанными сценариями. Разумеется, все мы живем в оп­ределенных культурных условиях, подчиняемся мыслительным парадигмам своего времени, однако важно, чтобы через стек­ло парадигмы все же был виден реальный красочный мир, а не только царапины на стекле и его неровности.

2. Отношение к жизни как к творчеству. Как бы ни были

Кроме того, восприятие жизни как поля для творчества имеет в виду все его разновидности, совсем не сводящиеся к искусству, литературе или инженерией деятельности. Старый призыв «творите добро!» имеет глубокий смысл, если внима­тельно в него вдуматься. Любовь — и христианская, милую­щая, сочувственная, и избирательная, требовательная, возвы­шающая — может быть настоящим творчеством, рождением ярких и неповторимых переживаний и отношений, постоянным открытием. Даже созерцание, внешне противостоящее всякой активности, может быть творчеством, не говоря уже об игре — величайшем источнике радости.

3. Жить «здесь и сейчас». Ранее мы касались негативных сторон призыва жить текущей минутой, ибо концентрация внимания на настоящем моменте способна разъять единство человеческой жизни, привести к темпоральному дроблению личности. Однако в определенных пределах принцип «здесь и сейчас» очень важен для избегания непрестанной драматизации, у которой грешат многие из нас. В сущности, жизнь «здесь и сейчас» не предполагает закрытости, закукленности человека в ограниченном настоящем. При разумном подходе это, скорее, обратное: открытость и свободное принятие в дом настоящего всего, что притекает к нам из будущего. Это мак­симально отчетливое и полнокровное переживание того, что есть, присутствует, наличествует, имеется в данный момент. Сам же такой момент оказывается достаточно растяжимым Он отнюдь не исчезающая математическая точка, не функ­ция, стремящаяся к нулю. Исследования психологов показы­вают, что настоящее мыслится как некоторый временной от­резок, нечто пребывающее, в некотором смысле даже «по­коящееся». Границы конкретного и весомого настоящего мо­гут быть различны, от «этой минуты» и «этого часа» до «этого года» и «этого периода». Может быть, действительно, полным сознанием и самосознанием мы обладаем именно тогда, когда глубоко чувствуем настоящее: вещи, которые нас сейчас окружают, их форму, цвет и запах, их смысл и предназначе­ние; отношения с людьми, в которых мы находимся теперь, в данной точке времени; себя, такими, какими мы есть (груст­ными, веселыми, спокойными).

У Г. Гюрджиева были разработаны специальные упражне­ния для того, чтобы не помнящий себя, витающий в облаках человек мог прийти к осознанию собственного «я» именно в этот момент. Одно из них называлось «Стоп». Как в дет­ской игре: стой, замри, не двигайся, застынь в той позе, в ко­торой нашел себя, и осознай в этот миг, кто ты и где ты, прими в свой внутренний мир все, что соприкасается с твоим «я» т. е. проснись! А в восточном эзотеризме есть прекрасная медитация на настоящее: делай любое дело с абсолютным к нему вниманием. Это дает полную обращенность к наличной текущей минуте, а вместе с тем — полноту проживания, переживания собственной жизни.

В то же время призыв «жить здесь и сейчас» означает отказ от накапливания омертвелых остатков прошлого, которые способны загромождать наше сознание. Морок бесконечных воспоминаний, значительно приукрашенных и уже не похо­жих на реальную действительность, нередко отвращает взгляд человека от трудного и противоречивого настоящего, застав­ляет жить суррогатами, отказывая сегодняшнему дню в пра­ве на полноценное преодоление, творчество, самореализацию. Впрочем, «светлое сегодня» может быть похищено и дру­гим прямо противоположным путем: когда прежние, канув­шие в былое обиды, ошибки, страдания продолжают тяго­теть над настоящим, отравляя его, создавая такие фильтры мировосприятия, которые организуют лишь темную, траги­ческую, пессимистическую картину сегодняшнего дня. Недаром многие эзотерики считают, что человек, проходя вере­ницу перевоплощений, должен непременно забывать о прош­лых жизнях. Какое настоящее может быть уготовано тому, кто вспомнит, не будучи морально готовым, что в прежнем существовании он был преступником, вором, убийцей? Люди не выдерживают груза воспоминаний даже одной-едннственной жизни, что же говорить о том, кто вынужден будет нес­ти на себе тяжесть собственных тысячелетних ошибок? Свет­лое мироотношение, конечно, не означает беспамятства, но прошлое должно оставаться в прошлом, занимая в настоящем лишь то место, которое помогает двигаться вперед. Оптимизм зиждется на способности во всякий момент времени начинать все сначала, неустанно надеясь достичь новой высоты.

4. Юмор. Загадка юмора до сих пор не разгадана. Есть самые разные концепции, авторы которых пытаются объяс­нить, что это за феномен, рассуждают об аналогиях, проти­воречиях и контрастах, на которых строится смешное, иссле­дуют его внутреннюю логику. Но юмор нельзя поймать в кап­кан логики, как не ловится сетью воздух. И тем не менее, каждый из нас знает из личного опыта, что значит отнестись к чему-либо с юмором, с улыбкой, что значит уметь подтру­нивать над самим собой, видеть в жизни смешные стороны. Каждый чувствует, как освещает жизнь способность юмори­стически смотреть на вещи, и насколько мрачнее делается мир, когда в сознании господствует одна лишь «звериная серьез­ность».

По свободе обращения с предметом юмор близок к игре, к свободному, непредзаданному оперированию жизненным ма­териалом, который в данном случае становится игрушкой, за­бавой. В юморе всегда есть отблески средневековой карнавальности, это мир перевертышей, пряток, переодеваний. В юморе хранятся и черты мифа: здесь возможно невозможное, а са­мое невероятное выглядит как обыденное, встраиваясь в кон­текст повседневности.

В отличие от других форм смешного, тесно связанных со злом, злобностью, унижением других (различные формы-зло­радства, ирония, сатира и т. д.), юмор никогда не переходит в глумление и цинизм. Юмор может быть грубоват, пошловат, не слишком изыскан, но он никогда не бывает злым. В нем всегда присутствует момент мягкой снисходительности, иног­да — грусть. Лучшие писатели-юмористы несут в своем твор­честве наряду с морем смешного маленькую грустинку, которая не отвергает мир, но сокрушается о его несовершенстве. Вспомним отечественных авторов: Тэффи, Аверченко, Ильфа–и-Петрова, английских — Джером-Джерома;

Как же создает юмор свет в нашем мировосприятии? Я думаю, это происходит прежде всего за счет ликвидации аб­солютных требований, сближения и соединения тех крайнос­тей, которые при их коренном разведении способны порождать лишь трагедию. Так, например, глубоко драматическая тема абсурдности мира может быть так весело обыграна в анек­дотах, так высвечена в качестве момента собственно челове­ческой жизни, порождаемого в глубинах самой этой жизни, что негативный эмоциональный накал снимается, абсурдность начинает пониматься как частный причудливый случай, с ко­торым можно ужиться, не теряя смысла собственного суще­ствования. Юмор — взгляд на мир, снижающий все вершины и каноны до размеров человека, приземляющий слишком ис­тошную патетику. Юмор возвышает нас над ситуацией за счет снижения Абсолютов, переведения их в план обыденности, но это не значит, что он убивает высшие ценности. Напротив, Он сохраняет и идеал гуманности, и идеал доброты, но не путем их ограждения от повседневного бытия, а за счет их обмирщения. И человек, поставленный в трудные обстоятель­ства, и идеал, испытывающие давление эмпирического мира, могут выжить лишь вместе, взаимно приспосабливались, став соразмерными друг другу. Этому помогает юмор. Он делает жизнь терпимой, переносимой, достаточно светлой для того, чтобы продолжать жить.

Наверное, есть еще много аспектов, которых я не могу коснуться в этой лекции о светлом мироотношении. Однако хочется подчеркнуть главное: светлое мироотношение тесна связано с наличием смысла. Если главный нерв трагического; и вообще темного создания — бессмысленность безвыход­ность, обреченность, с которой то ли смиряются, то ли бо­рются, то главный нерв светлого взгляда — смысл. Смысл, который может не рефлексироваться, а лишь переживаться, но который непременно есть и освещает, будто солнце, даже самую горькую и скудную повседневность. Этот смысл не на­ходится за пределами эмпирического мира, но непременно проникает в обыденную жизнь, является ее неотъемлемой частью, важнейшим атрибутом. Смысл жизни — в самой жиз­ни, в ее перипетиях и приключениях, страданиях и. утехах. Светлое мировосприятие — знак смысловой полноты, которая позволяет не только веселиться в радости, но и «праздновать печаль».