Е. В. Золотухина-Аболина Повседневность: философские загадки Москва 2005

Чувство страха знакомо каждому человеку, и вряд ли най­дется на земле взрослый или ребенок, мужчина или женщина, никогда не переживавшие прикосновения его леденящей руки. От страха воют звери и, как обезумевшие, бьются птицы. Страха не знают лишь самые примитивные твари с простой

Страх может быть различным по форме выражения и ин­тенсивности: опасение, боязнь, испуг, ужас.

С достаточной степенью условности можно выделить нес­колько видов страха, освещенных в философской и психологической литературе. В жизни они нередко оказываются свя­заны и переплетены между собой. Первое, о чем необходимо сказать,— страх смерти. Он выражает категорический про­тест личности против перспективы ее разрушения, жажду самосохранения: быть, длиться, никогда не исчезать! Смерть ассоциируется с полной темнотой, с глубоким и вечным оди­ночеством, с тоской разлуки. Кроме того, смерть таит в себе неизвестность, так как она выходит за рамки повседневного опыта (именно это дает основания говорить, что смерть не имеет к нам никакого отношения: когда она есть, нас уже нет). Неизвестность, могучая таинственная угроза, усиливает страх перед смертью. Вспомним знаменитый монолог Гамлета:

...Умереть, уснуть. — Уснуть!

И видеть сны, быть может? Вот в чем «трудность;

Какие сны приснятся в смертном сне,

Когда мы сбросим этот бренный шум,—

Вот что сбивает нас; вот где причина

Того, что бедствия так долговечны...

Одни психологи и философы считают, что страх смерти — врожденное свойство человека и рано или поздно проявляет­ся с необходимостью, вырывается на поверхность сознания как прежде скрытая могучая сила. Другие полагают, что страх смерти неестественен, что он — результат определенных ус­ловий, младенческого испуга, подавления жиз­ненных импульсов ребенка со стороны родителей. Однако, как бы то ни было, важнее то, овладевает страх смерти чело­веком или остается на периферии сознания; мешает повсед­невной деятельности и мировосприятию, подавляя личность, он активизируется лишь временами при непосредственной встрече со смертью других людей.

Кик правило, мы живем повседневной жизнью, не думая о смерти и не испытывая страха. Люди воюют, болеют и вы­здоравливают, рискуют жизнью, имея опасные профессии, про­являют беспечность и удальство и при этом совершенно забывают о смерти, так, будто ее вовсе не существует. Всякая активная обращенность к внешней жизни, целеустремленность, занятость мирской суетой, т. е. экстравертность, удаляют смерть из нашего внутреннего кругозора, делают собственный конец абстрактным и потому не пугающим. И, вероятно, в этом есть глубокая мудрость, ибо в противном случае вся жизнь превратилась бы в сплошной тоскливый пролог собст­венных похорон.

Другой вид страха, тесно связанный с первым, это страх боли — физической и душевной. Если страх смерти основан на беспомощности перед неизведанным, незнакомым, зага­дочным, то страх боли, как правило, есть проекция прошлых переживаний на будущее. Что такое боль, мы узнаем уже в процессе рождения, сталкиваемся с ней на каждом шагу и способны предвидеть аналог испытанного или усилить его в своем воображении. Страх боли выступает в чем-то как огра­ничитель лишнего риска (говорят, что каждый «должен об­жечься о свою свечку», т. е. усвоить запрет на недолжное поведение из собственного «болевого» опыта). Одно из пер­вых воспитательных средств — предупреждение ребенка: «Нельзя! Больно!». Нередко, говоря о страхе смерти, люди на самом деле боятся сопровождающей ее боли, мучений, страданий. Смерть без боли страшит куда меньше, о чем го­ворит все более растущее в наши дни движение за право че­ловека (прежде всего тяжело больного) на добровольную без­болезненную смерть.

В то же время в различных культурах во все: времена счи­талось, особой -доблестью и героизмом преодолевать страх пе­ред болью, выдерживать страдания, подавлять душевным и духовным усилием и ужас смерти, и ужас боли. В христиан­стве мученичество за Бога делает человека святым.

Если страх перед физической боль» указывает человеку на сферу физической опасности, страх перед душевной болью становится мощным тормозом его отношений с окружающими и самим собой: не любить, чтобы не страдать от потери; не претендовать на многое, чтобы не разочароваться в себе; не привязываться, не пытаться, не, не, не... В конечном счете это оборачивается страхом перед жизнью вообще, ибо жизнь — непрерывное приключение, где все время что-то приобрета­ется и теряется.

Третий вид страха можно назвать социальным страхом. Большое внимание этому виду страха уделили в своих рабо­тах З. Фрейд⁴⁶ и Э. Фромм. Для Фрейда социальный страх — ядро человеческой совести, это страх перед «супер-эго», диктующим нормы социального по­ведения и контролирующим индивида. Человек постоянно ви­новен перед «супер-эго», ибо в его душе теснятся запретные побуждения и желания, он совершает поступки, несовмести­мые с моральными предписаниями, и даже если совершает их мысленно, все равно боится осуждения со стороны могуче­го внутреннего контролёра. Именно страх заставляет челове­ка вытеснять недопустимые мысли в подсознание,, что. обо­рачивается неврозами, расстройством здоровья.

Э. Фромм размышляет о другом типе социального страха— страхе перед свободой.⁴⁷ Человек боится всякой изоляции, полагает он, избега­ет одиночества, но роет уровня свободы в современном обще­стве делает его самостоятельным, одиноким, независимым, а стало быть, и полностью ответственным за все, что он совершает. Вот этот груз ответственности, тесно связанный со свободой, и пугает, страшит современного человека, заставляет его бежать от свободы в любые формы «симбиозов»: от садо­мазохистских пар до тоталитарного государства, отнимающего

Вообще, противоречие между безопасностью и развитием: — одна из важных причин страха. Некие ставшие, уравновешен­ные, многократно проверенные, регулярно повторяющиеся: от­ношения безопасны: Здесь нечего бояться. Все известно напе­ред. Так обстоит дело и при стабильном функционировании общества, и в межличностных отношениях. Однако любая стабильность неизбежно нарушается под давлением внешней и внутренней необходимости: в обществе возникает застой, в отношениях скука. Острая необходимость развития несет в себе нарушение привычного, безопасного, ставит нас перед лицом неизведанного и потому страшного: а вдруг будет плохо, больно, грустно? Но разбития избежать нельзя, и страх перед новым так или иначе преодолевается. Бытийный страх, тесно связанный со смертью, но не тож­дественный обыденной человеческой боязни «старухи с ко­сой», рассматривается у таких авторов, как С. Къеркегор и М. Хайдеггер: Для Къеркегора страх — один из важнейших экзистенциалов, описывающих человеческую жизнь, наряду со «свободой», «виной», «грехом». Страх неустраним, это не конкретные опасения и даже не ужас, способный появиться в результате реальной угрозы. Къеркегоровский страх прони­зывает все человеческое существование (думается, З. Фрейд признал бы его типично невротическим проявлением, когда конкретная причина просто скрыта от сознания индивида в области бессознательного). В конечном счете это страх греш­ного существа перед Богом, перед смертью, которая грозит живущему каждую минуту, причем самым драматичным яв­ляется то, что минута грядущей смерти неизвестна. Такой страх неустраним, бытиен, как и одиночество:

М. Хайдеггер приписывает бытийному страху, немотиви­рованной тревоге роль той благородной силы, которая одна способна вырвать человека из обезличенного современного мира, привести его через осознание собственной кончины к необходимости поиска своего «я», погребенного под стереотипами машинизированного общества. Бытие — это «бытие в смерти», время «временится» из будущего, а в будущем нас поджидает смерть. Прочувствовать ее со всей возможной си­лой — значит попытаться обрести собственное лицо и инди­видуальную судьбу. Однако остается непонятным, не парализует ли бытийный страх саму волю человека, не получится ли вместо поиска судьбы невротическое прозябание, депрес­сивное безделье с раздумьями о червях. Может быть, все-таки лучше обретать собственное «я» в рамках смысловых контекс­тов повседневной жизни, без непременной апелляции к стра­ху, началу более подавляющему, чем вдохновляющему, тем более когда он — устойчивое переживание? Многоликость страха, его проникновение во все поры обы­денной жизни всегда делали его мощнейшим способом воз­действия на поведение, людей и их сознание.

Власть страха

Рассматривая человеческий мир в определенном, ракурсе, его можно было бы назвать миром страха. У З. Фрейда уст­рашение и ответная боязнь — важнейший механизм, отноше­ний в обществе, а сама культура имеет репрессивный харак­тер. «Если развитие культуры,— пишет он,— имеет столь зна­чительное сходство с pазвитием индивида и работает с по­мощью .тех же орудий, то не вправе ли мы поставить диагноз, согласно которому многие культуры или целые, культурные эпохи (а возможно, и все человечество) сделались «невро­тическими» под влиянием, культуры?⁴⁸ Невротический страх для Фрейда — массовое явление _:(религию он именует, например, неврозом навяз­чивости).

Однако людьми в повседневной социальной жизни владе­ет отнюдь не только невротический страх, но и страх вполне реалистический, имеющий четкие и однозначные причины. Вся история общества связана с выработкой многообразных методов устрашения, которые направляются и против инопле­менников, претендующих на захват территории, и против собственного народа: устрашение физической болью, голодом, реальными лишениями, смертью— страданиями всех форм и видов. Но это и устрашение морально-психологическое, осно­ванное на боязни позора, осуждения со стороны общины, ре­лигиозно-духовных инстанций, общественного мнения. В истории человечества изобретены десятки пыток и казней, предназначенных не только для доставления .мучений не­посредственному виновнику нарушения неких установлений, но и для вызывания ужаса у окружающих, ужаса, способно­го блокировать любое стремление противостоять власти и господствующему закону. Собственно, такую цель и пресле­дуют публичные казни и жестокие наказания (например, би­чевание, — весьма распространенное у разных народов). Страх перед болью и позором, перед разорением и уничто­жением собственной семьи должен служить тормозом актив­ности, нежелательной для данного строя. Впрочем, как бы за­пуган и подавлен ни был народ, если условия жизни крайне тяжелы, страх перед репрессивно-пыточной системой осла­бевает. В этом смысле любой массовый бунт несет в себе элемент бесстрашия, преодоления страха, действия вопреки
ему.

Если страх издревле был одним из могущественнейших механизмов сохранения в обществе наличного положения ве­щей, то в не меньшей степени он является и орудием сил, стремящихся низвергнуть существующие порядки. Мы хоро­шо знаем и из собственной истории, и из истории других стран, что революции, как правило, бывают кровавыми и не­сут в себе смятение и страх для большой части населения, а не только для тех социальных групп, которые непосредст­венно выступают мишенью революционного удара. Кроме того, для любого переходного периода, даже не в форме по­литической революции, характерны хаос и разложение преж­них социальных структур, разгул бандитизма, преступности, возникновение локальных войн — все то, что устрашает лю­дей не меньше, а, может быть и больше, чем мрачная репрес­сивная машина тоталитарной власти.

Страх оказывается особенно силен и подавляет, когда опасность быть убитым или покалеченным проистекает не из твоих собственных ответственных действий, которые ты волей совершать, а волен и не совершать, а выступает случайной. Именно таким методом устрашения населения пользуется сов­ременный терроризм, взрывающий бомбы на людных улицах,
в театрах и магазинах. В данном случае преследуется цель массового устрашения и внушения мысли, что официальная власть не в силах избавить население от грозящей опасности. Этим же методом пользовались фашисты во время второй мировой войны. Всех жителей города или узников лагеря
выстраивали в шеренги и расстреливали каждого десятого или каждого пятого. Смерть была случайной, неизбирательной и оттого особенно страшной. _:

Долгое время страх служил не только средством жесткой социальной регуляции, но и одним из способов принуждения к труду. Рабский труд, да и во многом барщина, процветавшая при крепостном праве, основывались на страхе перед на­казанием: избиением, полным ограблением. Однако с начала буржуазной эпохи страх перед физическим принуждением пе­рестает быть в западном мире центральным стимулом произ­водства. Главным становится страх экономический, перспек­тива безработицы, голод, низкий жизненный уровень в соче­тании с надеждой хорошо и благополучно жить при условии успешного выполнения работы. Т. е. страх как стимул не ис­чезает, а трансформируется. Будучи смягчен, он продолжает действовать в качестве кнута, подстегивающего человека там, где поощрение пряником оказывается явно недостаточным. Даже самое демократичное современное общество, имеющее прекрасные социальные программы, вынуждено время от вре­мени подхлестывать свое население, сокращая вспомощество­вания и пробуждая трудовую активность при помощи страха перед снижением жизненного уровня.

В последние 50-60 лет мощное регулятивное воздействие на массовое сознание и практическую политику оказывал страх перед глобальными угрозами человечеству, возникши­ми в результате интенсивного технического прогресса. Это, в первую очередь, угроза ядерной войны и экологической ка­тастрофы. Целые поколения людей выросли в гнетущей атмо­сфере страха перед ядерной бомбой, ракетами противника, массовой гибелью, не оставляющей надежд на будущее.

Никто не считал, сколько неврозов было замешано па этом страхе, постоянно поддерживаемом средствами массо­вой информации, раздуваемом и нагнетаемом радио и теле­видением. Кстати сказать, средства массовой информации в современном мире это, в некотором роде, гигантская машина для запугивания населения, способная проникнут в самые отдаленные уголки. А запугивать можно не только ядерной бомбой, но и мрачными экономическими перспективами, и свирепостью политического противника, и реальной преступ­ностью. Преступность, правда, при этом не уменьшается, но страх увеличивается. Недаром говорят: у страха глаза вели­ки. Страх, раздутый средствами вещания, порождает депрес­сию или панику у миллионов людей. В этом случае оказыва­ется, что темное восприятие авторов передач тучей опуска­ется на множество других сознаний, оплетая их своей темно­той. Это не значит, конечно, что о проблемах не надо говорить. Говорить надо, но не пугать, тем более, что наиболее ответ­ственные политические и экономические решения принимают­ся все-таки не испуганными миллионами, а достаточно огра­ниченным кругом причастных к власти лиц, нередко совершен­но свободных от невротических комплексов массового сознания.

Исторически страх был тесно сплетен с религией. Древнее высказывание «страх породил богов», может быть, и не стоит оценивать как выражение истины в последней инстанции, но нельзя отрицать и того, что многие религии рассматривают страх как свой атрибут, неотъемлемый компонент веры. Чело­век должен пребывать «в страхе божьем», испытывать «страх и трепет», а надежда — лишь оборотная сторона этого стра­ха. Бог может поддержать и спасти, но он же — карающий судья, обрекающий грешника на бесконечные муки расплаты за содеянное зло. «Бог,— пишет христианский философ и про­поведник Клайв Льюис,— единственная поддержка, но он же — источник предельного ужаса; Он — то, в чем мы больше всего нуждаемся, и то, от чего мы больше всего хотели бы спрятаться. Он — единственный возможный союзник, а мы делаем себя его врагами... Добро — величайшая защита, ли­бо величайшая опасность — в зависимости от того, как вы на него реагируете»⁴⁹.

Другой религиозный деятель, один из известных мисти­ков нашего века Даниил Андреев, описывая мучения грешных душ в нижних слоях ада, замечает, обращаясь к современни­кам: «...тем, которые возмущены суровостью законов (кар­мы.— Е. З.-А.), можно ответить одно: так работайте же над их просветлением! Конечно, с умственными привычками гуманистического века легче бы сочеталось представление не о материальных муках, но о, так сказать, духовных угрызени­ях совести, тоске о невозможности любить и тому подобное. К сожалению, варварские эти законы создавались, очевидно, без учета настроения интеллигенции XX столетия»⁵⁰. Таким образом, опира­ясь на собственный духовный опыт, автор утверждает нали­чие в загробном мире страшных физических страданий, кото­рые должны быть угрозой грешникам, вызывающей у них ужас перед перспективой наказания. В христианстве одной из характеристик праведности прямо называется богобоязнен­ность.

В то же время, восточное религиозное философствование, отождествляющее Бога и мир, ликвидирующее резкую грань между ними, выступает против страха перед высшими сила­ми, ибо видит Бога, воплощенным во всем. «...Веданта не признает ни греха, ни грешника, ни Бога, которого нужно бо­яться. Бог — единственное существо, которого вы не можете бояться — это Он. Что же это должно быть за существо, ко­торое боится Бога?— Это должно быть существо, которое бо­ится своей тени...»,— пишет Вивекананда. И чуть выше: «Веданта верит только в один грех, только один в мире — и это вот что: момент, когда вы думаете, что вы — грешник, или что кто-либо грешник — это грех»⁵¹. (Впрочем, несмотря на прекрасные идеи Веданты, реаль­ные религиозные организации на Востоке, как и на Западе, всегда активно включали страх в свой арсенал средств воз­действия на верующих. Среди многочисленных индуистских и буддийских богов есть гневные и карающие, также требу­ющие молитв, покаяний и жертвоприношений, как и боги других вероисповеданий. Религиозная регуляция поведения людей непременно замешана на преклонении и страхе.

В современном обществе официальной и постоянной аре­ной для страха стали определенные пласты массовой культу­ры. Издавались и издаются триллеры — рассказы и романы, специально предназначенные для возбуждения страха, сни­мается множество кинокартин, призванных привести благо­честивых граждан в состояние ужаса: это и жуткие детекти­вы, и истории-катастрофы, и нескончаемые серии об оживших мертвецах-оборотнях и агрессивных инопланетянах. Почему? Зачем это людям, и без того невротизированным вполне ре­альными угрозами и страхом перед трудными жизненными проблемами? Или допустимо отозваться о широкой публике в соответствии со старой шуткой из записных книжек И. Иль­фа: «Край непуганых идиотов. Самое время припугнуть»?

Думается, успех «пугательной продукции» основывается на некоторых особенностях человеческой психологии. Каждый из нас помнит, как привлекательны в детстве страшные сказ­ки, все эти «черные руки», ведьмы, упыри и прочая фантасти­ческая нечисть. Пока слушаешь, зуб на зуб не попадает, ко­ленки трясутся, зато как хорошо потом смеяться над своими страхами при ярком свете дня или пренебрегать этими «дет­скими баснями», когда зажжена лампа и вся семья в сборе. Сначала страх сплетен с восторгом, с ощущением тайны, вы­хода за пределы обыденности, а потом страх преодолен, на него можно глядеть свысока. Во всех случаях такого рода уг­роза, вызывающая страх, является ирреальной, не способной дотянуть до читателя и зрителя свою когтистую лапу. Она где-то, не здесь, и «взаправду» ловит в свои сети кого-то совсем другого, в ином измерении.

Тяготение к продукции «индустрии ужасов» обусловлено двумя причинами. Первая — скука. При достаточно благопри­ятных и спокойных социальных условиях человеку надоеда­ет однообразие размеренной жизни. Именно к такой публике обращаются авторы предисловия книги «Ночь мягкого ужаса. Любимые рассказы Хичкока и прочие истории». Они пишут, что «мягкий» рассказ ужасов прикасается к некоей границе в душе читателя. «Эта граница отделяет в его душе надеж­ный, до скуки изученный, полностью осознанный и контроли­руемый район цивилизованности от безбрежного поля, где живут страхи всех наших животных предков: кошмары, при­матов, переживания земноводных, ужасы инфузории-туфель­ки. Мы давно уже не испытываем таких страхов, положенных нам эволюцией, — от них происходят освежающие наш орга­низм выбросы адреналина»⁵². Очевидно, что в столь экзотических способах повысить свой адреналин чита­тель нуждается только тогда, когда он не испытывает в пов­седневности никаких негативных эмоциональных стрессов.

Другая причина обращенности к созерцанию кошмарных видений — это подспудное желание убедиться, что «в жизни не так жутко, как можно было бы подумать». Фильм страш­нее. Возвращение из искусственного страха оказывается праздником, повседневные страхи — ничем в сравнении с жутью чужой фантазии: да мы, оказывается, не так уж пло­хо живем! И акула нас не съела, и небоскреб не загорелся, и лифты пока не попадали, и упыри в гости приходят редко!

Однако «ужасное» в искусстве не должно переходить не­которых границ, после которых оно перестает быть развлече­нием и оказывает лишь угнетающее, тормозящее воздейст­вие, способное вызвать страх и депрессию в обычной жизни. А это уже совсем другое дело. Настоящего страха, тяжелого, неотвязного никто не просит. Да его и так хватает. Пробле­ма в ином: можно ли жить и умирать без страха? Можно ли с ним бороться и ему противостоять?

О страхе есть самые разноречивые мнения. Даже у одних и тех же авторов. Так, в небольшой работе Ж.-П. Сартра «Очерк теории эмоций» мы находим два противоречащих друг другу представления о страхе. В одном случае он высту­пает как своеобразная «хитрость сознания», как некий спек­такль, который разыгрывает человек с самим собой, дабы лю­быми средствами избежать столкновения с неприятными для себя обстоятельствами. Страх в этом случае оказывается уловкой, попыткой перехитрить собственную свободу прини­мать решение, в прямом смысле слова «прикинуться шваб­рой» (речь идет об обмороке от страха перед лицом опаснос­ти). Однако тут же Сартр покидает свою позицию строгого судьи, порицающего труса за его нечестный розыгрыш, и го­ворит о том, что страх — это проявление «магичности» само­го мира. «Потому что ужасное невозможно в детерминистиче­ском мире средств. Ужасное может появиться только в таком мире, где все существующее было бы магично по своей при­роде и где возможные средства против этого существующего тоже были бы магичны»⁵³. Если вопрос о «магичности мира» лично для меня остает­ся открытым, то с положением о «розыгрыше» страха я никак не могу согласиться. Хорош или плох феномен страха, но он реален, фактичен и весь вопрос в том, какое место занимает он в жизни человека, фундаментален он или произведен, пре­одолим или непреодолим. Некоторый ответ на эти вопросы дает даже самое простое эмпирическое наблюдение, давно проведенное психологами. На страх люди могут реагировать по-разному. Один вид реакции (тот самый пассивный страх, о котором пишет Сартр) — это оцепенение, ступор, потеря да­ра речи и способности двигаться, некая

парализованность, какая часто бывает с человеком во время кошмарных снови­дений (в обморок от страха в наши дни падают редко, это по большей части прерогатива романов прошлого века). Вто­рая реакция на страшное, пугающее прямо противоположна первой. Это — смелость, проявляющая себя в активном дей­ствии, ответном ударе, агрессии, сопровождаемой, вполне вероятно, гневом и яростью. При таком ответном действии страх исчезает, улетучивается, как бы поглощается действием, сжигается в энергетическом котле ответного натиска.

Был ли страх первичен, бытиен, а теперь он сметен про­снувшейся храбростью? Или это храбрость была на некото­рый момент подавлена страхом? «Как бы то ни было,— пи­шет исследователь психологии стрессовых состояний Л. А. Китаев-Смык,— но страхи естественно поглощаются экстен­сивными стремлениями организма. Это выражается в само­восхищении, в удовлетворении при раскрытии своих способ­ностей на фоне окружения. Один из способов самовыраже­ния — активное внедрение в жизнь, навстречу опасности и благополучию»⁵⁴. Можно, разумеется, с достаточной степенью приблизитель­ности перечислить некоторые условия преодоления страха и замены этого тягостного переживания «храбрым поведением». Это прежде всего возможность встретиться с опасностью лицом к лицу, т. е. знать ее, понимать, чтобы иметь возможность для адекватной реакции, ответа и маневра. Самой страшной бывает опасность непонятная, неизвестно откуда идущая, не­уловимая, безликая. Наиболее мрачные детективы строятся на таинственности преступника (вспомним, хотя бы фильм С. Говорухина «Десять негритят», поставленный по знаменито­му произведению Агаты Кристи и создающий в зрительном зале гнетущую атмосферу страха и безысходности). Пока опа­сность не раскрыла себя, с ней невозможно бороться, а зна­чит, страх продолжает господствовать над человеком, не да­вая возможности проявиться храбрости и мужеству.

Если опасность понятна, необходимо адекватное движение ей навстречу, хотя такое движение не обязательно должно быть лобовым и может включать в себя самые разные ухищ­рения. Решимость не отступать хорошо выражена в поговор­ке: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Движение навстречу опасности, вступление в противоборство с нею (да­же если это противоборство включает тактику избегания) пробуждает морально-психологические механизмы, связанные с достоинством человека. Нередко ценность собственной жиз­ни оказывается менее значимой, чем ценности, связанные с требованиями общества и коммуникацией: общественное мне­ние, память людей о тебе, соответствие принятым идеалам, верность идее и т. д. Человек, который занял внутреннюю по­зицию противоборства, возвышается над собственным стра­хом, преодолевает его. Наиболее яркие черты бесстрашия мо­гут проявляться тогда, когда преодоление страха и атакование опасности происходят прилюдно. Недаром говорят: на миру и смерть красна.

Активное противодействие угрозе, порождающей страх, сопряжено, кроме всего прочего, с занятостью сознания и эмо­ций человека. Когда ты действуешь, тебе некогда бояться. Дело в том, что страх — эмоция «самозаводящаяся». Нет ничего страшнее страха. Когда он овладевает душой челове­ка, то выбраться из него оказывается чрезвычайно трудно, труднее, чем из гнева или восторга. Страх делает человека по­дозрительным, тревожным, не оставляет его ни на минуту. Пропитывает своими ядовитыми парами всякие мысли и чув­ства. Тогда сознание боящегося сужается, сжимается в точ­ку, концентрируется на опасности, закрываясь от всего ос­тального мира. Чтобы сознание не сузилось, необходимо дей­ствие и вся связанная с ним работа сердца и ума.

Однако есть ситуации, где наша активность и деятельность блокированы. Это бывает не только при мнимой, но и при реальной угрозе. Например, когда человек лежит под бомбеж­кой и не может не только ей активно противостоять, но даже шевельнуться. Или когда люди, никак не причастные к политике, попадают, «как кур в ощип», в водоворот политических конфликтов, да еще разрешаемых при помощи оружия, т. е. по ним «прокатывается каток истории». Как быть тогда?

Думается, и здесь можно не дать страху полностью овла­деть душой. Мы не только актуально переживаем мир, но и обладаем замечательной способностью относиться к собст­венным переживаниям, оценивать их. Мы способны позволить себе погрузиться в страх, провалиться в него, да еще и под­крепить свой «нырок» рассуждением: «Как же тут можно не бояться?». Но также возможно, боясь, противостоять самому страху, как внутреннему врагу, как темной силе, которую можно и нужно игнорировать, будто ее вовсе не существует. «Свобода выбора отношений к нашим психологическим сос­тояниям,— пишет В. Франкл,— распространяется даже на патологические аспекты этих состояний... (...) Я видел пара­ноиков, которые из своих иллюзорных идей преследования уби­вали своих мнимых врагов; но я встречал также параноиков, которые прощали своих предполагаемых противников. Эти па­раноики действовали, исходя не из своего психического рас­стройства, а, скорее, реагировали на это расстройство, исходя из своей человечности»⁵⁵. (Именно такое «отделение человека от са­мого себя», дистанцирование от собственных переживаний, неполная слитность с ними и позволяет преодолевать страх даже там, где невозможно активно отреагировать на эмоцию, кинуться в действие, проявить актуальную зримую смелость.

Большое внимание преодолению страха уделяет эзотери­ческая литература, представленная как восточными, так и за­падными авторами. Однако для эзотериков страху противо­стоит не другой аффект — смелость, храбрость, а спокойст­вие, точнее даже сказать, — покой. Именно глубокий и непо­колебимый внутренний покой способен спасти человека от его скованности и раздраженности, постоянных тревог и бояз­ней. Слово «бесстрашие» приобретает здесь свой собственный смысл: бесстрашие, жизнь, не знакомая с трепетом за свое «я», за судьбы близких, и вообще за что-либо смертное в этом непостоянном изменчивом мире. И если страх — ад, то покой — блаженство.

Представители восточной эзотерики прекрасно отдают се­бе отчет в том, что искоренить страх — весьма не простое де­ло. Так Шри Ауробиндо Гхош отмечает, что постоянный страх Живет в нас на уровне клетки, что это — страх жизни, внед­ренный в Материю, что с упрямством мула «примитивный клеточный разум» твердит и твердит однажды выученный Урок боли и боязни. Мы привыкаем ловить «вибрацию страха» всеми внутренними «антеннами» своего организма, мы делаем это всю жизнь, постоянно сжимаясь от ужаса, будто в ожидании удара. Для освобождения от страха нужна по­стоянная работа над собой, успокоение всех видов разума, су­ществующих в нас,— от ментальной сферы до клеточного уровня.

Другие авторы (Раджниш, Кришнамурти) предлагают не­сколько иные пути. Например, чтобы преодолеть некое нега­тивное переживание, надо полностью идентифицироваться с ним, стать как бы его частью, слиться и прочувствовать его полностью и до конца. Тогда вскоре эмоциональная волна от­хлынет, страх ослабнет, исчезнет. Однако все авторы сходят­ся на одном: необходимости медитации, приобщения к Кос­мическому сознанию, к интегральному синтезирующему взгля­ду на мир, к той сфере, где нет противоборствующих интере­сов, угрозы и страха, а есть вечная гармония и сопутствую­щая ей глубокая радость. «Страх, сомнения, тревога и вся земная суета будут просто смыты, так как внутри вас неру­шимый покой... Когда мы медитируем, мы обязательно почув­ствуем Бесконечность, Вечность и Бессмертие внутри себя. Но когда мы созерцаем, мы увидим, что мы сами — Бог, что мы сами — Бесконечность, Вечность и Бессмертие. Созерца­ние означает наше сознательное единство с бесконечным веч­ным Абсолютом»⁵⁶. Именно с этим великолеп­ным спокойствием, отрешенностью от страха и суеты эзоте­рики приходят в обыденную жизнь и полагают, что такого со­стояния может достичь каждый. Сверхчеловеческое для че­ловеческого? Возможно это так, если счастливый, лишенный страха покой может сочетаться с земной любовью к тому, что смертно и еще не поднялось на ступень вечности.

Один из самых тягостных страхов, о которых мы уже упо­минали на предыдущих страницах,— это страх смерти. Смерть всегда маячит перед каждым из нас. Самый древний и простой из силлогизмов начинается с фразы «Все люди смертны», так что даже логика отталкивается от нашей смертности, как от аксиомы, исходного положения. Именно поэтому так важно научиться преодолевать страх смерти, способный серьезно отравить жизнь. Можно прожить девяно­сто лет и все время непрерывно бояться, так что наконец при­шедшая смерть окажется избавлением от мучений затянувше­гося ожидания. Религия с древних времен учила людей уми­рать без страха, совершив соответствующие приготовления и распрощавшись с этой, здешней жизнью, за пределами кото­рой начнется иная. Авторы знаменитой Тибетской книги мертвых (Бардо Тедол) трогательно поучают умирающего, подсказывают ему, как себя вести в момент расставания с брен­ной земной оболочкой: «Будь осторожен и внимателен! Не спеши! Не пугайся! Ты — умер. Пойми это и не цепляйся за ушедшее, не береди чувств, не давай им разыграться и погло­тить тебя. И далее: «Не пугайся! Ничто не может тебе по­вредить, ибо тебя — нет! Поэтому ты можешь стать, чем за­хочешь»⁵⁷. Примечательно то, что знатоки загробного путешест­вия все время говорят уходящему в мир иной: «Не бойся!» Страх — худший советчик, его не должно быть. По мнению тибетских проводников, страх способен помешать человеку понять, что все окружающее его в Потустороннем мире — ре­зультат его собственного сознания, и выбрать правильную по­зицию и верный путь.

В наши дни благородная деятельность таких исследова­телей смерти, как Раймонд А. Моуди, Элизабет Кюблер-Росс, Станислав и Кристина Гроф, помогает людям в преодолении страха смерти. Больной, последовательно подготавливаемый к встрече с неизбежным, испытывает не депрессию и тоску, не смертный изматывающий страх, а надежду на новые пер­спективы, собирается с мыслями для переоценки и осозна­ния всей своей прожитой жизни, для встречи с Божествен­ным светом, с теми трансцендентными, но добрыми и прекра­сными силами, которые прежде были скрыты от него чувст­венными видениями эмпирического мира. Конечно, ученые и по сей день ведут споры о том, можно ли считать достовер­ными материалы, полученные С. Грофом и Р. Моуди. Гово­рят о том, что это и не посмертье вовсе, а пред-смертье, иллю­зии угасающего сознания. Однако как бы то ни было, никто не может однозначно утверждать, что загробная жизнь не существует. А значит, есть надежда, и, возможна вера, и су­ществует основание для того, чтобы не разрушительный страх сопровождал нас в нашем последнем пути, а благодарность за земную жизнь и любопытство путешественника, отправляю­щегося в новые края (а, может быть, и в прежние, но, к со­жалению, забытые в сумятице земных тревог). Мы должны жить без страха, мы должны без страха рождаться в новый мир.