Магомет кучинаев

Вот поэтому то и старался Мурат каждый раз, когда образ улыбающейся Ас-Уят появлялся перед глазами, вырвать из памяти образ Айсурат, чтобы поскорее избавиться от Ас-Уят. Зачем нужны бесплодные мечтания?

– Если уж любить, если уж гореть и умирать от любви – так люби вот такую, гори и умирай из-за любви вот к такой девушке! Зачем тебе нужна Айсурат – по-истине кусачая крапива! – сказал Бийнегер, стараясь любым способом облегчить сердечные боли своего любимого брата.

– А ну их! Я лучше ни ее и ни ее не буду любить. Зачем мне самому накладывать кандалы на свои руки и ноги – уж лучше я останусь свободным, как птица!.. – воскликнул Мурат, раскинув руки и глядя на синее небо, словно собирался сейчас же взлететь.

А потом схватил руку Бийнегера и потянул:

– Давай, давай, вставай! И так заболтались – сколько времени прошло!

...Джигиты с охоты возвратились поздно вечером, их хурджуны были туго набиты турьим мясом, куропатками, тетеревами. Когда Мурат добрался до своего журта, десятилетний Тулфарчик, его младший братик, игравший у шатра с огромным Байнаком¹, собакой, подбежал к нему и со злорадством крикнул:

– Вот так, вот так – твою любимую девушку увезут, за ней уже приехали! – так он мстил своему старшему брату за то, что тот не взял его с собой на охоту.

– Убирайся отсюда, негодный мальчишка! – прикрикнула на него Тийме – мать, готовившая у очага ужин. – Можно подумать, что народ умирает из-за этой косолапой!

Конечно, Тюйме хорошо знала, что Айсурат вовсе и не косолапая, а вполне даже красивая девушка, но что ей сейчас говорить-то? Знало ее материнское сердце, что сын ее любит Айсурат, и ему сейчас нелегко и любым способом, хотя бы и унизив Айсурат, хотела облегчить его боль. Поняв мать, Мурат постарался взять себя в руки. Когда немного оправился от оглушительного удара обидной вести, он вроде бы шутливо, безразличным голосом спросил у Тулфара:

– И кто же это она – моя любимая девушка?

Мальчишка удивился: разве Мурат сам не знает, что его любимая девушка – Айсурат. Сообщая эту, пренеприятную для Мурата, по его разумению, новость, Тулфарчик очень хотел досадить ему, и даже немного отступил, боясь получить подзатыльник, а он...

– А чья же любимая девушка Айсурат, если не твоя? – спросил Тулфарчик.

– Откуда мне знать! Наверное, того, кто и приехал ее увезти.

– Не ври! Твоя любимая девушка! Ее увозит сын бия. А ты оставайся с носом – вот так! – вновь перешел в атаку Тулфарчик, видя, что никак не может досадить Мурату.

– Убирайся, говорю, с глах моих долой! – Замахнулась мешалкой Тюйме, и тот мигом исчез. – Можно подумать, что теперь во всей Алан-Ас-Уе не найдется такого захудалого теленка, как она! – делая вид, что говорит самой себе, негромко, чтобы слышал сын...

Три дня шел той, зарезали шесть молодых кобылиц, столько же бычков-трехлеток, несколько десятков баранов – еды было вдоволь, буза и сыра¹ лились рекой, а в верхней части застолья, где сидели Тири-Зан, аксакалы рода и другие уважаемые люди, было и красное греческое вино, которое теперь стало безоговорочной царицей всех напитков. Хороший был той, все были довольны. И на четвертый день караван с невестой направился к журту Зан-Бермез-бия. Одна из подружек невесты со стороны жениха была дочь самого Зан-Бермез-бия Ас-Уят. В состав почетной охраны каравана невесты Бийнегер пригласил и Мурата.

– Мало ли что может случиться в дороге, а вдруг тебе удастся и с самой куропаточкой поговорить! – сказал Бийнегер.

Мурат не стал отнекиваться. И вправду – кто знает, что может случиться в пути? Хотя уже и была предосенняя пора, но было жарко, и все облегченно вздохнули, когда караван вошел в лес. Довольно долго ехали по глухому лесу, и вот, наконец, караван начал выходить на большую лесную поляну. Если встретится ручей или речушка, можно было бы немного и отдохнуть, а заодно и перекусить.

Вдруг с головы каравана раздались крики:

– Набег! Качаки!

– Эй-хей, маржа, джигиты! Быстрее! – крикнул старший каравана младший брат Зан-Бермез-бия Темиркан, и кинулся вперед. Вместе со всеми джигитами, выхватив мечи, за ним помчались и Бийнегер с Муратом. Когда они доскакали до головы каравана, здесь уже вовсю шла отчаянная борьба – джигиты схватились как возле крытой повозки невесты, так и в лесу вблизи нее. Звенели мечи, ржали кони, резко осаждаемые седоками, и заглушая весь этот шум и гам, неслись крики насмерть перепуганных женщин и девушек. Кое-где уже виднелись оставшиеся без седоков кони.

Мурат еще издали заметил, что возле повозки невесты идет особо ожесточенная схватка. И в тот миг, когда они уже почти доскакали, повозка невесты тронулась с места и быстро полетела вперед – видно, что один из качаков занял место кучера. Джигиты из охраны каравана, увлеченные схваткой, и не заметили это.

– Бийнегер! Со мной! – крикнул Мурат, и не влезая в схватку, поскакал за повозкой. Проскакав немного, Мурат глянул назад – за ним мчался лишь один Бийнегер, а качаков, угонявших повозку невесты, не считая того, что на повозке, было четыре. «Кажется, их больше нас!» – легко, почти что шутливо подумал Мурат – почему-то он и чувствовал страха. Ему казалось, что все это не в самом деле, а какая-то игра, устроенная кем-то для испытания храбрости и мастерства джигитов. «Одного-то и всякий одолеет, а ты, если настоящий джигит, одолей многих!» – слышится девичий голос. Чей же это голос? Айсурат? Нет, это не ее голос. Ты смотри – это же, кажется, голос Ас-Уят!

Мурат тряхнул уздечкой и нагнулся к шее коня – это была просьба не просто скакать во весь опор, а лететь, и конь полетел. Что не очень-то удобно сразиться с противником, если он нападает на тебя сзади, когда ты убегаешь, Мурат, наверное, понял немного раньше – он попридержал своего коня, как только догнал качаков, и так вступил в схватку. И вскоре свалил с коня одного из них. Мурат начал атаковывать другого. Но и качаки, кажется, поняли, что они оказались в слишком уж невыгодном положении – двое из них свернули в стороны. Тем временем Мурат сбил и второго с коня. И только, отделавшись, оглянулся назад, как те двое с двух сторон накинулись на него. Но все-таки Мурат успел заметить – Бийнегер был уже вблизи. Надо выдержать до его прихода, а там на поражение и прав не остается – каждому приходится по одному. Вертясь как юла между двумя качаками, Мурат с трудом отбивался от их яростных атак. И как эта мысль пришла ему в голову – он одновременно обеими пятками сильно ударил по бокам своего Аккаша¹ – это означало: «Помоги, пожалуйста!» Аккаш понял, что хозяину трудно – он приноровился и, выбрав подходящий миг, ударил грудью сбоку лошадь одного из качаков и опрокинул ее вместе с всадником!

– Эй-хей, трусы! Где вы? – крикнул Мурат и кинулся на последнего качака.

Но тот, видно, сейчас больше был настроен выбраться из этой заварухи живым, чем геройски погибнуть, а потому, улучшив миг, отскочил в сторону и прямиком пустился в лес. Мурат не стал его преследовать.

Всадник с того коня, которого опрокинул Аккаш, оказалось, остался цел и невредим, и подоспевший Бийнегер бился с ним. Мурат кинулся на помощь. Но Бийнегер уже сделал свое дело – схватившись обеими руками за голову, качак завертелся на месте и упал у дороги.

Оба сразу же кинулись за повозкой невесты. А она уже пересекла поляну и вновь входила в лес. Крики и причитания девушек были слышны на всю поляну. Тот качак, который правил повозкой, видимо, заметил, что за ним уже не товарищи его скачут, а враги, спрыгнул с повозки, раза два прокатился кубарем, потом встал и со всех ног пустился в лес. Испуганные лошади понесли – и повозка, как щепка, которую негодные мальчишки привязывают к хвосту кошки, волочилась за ними, грохоча и подпрыгивая на ухабах и кочках, готовая в любой миг разлететься на куски или же опрокинуться. А крики девушек, наерное, были слышны и на небесах. Мурат с Бийнегером помчались во весь опор, стараясь поскорее догнать повозку. Вот уже и близко. Трое-четверо девушек, вцепившись в заднюю доску, кричат во всю силу своих глоток.

– Не кричите! Не пугайте лошадей! – крикнул им Мурат, когда, наконец, догнали повозку, Девушки умолкли, но по их глазам и лицам было видно, что они со страху сходят с ума. Хотя и догнали повозку, но обогнать ее и остановить коней было невозможно – повозка уже вкатилась в лес, дорога была узкой и по обе стороны от нее стеной стояли деревья. Мурат даже стал приноравливаться, намериваясь перепрыгнуть на повозку. Но как прыгнуть через голову коня? И вот в это время, когда Мурат лихорадочно искал способ, чтобы перебраться на повозку, оттуда послышались крики:

– О, Святые! Что ты делаешь, Ас-Уят?!

– О, мать моя, – она сейчас погибнет! – Держись, Ас-Уят!

«Все они – эти ханские да бийские девчонки – такие: неженки, чуть что – сразу ах и ох! – подумал Мурат, злясь на то, что они, девчонки, опять зашумели.

– Да не лрите вы! – грубо закричал Мурат.

Затихли. Девушки с задней части повозки тоже юркнули внутрь.

«Наверное, кто-то из бедняжек потерял сознание, – подумал Мурат. – Ас-Уят, скорее всего. Конечно, куда ей вынести такие ужасы – нежная, как бабочка». Хотя джигит и размышлял так, но постоянно был начеку, зорко следил за дорогой, за деревьями по обе стороны от дороги – а вдруг представится возможность прорваться вперед.

Повозка остановилась совершенно неожиданно. Как бы лошади опять не понесли – так, наверное, думал Мурат, он проехал вперед. Проехал, глянул на лошадей, да так и застыл, пораженный увиденным – на одной из лошадей из упряжки сидела Ас-Уят!

Она, видно, почувствовала, что кто-то проехал вперед повозки, оглянулась, увидела Мурата и улыбнулась. Потом с ней что-то случилось, она обеими руками закрыла лицо. Мурат едва успел соскочить с коня и подбежать к ней, как она свалилась к нему на руки – бедняжка потеряла сознание. Девушки вновь заголосили.

– Не шумите! Лучше принесите подушки! – сказал Мурат, неся на руках Ас-Уят, чтобы уложить ее на траву в сторонке от дороги. Он остановился под большим дубом – здесь было чисто и прохладно. Вслед за ним поспели и девушки с тремя подушками в руках и, ожидая дальнейших повелений Мурата, уставились на него.

– Ты посмотри на них! – сказал Мурат. – А почему не вынесли кийиз, чтобы расстелить?

Об этом у него и мысли не было, но сердце чувствовало, знало – хоть бы пропали, исчезли совсем эти девушки, побежавшие к повозке за кийизом, лишь бы он остался один с Ас-Уят на руках, пусть даже и простоит он так весь свой век! Но не только девушки, а даже и сам Мурат все еще не знал о желании своего сердца – те бегом принесли кийиз и мигом расстелили, а он нежно опустил ее, подложив под ее голову подушки. Но его левая рука – она ближе к сердцу, что-то, видно, прознала! – осталась под ее головой на подушке. Словно не хотела, чтобы ее золотые волосы легли на безжизненное полотно подушки.

– Найдите где-нибудь немного воды, – сказал Мурат девушкам, которые, затаив дыхание, сидели вокруг на корточках и смотрели на Ас-Уят.

Одна из них быстро принесла воду. Мурат ополоснул правую руку и погладил ею лицо девушки. Веки Ас-Уят шевельнулись, к лицу стала приливать кровь.

Все радостно заулыбались. В это время Мурат и заметил Айсурат – она была прямо перед Муратом, на той стороне Ас-Уят.

«Боясь пролить хотя бы капельку, ты на вытянутых руках приносил мне большую чашу, до краев наполненную любовью – куда же ты ее дел, джигит?!» – усмехаясь лукаво и в то же время готовые вот-вот сверкнуть молниями гнева, спрашивали большие карие глаза Айсурат. «Как же ты так быстро забыла, вспомни – ты же сама небрежно отвергла мою любовь, махнув рукой, сбила чашу с моих рук, и вся моя любовь пролилась на землю!» – ответили глаза юноши. «И правильно сделала. Так тебе и надо было! А откуда ты теперь найдешь любовь, чтобы вручить Ас-Уят? По-моему, на земле нет родника любви?» – рассмеялись глаза девушки. «Погоди, ты разве не знаешь до сих пор – в сердце каждого человека есть свой родник любви! И пока человек с великой радостью сам не поднесет чашу любви и не напоет ею другого, родник любви в его душе не иссякнет!» – ответили глаза юноши, и в знак того, что им больше нечего ей сказать, повернулись к Ас-Уят.

А в это время Ас-Уят уже начала приходить в себя. И первым, открыв глаза, она увидела Мурата. Увидела и часто-часто заморгала, и когда образ с улыбкой глядящего на нее джигита не исчез, она закрыла глаза и задумалась. Но, как бы ни старалась, никак не могла припомнить кто он. А сердце как будто говорит: «Ты только глянь на него – неужели не узнаешь? Посмотри повнимательнее!» Ас-Уят открыла глаза и, не моргая, некоторое время смотрела на него, потом еле заметно улыбнулась – узнала, видно.

– Как тебя звать? – тихо спросила она.

– Мурат.

– Мурат? – удивилась девушка. Потом, улыбнувшись, спросила. – И чей же ты Мурат?

– Из рода Занкиши, – ответил юноша, подумав, что она спрашивает о том, из какого он рода.

В это время все увидели пять-шесть всадников, несущихся сюда во весь опор. Люди отвлеклись в их сторону, и никто не заметил, как ладонь Ас-Уят коснулась руки Мурата, как бы говоря: «И моя мечта!»...

Подскакавшие оказались Темирканом и его негерами. Темиркан соскочил с коня и тревожно спросил:

– Что случилось?

– Ничего страшного. А как там у вас дела? – спросил Мурат, шагнув ему навстречу.

– Трое джигитов убиты, ранены еще десять человек, – сказал Темиркан. – С девушками, с келин ничего не случилось? А кто это лежит?

Сделав два-три шага к дубу, под которым лежала Ас-Уят, Темиркан узнал ее, и, испугавшись, что с ней случилось несчастье, быстро подбежал к ней и опустился на корточки, мигом оглядел ее. Не заметив на ней ни раны, ни крови и увидев, что и девушка сама смущенно улыбается, несколько успокоился, но тревога все еще не проходила.

– Что случилось? – спросил он, нежно погладив ее голову.

– Не тревожься, ничего не случилось, – ответила Ас-Уят, пытаясь встать.

– Полежи, пока сердце не наберет силу! – не разрешил ей встать Мурат.

Потом, обернувшись к Темиркану, пояснил:

– Она потеряла сознание. Только что начала приходить в себя. А так – ничего страшного не случилось.

А когда услышал полностью рассказ о злоключениях девушек с невестиной повозки, Темиркан и его негеры были восхищены и удивлены бесстрашием Ас-Уят. Девушки, дополняя друг дружку, воздали хвалу и мужеству Мурата с Бийнегером.

– Конечно, Занбериез-бий не оставит вас без подарков за то, что вы избавили его дочь и невестку от позорной неволи в руках разбойников, – сказал Темиркан. – А от меня примите вот это, – и с тем он вручил Мурату уздечку своего коня, а Бийнегеру дал кинжал со своего пояса.

Заметив, что джигиты стоят в нерешительности и смущены, сказал:

– Берите, берите! Ваше мужество достойно и лучших подарков, – и чтобы окончательно убедить юношей в этом, он сжал руку Мурата, держащую уздечку, как бы этим жестом закрепляя сказанное, а кинжал сам прицепил к поясу Бийнегера.

– Иди и скажи – пусть все едут сюда, мы подождем вас здесь, – поручил Темиркан одному из своих негеров.

– Хорошо, – ответил тот, немного замешкался, но потом все-таки спросил:

– Двое раненых качаков попали в наши руки, – что с ними делать?

– Разве не знаешь, Оразат, что положено с ними делать? Качаки и люди, которые участвуют в воровских жортууулах внутри Алан-Ас-Уи убиваются на месте. Такова воля Великого хана – Темир-Зан-хана. Не знаешь об этом?

– Знать то знаю, но...

– Никаких но. Не исполняйте веление Великого хана – я не могу так сказать, Оразай. Что на меня смотришь?

– Тебе-то легко повелеть! Но не в пылу схватки, а сейчас подойти и поднять меч на раненого человека, который смотрит прямо тебе в глаза, – это нелегкое дело, Темиркан.

– Алан, удивительный ты человек, как я погляжу! Как может быть у воина-мужчины такое сердце? Если б ты попал в их руки – я б посмотрел тогда, какую бы песенку ты запел! Ты бы тогда поклялся содрать с них живыми кожу, лишь бы сумел вырваться из их лап. Разве можно их жалеть – бешеных волков?! Идите, Оразай, идите! – повелел Темиркан.

– Позволь мне пойти с Оразаем, – сказал Мурат.

– Вот таким и должен быть джигит! – сказал Темиркан в ухо Оразаю. Потом, обернувшись к Мурату, добавил: – Иди, а то Оразай, я смотрю...

Оразай с Муратом отправились туда, где и была основная часть каравана. Здесь уже были готовы, чтобы тронуться в путь – девушки с повозок были пересажены на коней, а на повозки уложили мертвых и раненых.

– А где эти подлые качаки? Живы они еще? – спросил Оразай у одного из джигитов.

– Живы. Куда им деться-то? Вон под тем деревом сидят, – показал рукой в лес джигит. – А что с ними будем делать, Оразай?

– Не бойся, сделаем что и надо, – ответил Оразай. Потом, обращаясь ко всем, громко сказал: – Хватит стоять, давайте трогайтесь!

Когда все ушли, и Оразай с Муратом остались одни, Оразай, не глядя на Мурата, коротко бросил:

– Пойдем! – и направился в лес.

Раненые качаки полулежали под деревом. А чуть далее, в глубине леса, были уложены шестеро убитых их товарища.

Увидев приближающихся к ним двух джигитов, качаки обеспокоенно задвигались, – они тоже, видно, знали о решении Великого хана по поводу судьбы таких, как они. Старший из них был мужчина лет сорока, с большой черной бородой. Не отрывая взгляда от Оразая и Мурата, он пытался, упираясь обеими руками о землю, хотя бы сесть поудобнее, но это у него не получилось, и он, охнув, опять прислонился к стволу дерева. А взгляд его, прикованный к приближающимся воинам, как бы говорил им, остающимся жить: «Извините, аланы, но жизнь, оказывается – сладкая штучка, и расставаться с ней не очень-то охота!»

Второй был светловолос, сухощав, довольно молод – двадцати пяти. На нем, видно, были две раны – и грудь, и голова его были в крови. Но он все-таки был живее своего товарища, наверное, раны были не очень тяжелые – он сидел вполне нормально, просто прислонившись к дереву. Но и он все время, словно завороженный, пристально глядел на Оразая и Мурата. «Да знаю я, с какой целью вы идете, и что вы вернетесь я знал, так что яготов – и не боюсь вас!» – говорил его спокойный печальный взгляд. Когда до качаков оставалось три-четыре шага, побледневший Оразай потянулся к мечу. А те, вытянув руки к небу, – вымаливали, видно, прощение у Великого Танг-Эри и Святой Сат-Анай – что-то лихорадочно шептали.

– Погоди, Оразай! – Мурат остановил Оразая, положив руку на его руку, уже схватившуюся за рукоять меча.

Оразай остановился, а Мурат подошел к качакам, сел перед ними на корточки и, словно ища знакомого, пристально посмотрел на них.

– Ты почему ушел со своего журта? – спросил он у чернобородого.

– Это долгая история, а у тебя мало времени, джигит – лучше сделай свое дело и иди! – ответил качак.

– Хорошо. А ты, приятель, по какой такой причине так рано ушел от людей? – спросил Мурат у молодого.

– Я убил человека, – спокойно сказал качак, да так спокойно, словно он не человека убивал, а мышонка.

– Почему? Кто он был?

– Был моим приятелем из соседнего журта.

– Ого! А как же тебя угораздило убить приятеля?

– Он не то сказал, касаясь чести моей сестры, мы подрались, и так получилось.

– Да-а-а! – протянул Мурат задумчиво. – Значит, не хочешь говорить? – обратился он к старшему.

– Говорю же – это длинная история, – повторил качак.

– А ты коротко расскажи!

– Тебе-то зачем это знать?

– А это уж не твое дело!

Молодой ухмыльнулся и сказал:

– Стесняется рассказывать – уж очень он любил играть с молодыми невестками, поэтому его и прогнали из рода, посчитав обуром-оборотнем.

Мурат невольно улыбнулся.

– И правильно сделали – какой же род будет терпеть такого человека, который даже не знает, что это такое – человеческая честь и совесть, топчет обычаи своего народа, не уважает своих братьев по роду, – сказал Мурат. Потом, встал, повернулся к Оразаю и сказал: – Ты, Оразай, иди – я догоню тебя, – и вынул меч из ножен.

Оразай пристально посмотрел на Мурата.

– Хорошо! – согласился он, убирая руку с рукояти меча. – Он, конечно, был доволен, что это нелгкое дело молодой джигит взял на себя.

Мурат некоторое время молча стоял, пока Оразай садился на коня и неспеша отъезжал. Потом обратился к качакам:

– Если я не убью вас, оставлю здесь, ваши вернутся за вами? – спросил он.

– Вернутся! Как только вы уедете! Мы никогда не оставляем тела своих убитых товарищей незахороненными – обязательно вернутся, не убивай нас! – горячо заговорил чернобородый.

– Хорошо. Быть может, Небесные Святые смилостивятся, и вы останетесь в живых. Тогда подумайте – может стоит вернуться к людям. Уехав куда-нибудь далеко к примеру, и, конечно, отказавшись от глупых, нехороших поступков.

Так сказав, Мурат повернулся и пошел к своему коню, ни разу не оглянувшись назад.

– Убил? – спросил Оразай, когда тот догнал его.

– Они уже и сами умирают. Зачем мне об них еще свой меч пачкать? Если даже и не умрут до вечера, ночью их загрызут волки, – ответил Мурат. – Только Темиркану ничего не говори, хорошо?

– Конечно, да и навряд ли он будет теперь о них спрашивать! – ответил Оразай, как-то просветлев лицом. – А я удивился даже – думал, молод, а такой жестокий...

IV
Начало лета. Ясный день. Время приближается к полудню. В небесной сини без устали поют жаворонки. Часто из-под самых копыт лошадей тех, кто едет чуть в стороне от дороги по степной траве, пугая животных и смеша лошадей, неожиданно и шумно выпархивают перепелки. Легкий, как жеребенок, ветерок со стороны Каф-Ас-Ум гоняет ковыльные волны, и тогда степь становится похожей на море.

И караван, идущий по степи и растянувшийся на два-три крика, кажется огромным кораблем, плывущим в этом море. Караван возглавляет группа всадников, человек двадцать. Все они нарядно одетые молодые джигиты. Среди них выделяется юноша на коне огненной масти с белыми копытами и со свездочкой на лбу – сразу видно, что джигиты его особо уважают, и каждый из них стремится быть рядом с ним. Белолобый конь юноши, как бы зная это, старается предоставить всем джигитам такую возможность – он, недовольный тем, что приходится так позорно медленно плестись, постоянно грезит удила и то рвется вперед, то шарахается в сторону, хотя хозяин и старается особой воли ему не давать. Лишь потом, когда и ему самому надоедает эта черепашья езда, юноша отпускает узду, и конь стрелой летит вперед. Тогда с радостными возгласами вслед за ним бросаются и остальные джигиты.

А более старшие джигиты, что едут чуть позади молодых, любуются на юношей, и некоторой гордостью осознают себя взрослыми, солидными мужчинами, которым вроде бы уже неприлично вот так беззаботно веселиться и скакать. Хотя здесь, рядом с молодежью, они и считаются старшими, но на самом-то деле и они еще молоды – самому старшему из них, Кара-Батыру, и то сорока нет.

За группой мужчин на расстоянии полета стрелы идет большая, крытая белоснежными кийизами повозка, в которую впряжены четыре сильных белых жеребца.

Два джигита сидят на передке повозки и правят ею, они тоже с головы до ног одеты в белые одежды. Кафтаны их из белого чепкена уложены тут же на передок повозки – видно сняли, когда солнце пригрело. И сама повозка, и кони, и вожжи украшены разноцветными кусками шелковых тканей, лентами, куклами. Из повозки постоянно слышатся смех и звонкие девичьи голоса.

За этой повозкой тянутся еще девять-десять других повозок поменьше, в которые впряжены по две лошади. А позади каравана, отстав на полет стрелы, едут ханские джигиты – их триста. Большинство из них, разделившись на группы по десять-двадцать человек, бредут по обе стороны от дороги по степи, иногда останавливаясь и беседуя, давая коням малость спокойно попастись. А чуть подальше по степи по одну сторону от каравана пастухи гонят отару овец, а по другую сторону – табун лошадей. Видно, вот эта отара овец и является причиной того, что караван двигается так медленно, иначе зачем нужно было уж до такой степени сдерживать коней – можно было бы и побыстрее двигаться.

Солнце уже стало пригревать всерьез. Небо, как в середине лета – в жару, поблекло, покрылось белесой дымкой, утомленные солнцем люди заметно увяли – даже джигиты и то умерили свою прыть. Лишь только из белой повозки по-прежнему слышатся задорный смех и по-утреннему свежие девичьи голоса.