Перевод на русский язык А. М
жүктеу/скачать 2.95 Mb.
|
| 8 Навязчивость и паранойя
225
дится в приступе, и что сновидение другого имеет паранойяльное содержание, в то время как мужчина по-прежнему насмехается над бредовыми идеями. Следовательно, в обоих случаях сновидение включило в себя то, что в бодрствующей жизни в настоящее время было подавлено. Но также и это не обязательно является правилом. В Гомосексуализм. Признание органического фактора гомосексуализма не освобождает нас от обязанности изучить психические процессы при его возникновении. Типичный1 процесс, уже установленный в несметном количестве случаев, заключается в том, что молодой человек, доселе интенсивно фиксированный на матери, по прошествии нескольких лет после наступления пубертата совершает перемену, идентифицируется с матерью и высматривает объекты любви, в которых он может найти себя заново, которые он тогда хотел бы любить так, как его любила мать. В качестве признака этого процесса обычно на многие годы устанавливается условие любви, что мужские объекты должны иметь возраст, в котором у него произошло изменение. Мы познакомились с различными факторами, которые, вероятно, в различной степени содействуют этому результату. Прежде всего это фиксация на матери, которая затрудняет переход к другому женскому объекту. Исходом этой привязанности к объекту является идентификация с матерью, которая в то же время позволяет в определенном смысле оставаться верным этому первому объекту. Затем склонность к нарциссическому выбору объекта, который в целом более близок и проще выполним, чем обращение к противоположному полу. За этим моментом скрывается другой момент совершенно особенной силы, который, возможно, с ним совпадает: высокая оценка мужского органа и неспособность отказаться от его наличия у объекта любви. Презрение к женщине, антипатия, более того, отвращение к ней, как правило, происходят от рано сделанного открытия, что женщина не обладает пенисом. Позднее в качестве сильнейшего мотива гомосексуального выбора объекта мы также познакомились с почтительным отношением к отцу или страхом перед ним, поскольку отказ от женщины означает, что избегается конкуренция с ним (или со всеми мужчинами, которые его замещают). Оба последних мотива, фиксация на условии 1 [Этот типичный процесс Фрейд описал в главе III своего очерка о Леонардо (1910с); см., в частности, Studienausgabe, т. 10, с. 124-126.] обладания пенисом, а также избегание, могут быть причислены к комплексу кастрации. Привязанность к матери — нарцизм — страх кастрации, все эти, впрочем, отнюдь не специфические моменты мы до сих пор находили в психической этиологии гомосексуализма, и к ним еще добавились влияние соблазнения, повинное в ранней фиксации либидо, а также влияние органического фактора, содействующее принятию пассивной роли в любовной жизни. Однако мы никогда не считали, что этот анализ возникновения гомосексуализма полон. Сегодня я могу сослаться на новый механизм, ведущий к гомосексуальному выбору объекта, хотя я не могу указать, сколь велика его роль при формировании крайнего, открытого и исключительного гомосексуализма. Благодаря наблюдениям я обратил внимание на несколько случаев, в которых в раннем детстве по причине материнского комплекса проявлялись особенно сильные импульсы ревности к соперникам, чаше всего к старшим братьям. Эта ревность вела к возникновению крайне враждебных и агрессивных установок по отношению к братьям и сестрам, которые могли усиливаться до желания им смерти, но исчезали в процессе развития. Под влиянием воспитания, несомненно, также вследствие сохраняющегося бессилия этих импульсов происходило их вытеснение и преобразование чувств, в результате чего прежние соперники теперь становились первыми гомосексуальными объектами любви. Подобный исход привязанности к матери раскрывает многочисленные интересные связи с другими известными нам процессами. Прежде всего он является полным эквивалентом развития paranoia persecutoria, при которой прежде любимые люди становятся ненавистными преследователями, в то время как здесь ненавистные соперники превращаются в объекты любви. В дальнейшем он предстает преувеличением процесса, который, по моему мнению, ведет к индивидуальному развитию социальных влече-ний'. И здесь, и там вначале имеются импульсы ревности и враждебности, которые не могут быть удовлетворены, а нежные, равно как и социальные чувства, связанные с идентификацией, возникают в качестве реактивных образований в ответ на вытесненные агрессивные импульсы. Этот новый механизм гомосексуального выбора объекта, возникновение из преодоленного соперничества и вытесненной агрессивной наклонности, в некоторых случаях примешивается к извес-
226
тным нам типичным условиям. Из истории жизни гомосексуалистов нередко можно узнать, что перемена у них произошла после того, как мать похвалила другого мальчика и привела его в качестве примера для подражания. Вследствие этого активировалась тенденция к нарциссическому выбору объекта, и после короткой фазы острой ревности соперник становился объектом любви. Но обычно новый механизм выделяется тем, что при нем преобразование осуществляется в гораздо более ранние годы, а идентификация с матерью отступает на задний план. В наблюдаемых мною случаях он также приводил лишь к появлению гомосексуальных установок, которые не исключают гетеросексуальное™ и не влекут за собой возникновение horrorfeminae1. Известно, что очень многие гомосексуальные лица отличаются особо развитыми социальными влечениями и увлеченностью общеполезными интересами. Можно было бы попытаться дать этому следующее теоретическое объяснение: мужчина, который видит в других мужчинах возможные объекты любви, должен вести себя по отношению к обществу мужчин иначе, чем другой человек, который вынужден видеть в мужчине прежде всего соперника в борьбе за женщину. Этому противостоит только соображение, что и при гомосексуальной любви также имеется ревность и соперничество и что общество мужчин также включает в себя этих возможных соперников. Но даже если отказаться от этого умозрительного обоснования, для взаимосвязи гомосексуализма и социального чувства не может быть безразличным тот факт, что гомосексуальный выбор объекта нередко проистекает из раннего преодоления соперничества с мужчиной. В ходе психоаналитических рассуждений мы привыкли понимать социальные чувства как сублимацию гомосексуальных установок в отношении объекта. В таком случае у социально настроенных гомосексуалистов отделение социальных чувств от выбора объекта было бы не совсем удачным.
[Страха женшины (лат.). — Примечание переводчика.] 228 «Ребенка бьют» (К вопросу о происхождении сексуальных перверсий) (1919)
1919 Int. Z. arztl. Psychoanal, т. 5 (3), 151-172. 1922 S. К. S. N.,t. 5, 195-228. 1924 G. S., т. 5, 344-373. 1926 Psychoanalyse der Neurosen, 50—84. 1931 Sexualtheorie und Traumlehre, 124—155. 1947 G. W., т. 12, 197-226. Эта работа, написанная в начале 1919 года, была завершена в середине марта и опубликована летом этого же года. Большей частью она состоит из очень детального клинического исследования особой формы перверсии. Находки Фрейда прежде всего проливают свет на проблему мазохизма; но, как следует из подзаголовка, замысел этой работы состоял также в расширении знаний о перверсиях в целом. С этой точки зрения ее можно рассматривать как дополнение к первому из трех очерков Фрейда по теории сексуальности (1905J). Кроме того, работа включает тему, которой Фрейд придавал большое значение, а именно обсуждение мотивов, обусловливающих процесс вытеснения, с привлечением двух имеющихся на этот счет теорий — Флисса и Адлера (ср. с. 250—253). Механизм вытеснения исчерпывающе анализируется в двух метапсихологических сочинениях Фрейда — в работе «Вытеснение» (1915а1) и в разделе IV работы «Бессознательное» (1915е); однако вопрос о мотивах, ведущих к вытеснению, который, правда, затронут в последнем разделе анализа «Волкова» (19186, Studienausgabe, т. 8, с. 221—222), нигде так детально не разбирается, как в настоящей работе. 230 I
С этой фантазией связаны ощущения удовольствия, из-за которых она бесчисленное множество раз воспроизводилась или по-прежнему воспроизводится. На пике воображаемой ситуации почти всегда осуществляется онанистическое удовлетворение (то есть на гениталиях), сначала по воле данного человека, но затем точно также с навязчивым характером вопреки его сопротивлению. В этой фантазии признаются только после больших колебаний, воспоминание о ее первом появлении ненадежно, аналитическому обсуждению предмета противостоит недвусмысленное сопротивление, при этом стыд и сознание вины возбуждаются, пожалуй, сильнее, чем при аналогичных сообщениях о всплывших в памяти первых проявлениях сексуальной жизни. Наконец, можно констатировать, что первые фантазии этого рода вынашивались в очень раннем возрасте, несомненно, до посещения школы, уже на пятом и шестом году жизни. Когда ребенок видел в школе, как учитель бил других детей, это переживание вновь пробуждало фантазии, если они были угасшими, усиливало их, если они по-прежнему существовали, и ощутимым образом изменяло их содержание. Отныне избивались «неопределенно многие» дети. Влияние школы было настолько явным, что данные пациенты поначалу пытались свести свои фантазии о побоях исключительно к этим впечатлениям школьного времени, после шестого года жизни. Однако это всегда оказывалось неверным; они имелись уже до этого. Когда в старших классах побои детей прекратились, их влияние более чем возместилось впечатлением от литературы, вскоре приобретшим большое значение. В среде моих пациентов почти всегда имелись одни и те же доступные молодежи книги, из содержания которых фантазии о побоях получали новые импульсы: так 231 называемая Bibliothuque rose1, «Хижина дяди Тома»2 и тому подобное. В соперничестве с этими художественными произведениями собственная деятельность фантазии ребенка начала изобретать изобилие ситуаций и учреждений, в которых детей бьют, наказывают или карают другим способом за их плохое поведение и проказы. Поскольку представление-фантазия «ребенка бьют» постоянно было катектировано значительным удовольствием и оканчивалось актом сладострастного аутоэротического удоатетворения, можно было бы ожидать, что источником похожего наслаждения являлось также зрелише того, как в школе избивали другого ребенка. Однако такого никогда не бывало. Присутствие при реальных сценах побоев в школе, вероятно, вызывало у наблюдавшего ребенка смешанное чувство своеобразного возбуждения, в котором значительное место занимало отвержение. В некоторых случаях реальное переживание сцены побоев воспринималось как нестерпимое. Впрочем, также и в рафинированных фантазиях в более поздние годы сохранялось условием, что наказываемым детям не причиняют серьезного вреда. Следовало поднять вопрос: какая может существовать связь между значением фантазий о побоях и ролью, которую играют реальные телесные наказания в домашнем воспитании ребенка? Напрашивающееся предположение, что при этом выявится обратное соотношение, нельзя доказать вследствие субъективности материала. Лиц, предоставивших материал для этих анализов, вдетствебили очень редко, во всяком случае розгами их не воспитывали. Разумеется, каждому из этих детей когда-нибудь все же доводилось ощутить превосходящую физическую силу своих родителей или воспитателей; то, что в любой детской комнате всегда хватает потасовок между самими детьми, не нужно особо подчеркивать. В своем исследовании мы не прочь были бы побольше узнать о тех ранних и простых фантазиях, которые не указывали явным образом на влияние школьных впечатлений или сцен из литературы. Кем был избиваемый ребенок? Самим фантазирующим или кем-то посторонним? Всегда ли это был один и тот же ребенок или чаще всего кто-то другой? Кем был тот, кто избивал ребенка? Кто-то взрослый? И кто же он в таком случае? Или ребенок представлял в фантазии, будто он сам бил другого? На все эти вопросы мы не получали
232
никакой проясняющей информации; всегда был только робкий ответ: «Я ничего больше об этом не знаю; ребенка бьют». Выяснение сведений относительно пола избиваемого ребенка имели больший успех, но и они никакой ясности не внесли. Иногда нам отвечали: «Всегда только мальчики» или: «Только девочки»; чаще ответ гласил: «Я этого не знаю» или: «Это совершенно не важно». То, что имело значение для расспрашивавшего — постоянную взаимосвязь между полом фантазирующего и полом избиваемого ребенка, — выявить так и не удалось. Иногда в содержании фантазии обнаруживалась еще одна характерная деталь: «Маленького ребенка бьют по голой попе». При таких обстоятельствах поначшту нельзя было даже решить, как охарактеризовать удовольствие, связанное с фантазией о побоях: как садистское или как мазохистс'кое.
В соответствии с нашими прежними выводами, такую фантазию, возникающую, вероятно, вследствие случайных причин в раннем детском возрасте и закрепившуюся для получения аутоэротического удоааетворения, можно понимать только в том смысле, что речь здесь идет о первичной черте перверсии. Один из компонентов сексуальной функции опередил в развитии другие, зафиксировался и таким образом оказался недоступным для более поздних процессов развития, став тем самым свидетельством особой, аномальной конституции человека. Мы знаем, что такая инфантильная перверсия не обязательно сохраняется на всю жизнь, еще позднее она может подвергнуться вытеснению, замениться реактивным образованием или преобразоваться благодаря сублимации. (Однако возможно, что сублимация происходит от особого процесса', который сдерживается вытеснением.) Но если эти процессы отсутствуют, то перверсия сохраняется в зрелой жизни, и там, где мы встречаем у взрослого сексуальное отклонение — перверсию, фетишизм, инверсию, — мы вправе ожидать, что с помощью анамнестического исследования сумеем выявить такое фиксирующее событие вдетском возрасте. Более того, задолго до психоанализа таким наблюдателям, как Бине, удавалось сводить своеобразные сексуальные отклонения в зрелые годы 1 [В этой связи следует указать на теорию сублимации, затронутую в главе III работы «Я и Оно»; см. Sludienausgabe, т. 3. с. 298—306.] 233
к таким впечатлениям у детей в пяти- или шестилетнем возрасте1. При этом, однако, мы наталкивались на границы нашего понимания, ибо фиксирующим впечатлениям недоставало всякой травматической силы; в большинстве своем они были банальными и для других индивидов ничего волнующего собой не представляли; нельзя было сказать, почему сексуальное стремление зафиксировались именно на них. Но их значение можно было поискать в том, что они давали, пусть и случайный, повод для фиксации преждевременно сформированных и готовых заявить о себе сексуальных компонентов, и нужно было быть готовым к тому, что цепочка казуальных связей где-то временно оборвется. Именно принесенная с собой конституция, казалось, соответствовала всем требованиям, предъявляемым к такому остановочному пункту. Если преждевременно оторвавшийся сексуальный компонент — садистский, то на основе уже достигнутого ранее понимания мы можем ожидать, что в результате его последующего вытеснения возникнет предрасположение к неврозу навязчивости2. Нельзя сказать, что результаты исследований противоречат этому ожиданию. Среди шести случаев, на тщательном изучении которых построено это небольшое сообщение (четыре женщины, двое мужчин), имелись случаи невроза навязчивости, один очень тяжелый, разрушающий жизнь, и один средней тяжести, вполне доступный врачебному воздействию, далее третий, в котором проявились по крайней мере отдельные явные черты невроза навязчивости. Правда, четвертый случай представлял собой истерию в чистом виде с болями и торможениями, а пятого пациента, подвергшегося анализу просто из-за нерешительности в его жизни, вообще нельзя было бы классифицировать в рамках грубой клинической диагностики или же можно было бы отмахнуться от него, поставив диагноз «психастения»3. Нельзя считать, что эта статистика разочаровывает, ибо, во-первых, мы знаем, что не каждое предрасположение должно в дальнейшем обернуться расстройством, и, во-вторых, мы вправе довольствоваться объяснением того, что имеется, и в общем и целом уклониться от задачи попытаться понять, почему чего-то не произошло. Именно досюда и никакие дальше наши нынешние познания позволяют проникнуть в понимание фантазии о побоях. Однако
234
у ан&тизирующего врача закрадывается подозрение, что проблема этим не исчерпывается, когда он вынужден признаться себе, что эти фантазии чаще всего остаются в стороне от остального содержания невроза и не занимают надлежащего места в его структуре; но обычно, как я это знаю по собственному опыту, на подобные впечатления предпочитают не обращать внимания. III
Строго говоря — а почему бы к этому не отнестись с как можно большей строгостью? — лишь такие аналитические усилия могут быть признаны корректным психоанализом, которым удалось устранить амнезию, с самого начала укрывающую от взрослого человека знание о своей детской жизни (то есть примерно с двух до пяти лет). Среди аналитиков этого нельзя произносить слишком громко или повторять слишком часто. Мотивы, заставляющие не обращать внимания на этот призыв, совершенно понятны. Приемлемых результатов хочется достичь в более короткие сроки и с меньшими усилиями. Но в настоящее время для каждого из нас теоретическое знание по-прежнему несравненно важнее, чем терапевтический результат, и тот, кто пренебрегает анализом детства, неизбежно впадет в заблуждения, чреватые самыми тяжелыми последствиями. Недооценка влияния более поздних переживаний не обусловливается акцентом на важности самых ранних событий; но более поздние жизненные впечатления достаточно громко заявляют о себе во время анализа устами больного, а выступить за права детства должен в первую очередь врач. Детский возраст между двумя и четырьмя или пятью годами — это период, в котором под влиянием переживаний впервые пробуждаются и связываются с определенными комплексами принесенные с собой либидинозные факторы. Обсуждаемые здесь фантазии о побоях впервые появляются к концу или по истечении этого времени. Таким образом, вполне может быть, что они имеют свою предысторию, проходят развитие и соответствуют конечному исходу, а не начальному проявлению. Это предположение подтверждается анализом. Последовательное его применение показывает, что фантазии о побоях имеют совсем не простую историю развития, в ходе которой многое в них неоднократно меняется: их отношение к фантазирующему человеку, их объект, содержание и их значение. 235
Чтобы было проще проследить эти преобразования в фантазиях о побоях, я позволю себе ограничить свои описания лицами женского пола, которые и без того (четверо против двоих) составляют большинство моего материала. Кроме того, к фантазиям о побоях у мужчин присоединяется другая тема, которую я хочу обойти стороной вданном сообщении'. При этом я постараюсь схематизировать не больше, чем это необходимо для изображения обычного положения вещей. И даже если в ходе дальнейшего наблюдения выявится большее многообразие условий, я все же уверен, что сумел охватить типичный, а не какой-нибудь редкий случай. Итак, первая фаза фантазий о побоях у девочек должна относиться к оченьраннему детству. Кое-что в нихудивительным образом остается неопределенным, как будто это не имеет значения. Скупая информация, полученная от пациентов при первом сообщении: «Ребенка бьют», — кажется оправданной для этой фантазии. Однако другую особенность можно установить со всей определенностью, причем всякий раз в одном и том же значении. Избивают не того, кто представляет это в фантазии, а всякий раз другого ребенка, чаще всего брата или сестру, если таковые имеются. Поскольку это может быть брат или сестра, также и здесь постоянной взаимосвязи между полом фантазирующего и избиваемого ребенка выявить не удается. Стало быть, фантазия, несомненно, не является мазохистской; ее можно было бы назвать садистской, однако нельзя оставлять без внимания то, что сам фантазирующий ребенок никогда не является тем, кто бьет. Что это за человек, который действительно бьет, вначапе остается неясным. Можно лишь констатировать: это не другой ребенок, а некий взрослый. В дальнейшем в этом неопределенном взрослом человеке четко и однозначно распознают отца (девочки). Таким образом, эта первая фаза фантазии о побоях полностью передается фразой: «Отец бьет ребенка». Я выдам многое из содержания, которое будет раскрыто позднее, если скажу вместо этого: «Отец бьет ненавистного мне ребенка». Впрочем, можно усомниться, следует ли этой за этой стадией, предваряющей более позднюю фантазию о побоях, признать свойство «фантазии». Наверное, речь здесь скорее идет о воспоминаниях о подобных событиях, которые доводилось видеть, о желаниях, возникавших по различным поводам, но эти сомнения никакого значения не имеют.
236
Между этой первой и следующей фазой произошли большие изменения. Хотя человеком, который бьет, по-прежнему остается отец, избиваемым ребенком стал некто другой — как правило, сам фантазирующий ребенок; фантазия сопровождается явно выраженным ощущением удовольствия и наполнена важным содержанием, происхождением которого мы займемся позднее. Теперь ее точный текст следующий: «Меня избивает отец». Она имеет несомненно мазохистский характер. Эта вторая фаза — самая важная из всех, и она особенно чревата последствиями. Но в известном смысле о ней можно сказать, что реально она никогда не существовала. Ни в одном случае ее не вспоминают, она никогда не осознавалась. Она представляет собой конструкцию в анализе, но из-за этого ее необходимость не становится меньшей. Третья фаза опять-таки похожа на первую. Ее точное словесное выражение известно из сообщения пациенток. Человеком, который наносит побои, никогда не бывает отец, он либо остается неопределенным, как в первой фазе, либо типичным образом катектируется заменой отца (учителем). Собственная персона фантазирующего ребенка в фантазии о побоях больше не появляется. На мои настойчивые расспросы пациенты говорят только одно: «Вероятно, я просто смотрю». Теперь вместо одного избиваемого ребенка в большинстве случаев имеется много детей. Чаше всего теми, кого (в фантазиях девочек) избивают, являются мальчики, но лично им не знакомые. Изначально простая и однообразная ситуация избиения может подвергнуться самым разнообразным изменениям и приукрашиваниям, а само избиение — заменяться наказаниями и унижениями иного рода. Однако главная особенность, отличающая даже самые простые фантазии этой фазы от фантазий первой и устанавливающая связь со средней фазой, заключается в следующем: фантазия теперь является носителем сильного, однозначно сексуального возбуждения и как таковая содействует онанистическому удовлетворению. Но именно это и представляет собой загадку: каким образом теперь уже садистская фантазия о том, что бьют посторонних и незнакомых мальчиков, отныне становится вотчиной либидинозных стремлений маленькой девочки? Мы также не скрываем от себя, что взаимосвязь и последовательность трех фаз фантазии о побоях, равно как и все другие ее особенности, до сих пор оставались совершенно неясными. 237
[V Если провести анализ через те ранние времена, к которым восходит фантазия о побоях и к которым относятся связанные с нею воспоминания, то ребенок предстает перед нами охваченный возбуждениями своего родительского комплекса. Маленькая девочка нежно фиксирована на отце, который, вероятно, сделал все для того, чтобы завоевать ее любовь, и при этом породил установку ненависти и соперничества по отношению к матери, которая сохраняется наряду с потоком нежных чувств и которой может быть уготовано с годами все сильнее и все отчетливее осознаваться или дать толчок чрезмерной реактивной любовной привязанности к ней. Однако фантазия о побоях не связывается с отношением к матери. В детской есть и другие дети, совсем немногим старше или младше, которых не желают терпеть по самым разным причинам, но прежде всего потому, что с ними нужно делиться любовью родителей, и которых поэтому отталкивают от себя со всей необузданной энергией, присущей эмоциональной жизни этих лет. Если это младший братик или сестричка (как в трех из четырех моих случаев), то, помимо того, что его ненавидят, к нему еще и с презрением относятся, и все же приходится наблюдать, как он притягивает к себе ту долю нежности, которую всегда готовы проявить к малышу ослепленные родители. Вскоре ребенок понимает, что побои, даже если они не причиняют особой боли, означают отказ в любви и унижение. Так ребенок, который считал себя надежно восседавшим на троне в непоколебимой любви своих родителей, одним-единственным ударом ниспровергался с небес своего воображаемого всемогущества. Таким образом, предсташтение о том, что отец бьет этого ненавистного ребенка, вызывает приятные чувства совершенно независимо от того, видели ли, что именно его бьют. Оно означает: «Отец не любит этого другого ребенка, он любит только меня». Таково, стало быть, содержание и значение фантазии о побоях в ее первой фазе. Фантазия, несомненно, удовлетворяет ревность ребенка и зависит от его любовной жизни, но она также во многом поддерживается его эгоистическими интересами. Поэтому остается сомнительным, можно ли ее охарактеризовать как чисто «сексуальную»; мы не отважимся назвать ее и «садистской». Ведь известно, что ближе к истокам все признаки, на которых мы привыкли основывать свои различения, обычно становятся расплывчатыми. Стало быть, это похоже на предсказание Банко трех ведьм: она ни 238 явно сексуальная, ни даже садистская, но представляет собой материал, из которого позднее должно возникнуть то и другое1. Ноу нас нет никаких оснований предполагать, что уже эта первая фаза фантазии служит возбуждению, которое научается создавать себе отвод в онанистическом акте при использовании гениталий. В этом преждевременном выборе объекта инцестуозной любви сексуальная жизнь ребенка достигает ступени генитальной организации. В отношении мальчика доказать это легче, но и в случае девочки в этом не приходится сомневаться. Либидинозное стремление ребенка находится во власти чего-то сродни предчувствию более поздних окончательных и нормальных сексуальных целей; можно было бы удивиться, откуда оно берется, но мы вправе принять это как доказательство того, что гениталии уже начали играть свою роль в процессе возбуждения. У мальчика всегда присутствует желание иметь вместе с матерью ребенка, желание получить ребенка от отца является постоянным удевочки, причем при полной неспособности выяснитьдлясебято, каким путем можно прийти к исполнению этого желания. То, что гениталии имеют какое-то отношение к этому, по-видимому, для ребенка является несомненным, хотя в своих размышлениях он может искать суть предполагаемой между родителями интимности в отношениях иного рода, например, в том, что они вместе спят, в совместном мочеиспускании и тому подобном, и такое содержание легче осмыслить в словесных представлениях, чем то смутное и неясное, которое связано с гениталиями. Но приходит время, когда эти ранние цветы гибнут от стужи; ни одна из этих инцестуозных влюбленностей не может избежать злой судьбы вытеснения. Они подвергаются ему либо при внешних доказуемых поводах, которые вызывают разочарование, при нежданных обидах, при нежеланном рождении нового брата или сестры, воспринимающемся как неверность, и т. д. либо без подобных поводов, изнутри, возможно, лишь из-за отсутствия слишком долго ожидавшегося осуществления. Очевидно, что эти поводы не являются действительными причинами и что этим любовным отношениям [«Макбет», акт I, 3-я сиена: Lesser than Macbeth, and greater. Not so happy, yet much happier. Though shall get kings, though thou be none. Ты ниже, чем Макбет, но выше. Несчастливей ты, зато счастливей. Ты не король, но королей родишь. (Перевод Ю. Корнеева.)] 239
суждено когда-то погибнуть, но мы не можем сказать, отчего. Вероятнее всего, они исчезают, потому что проходит их время, потому что дети вступают в новую фазу развития, в которой они вынуждены повторить вытеснение инцестуозного выбора объекта из истории человечества, подобно тому, как до этого им пришлось такой выбор осуществить. (См. судьбу в мифе об Эдипе.) То, что присутствует бессознательно как психический результат инцестуозных любовных побуждений, уже не перенимается сознанием новой фазы, а то из них, что уже стало осознанным, снова оттшживается. Одновременно с этим процессом вытеснения появляется сознание вины; оно тоже неизвестного происхождения, но, вне всяких сомнений, присоединяется к тем инцестуозным желаниям и оправдывается их продолжающимся существованием в бессознательном'. Фантазия периода инцестуозной любви гласила: «Он (отец) любит только меня, а не другого ребенка, ведь он его бьет». Сознание вины не может найти более сурового наказания, чем инверсия этого триумфа: «Нет, он тебя не любит, ведь он тебя бьет». Таким образом, фантазия второй фазы, то есть фантазия о том, что отец избивает самого ребенка, становится непосредственным выражением сознания вины, основанием которого теперь служит любовь к отцу. Следовательно, она стала мазохистской; насколько я знаю, так всегда и бывает, всякий раз сознание вины является тем моментом, который превращает садизм в мазохизм. Но, разумеется, этим содержание мазохизма не исчерпывается. Одно сознание вины не может занять все поле; свою лепту должно внести и любовное побуждение. Вспомним о том, что речь идет о детях, у которых в силу конституциональных причин сумел выдвинуться — преждевременно и изолированно — садистский компонент. Нам нет нужды отказываться от этой точки зрения. Именно у этих детей возврат к доге -нитальной, анально-садистской организации сексуальной жизни особенно легок. Когда едва достигнутая генитальная организация затрагивается вытеснением, следствием этого является то, что любое психическое представительство инцестуозной любви становится или остается бессознательным, но к этому добавляется еще одно следствие: сама генитальная организация подвергается регрессивному понижению. «Отец любит меня» понималось в генитальном значении; в результате регрессии это превращается в: «Отец бьет меня (я избиваюсь отцом)». Это избиение представляет собой со- 1 [Дополнение, сделанное в 1924 году:] См. продолжение в работе «Крушение эдипова комплекса» (\974d). 240
единение сознания вины и эротики; это не только наказание за предосудительное генитальное отношение, но и регрессивная его замена, и из этого последнего источника оно получает либидинозное возбуждение, которое отныне привязывается к нему и находит отвод в онанистических актах. В этом-то и состоит сущность мазохизма. Фантазия второй фазы —о том, отец избивает самого ребенка, как правило, остается бессознательной, вероятно, вследствие интенсивности вытеснения. Я не могу сказать, почему все же в одном из моих шести случаев (у мужчины) она вспоминалась осознанно. У этого ныне взрослого мужчина сохранилось ясное воспоминание о том, как он представлял себе, что его избивает мать, и использовал это представление в онанистических целях; однако вскоре он стал заменять собственную мать матерями школьных товарищей или другими женщинами, в чем-то похожими на нее. Нельзя забывать, что при превращении инцестуозной фантазии мальчика в соответствующую мазохистскую происходит большая инверсия, чем в случае девочки, а именно замена активности пассивностью, и это большее искажение может защитить фантазию от вытеснения в бессознательное. Таким образом, сознанию вины вместо вытеснения было бы достаточно и регрессии; в случаях женщин сознание вины, возможно, само по себе более требовательное, было бы смягчено только в результате взаимодействия того и другого. У двух из четырех моих пациенток над мазохистской фантазией о побоях сформировалась искусная, очень важная для жизни этих женщин надстройка в виде дневных грез, которой выпала функция делать возможным чувство удовлетворенного возбуждения также и при отказе от онанистического акта. В одном из этих случаев содержание (быть избиваемой отцом) сумело отважиться снова проникнуть в сознание, когда собственное «я» стало неузнаваемым благодаря небольшой маскировке. Герой этих историй регулярно избив&чся отцом, а вдальнейшем его только наказывали, унижати и т. д. Но я повторю: как правило, фантазия остается бессознательной и может быть реконструирована только в анализе. Это, возможно, позволяет признать правоту пациенток, которые вспоминают, что онанизм появился у них раньше, чем фантазия о побоях третьей фазы, которую мы сейчас и обсудим; последняя добавилась только позднее, возможно, под впечатлением от школьных сиен. Всякий раз, когда мы верили этим сведениям, мы были склонны предположить, что вначале онанизм находился во власти бессознательных фантазий, которые позднее заменились сознательными. 241
В качестве такой замены мы рассматриваем тогда известную фантазию о побоях третьей фазы, окончательную ее форму, когда фантазирующий ребенок выступает самое большее зрителем, а отец предстает в облике учителя или иного начальника. Фантазия, похожая теперь на фантазию первой фазы, казалось бы, снова обратилась в садистскую. Создается впечатление, что во фразе «Отец бьет другого ребенка, он любит только меня» акцент смещается на первую часть, после того как вторая подверглась вытеснению. Но эта фантазия является садистской только по форме, удовлетворение же, которое из нее получают, носит мазохистский характер; ее значение заключается в том, что она перенесла на себя либидинозный катексис вытесненной части, а вместе с ним также и сознание вины, присоединившееся к содержанию. Все многочисленные неопределенные дети, которых избивает учитель, все же являются лишь заменами собственной персоны. Здесь также впервые проявляется нечто вроде константности полаулиц, которые служат фантазии. Избиваемыми детьми в фантазиях как мальчиков, так девочек почти всегда являются мальчики. Эта особенность, естественно, не объясняется возможным соперничеством полов, ибо тогда в фантазиях мальчиков скорее должны были бы избивать девочек; она также не имеет никакого отношения к полу ненавистного ребенка первой фазы, а указывает на один осложняющий процесс у девочек. Отказываясь от инцесту-озной любви к отцу, понимаемой генитально, они очень легко порывают со своей женской ролью, оживляют свой «комплекс мужественности» (ван Офюйзен [1917]) и отныне хотят быть только мальчиками. Поэтому также и мальчики для битья, которые их представляют, — это мальчишки. В обоих случаях дневных грез — один из них поднялся чуть ли не до уровня поэзии — героями всегда были только молодые мужчины; более того, в этих творениях женщины вообще не присутствовали'и лишь по прошествии многихлет были допущены на второстепенные роли. V Надеюсь, что я достаточно подробно представил результаты своих аналитических исследований, и прошу еще только учесть, что не раз упоминавшимися шестью случаями мой материал не исчерпывается; как и другие аналитики, я располагаю гораздо большим числом менее хорошо изученных случаев. Эти наблюдения могут быть использованы в нескольких направлениях: для объяснения 242 происхождения перверсий в целом и мазохизма в частности и для оценки роли, которую в динамике невроза играют половые различия. Наиболее бросающийся в глаза результат такого обсуждения касается происхождения перверсий. Хотя в точке зрения, которая выдвигает на передний план конституциональное усиление или преждевременное развитие некоего сексуального компонента ничего не меняется, этим еще не все сказано. Перверсия уже не стоит изолированно в сексуальной жизни ребенка, а включается во взаимосвязь известных нам типичных — если не сказать нормальных — процессов развития. Она связывается с инцестуозной объектной любовью ребенка, с его эдиповым комплексом, сначала выступает вперед на почве этого комплекса, а после того как тот рушится, зачастую представляет собой единственное, что от него остается, становится наследницей его либидинозного заряда и обременяет человека связанным с ним чувством вины. В конечном счете аномальная сексуальная конституция проявила свою силу в том, что потеснила эдипов комплекс в особом направлении и заставила его сохранить после себя необычное остаточное явление. Как известно, детская перверсия может стать фундаментом для образования такой же по смыслу, сохраняющейся всю жизнь перверсии, которая истощает всю сексуапьную жизнь человека, или она может прекратиться и сохраняться на заднем плане нормального сексуального развития, которое она в таком случае все же всегда лишает известной суммы энергии. Первый случай был уже известен в доаналитические времена, но пропасть между ними почти целиком заполняется благодаря аналитическому исследованию таких сформированных перверсий. Дело в том, что у этих извращенных людей довольно часто мы обнаруживаем, что и они, обычно в пубертатный период, предпринимали попытку начать нормальную сексуальную жизнь. Но она была недостаточно энергичной, и человек отказывался от нее, столкнувшись с первыми же препятствиями, в которых никогда нет недостатка, и после этого окончательно возвращался к инфантильной фиксации. Разумеется, было бы важно узнать, можно ли утверждать, что инфантильные перверсии в общем и целом возникают из эдипова комплекса. Этого нельзя решить без дальнейших исследований, но и невозможным такое не кажется. Если вспомнить анамнезы, которые были получены из перверсий взрослых, то мы все же заметим, что решающее впечатление, «первое переживание» у всех этих извращенных людей, фетишистов и т. п. почти никогда не относится 243
ко времени раньше шестого года. Однако в этот период эдипов комплекс уже перестал господствовать; вполне возможно, что всплывшее в памяти переживание, действующее столь загадочным образом, предстааняло собой его наследие. Отношения между ним и ныне вытесненным комплексом оставались неясными, пока анализ не пролил свет на период, предшествующий первому «патогенному» впечатлению. Рассудите теперь, сколь мало ценности имеет, к примеру, утверждение о врожденной гомосексуальности, опирающееся на сообщение о том, что пациент уже с восьми или шести лет испытывал симпатиюлишьклицамтогоже пола. Но если выведение перверсий из эдипова комплекса в целом осуществимо, то тогда наша оценка их получает новое подтверждение. Ведь мы полагаем, что эдипов комплекс представляет собой истинное ядро неврозов1, инфантильная сексуальность, которая достигает в нем своей высшей точки, является фактическим условием невроза, а то, что остается от него в бессознательном, представляет собой предрасположение к последующему невротическому заболеванию взрослого человека. В таком случае фантазия о побоях и прочие извращенные фиксации были бы лишь осадками эдипова комплекса, своего рода рубцами, которые остались после завершившегося процесса, подобно тому, как такому нарциссическому рубцу соответствует пресловутая «неполноценность». В этом отношении я должен полностью согласиться с точкой зрения Марциновски, который недавно представил ее удачным образом («Эротические источники чувства неполноценности», 1918). Как известно, эта мания самоуничижения невротиков является лишь парциальной и полностью уживается с переоценкой себя, имеющей другие источники. О происхождении самого эдипова комплекса и о выпавшей человеку (вероятно, единственному среди всехживотных) судьбе дважды начинать сексуальную жизнь (сначала, как и все другие создания, в раннем детстве, а затем снова, после долгого перерыва, в пубертатный период), обо всем том, что связано с его «архаическим наследием», я уже говорил в другом месте и не собираюсь здесь на этом детально останавливаться2. В понимание происхождения мазохизма обсуждение наших фантазий о побоях вносит лишь скудный вклад. Прежде всего, по-видимому, подтверждается, что мазохизм не является выражением
244
первичного влечения, а возникает вследствие обращения садизма против собственной персоны, то есть в результате регрессии от объекта к Я (Ср. «Влечения и их судьбы» [1915е])'. Наличие влечений с пассивной целью, особенно у женщины, следует признать с самого начала, но пассивностью мазохизм не исчерпывается; к нему относится еще и характер неудовольствия, который столь необычен при удовлетворении влечения. Превращение садизма в мазохизм, по-видимому, происходит под влиянием сознания вины, участвующего в акте вытеснения. Таким образом, вытеснение выражается здесь в троякого рода воздействиях; оно делает бессознательными результаты генитальной организации, вынуждает саму ее к регрессии на более раннюю анально-садистскую ступень и превращает ее садизм в пассивный, в известном смысле опять-таки нарциссичес-кий, мазохизм. Второй из этих трех результатов становится возможным из-за предполагаемой в этих случаях слабости генитальной организации; третий оказывается неизбежным из-за того, что сознание вины проявляет в отношении садизма такое же неодобрение, как и в отношении генитально понимаемого инцестуозного выбора объекта. Откуда берется само сознание вины, проведенные нами анализы опять-таки ничего не говорят. По-видимому, его приносит с собой новая фаза, в которую вступает ребенок, и если с тех пор оно остается, то соответствует такому же рубцеванию, каким является чувство неполноценности. Согласно нашей до сих пор еще не совсем четкой ориентировке в структуре Я, мы отнесли бы его к той инстанции, которая в качестве критически настроенной совести противостоит остальному Я, порождает в сновидении функциональный феномен Зильберера и отделяется отЯ при бреде наблюдения2. [Ср. Silberer (1910).] Попутно мы хотим также заметить, что анализ рассматриваемой здесь детской перверсии помогает также решить одну давнюю загадку, которая, правда, всегда больше мучила тех, кто находится вне анализа, а не самих аналитиков. Но еще недавно сам Э. Блейлер [1913] признал необычным и необъяснимым фактом, что онанизм становитсядля невротиков средоточием их сознания вины. Мы с давних пор предполагали, что это сознание вины подразумевает онанизм в раннем детстве, а не в пубертате и что большей частью его 1 [В работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920g, Studienausgabe, т. 3, с. 263) Фрейд высказывает предположение, что, возможно, все же имеется первичный мазохизм.] 2 [См. раздел 111 работы Фрейда, посвяшенной нариизму (1914с; т. 3, с. 62—68). Эта инстанция впоследствии описывается как Сверх-Я.] 245
следует соотносить не с онанистическим актом, а с лежащей в его основе, хотя и бессознательной, фантазией, происходящей, стало быть, из эдипова комплекса1. Я уже отмечал [с. 241-242], какое значение приобретает третья, внешне садистская фаза фантазии о побоях в качестве носителя возбуждения, побуждающего к онанизму, и к какой деятельности фантазии, отчасти продолжающей ее в том же направлении, отчасти компенсаторно ее устраняющей, она обычно подталкивает. И все же вторая, бессознательная и мазохистская, фаза, фантазия об избиении отцом самого ребенка, несравненно важнее. Не только потому, что она продолжает действовать через посредство фантазии, ее замещающей; можно также доказать воздействия на характер, которые непосредственно выводятся из ее бессознательной формулировки. У людей, вынашивающихтакую фантазию, развивается особая чувствительность и возбудимость в отношении лиц, которых они могут включить в свой отцовский ряд; они легко на них обижаются и, к своему огорчению и во вред себе, таким образом осуществляют воображаемую ситуацию, в которой их избивает отец. Я бы не удивился, если бы когда-нибудь удалось доказать, что эта же фантазия лежит в основе паранойяльной мании сутяжничества. жүктеу/скачать 2.95 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|