Первая 5 серая лавина кайзера 5 часть вторая 130 трагедия под сольдау 130 часть третья 306 отхлынувшая волна 306

СТАРЫЙ ПАУЛЬ

Ганновер, — бывшая резиденция Гвельфов. Прекрасный город с дивными английскими парками, богатыми домами, со старинным внутренним городом, сохранившим всю прелесть средневековья. Большие фабрики сосредоточены там, 450 000 жителей черпают свое богатство из горнов заводов «Ханномаг», «Континенталь» и многих других. Мощные трамваи дальнего следования, — такие, каких мало в прочих городах. С громом проносятся они по чистым улицам, устремляясь в Хильдесхейм или Штекен.

Юго-восточная сторона города опоясана прекрасным парком, похожим на Булонский лес. Эйленриде. Вокруг этого парка расположились утопающие в зелени прелестные особняки коммерсантов, офицеров в отставке. В этой части города, похожей на дачное место, — царят тишина и покой, там много свежего воздуха.

Прогуливающиеся по улицам ганноверцы часто видят на террасе, обращенной в сад, пожилого, седоусого генерала. Волосы его подстрижены бобриком, он немного похож на бульдога. В серой тужурке офицера в отставке оп сидит в поскрипывающем плетенном кресле на мягкой пестрой подушке и, помешивая маленькой ложечкой кофе, внимательно читает свежие газеты. Этот седоусый генерал — Пауль фон Гинденбург унд Бенкендорф, — «Наш старый Пауль», как его зовут сограждане, — большой знаток Восточной Пруссии, человек еще в молодые годы пересекавший в юнкерском мундире Мазурские озера верхом и вброд по всем их направлениям.

Гинденбург живет на покое вот уже три года. В 1911 году он подал в отставку из-за разных несогласий с верховным командованием, но теперь, когда весь германский народ ринулся в небывалую в истории войну, он ждет назначения, ждет ответа на то письмо, которое послал вот уже три недели тому назад Мольтке, излагая свою просьбу о назначении на любой пост.

Пауль фон Гинденбург патриот, он хочет исполнить свой долг перед родиной, но родина, по-видимому, не нуждается в нем, и это очень огорчает пожилого генерала.

У калитки появляется бескозырка ординарца военно-телеграфного управления. Резкий звонок раздается в прохладном холле виллы Гинденбурга, и верный денщик генерала, исполняющий теперь обязанности дворецкого, застегивая на ходу полувоенную тужурку, открывает дверь, пересекает хрустящую гравием дорожку, подходит к калитке и принимает телеграмму.

Гинденбург, сняв очки и отложив газету, с нетерпением следит за действиями верного слуги.

Неужели наконец?..

Да, наконец. Телеграмма от кайзера!

«Предлагаю вступить в командование 8-ой армией. Телеграфируйте.

Вильгельм».

Рука Гинденбурга дрожит, когда он берет перо, чтобы написать ответ. — «Я готов».

Ординарец, приняв ответ, быстро исчезает, а в сонной до сих пор вилле внезапно зарождается жизнь. Комнаты наполняются топотом торопливых шагов, звучит громкий голос генерала, скрежещут по полу тяжелые чемоданы, со скрипом открываются двери шкафов, выдвигаются ящики комодов, а на заднем дворе горничные чистят пахнущие нафталином мундиры и сюртуки.

Времени для сборов очень мало, — всего несколько часов, — а тут еще очередная работа, — отвечать! Телеграммы из Кобленца поступают все чаще и чаще, все новые инструкции наполняют карманы тужурки Гинденбурга, все должно быть готово к трем часам ночи, когда экстренный поезд, состоящий всего из паровоза и двух вагонов, примет нового командующего 8-ой германской армии.

Вечером Гинденбург уже в форме действительной службы. Это не защитный мундир действующей армии, это обычная выходная форма мирного времени, — у Гинденбурга нет даже времени, чтобы экипироваться.

С наступлением темноты лихорадочная деятельность в вилле достигает апогея. Из магазинов присылают срочно заказанные вещи и остро пахнущие ремни кожаной амуниции. Поступает последняя телеграмма, в которой Кобленц сообщает, что в экстренном поезде будет находиться данный Гинденбургу в помощь новый начальник штаба Людендорф.

В 2 часа ночи к ярко освещенной вилле Гинденбурга подают парный экипаж. Краткое прощание с родными, и ландо устремляется к вокзалу. В 3 часа ночи Гинденбург вступает под гулкие своды зала ожидания, где между огромными досками с расписаниями поездов толпятся взволнованные люди, одетые преимущественно по военному.

Гинденбург, предшествуемый нагруженным вещами денщиком, вступает на лестницу, ведущую к перрону.

Мощный паровоз с грохотом и лязгом влетает под стеклянный купол ганноверского вокзала. Скрежещут тормоза, выбрасывая ослепительные искры. Мимо Гинденбурга, одиноко ожидающего прибытия поезда из Кобленца, проносятся ярко освещенные окна.

Одно, второе, третье, десятое...

В дверях задней площадки первого вагона стоит высокий офицер в немного помятой походной форме, в остроконечной каске, затянутой серым чехлом, — Людендорф.

Поезд останавливается. Пружинистым шагом Людендорф подходит к Гинденбургу, вытягивается, замирает, щелкнув шпорами и подчеркнуто вежливо отдает честь.

— Являюсь по назначению, экселленц...

И едва только оба генерала входят в салон-вагон, где на большом столе уже наколоты карты, усеянные разноцветными флажками, поезд без свистка трогается с места и, быстро набрав скорости, летит в сторону Целле-Берлин-Шнейдемюль-Торн.

Всю ночь в ярко освещенных вагонах идет совещание, мимо экстренного поезда, не останавливающегося нигде, проносятся города, поселки, через Берлин паровоз летит, оглушая людей, собравшихся на перронах Цоо и Фридрихштрассе, пронзительным свистком. И, когда на следующий день стрелки часов подходят к двум, из окон салон-вагонов видны уже Мариенбург и Ногат.

С шумом проносится поезд по широкому мосту. Командующий 8-ой армией и его начальник штаба стоят рядом и смотрят через зеркальное стекло на холмистую равнину. От них отныне зависит судьба Восточной Пруссии...

НА ПОМОЩЬ ФРАНЦИИ

И вот, в середине августа, на Восточную Пруссию катится 2-ая русская армия... Полки маршируют с востока, идут бесконечными колоннами с юга, надвигаются, как туча, с двух сторон горизонта в колоссальной силе, — свыше двухсот тысяч человек.

Солнце угнетающе выжигает поля. Ни капли дождя не падает в эти насыщенные нервами дни. Раскаленный воздух, мерцая, переливается по широким равнинам, по которым скудно разбросаны деревня, реки и колодцы, но где много колосящихся полей, много необъятных лесов.

Русская пехота идет не только по главным дорогам, а топчет пыль многочисленных проселков, марширует все вперед и вперед, подгоняемая приказами штаба фронта. Поход начинается с раннего утра, продолжается весь день, и сотни тысяч сапог тяжело ступают по пыли до поздней ночи, пока наступившая темнота не позволит немного передохнуть.

А на следующий день та же картина... С утра безжалостный сигнал горниста подымает не успевших выспаться солдат, раздается повелительная команда, тяжело подымаются истомленные люди, и армия катится дальше, все дальше и дальше на запад ...

Весь организм управления русским войском сосредоточен на одном слове — вперед! Начальник штаба ставки верховного главнокомандующего Янушкевич понукает подчиненных ему генералов. Те, в свою очередь, нажимают на низших. Из армии в корпус, из корпуса в дивизию, из дивизии в бригаду, из бригады в полк, из полка в батальон и роту, каждую ночь поступают приказания:

— Вперед, во что бы то ни стало! Франция в опасности.

Дневок нет. Войска обязаны маршировать. Если какой-нибудь дивизионный командир заявляет своему начальнику: «Ваше высокопревосходительство, мои войска больше не могут», — тогда начальник кричит: «Ваши войска не могут? Это ничего не значит. В настоящий момент ваши войска только для того, чтобы маршировать. Вперед, ваше превосходительство, вперед».

Обозы не поспевают. Почва песчаная, повозки, двуколки, автомобили уходят в мелкий, поднимающийся тучей, песок. Обозные отпрягают лошадей, переводят их в головную, застрявшую колонну повозок, припрягают дополнительный упряжки, хватаются за спицы колес, и с гиканием, понуканием, свистом и взмахами кнутов гонят надрывающихся лошадей, которые с трудом вытягивают повозку из песка. И когда головные повозки оттащены вперед на 1–2 километра, лошадей выпрягают снова, берутся за следующую партию повозок и снова, надрываясь, гонят взмыленных лошадей вперед.

Обозы оторвались от войск. Войска, в свою очередь, остались без провианта, без дополнительных снарядов. Сказались последствия перерыва в снабжении. В 6-м корпусе, после 7 дней непрерывных маршей, когда переутомленные солдаты в продолжение всего этого времени питались только неприкосновенным запасом, стали замечаться признаки деморализации.

Начальник штаба армии Самсонова Постовский жаловался вслух:

— Времени, отведенного на мобилизацию, не хватило. Наступление надо было начать 20-го августа вместо 16-го!

В армии Ренненкампфа еще до того, как она вступила в большой бой, переутомление войск было так велико, что генерал вынужден был сместить значительное число офицеров 28-й дивизии, только за то, что те не могли больше подгонять своих солдат...

Особенно страдала, однако, армия Самсонова. Согласно с планом Жилинского, она должна была продвигаться быстрее, чем армия Ренненкампфа. Последний должен привлечь на себя всю силу удара германских войск, удержать их некоторое время на месте до тех пор, пока армия Самсонова, обходящая Мазурские озера с юга, не получит возможности ударить германцам во фланг и отрезать их от Вислы. В случае удачи этого плана, объединенным силам Самсонова и Ренненкампфа не должно было составить труда бросить германскую 8-ю армию в Балтийское море. Понятно, поэтому, что командование фронтом не разрешало полкам Самсонова ни минуты передышки.

Несмотря на форсированные марши, вторая русская армия не удовлетворяла Жилинского. Самсонов, по его мнению, недостаточно быстро шел вперед. Жилинский подгонял его, хотя Самсонов телеграфировал:

«Дороги в высшей степени непроходимы. Я не могу продвигаться быстрее».

В ответ неслись телеграммы:

«Задержка в наступлении второй армии ставит в тяжелое положение первую армию, которая два дня уже ведет бой у Сталюпенена. Поэтому ускорьте наступление второй армии и возможно энергичнее развейте операции, выдвинув, если для сего потребуется, первый корпус».

Раздраженный Самсонов отвечает:

«Армия наступает со времени вашего приказания безостановочно, делая переходы свыше 20 верст по пескам, почему ускорить не могу».