Поэма Картина первая

Хмурая неприветливая аллея с мертвыми деревьями, привела путников к полосатому столбу с двумя указателями. На правом из них дожди и ветры, как видно давным-давно, ибо не было видно не то, что букв, но даже и намека на них, стерли название населенного пункта, на который он указывал. Дорога (ведущая в никуда) была грунтовой, разбитой и шла по мрачной лесопосадке. От нее тянуло сырость и безвыходностью.

На левом же указателе крупными свежими буквами было выведено Цзинь – Жабино. Ровная асфальтовая дорога шла через липовую аллею. Воздух в ней был пропитан запахом меда и согласным жужжанием пчел.

- Название какое-то странное, – Посмотрев на указатель, сказал доктор Фаустман, - Цзинь это насколько я, понимаю, китайское слово.

- Точно, - Ответил чиновник, - Твоя, правда, мин херц, дрянь название.

- Я не сказал дрянь, - Возразил Вильгельм, - Я только поинтересовался, отчего название имеет китайскую составляющую?

- Так у нас опосля того, как наша матушка – императрица Кятай - Страну к себе приспособила, - Стал объяснять чиновник, - То названия пошли хуже некуда! Хунь – Заправило. Юнь - Заболотная. Ну, как же не дрянь, мин херц. Такая, право, гнусность, что прости Господи. Это китайцам потрафить, чтоб они бунты не чинили. А на что им бунты- то чинить, мин херц, посуди сам. Они через десяток лет так наплодятся, что и Заболотную надобно будет менять на Сунь какую- нибудь. Прости, Господи.

Возница обернулся и поинтересовался у чиновника:

- Так куды ехать-то, Сергей Эдуардович направо али налево?

- Ну, куда ж ты направо поедешь, - Ответил с раздражением в голосе С.Э. Бойко, - Когда названия даже нет и дорога поганая, и лес подозрительный. Давай ворочай налево. Там и название хоть и дрянь, но имеется и дорога асфальтовая, и медом пахнет. Тихая… можно сказать… заводь.

Тихон дернул ус и привел аргумент:

- Так в энтих тихих заводях. Как раз, самые буйные-то и водятся, Сергей Эдуардович.

- Все одно те, которые, коли они там есть, левые буйные помягче-то правых будут.

Возница поскреб грудь и сказал:

- Ваша, правда, Сергей Эдуардович, правые лютее будут. Вишь какая там темень в кустах –то.

- Вот именно, - Кивнул чиновник, - Так, что давай дуй налево, Тихон.

Ёкипаж повернул налево и вскоре уже катил по живописной, бежавшей рядом с огромным озером, дороге. Миновал час. Другой, вот уж и третий прошел, уже и озеро осталось где–то позади. Дорога давно уже мчала не по липовой алле, а шла разноцветным лугом. Затем поплелась темным лесом. За ним заковыляла, захромала, запрыгала по длинному, переброшенному через узкую мелкую речушку, мосту.

Прошел и третий час, а дорога все не выводила путников к обещанному указательным знаком городу Цзинь – Жабино. Вот уже и солнце краешком своим ухватилось за деревья дальнего леса. Собираясь вскоре калачиком свернуться на одной из его цветочных полян.

- Да, где же, в конце-то концов. – Крутя головой по сторонам, недовольно бурчал С. Э. Бойко, - Жабино это, будь оно не ладно. Ночь уж скоро на дворе, а его все нет и нет.

- Может они там, на столбе на этом… это… чего не так нарисовали, – Предположил Тихон, - Может оно в правой стороне – то Цзинь - Жабино это?

- Не поворачивать же обратно, в самом деле - Ответил чиновник, - Езжай уже куда едется.

Ёкипаж проехал еще несколько верст, но ни усадьбы, ни селения, ни одинокой хижины так и не мелькнуло ни с боку, ни рядом, ни на горизонте. Когда уже казалось, что ночевать придется в чистом поле Тихон, указав пальцем куда – то в даль, сказал:

- Кажись дым, Сергей Эдуардович. Приехали видать в Цзинь Манду энту.

- Ну, Слава тебе Господи, - Облегченно выдохнул чиновник, - Нажимай на газ, братец, надобно туда засветло добраться.

Тихон выполнил приказание. Вскоре ёбричка уже въезжала, но не в город, а в небольшое, с серыми живописно покосившимися, окруженными бузиной, рябиною, лопухом и прочей дикорастущей всячиной, хатами село. Вечерний воздух был наполнен запахами скошенной травы, навоза, диких цветов. Звуками мирной поселянской жизни: скрипом колодезного журавля, куриным кудахтаньем, лошадиным ржанием, коровьим мычанием, стуком эмалированных ведер, журчанием льющегося в них парного молока.

- Ты посмотри, мин херц, какая в мире благодать разлита, - Сказал с восхищением в голосе чиновник, - Попадая в этакую сферу, понимаешь всю бесполезную суетность мира. Очищаешься в этих райских садах от злых помыслов и порождений злого духа. Ни желаний они, ни страстей не вызывают. Омываешься и возрождаешься, испив чистой родниковой водицы из истоков народных. У вас в Европах, мин херц, таких уже нет, да и у нас они уже не часто встречаются, таких благодатных сел не встретишь.

- Почему ж…

- Да помолчи ты, мин херц, - Оборвала доктора Сергей Эдуардович, - Ты еще только подумаешь, а я уж и знаю, чего ты сказать хочешь. Я, брат, когда в отставку выйду куплю себе небольшое поместье с двумя тремя… с непьющими, да работящими мужичками, деревеньками. Да чтобы на берегу пруда или речки, какой. Да с березовой рощицей на пригорке. А что еще нужно умаявшемуся на склоне лет чиновнику надобно?

Сергей Эдуардович сладко потянулся. Достал кисет. Сыпанул себе в ноздрю пригоршню табаку и продолжил:

- Ты вот, что, мин херц, как материал свой пристроишь, так ко мне приезжай. Мы тебе тоже деревеньку подберем, да девку справную сыщем. Разыщем Тихон?

- Отыщем, батюшка, отчего же не сыскать! Хорошему человеку завсегда выищем, - Улыбнулся возница и душевно затянул, - Девка по саду ходила. Да по зеленому гуляла. Ой- ли. О- ли О-ли

С ноги на ногу ступала…

- Ну-ка тормозни, братец, – Приказал Сергей Эдуардович, - Возле вон тех мужичков.

Ебричка выбросив клуб сизого дыма, остановилась подле дымивших на завалинке самокрутками и смазывающих маслом ружья мужиков.

Сергей Эдуардович открыл окном и зычным голосом крикнул:

- Здорово, служивые!

Мужики оглядели ёбричку и, найдя ее внушительной, а пассажира солидным, встали и сказали, поклоняясь до земли:

- Здравие желаем, вашество.

Чиновник поинтересовался:

- Вас как звать – величать – то?

Высокий тощий, шмыгнув носом, сочным басом ответил:

- Тимофеем мя кличут.

Невысокий коренастый разогнав дым рукой, бабским взвизгом произнес:

- Серафимом, батюшка, нарекли.

- А скажи-ка мне, семикрылый Серафим, далеко – ли путь держать до города Цзинь – Жабино?

Мужики переглянулись. Синхронно поскребли косматые затылки и одновременно ответили:

- Так нет, батюшка, в наших краях города такова. Баклань город, тот – есть. Верст пятьдесят до него будет, но мы, мил человек, никогда более, чем за десять верст и не ездим. Только что на Гнилушкин хутор за хлебом. Там хлебная лавка по пятницам, а так более, что и никуда не ездим, батюшка. А Цинь эта, батюшка, в той стороне. Там кятайцы живут, а у нас тут их отродясь не бывало.

Мужики одновременно махнули в направление, откуда только что приехала ёбричка.

- Как же так, - Удивился чиновник, - Когда на развилке. На указателе Дзинь – Жабино было прописано и в вашу сторону указано.

- Так-то народец шалит, батюшка, возьмут от неча делать, да и перевесят. Тешатся так.

- Тешатся, - Недовольно усмехнулся чиновник, - А начальство ваше, куда смотрит на забавы эти? Есть тут у вас управа?

- Управа там, батюшка, - Ответил Серафим и махнул рукой в непонятном направлении,

- Только в ней из начальства сегодня никого нетути.

Серафим приставил к плечу ружье и навел мушку прямехонько чиновнику в лоб.

- Э - э! – Крикнул Сергей Эдуардович, - Ты ружье – то, братец, положи. Это ж тебе не палка, какая в самом деле!

- Да ты не боись, батюшка, оно не заряженное.

- Не заряжено, - Недовольно заворчал чиновник, - Даже кочерга и та раз в год стреляет, а тут ружье!

- А что это у вас за ружья. – Поинтересовался, высовываясь из окна, Вильгельм, - Я таких никогда и не видывал.

- Так то, батюшка, берданка, - Сказал Серафим, - Она еще от деда моего осталась!

- Позвольте полюбопытствовать, – Доктор открыл дверь и хотел выйти на улицу, - Мне как путешественнику весьма интересно здешнее оружие.

С.Э. Бойко грубо втащил доктора в салон.

- Что случилось, - Недовольным тоном осведомился доктор, - В чем дело?

Чиновник грозно зашипел:

- А то, что сиди тихо и не высовывайся и про то, что ты иностранец ни звука.

- Почему э…

- А потому что у иностранца золотишко обменное, а за него тебя, мин херц, да и нас с Тихоном заодно живыми, кричи не кричи, сам слышал, начальства тут у них нет, а до ближайшего города в три дня не доскачешь, на куски порежут. Понятно?

Доктор кивнул головой:

- Тогда сиди и ни бум- бум мне. Я говорить буду.

Чиновник высунул голову и поинтересовался:

- А на что тебе ружье – то, дядя? Шалят у вас тут разве что, али как?

- Да нет, вашество, это мы к охоте готовимся. Завтра на кабана пойдем.

- На кабана, – Присвистнул С.Э. Бойко, - Да таким ружьецом–то только, что ворон пугать, а вы на кабана.

– Ничего, батюшка, управимся. Нам не впервой.

- Ну-ну, - Иронично усмехнулся Сергей Эдуардович и спросил, - Так, где город-то этот, как его Баклань что - ли? В какую сторону-то нам ехать?

- Да что ты, вашество, куда ж в темень–то ехать. Топи тут кругом, да и оборотенька по ночам шалит.

Чиновник, придав голосу железа, чтобы не показать охвативший его испуг, поинтересовался:

- Это кто ж такой оборотенька. Вор какой али как? Так не боись ,дядя, у нас на него управа то ж найдется.

Сергей Эдуардович вытащил из- под сидения скорострельную крупнокалиберную винтовку.

Серафим даже упал с завалинки, увидев такое справное и мощное оружие.

- Вот-то ружьецо у тебя, батюшка. Такое, поди, и сохатого… у сто пудов… с одного выстрела уложит.

Серафим потянулся рукой к дулу.

- Но- но! Не тронь!

Прикрикнул на него чиновник, и вернул ружье на прежнее место.

- Хороша, машина, - Похвалил кряжистый Тимофей, - Да только супротив оборотеньки оно как дитячья рогатка супротив медведЯ.

- Что ж это он за человечище такой, что его скорострелка не берет? Заговоренный что - ли? -Осведомился С.Э. Бойко.

- Никак нет, - Оглядываясь по сторонам, таинственным голосом заговорил Тимофей, - Он не человек, а оборотень. Махонький. Вот такой. – Рассказчик чуть приподнял руку от земли, - Оттого его и оборотенькой кличут. Маленький- то он, батюшка, маленький, да дюже удаленький. Его ни дробь, ни пуля, ни динамит, ни холера с падучей не берут. Они от его шерсти отскакивают, что твой горох от стены… Ему сам черт не брат. Коли не встретит человека. Так он и на нечистого запрыгнет, вонзиться своими маленькими да вострыми, упаси Господи, зубами у живительную жилу. Тут ему и конец.

- А трактир, - Поинтересовался С.Э. Бойко, - В ваших краях, имеется - ли.

Мужички вновь синхронно поскребли затылки и в унисон ответили:

- Отродясь про такое не слыхали. Для чаво он, батюшка, тарахтир той?

Сергей Эдуардович усмехнулся и ответил:

- Не тарахтир, трактир. – Поправил чиновник мужиков, - Это место где застигнутый: непогодой, поломкой ёкипажа, болезнью человек может отдохнуть. Переночевать, стало быть, понятно?

- А вона оно чаво, - Почесав живот, сказал Тимофей, - Так нет у нас, батюшка, такого тарахтиру. У нас так, где ночь застала там и легай. Да мы по ночам – то и не ездим ни куды. Кикиморы у нас тута чудят. Птица Чунь по ночам крылами машет, мороку наводит. Оборотенька, опять же, шалит. Мы, твоя милость, как стемнеет. Так двери на засов и уж до утра на двор носа не кажем.

Сергей Эдуардович поинтересовался:

- Так может, кто из вас избу свою нам на ночь сдаст. Ни к оборотеньке же нам ехать на постой. В самом деле!

- Ой, не поминай ты лешего этого, да на ночь, глядя, батюшка, – Тимофей скоро перекрестился, - Коли мне твоя, милость, ружье свое пожалует, то я так и быть вас к себе на постой возьму.

- Ты в своем - ли уме, милый, - Чиновник зло вытаращил на Тимофея глаза, - Как же я тебе его могу пожаловать, когда оно именное. Самой матушкой – императрицей мне выданное. Хочешь, красненькую бумажку дам.

- А на что мне красненькая?

- Как на что… купишь чего – нибудь.

- Да кабы знать, что купить, батюшка,- Ответил Тимофей, - У нас же акромя хлебной лавки, да и то раз в неделю, ничего другого и нетути.

- Ну, в город съездишь. В эту саму Елань, Баклань. Как ее там? Ружье себе новое сладишь. За красненькую бумажку хорошее ружьишко можно приобресть.

- Да на чем же я туды, батюшка, поеду. На коне туды полдня ехать. В городе час другой проволыдаться надобно, а возвращаться что ж в ночь? Под крылы птицы Чудь угодить, али не приведи господь, оборотенька навалится, да живительную жилу перегрызет. Нет, батюшка, давай уж ружьишко свое и почивай с миром. Я вам хошь в горнице постелю и баньку затоплю с веничками свежими березовыми.

- Нет! Нет! – Решительно запротестовал доктор, - Только не баньку. Хватит с меня! Довольно!

- Да, помолчи ты! - Остановил его чиновник, - Если с веничками, то, пожалуй, так и быть наброшу еще и синенькую.

Сергей Эдуардович широко улыбнулся.

- А ружье не проси. Рад бы, да не могу. Держи бумажки.

Тимофей взял протянутые банкноты. Пошелестел ими. Спрятал их под рубахой и сказал:

- Ну, ладно так и быть загоняй свою екипажу во двор.

Он встал с завалинки и широко распахнул ворота. Екипаж въехал во двор, испугав своим клаксоном и дымом и кур, и свинью, и корову и лохматого барбоса, который выскочил из будки и принялся хрипло - вяло лаять на приезжих.

- Кыш на вас, - Прикрикнул на кур Тимофей, - Ужо я вас.

Свои. Свои. - Потрепав собаку за ухо, сказал хозяин дома, - Али не признал!

Пес махнул хвостом, зевнул и, гремя цепью, вернулся в будку.

- Дарья! Дарья, - Громко закричал Тимофей, - Куды подевалась!

Из сарая высунулась женская голова в пестрой косынке:

- Чаво орешь! Чаво орешь! Чаво скотину пугаешь!

- Гости у нас! На стол надобно накрыть, а я баню пока истоплю!

Женщина опустила подол. Подбоченилась:

- Гости. Вишь ты гости у няво! А ну пошли отседова. Бражники! Давай, давай поворачивай оглобли.

Тимофей закрыл своим кряжистым телом гостей:

- Ты че делаешь, дура! Ты зенки-то протри. Протри зенки, да посмотри, кто насупротив тебя стоит. Какой это тебя пропойца! Это казенный человек… пожаловавший к нам по делам служебным в глухомань нашенскую. Ёкипаж у них сломавшийся, а тут ночь на дворе. Им…

- Так пущай. – Резко перебила его хозяйка, - В управу идуть.

- Да в той управе замок давно паутиной порос. – Вступил в разговор Серафим, - Удумала тоже.

- А тебе никто не спрашивает, - Резко оборвала его Дарья, - У тебя чай есть, где ночевать, али может и ты, собираешься тут пригреться. Так я те так пригрею.

Дарья замахнулась на Серафима вилами.

- Да, я, - Отскочив подальше от хозяйки, сказал Серафим, - Я хто. Я дед Пихто, а яво милость человек казенный Ежи – ли чего с ими приключиться. Так тебя в кандалы и в острог.

- А разве ж на нем написано, что он казенный человек.

- Так ты глаза разуй, - Порекомендовал Тимофей супруге, - Да погляди, шибчей, кто перед тобой стоит. И потом его милость спать – почивать не задарма будет. Он за это красненькую бумажку уплатит.

Красненькая бумажка успокоила Дарью. Она подошла поближе к Сергею Эдуардовичу. Внимательно оглядела его и виновато сказала:

- И, правда, облачение казенное и лицом румян холен и мядаль золотая. Прости, батюшка, не признала.

Дарья поклонилась.

- Ничего! Ничего! – Барственно пробасил Сергей Эдуардович, - Правильно! Неча в дом незнакомых – то людей пущать!

- Вот и я, батюшка, то е самое говорю. Как яво разобрать, который гость, а который вор.

- Верно! Верно, - Согласился чиновник и сановито кашлянув, сказал, - Веди что - ли в избу, хозяюшка.

Дарья вымыла (в бочке с дождевой водой) руки. Отерла их о подол.

- Только ты сперва, батюшка, бумажку красненькую мне пришли, а то хто его знает, что с тобой за ночь приключится. С кого мне потом её требовать?

Чиновник взглянул на Тимофея, но тот отвернулся и быстро направился к бане.

- Верно, хозяюшка, деньги завсегда вперед надобно спрашивать, – Чиновник вытащил банкноту и протянул ее хозяйке, - А то потом иди, свищи. Ну, теперь пошли в избу.

- Да уж, батюшка, какая – то изба, - Тяжко вздохнула хозяйка, - Ни кола ни угла.

Сергей Эдуардович наставительно поднял палец к вечернему небу и торжественно произнес:

- Не красна изба углами, а красна пирогами.

- Да и пирогов-то не шибко, батюшка. Крапива да лебеда - вот и вся наша еда.

- Да не слушай ты ее, батюшка, - Сказал выскочивший из бани, Тимофей, - Накормим от пуза! Проходи, батюшка в сени.

С.Э. Бойко и его свита вошли в дверь.

Дарья задержалась на дворе и злобно зашипела на мужа:

- Ишь Раскомандовался тут. Накормит он. Много ли ты наработал–то на прокорм, изверг рода человеческого.

Тимофей топнул ногой и незлобиво сказал:

- Молчи, дура. Он на копейку съест, а на рубль одарит за гостеприимство - то.

Тимофей дернул дверь и вошел в избу. За ним направился Серафим.

- Ты куды это копыта навострил, – Зыкнула на соседа хозяйка. – Разносольничать, да бражничить дома будешь. Давай, давай пошел.

Дарья закрыла перед его носом дверь избы.

Серафим потоптался по двору и, прихватив бесхозное полено, отправился к себе.

- Проходи, батюшка, проходи, что ж ты в сенях то топчешься, - Сказала, войдя в сени, хозяйка, - Проходи в горницу.

Сергей Эдуардович вошел в избу. В ней царил полумрак, но вскоре предметы стали принимать свои очертания. Первой явилась (давно требующая побелочной кисти) печь. Вторым возник, покрытой пестрой клеенкой, стол. Из красного угла на гостей выглянул хмурый лик.

- Садитесь, гости дорогие, - Тимофей указал на стол, - А ты, мать, давай подавай. Уж чем богаты, тем рады. Не обессудьте.

Сергей Эдуардович вымыл руки под умывальником.

Тихон руки мочить не стал, но полотенцем их вытер.

- Позвольте узнать, что это есть такое. – Поинтересовался Вильгельм, дергая умывальный сосок, - И как оно называется. Мне как…

Чиновник сильно дернул его за фалду и негромко прошипел:

- Молчи, мин херц, я потом тебе все разъясню.

С.Э. Бойко с доктором подошли к столу. Чиновник осмотрительно толкнул его.

- Да ты не боись, батюшка, он только с виду инвалид, на трех ногах, а снутри он дюжий. Выдержит.

 Тимофей достал из темного буфета завернутую в тряпицу буханку черного хлеба. Нарезал его большими ломтями. Положил хлеб в тарелку и поставил в центре стола. Рядом с тарелкой определил и большую бутыль с мутной желтоватой жидкостью.

- О, это я знаю! – Воскликнул доктор. – Это русский шнапс!

- Какой же твоя, милость, это шмопс, - Обиженно произнес хозяин, - Тоже мне скажешь. Это же первач!

Чиновник сильно наступил доктору на ногу:

- Да это он так шутит. – Улыбнулся чиновник, - Шутник он у нас.

Хозяйка вытащила уемистым ухватом из печи вместительный чугунок. Поставила его рядом с хлебом. Низко поклонилась.

- Отведайте, гости дорогие, щей.

Сергей Эдуардович встал. Низко поклонился хмурому образу и принялся читать молитву.

- Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполнявши всякое животное благоволения.

Все перекрестились, сели за стол. Хозяин наполнил стаканы.

- Простите, но я не буду.

Доктор закрыл свой стакан ладонью.

- Как же так, твоя милость, забижать изволишь.

 Чиновник отвел докторскую руку от стакана:

- Лей! Лей. Это он у нас так шутит. Шутит, а за воротник льет мало таких сыщешь. Правильно я говорю.

Сергей Эдуардович сильно наступил доктору на ногу. – Правильно?

- Да. Да., - Болезненно скривив рот, ответил Вильгельм, - Очень даже могу... за воротник. 

- Вот и пей, - Улыбнулся чиновник, - А шутковать будешь в другом месте. Стол для еды, а не для праздной болтовни.

Сергей Эдуардович быстро осушил стакан, поставил его на стол. Вытер платочком рот и принялся с аппетитом кушать. Вытер миску куском хлеба и, сжевав его, торжественно произнес:

- Ох, и хороши щи, хозяюшка. Ох, вкусны!

- А ну- ка, батюшка, попробуй- ка гречневую кашу с луком, да бараньим боком.

Чиновник зачерпнул ложкой кашу.

- Ну, как, батюшка, - Спросила хозяйка, когда гость проглотил ее, - Каша наша?

- Гречневая каша ваша, - Чиновник вонзил зубы в бараний бок, - Саму себя, да хозяйку хвалит!

- А ты ее, батюшка, закушай пирожком с капустой. Что, что, отец родной, а капуста у нас летась уродилась.

- А чего же, хозяюшка, не отведать. Очень даже и отведаем его голубчика.  

Сергей Эдуардович забросил в рот пирожок.

- Ну, как?

- Знатный пирожок. Усытистый!

Хозяйка поставили на стол новый чугунок:

- А вот, батюшка, пригуби-ка гороховой кашки, да с рыбкой.

Вильгельм оторвал ложку ото рта и поинтересовался:

- С евдошкой?

- С какой такой евдошкой, – Бросила удивленный взгляд на доктора хозяйка, - Про что это ты, батюшка. 

- Рыба, что у вас в речке водится, - Стал объяснять доктор, - Шустрая такая.

Дарья пожала плечами и сказала:

- Отродясь не слыхивала. Белорыбицу знаем, ельца тоже, налима, а про евдушек мне неведомо.

Сергей Эдуардович сильно пхнул ногой доктора Фаустмана.

- Да, ты, хозяюшка, не обращай на него... шутника... внимания. Ты ему, матушка, еще щей-то, плесни половничек. Пущай себе сербает, людей не раздражает.

- Давай-ка, батюшка, - Тимофей взял в руки бутыль, - Я тебе еще стаканчик определю. 

- Ну, освежи, освежи, - Согласился Сергей Эдуардович, - Под рыбку, отчего же не освежиться.

Чиновник выпил. Поставил стакан. Подвинул кашу. Подтянул рыбу. Вскоре чугунок сиял девственной, будто там отродясь и не было никакой каши, чистотой, а на тарелке, на которой недавно покоилась румяная рыба, теперь белели только ее белые останки.

Сергей Эдуардович вытер полотенцем сальные губы и жирные пальцы. Бросил его скомканное на стол. Встал. Подошел к иконе и, перекрестившись на хмурый лик, прочел молитву:

- Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небеснаго Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас.

Сергей Эдуардович перекрестился. Зевнул. Подошел к окну. Одернул занавеску:

- Темнеет, однако. Пора и на боковую. Завтра рано вставать.

- Как на боковую, батюшка, - Удивился Тимофей, - А банька!?

Бойко зевнул, перекрестил рот и ответил:

- Нет, я, пожалуй, что не буду в бане париться. Я спать лягу. Отяжелел я что-то от разносолов ваших. В сон клонит.

- Ну, коли так, то и спи себе, батюшка, на здоровьишко. – Сказал хозяин, - Тебе, где изволишь, постелить в избе… али на сеновале.

- Пожалуй, на сеновале. Давно я не спал-опочивал на сеновале–то. Мальцом как был… так первым делом…

- Так там же мыши, Сергей Эдуардович, - Оборвал его Тихон, - Как бы они вас не обеспокоили?

- Ишь, мышами он меня пужает, а ты у меня на что!

Чиновник хитро подмигнул Тихону.

Матушке императрице снился чудный сон. Будто она скользящая (по голубой озерной водице) белая лебедица. И видит она, что плывет ей навстречу красавец лебедь. Грудь у него широкая. Шея длинная. Вострые глаза его, блестя огнем любовным огнем, глядят на лебедушку (на матушку императрицу Евлалию Лукиничну) и чует матушка, как замирает ее сердечко, как сбивается дыхание, как горят зудом чресла ее, вводя ум ее в грехи тяжки, в грехи смертные, в блудодейственные. Шепчет матушка – лебедь молитву спасительную. «Помилуй мя Господи, Боже мой»

Но чует матушкино маленькое трепетное сердечко, что отступился от нее Создатель. Не слышит он молитв ее. Отвернул он лице свое от матушкиного светлого личика.

Непременно бы впала матушка в грех, но на счастье пропел на дворе петух. Разбудил императрицу. Спас от грешного сна. Открыла матушка глаза. Облегченно вздохнула. Села на кровати. Свесила ножки. Нащупала тапочки. Просунула в них свои маленькие худенькие пяточки. Пошаркала к иконе Спасителя. Встала благоговейно пред лице его, и, совершив крестное знамение, произнесла: Во имя отца, и Сына, Святого Духа, Аминь. Затем немного погодя, ожидая пока все чувства ее не пришли в тишину, а мысли оставили все земное, произнесла без поспешности и со вниманием сердечным.

-Царю небесный, Утешителю, Душе истинный…

Матушка – императрица закончила молиться. Встала со своих востреньких худеньких коленок. Подошла к кокетливому мраморному (на золотых ножках )столику, взяла в руки хрустальный колокольчик и позвонила. Блинь- длинь – блинь – бинь понеслись по опочивальне нежные звуки, но в опочивальню никто не вошел.

Матушка еще раз позвонила. Никого! Евлалия Лукинична в сердцах метнула колокольчик о мраморную поверхность стола. Бзиль- блинь- длинь – бинь жалобно пропел колокольчик и распался на крупные куски и мелкие острые осколки.

- Лушка! Лушка! – Закричала матушка высоким – пронзительным голосом, - Ты, где чертова девка!

Дверь, пропев нечто, напоминающее строевой марш «Соловей, соловей, пташечка» открылась, и в комнату покачивая ладными ягодицами, вошла крепко сбитая девка Лушка.

-Я тут, матушка, – Сказала она, зевнув, - Чаво изволите?

- Тут она, - Всплеснула руками матушка, - Я уж час, как в колокольчик звоню.

Разбила его вдребезги. Вон осколки на ковре покоятся. Кричала опять же, горло сорвала, а она, видите - ли, тут!

- А где ж мне быть, матушка, как не тут, - Сказала Лушка, - Куды ж мне деться.

- Вот опять спорить заладилась! – Вскрикнула матушка, топнув царственной ножкой. – Небось опять с сокольничим Гришкой миловалась.

- Что вы, матушка, - Всплеснув руками, испуганно произнесла Лушка, - Как можно. Срам - то какой! Прям в краску меня вогнали.

- Ай. Яй, Яй. Ай, - Покачала головой матушка, - Вы только поглядите на нее, на скромницу – девицу, люди добрые, а на прошлой неделе, не я ли тебя блудницу в кладовке с ним застигла.

- Так – то ж матушка, он мне стремянку держал. Кабы я на верхнюю полку-то забралась. Высоко там, в кладовой – то.

- Я бы сказала, чего он держал, да не хочется после молитвы-то срамными речами уста пачкать. Завтрак – ли готов?

- А как же! – Воскликнула Лушка, - Я чего задержалась-то, матушка, на крик твой царственный не поспешила. Я скоромное тебе блюдо готовила. У тебе ж сегодня первый день опосля поста. Вот я у печи и завозилась. Чапельниками, ухватами, утятницами, чугунками, да горшками гремела тебе и не услышала. Прости, матушка, прости голубушка!

Лушка ловко опустилась на круглые мясистые колени и повинно ткнула справный лоб в царский паркет.

- Ну, будет. Будет. Вставай. Матушка - императрица толкнула носком прислужницу,

- Хватит валяться. Неси завтрак.

- Сейчас, матушка, сейчас, голубушка.

Лушка выбежала за дверь. Евлалия Лукинична отворила боковую дверь и ванную комнату. Все в ней : и раковины, и ванная, и унитаз, и краны, и лампы и даже пол были из горного хрусталя. Матушка сбросила с себя халат и встала под тугие струи парного молока святой мальвийской коровы. Кожа от него сделалась молодой и упругой. Матушка подставила лицо свое под тугие струи и тотчас же морщинки исчезли с лица ее.

Матушка вышла из под живительных струй. Правая от нее стена разъехалась. Из нее выкатился ёлакей Тишка. Во лбу его точно звезда мерцала голубенькая лампочка.

- Извольте, матушка, - Заговорил Тишка механическим голосом, - Красавица, полотенец.

Тишка набросил на матушку огромное пушистое полотенце и нежно вытер им царственную кожу. Тишка исчез в стене, а матушка присела на банкетку перед зеркалом.

С потолка спустились две ёприбиральщицы - макияжницы. Одна из них ловко уложила матушкины волосы. Другая наложила легкий грим и подвела царственные губки алой помадой. Матушка встала, хлопнула в ладошки. Отворились хрустальные дверцы шкафа, и из него выехал ёодевальничий Фрол. В руках он держал, последний писк французской моды, батистовое платье.

- Доброе утро, матушка, - Поздоровался Фрол трескучим, как электричество голосом, - Извольте просунуть ваши царственные ручки в сие платьишко.

Евлалия Лукинична влезла в платье. Електрический Фрол крепко зашнуровал его и, галантно поклоняясь, исчез в шкафу. Императрица подошла к зеркалу.

- Ну, как я, - Спросила она, поправляя волосы, - Ничего?

- Ты, матушка, всех белее. Всех нежнее. Всех красившее. – Ответило зеркало звенящим хрусталем гермафродитическим голосом, - Всех милее. Всех мудрее. Слава тебе владычица земная, повелительница морская, управительница небесная.

Матушка расцвела благостной улыбкой с ней и вышла из ванной.

В комнате матушку уже ждал небольшой золотой стол на кокетливых колесиках.

Возле него суетилась раскрасневшаяся бойкая Лушка.

- А что ж это тебя, матушка, на голове? - Воскликнула девка, глядя на императрицу,

- Прическа.

- Да то куст, матушка, козами обглоданный, а не прическа.

Дай- ка я по головушке твоей гребешком пройдуся. Разве ж у них электрических чесарей гребни, матушка. У них, прости Господи, вошиловки, а у меня гребни, а меня гребешок-то костяной, расчесистый.

Лушка вытащила из передника огромный, напоминающий трезубец Нептуна, гребень.

Не успела Евлалия Лукинична возразить, как Лушка уже вонзила его зубья в царственные волосы…

- Вот так – то лучше. Сказала она, пряча гребень в передник.

Императрица подошла к зеркалу. Взглянула. Довольно хмыкнула.

- Садись, матушка, - Подставив под имперские ягодицы стул, сказал кормилица, - Садись, голубушка. Буду тебя кормить, поить, да сказки говорить.

- Не надобно мне сказок, - Резко сказала матушка, - Ты лучше скажи, чего народ про меня говорит?

- А чаво народ, матушка. Народ, матушка, и говорить - то толком не умеет. Так мычит разве, что твой скот.

- Ты народ наш не забижай. – Прикрикнула матушка, - Народ у нас справный. Грамотный народ. А ей мычит, а чего мычит – то, сказывай, сказывай, да побыстрей и толком.

- В народце нашем, матушка. – Прикрывая рукой рот, заговорила Лушка, - Слух прошел, будто проснулся в земле Савойской в пещере темной, что в горе высокой Армадонской змей о восьми головах. Крылья свои в три версты расправил и летит, говорят на землю нашу святую разбойничать.

- Глупости. – Махнула рукой матушка, - Еще чего еще изволят говорить?

- Говорят, матушка, - Лушка понизила голос, - Только ты уж не серчай на пустой – то живот. Может ты… чаво… это… сперва скушай, а уж потом слушай, чего народец болтает?

- Говори. – Императрица царственно топнула ножкой, - Изрекай!

- Ну, тады не обессудь, голубушка. В народе молва ходит, что будто ты себе в полюбовники князя Гальчинского Святополка Григорьевича взяла, а он через - то безобразит. Оброком всех обложил. Государственных людей, сечь велит. Почитаний к себе царских просит окромя того девок сильничает, а у которых мужья есть, так он тех в солдаты стрижет.

Государыня сильно ударила рукою по столу, что зазвенела посуда, и на пол упал тяжелый серебряный нож:

- Ужо я тебе за речи этакие отправлю в тайную канцелярию. Ужо тебе язык-то твой поганый щипцами раскаленными прижмут. Будешь знать, что государыне болтать.

Лушка как подкошенная упала на колени и заголосила дурным голосом:

- Матушка, голубушка не вели казнить! Вели жаловать! Не я болтала, про тебя лопотала, а я только тебе передала, как ты и велела, сказывать чего народец про тебя лопочет.

- Народец, говоришь, - Покачала головой императрица, - Может и он, да только сдается мне, краса девица, что это ты народцу все эти глупости докладаешь. Наслушаешься тут, наглядишься, а потом бежишь языком молоть. Не понимая свое глупой головой, что есть интриги, а, что есть правда… моя… государственная.

- Прости, матушка, прости. Твоя правда. Дурной у меня язык. Хватай его ножом, -

Лушка вытащила длинный красный язык, - Руби топором, али еще какой секирой.

- Закрой рот, дура. – Приказала матушка, - И подавай трапезу.

- Слушаюсь, матушка, - Лушка принялась расставлять перед императрицей блюда,

- Слушаюсь, голубушка. Ты с чего начнешь с яичка варенного али с рюмочки тминной настойки?

Евлалия Лукинична подумала и грешно вздохнув, ответила:

- Давай, пожалуй, с тминной.

- Ну и правильно, матушка, тминная у меня в ентот раз уготовилась знатной. В прошлый раз рябиновка вышла, а в этот вишь тминная. Пей, матушка, пей, голубушка.

Императрица взяла махонькую серебряную рюмочку и быстро выплеснула настойку в свой царственный ротик.

- Ах! Глотая воздух, выкрикнула императрица.

- Ты, голубушка, не охай, а ты ее болезную грибочком закушай. Груздком соленным. Груздочком ядреным...

Лушка ткнула в рот матушки – императрицы вилку с наколотой на нее грибной шляпкой.

Императрица проглотила грибок и взялась за капусту.

Лушка убрала грязные тарелки и подвинула императрице небольшую рюмочку.

- А теперь скушай, матушка, яичко золотое, курочкой рябой только что снесенное.

Матушка проглотила яичко.

- А теперь голубушка, отведай рыбки речной, что евдошкой кличется. Ловчий Кузьма ее сегодня… спозоранку… с речки твоей царской… принес. Кушай, матушка, жуй. Не боись… она не костлявая, а те, которые косточки и были…

Так я их для твоей милости повыковыривала.

Императрица скушала рыбку. Девка - прислужница убрала тарелку и тут же поставила перед матушкой глубокую миску:

- А теперь, голубушка, скушай супчика с куриными потрошками. Свеженькими. Как курочка ряба яичко тебе, матушка, снесла так я ее сразу под нож и пристроила и твоей, светлости, подала. Кушай, матушка. Сёрбай ложечкой золотой, ухватистой.

Матушка – императрица закончила суп. Отставила тарелку и сытно икнула.

- А теперичи, кормилица, отведай киселя из ягодок с грядок твоих царских сорванных.

- Нет, - Отрицательно покачала головой матушка, - Не желаю.

- Ну, тады чаю индейского… черного, али китайского зеленого, а может нашего мятного с чабрецом?

- Нет.

- Капни… мне еще… твоей… ик –гик… тминной.

- Вот-то правильно, матушка! – Воскликнула Лушка, - Чай что. От него… не за столом сказано будет… только что в нужник бегать, а тминная силу дает и просветление. Пей, матушка, пей, голубушка.

Девка - прибиральщица налила императрице рюмку. Матушка выпила, по-гусиному крякнула и запела, подперев рукой раскрасневшуюся щечку:

- Ой, да не вечер. Ой, да не вечер.

Мне малым – мало спалось…

Она закончила пение и сказала:

- Такой мне, право, Лушка, сон дивный приснился, что хоть и не просыпайся.

- Так ты, матушка, приляг на кушеточку, - Посоветовала Лушка, - Да и досматривай его в свое удовольствие.

- Сон - тебе не кино, - Тяжко вздохнула императрица, - Его не досмотришь. Ик – гик. Подай-ка мне табекерочку мою, а сама ступай пока.

Лушка принесла матушке серебряную обсыпанную сапфирами да изумрудами табакерку, и, поставив ее перед Евлалей Лукиничной, сказала:

- Нюхай, матушка, нюхай, кормилица, а ежели что… так я тут… рядом… кликни и я тут же предстану пред очи твои державные.

Матушка небрежно махнула ручкой. Девка низко поклонилась и вышла из комнаты. Евлалия Лукинична одернула штору. За окном стоял теплый солнечный день. На небе не облачка, ни ветерка.

- Рай, да и только. – Всплеснув руками, произнесла матушка императрица, - А я в нем стану птичкой райской.

Она поднесла к ноздре добрую порцию табачка, но в эту минуту в дверь настоятельно постучали. Так мог стучать только секретарь и только по неотлагательному делу.

- А что б вас дьяволов. – Ругнулась матушка и всыпала табак обратно в табакерку. – Покоя от вас нету!

Императрица села в кресло, что стояло рядом с письменным столом, и крикнула:

- Заходи, заходи.

Дверь отворилась (в комнату в низком поклоне) вошел матушкин секретарь Матвей Сколярадский

- Ну, чего, Матвеюшка, приключилось. Что за новости такие спешные? Уж не змей восьмиголовый на землю нашу святую прилетел, разбойничать.

- Нет, матушка, - Махнул рукой секретарь, - Не змей.

- А кто ж тогда, Матвеюшка - чудо зверь, какой?

- Не зверь, кормилица.

- А кто ж тогда, сказывай, не томи.

- Так я и сказываю, голубушка, просится до вас посол объединительного… антихристкого… союзу. Гер Комарик.

- Какой такой Комарик? Поинтересовалась матушка. – Ты, должно быть, хотел сказать Кумарик.

- Так точно, матушка, он самый. Я завсегда имена их поганые спутываю.

- Вон даже как, - Сказала матушка, опрокидывая рюмочку тминной в свой царственный ротик, - Сам гер Кумарик к нам пожаловал, чего ж он от нас, Матвеюшка, хочет?

- Сказывал, - Вздохнув, ответил секретарь, - Что он... По важному. Конфильдельционому, прости господи, все никак по ихнему не выучиться, делу. Государственному, стало быть, секретному делу.

- Вот оно как. – Удивленно сказала матушка, - Секретному. Конфиденциальному. А где ж он гер это, Матвеюшка?

- Да в приемной, ваша милость, толчется. Провонял там усе водеколонами своими. Спасу нет!

- А отчего же ты, Матвеюшка, к одеколонам не проникнутый?

- Да я, матушка, люблю, когда землицей пахнет, дождичком. Пусть даже, прости Господи, и навозом, но чтобы натуральным, а не химией энтой дьявольской. Так что ж, матушка, звать мне его, али как?

- Ну, уж коли пришел, да толчется, то пусть, стало быть, и заходит, послушаем чаво ему надобно.

Матвеюшка вышел и тут же в комнату вошел средних лет мужчина. Матушка встала. Приблизилась к визитеру.

- Ну - ка! Ну – ка! Гер Кумарик, дай-ка я на тебя взгляну. Посмотрю. Что нынче в моде в землях ваших. Усы закрученные. Голова набриолинена. Неужто усы у вас нынче в фаворе и жабо. Камзол замшевый, да боты высокие на венском каблуке. А чем же это от тебя пахнет. Секретарь мой сказал, что ты ему всю приемную провонял.

Матушка взяла в руки лацкан и притянула его к своим ноздрям:

- Правда, пахнет, а чем не сподоблюсь сказать.

Гер Кумарик галантно поклонился и ответил:

- Лорандой, сударыня.

- Это чего ж такое: цвет, какой… али дерево?

- Нет, это искусственно выведенный запах, ваше сиятельство.

- Прав, сударь, мой секретарь. Все вы химичите, не уважаете натуральное.

- Мы, ваше свет…

- Мне с тобой, голубь, судачить, что да как, не с руки. – Резко остановила посла императрица, - У меня дел важных государственных целая прорва набралась. Говори, чего у тебя до меня такого секретного?

Матушка села в кресло. Гер Кумарик сделал затейливый реверанс и сказал:

- Дошло до нас ваше величество, что ваша держава занимается воспрещенными мировым сообществом научными экспериментами.

- Какими такими экспериментами, - Удивленно поинтересовалась матушка, - Да ты садись, садись нечего топтаться. Не в бальной зале, поди, па… да коленца… всяческие выделывать. Присаживайся. Рассказывай, что за эксперименты? Где проводятся? Кем проводятся?

Гер Кумарик присел на краюшек стула.

- Они не то, что проводятся, ваше светлость, они готовятся к проведению. Точнее

Кое-кто… у вас торгует… материалом для запрещенных международным сообществом экспериментов.

- Ничего понимаю. Излагай яснее.

Гер Кумарик достал батистовый платочек, отер вспотевший лоб.

- Хорошо, ваше сиятельство, я постараюсь изложить яснее и как можно короче. Так вот известно – ли вам, что эксперименты с воспроизводством человеческих особей запрещены.

- Ну вот, - Остановила матушка собеседника, - Говорил, что будешь излагать ясно и тут же все запутал. Каких особей? Кто запретил?

- Вот я и говорю, - Гер Кумарик вновь вытер лоб, - Что люди должны размножаться естественным путем, а не путем экспериментов. Но кое-кто, преследуя коварные цели, хочет воспроизвести с помощью науки солдат той еще Большой Войны и направить их силу на установления нового мирового порядка.

- И кто ж это, - Поинтересовалась матушка – императрица, - Хочет его установить… порядок этот, как ты изволишь говорить, мировой, да новый?

Гер Кумарик вытер платком, губы, лоб, шею, глубоко вздохнул, точно собирался нырнуть в темную бездонную пучину, и продолжил:

- Объединенное королевство, ваше сиятельство, то самое, которое поставляет вам оборудование для строительства забора вокруг вашего энергитичского моря – акияна, а вы, вместо того чтобы платить за это валютой платите им останками солдат той еще Большой Войны. Они же из этих останков воссоздают солдат и готовятся разжечь пожар мировой войны. По моим сведеньям, ваше сиятельство, они уже нарыли этих останков на целую дивизию. А это согласитесь немало! Если эти сведенья верны, а сообщившему об этих раскопках источнику я доверяю, как себе, то вы шутите с огнем, ваше сиятельство. Во-первых, правительство нашего союза передаст эти сведенья в международный трибунал, а он в свою очередь наложит на вас экономические санкции. Второе это то, ваше милость, что в случае чего и вам не избежать войны с объединенным королевством.

Гер Кумарик замолчал, вытер платком, губы, лоб, шею и полез вытирать грудь. Матушка ядовито усмехнулась и произнесла несколько ироничным голосом:

- Ты, я как погляжу, отец, собрался меня пужать: войной, санкциями, а только сам, как я погляжу, спужался пуще меня. Дрожишь весь, вспотел от пяток до макушки, голосок дрожит. Ты ежели сам не можешь пужать, так послал бы кого другого. Более дюжего.

Так вот я тебе так, голубь, скажу. Мне, про какие-то там твои эксперименты неведомо – это раз. И другое - это то, что у нас свято блюдут память о Большой Войне. Победа в ёй нам большой крывёй досталась. Мы об том не забываем. Парады, сам знаешь, устраиваем, что год. Святочные шествия. Приемы разные. Ну, да не мне тебе про них сказывать. Ведь изволишь на кожным из них быть. Так стану я после всего этого торговать с неприятелем, которого мы с таким трудом одолели, не без вашего, спасибо, вспоможения, торговать прости Господи останками тех, которые наш народ большими тыщами косили.

Да как у тебя, отец, язык-то со рта вылез чтобы такое мне произнесть? Мне, которая Бога, что день молит о процветании народа моего и мира во всем мире. Ай- ай, гер Кумарик, не ожидала я от тебя сообщений таких язвительных, ядовитых, право слово, речей.

Посол хотел, было вытереть пот, но от матушкиных слов на теле его выступило столько пота, что утереть его не хватило бы и полотенца не то, что небольшого батистового платочка.

- Простите, your majesty, я не есть, - Забормотал (перейдя с хорошего языка на тяжелый акцент) гер Кумарик, - Ни в коем случае не хотеть вас обида держать. И делать заподозрение на темных affairs. Я это к тому говорить, что может… у вас кто…

за вашим зад. Есть плесть интрига. Много, много интрига. Которая делать вам неправильный свет в нашем word. Personal вас, your majesty, я ни в чем… ни есть таком… подозрение, make no bones about… Просить есть у вас прощений.

Посол как подкошенный упал на колени.

Императрица миролюбиво улыбнулась. Встала с кресла.

- Вставай. Вставай. Лежебока. Так и быть прощаю. Кого другого вовек бы не простила, а тебя, друг мой, я давно знаю, стало быть, и прощаю. Ты хоть и гер, но не злобный. Ступай, милый, ступай, а я делами государственными займусь.

Thank you! Thank, your majesty, честь иметь оставаться.

Посол по-рачьи попятился к входной двери.

- Матвеюшка, - Крикнула императрица, - Поди сюда, милый.

- Чаво изволите? Спросил, открыв дверь, секретарь.

- Отведи, братец, Гера Кумарика в ванную комнату. Пущай он омоется, употел весь.. посол наш.

- Прошу, прошу, - Секретарь подхватил посла под руку, - Пожаловать, батюшка, в душевые комнаты.

Дверь закрылась. Матушка осталась в кабинете одна. В золотой клетке весело зачирикала пестренькая птичка.