Ббк 76. 01 С-11 Редакционная коллегия Н. В. Алексеенко, доктор исторических наук, профессор Х. Акжигитова

Вот мы и встретились, Аркадий Петрович.

26 августа 1941 года я, восемнадцатилетний парень, прводил его вниз по лестнице нашего московского дома. Хотел было попросить, чтобы взял с собой на фронт, но это было невозможно, и я сказал только: «Может, встретимся там». В ответ услышал: «Там всякое бывает, только ты не трусь». Шаги его звенели по пустынному Нижне-Кисловскому переулку, Гайдар спешил на аэродром, чтобы улететь в осажденный Киев.
Над могилой – темное, властное лицо Гайдара.

В Каневском музее немало интересных экспонатов, но мне особенно запомнились два… Пожелтевший квиток почтового перевода, на нем – слова, выведенные детской рукой: «Дорогая редакция! Мама дала мне 20 копеек на мороженное, но сегодня день холодный, ветер, и я решил послать эти деньги, чтобы скорее построили библиотеку-музей Гайдара. Саша». А рядом диплом, выданный Крымской астрофизической обсерватории, свидетельствующий о том, что вновь открытой планете присваивается имя «Гайдария».

Гляжу на эти экспонаты, и мне вспоминается другой писатель-воин – француз Антуан де Сент-Экзюпери, удивительно близкий Гайдару жизнелюбием, правдивостью, верой в высокое предназначение человека. В сказке Экзюпери у Маленького принца тоже имелась планета, на которой он был невероятно одинок. А планете Гайдария – это вовсе не каменная глыба, летающая в бесконечных темных пространствах Вселенной, - планета Гайдария существует в совсем другом измерении. Это большая планета детей, мечтающих стать настоящими людьми – гордыми, сильными, веселыми, готовыми прийти на помощь друг другу.

Планету Гайдарию я увидел не в телескоп. Я понял ее сердцем в славном городе Каневе, через сорок с лишним лет после того, как в последний раз пожал руку Аркадию Петровичу Гайдару.

Из окна нашей довоенной московской квартиры были видны сразу пять кремлевских звезд. По вечерам они загорались добрым рубиновым светом. Но вот звезды перестали зажигаться: два месяца шла война, которую уже называли Отечественной и Великой.

За пять дней до войны я окончил десятилетку. Мне скоро предстояло идти в армию. 25 августа 1941 года – хорошо запомнил эту дату – я сидел у окна и первый раз в жизни читал прекрасную повесть «Алые паруса». Я так увлекся, что не услышал, как протопали по коридору тяжелые сапоги…

- Здравствуйте! – передо мной стоял загорелый солдат в шинели и командирской фуражке. Секунду я не мог узнать его – так изменился Гайдар.

- Здравствуйте, Аркадий Петрович! Вы откуда?

- Из Киева прилетел. На рассвете обратно. Сережа где? – он спрашивал о моем отце.

- Сейчас папа вернется. – Я испугался, что Аркадий Петрович уйдет и я не успею с ним поговорить. – Вы посидите, пожалуйста. И скажите, как там на фронте? – Мне до сих пор неудобно, что я задал этот, видимо, глупый вопрос.

- Не сладко, - сказал Гайдар. Лицо у него было жесткое, хмурое, усталое, и говорить ему было трудно. – Я, понимаешь, давно по-человечески не спал. Пойду прилягу на Сережиной кровати. Ты разбуди, когда отец придет.

Больше читать я не мог. В те августовские дни радио и газеты ограничивались лишь короткими сводками. Никто не мог ответить: что произошло и почему наша армия отступает. В Москву просачивались слухи – один страшнее и нелепее другого… И вот в наш дом пришел человек с фронта, человек, который, был я убежден, знает всю правду и обязательно ее откроет.

На Кремлевской башне, изуродованной маскировочной раскраской, поплясал последний солнечный зайчик, и в комнате стало сумрачно. Я опустил на окно маскировочную штору из плотной черной бумаги и зажег настольную лампу под зеленым абажуром.

Аркадий Петрович пришел именно в наш дом, потому что крепко дружил с моим отцом, писателем Сергеем Григорьевичем Розановым (читатели знают его по повести «Приключения Травки), одним из зачинателей советской литературы для детей, редактором Детгиза.

Уверен, что вчерашнему командиру гражданской войны Аркадию Петровичу Гайдару, вступавшему в детскую литературу, важен был опыт старшего товарища, одного из тех, кто искал новые приемы воспитания детей. Отец был не просто редактором Детгиза, но щедро раздавал идеи, темы художественных произведений. Став взрослым, он продолжал любить детские игры. Сергей Розанов и Аркадий Гайдар, что называется, сошлись характерами. Бывало, летним утром босоногие обитатели подмосковного поселка Клязьма во главе с отцом подходили к окну комнатки, которую снимал Гайдар, и хором кричали:

Вставай, Гайдар,

Кругом пожар!

Аркадий Петрович в трусиках величественно выходил на крыльцо (он давно уже не спал) и «свирепым» голосом отвечал:

Готов Гайдар

Тушить пожар!

И все вместе шли купаться, и по дороге рождалась какая-нибудь новая игра, например, чья команда больше высмотрит лягушек: за коричневую – одно очко, за зеленую – три. Побежденные совершали пятьдесят лягушачьих прыжков с криками «ква-ква-ква». Взрослые, не страшась за свой авторитет, прыгали вместе с ребятами.

Как известно, в Красную Армию самому молодому в ее истории командиру полка вернуться не удалось, здоровье не позволило. Аркадий Голиков стал солдатом журналистики, путешествовал по всей стране, сотрудничал в газетах Архангельска, Перми, Хабаровска, написал десятки фельетонов.

Нередко ему мстили, пытались даже обвинить в нарушении законов. Когда фельетониста Гайдара по обвинению в клевете подвергли тюремному заключению, в его защиту выступила «Правда».

Работая в газете, Гайдар начал писать для детей. Повесть «Школа» принесла ему известность, но приняли ее далеко не все. Книга была редкостно откровенной и беспощадно правдивой, а правда далеко не всем нравится. Я, десятилетний мальчишка, не смог тогда по достоинству оценить книгу, но многие ее эпизоды запечатлелись в памяти гораздо глубже, чем лубочные картинки восторгавших меня и моих сверстников «Красных дьяволят». На всю жизнь запомнились заключительные фразы «Школы»:

«Мелькнул огонек… другой… Послышался тихий печальный звук рожка. Шли санитары».

Мы с отцом идем по Москве, по Большой Дмитриевке. Жаркий летний день. Звенят трамваи, грохочут телеги по булыжной мостовой. Отец еще совсем молодой, куда моложе, чем я теперь. У него волнистые каштановые волосы и добрые глаза под круглыми роговыми очками.

- Давай- ка к Гайдару зайдем, - говорит вдруг отец.

- К тому самому, к писателю? – я останавливаюсь от удивления. – А ты откуда его знаешь?

- В Детгизе скоро выйдет его повесть, меня попросили поработать с автором. И мы с Аркашей подружились.

- А какая повесть?

- «Обыкновенная биография», ты ее, кажется, читал. Но в нашем издании она будет называться «Школа».

- А Гайдар про себя написал в этой книге?

- Кое-что он, конечно, взял из своей жизни, - отец любит, когда я его расспрашиваю, и отвечает всегда подробно и увлекательно. – Если помнишь, он написал про Бориса Горикова, а настоящая фамилия Гайдара – Голиков. Но он в своей повести показал самого обыкновенного парнишку, а у Аркадия биография необыкновенная. Он в четырнадцать лет командовал взводом, в шестнадцать – батальоном, а в семнадцать лет был уже командиром полка. В семнадцать лет отвечал за шесть тысяч красных всадников, а? В истории гражданской войны не много таких случаев.

- Почему же он про все это не напишет? – заволновался я.- Знаешь, как было бы интересно – не то что «Обыкновенная биография».

- Тебе разве не понравилось?

- Да ничего…Только необыкновенная была бы интересней!

- Аркаша еще молодой, напишет и поинтересней.

И тут меня осенило: Гайдар напишет о самом необыкновенном – просто еще не научился как следует писать книги. А когда подучится, то напишет о необыкновенном. И так мне это рассуждение понравилось, что я решил высказать его при знакомстве самому Гайдару, чтобы он понял, как я сообразительный. Но вот станет ли он меня слушать – все-таки командир полка. Небось в его квартире на каждой стене висит именное оружие – сабли, револьверы, а спереди – фотография, изображающая комполка верхом на его любимом боевом коне. Нет, сначала я попрошу Гайдара рассказать о каких-нибудь героических событиях, а уж потом, если окажется, что он добрый, вверну свое мнение насчет обыкновенного и необыкновенного.

Тем временем мы поднялись по скучной лестнице старого многоэтажного дома и вошли в самую обыкновенную коммунальную квартиру, где с кухни доносилось шипение нескольких примусов и воздух был застоявшимся, как вода в старом пруду. Встретил нас какой-то полный розовощекий парень в белой сорочке с закатанными руками и завел в полупустую комнатку. Там стояли только кровать, заправленная серым одеялом, стол, покрытый старой газетой, да пара табуреток. Я сел, за неимением другой мебели, на подоконник и стал глядеть в окно, нетерпеливо дожидаясь, когда придет наконец командир полка товарищ Гайдар и начнет деловой героический разговор. Я подумал, что видимо, он проживает где-нибудь в соседней комнате с коврами и саблями, и мы после туда пройдем. Но комполка задерживался. А отец с тем парнем принялись болтать, пересыпая речь странными французскими фразами, которые вызывали у обоих неудержимый хохот. Теперь-то я понимаю, что оба они молоды и смеялись от избытка радости и сил. Но тогда их несерьезное поведение действовало мне на нервы, и я спросил:

- А Гайдар скоро придет?

- Кто? – парень уставился на меня смеющимися голубыми глазами.

- Писатель, командир полка товарищ Гайдар! – строго сказал я.

Тут они захохотали еще сильнее. И отец, сняв очки и вытирая повлажневшие от смеха глаза, сказал:

- Мсье, колонель де Гайдар находится здесь, мон Фис, прямо перед тобой. Аркаша, сделай ручкой.

Парень в белой рубашке вскочил, выдвинул вперед левую ногу и сделал вид, будто мушкетерской шляпой с плюмажем подметает перед собой половицу, а я чуть не взревел от обиды и разочарования. Разве можно было подумать, что этот парень водил в атаку кавалерийский полк? Да таких у нас на Арбате сколько хочешь! Я насупился. Взрослые, почувствовав мою обиду, перестали смеяться. Я осмелел и спросил Гайдара:

- А где у вас фотография боевого коня?

- Не сохранилась, понимаешь.

- А сабля ваша где?

- Сдал при демобилизации из рядов Красной Армии. вместе со шпорами.

- Кому сдали?

- Боевому старшине товарищу Порубаймех. Где он теперь, славный друг моей тревожной юности?!

Аркадий Петрович шутил, а мне было тяжело. По молодости лет я еще не знал, что героические люди чаще всего бывают на вид самыми обыкновенными. Пыжатся и зазнаются лишь те, что хотят набить себе цену. Вот это было как раз совсем не свойственно Аркадию Петровичу, он иногда даже «сбивал с себя цену» довольно усердно. Не нарочно, а так уж оно получалось.

В маленькой повести Гайдара «РВС» есть мальчуган по прозвищу Топ. Помните, он все просит старшего брата Димку, чтобы тот достал ему

бо-ольшой гвоздь.

Как-то я подумал, что Гайдар напоминает мне этого самого Топа: мальчишеские голубые глаза, чуть вытянутые вперед губы, когда Аркадий Петрович рассказывал смешное или произносил забавные русско-французские словосочетания. О происхождении своего литературного псевдонима, который обычно расшифровывается, как «всадник, скачущий вперед», Гайдар рассказал отцу совсем без героических интонаций:

- Когда я учился в реальном, в моде была французская борьба. В Арзамасе боролись Железная Маска и чемпион Коста-Рики Мандрагор Филимонов. Ну, и мы, мальчишки, боролись каждый день. На пустыре. Титулы себе выдумывали. Я боролся неплохо, но фамилия несерьезная – Голиков. Чемпион Антарктиды Голиков – не звучит. А «Трех мушкетеров» я в ту пору уже чуть ли не наизусть знал. Ну, взял от фамилии букву «Г», от имени первую и последнюю буквы «А-Й». а д Артаньян был откуда? Из городка Артаньян? Значит, я – д Арзамас. Сокращенно «Д-АР». В общем получилось у меня: ГОЛИКОВ АРКАДИЙ ИЗ АРЗАМАСА. Гайдар! Чем плохо? А потом в двадцать первом выбили мы одного села бандитов – они уже избы начали жечь. Еду я на коне по проулку, а навстречу пожилая женщина – хакаска. Остановила меня: кланяется и говорит: «Хайдар! Хайдар!» По-хакасски – удалец, как мне объяснили. А меня-то, понимаешь, поразило – откуда эта бабка мой французский псевдоним знает? Когда в газете начал работать, подписал свой первый удачный фельетон: «Гайдар».

«Я был тогда очень молод, - пишет Гайдар в 1937 году, - командовал, конечно не как Чапаев. И то у меня не так, и это не эдак. Иной раз, бывало, закрутишься, посмотришь в окошко и подумаешь: а хорошо бы отстегнуть саблю, сдать маузер и пойти с ребятишками играть в лапту!

Частенько я оступался, срывался, бывало, даже своевольничал, и тогда меня жестоко за это свои же обрывали и одергивали, но все это пошло мне только на пользу».

Впрочем, тут я должен добавить: в мирные дни с точки зрения некоторых благополучных и преуспевающих людей писатель Аркадий Гайдар выглядел типичным второгодником, учеником с «камчатки». Это сейчас со страниц хрестоматий и почтовых марок глядит этакий прилизанный, образцово-показательный «друг детей». На самом деле Аркадия Петровича нередко осуждали: вот, мол, как нехорошо – талантлив, написал несколько неплохих (хотя и не бесспорных) книжек, а не обзавелся ни квартирой с телефоном, ни обычным костюмом, даже галстука не имеет, а носит одни и те же застиранные гимнастерки.

Где-то в начале тридцатых годов Гайдар записал в дневнике: «Два месяца не притрагивался к повести «Военная тайна» - месяц в Москве прошел, как в чаду. Встречи, разговоры, знакомства, ссоры… Ночевки где придется. Относятся ко мне хорошо, но некому обо мне позаботиться, а сам я не умею. Оттого и выходит все как-то не по-людски и бестолково. Вчера отправили меня, наконец, в Дом отдыха Огиза дорабатывать повесть. А вообще, суматоха, вечеринки… и все оттого, что некуда девать себя, не к кому запросто пойти, негде даже ночевать… В сущности, у меня есть только три пары белья, вещевой мешок, полевая сумка, полушубок, папаха – и больше ничего и никого – ни дома, ни места, ни друзей. И это в то время, когда я вовсе не бедный и вовсе уж никак не отверженный и никому не нужный. Просто – как-то так выходит».

Выходило так, думаю, потому, что на всю жизнь остался Аркадий Петрович мальчишкой, который радостно взвалил на себя огромную ношу- ответственность за революцию, за всеобщее людское счастье. Он таких красивых слов про себя не говорил, это было его существом. И страдал он не то что ненавистью, а какой-то брезгливостью по отношению ко всякому стяжательству да приобретательству…

В канун Нового года сразу тяжело заболел мой отец и младшая сестра. В квартире душно пахло лекарствами. Мы ходили на цыпочках, и было не до праздников. И елки не было, и гостей не звали, и угощений никаких не готовили.

Внезапно по квартире раскатился пронзительный звонок. Я открыл дверь. В коридор бесцеремонно ввалился незнакомый небритый и хмельной дядька в тулупе. На плече он тащил мохнатую елку.

- Куда ставить? – прохрипел дядька.

- Вы квартирой ошиблись, - сказали мы. – Елку мы не заказывали.

- Мне точный адрес указан, - обиделся дядька. – А на двери у вас - дощечка с фамилией. Небось тоже читать умеем. И деньги за елку плачены, и время у меня, граждане, дорогое.

Елка была водружена посреди столовой. Мы глядели на нее, как на марсианский межпланетный корабль. Натужно кашляя, отец вылез из постели и уселся в кресло против елки. В темной хвое радужно переливались капельки растаявшего снега. Елка источала аромат лесной морозной полночи. И было тихо и странно, как в сумеречном зимнем лесу.

И тогда мы услышали звяканье стальной цепочки, на которую изнутри запиралась наша дверь. Лишь немногие знали, что цепочку можно снять, просунув руку. В нашей семье эту операцию уверенно выполняли только два человека: нянька Анна Егоровна и я. но мы были дома…

А дверь бесшумно распахнулась, и в коридор вступил большой, розовый, лукаво улыбающийся Гайдар в косматой кавалерийской бурке и мерлушковой шапке-кубанке, примятой вразлет на два угла. Под мышкой он держал большие картонные коробки.

- Действие первое, - сказал Аркадий Петрович. – В хижине бедного дровосека появляется красавица-фея. Вуаля!

Гайдар изобразил начало сказки Метерлинка «Синяя птица», которая и сегодня идет в Московском Художественном театре.

Аркадий Петрович поставил коробки на стол и принялся их потрошить. Чего в них только не было: и сардины, и колбасы, и бутылка какого-то особого ликера, и даже любимый отцом рижский хлеб. Отец забыл о своей высокой температуре и стал мастерить фирменный салат нашего дома – из крабов и маринованной свеклы. Новый год мы встретили на славу.

Гайдар иногда подолгу не появлялся в нашей квартире, но умел без всяких телефонных звонков возникать именно тогда, когда был особенно нужен…

Летом мы снимали комнату в Голицыне. Аркадий Петрович квартировал тоже где-то поблизости. Однажды моя сестра Ляля играла на крылечке с куклой, а вокруг было раскидано еще немало хороших игрушек. Тут вошел в калитку чем-то чрезвычайно озабоченный Гайдар. Он присел рядом с сестрой на ступеньку.

- Будет у меня с тобой, Ляля, серьезный разговор. Умеешь ты серьезно разговаривать?

- Ага! – кивнула Ляля. – А мою куклу зовут Катя. Дай, Катька, руку дяде Аркаше.

- Куклу пока отставить, - сказал Гайдар. – Дело тут не кукольное. Иду я сейчас, понимаешь, со станции, слышу – девочка ревет. Дочка сторожихи из дома отдыха. Подхожу: ты чего? Пойдем, говорю, со мной в гости. Не идет и унимается никак. Сильно, выходит, обидели человека. Так я тебя, Ляля, прошу: дай-ка ты нам свой мяч поиграть, не насовсем, а только поиграть. Вечером я обратно принесу, ладно?

- Ладно, - осторожно согласилась сестра.

Аркадий Петрович взял большой красно-синий мяч и торопливо хлопнул калиткой.

Не успел он отойти и сотни шагов, как Ляльке стало жаль своего имущества. Она заревела, как скорый поезд на дальнем перегоне. Из дома выскочила няня Анна Егоровна.

Вообще-то нянька относилась к Гайдару, как к родному. Но тут, вообразив, что обижена ее ненаглядная Лялечка, нянька рассвирепела. Она настигла Аркадия Петровича в тот самый момент, когда он подходил с красно-синим мячом к заплаканной сторожихиной дочке.

- Ты чего, малое дитё обижаешь? – закричала Егоровна. – Я Сереже все расскажу. Отдавай сейчас же мячик.

Казалось, еще мгновение – и седая маленькая нянька вцепится тремя последними зубами в огромного Гайдара.

- Аннушка, - примирительно сказал Гайдар. – Ты же деревенская, ты должна меня понять. У твоей Ляли вон сколько игрушек, а у той девочки чурка в тряпку завернута. Неужели ты допустишь, чтобы твоя Ляля буржуйкой была?

Но растолковать что-либо Анне Егоровне было невозможно. Она выхватила у Гайдара мяч, помахала перед его носом коричневым жилистым кулаком и победоносно засеменила обратно.

Через несколько минут мимо нашего забора галопом проскакал Гайдар, изображая богатырского коня. На плече у него сидела смеющаяся сторожихина дочка. Поравнявшись с Лялей, она показала ей язык. Ляля смотрела на соперницу с завистью. Ей, конечно, тоже хотелось бы кататься на плече у дяди Аркаши, но тот даже не глянул в ее сторону.

… Вспоминаю о Гайдаре, и все приходит в голову забавные истории. А время было трудное.

Лишь теперь, в 80-х, историки стали добросовестно разбираться во всем, что происходило в те дни. Тогда мальчишкой я многого не понимал, но Гайдар мне вспоминается как один из немногих людей, сохранивших мужество и достоинство солдата революции.

Осенью 37-го года я узнал: Гайдар пишет повесть, которая начинается с того, что у мальчишки арестовали отца, старого большевика, участника гражданской войны. С главами «Судьба барабанщика» Гайдар однажды появился в нашей квартире возле Арбатской площади. Он ходил взад и вперед по кабинету отца и, не глядя в рукопись, глуховатым голосом, иногда чуть заикаясь, вел рассказ, совершенно точно совпадающий с текстом рукописи:

- «И опять, как когда-то раньше, непонятная тревога впорхнула ко мне в комнату, легко зашуршала крыльями, осторожно присела у изголовья и, в тон маятнику от часов, стала меня баюкать:

Ай-ай!

Ти-ше!

Ти-ше!»

В первом варианте «Судьба барабанщика» начиналась с того, что отца школьника Сережи увозят в тюрьму по неизвестной причине, а в конце повести выясняется, что оклеветали его настоящие враги, и отец возвращается на волю, к прежней работе. Это начало Гайдару пришлось переделать. Отец героя стал директором большого текстильного магазина, осужденным за растрату. Любителей приглаживать литературу тогда было предостаточно…

… Рано утром Аркадий Петрович шел по тихому переулку вблизи Арбата, шел на совещание в издательство детской литературы, где как раз должна была обсуждаться рукопись «Судьбы барабанщика». Он шел и носком хорошо начищенного сапога футболил пустую консервную банку, которая, весело дребезжа, скакала по булыжной мостовой.

От очередного удара банка подкатилась к подъезду особнячка, в которой помещалось иностранное посольство. Гайдар хотел поддать еще разок, но тут перед ним возник милиционер:

- Ты что хулиганишь?

Аркадий Петрович очень не любил, когда незнакомые люди говорили ему «ты». А тут еще в хулиганстве обвиняют. Гайдар напустил на лицо таинственность, придвинулся вплотную к милиционеру и сказал доверительным шепотом:

- Хочу здесь, понимаешь, бомбу бросить. Позицию выбираю.

Время было такое, когда все опасались диверсантов. Находилось немало службистов, склонных проявлять не только бдительность, но и чрезмерную подозрительность. А тут гражданин сам признается, что хочет взорвать зарубежное посольство! Дрожащей рукой сотрудник милиции расстегнул кобуру, выхватил наган и скомандовал: «Руки вверх!» Свободной рукой дотянулся до вделанного в стену телефона и вызвал подмогу.

Через некоторое время люди, которые шли на то же совещание, что Аркадий Петрович, увидели: проезжает мимо открытая машина, а в ней сидит Гайдар с какими-то военными.

- Ну все, - говорят издательские товарищи, - не явился Аркадий. С военными загулял.

К вечеру личность Гайдара установили. Его отпустили, попросив впредь не проявлять неуместного юмора, и Аркадий Петрович пошел в издательство – извиняться. Товарищи простили его. Они понимали, что если бы у Гайдара не сохранились мальчишеские замашки, он не мог бы писать хорошие книги для детей.

И все новые произведения Гайдара, по мере того как они создавались, - звучали в нашей квартире на Нижнее-Кисловском, в комнате, где я теперь живу. Не стану утверждать, что новые вещи Гайдара звучали только у нас, Аркадий Петрович вообще любил показывать то, над чем работал, братьям-писателям. И они – Паустовский, Фраерман, Кассиль, Ивантер – всегда готовы были слушать Аркадия, советовать, а если надо – безжалостно критиковать. Но я говорю о том, что хорошо помню. Я вижу: Аркадий Петрович, большой, плотный, одетый в неизменную гимнастерку, кавалерийское галифе и хорошо начищенные сапоги, на память читает нам «Голубую чашку», самые важные слова произносит веско, взмахивая при этом сверху вниз напряженно сжатым кулаком, словно вбивая гвозди.

Все свои вещи он помнил наизусть. Это потому, что долго искал самое нужное, самое верное слово, прежде чем отдать его читателю. Страницы произведений Гайдара – это стихотворения в прозе. Фразы столь музыкальны, что их можно, я думаю, петь на оперный манер.

…Ясно вижу, как в ожидании отца ходит Гайдар взад и вперед по длинному коридору нашей квартиры – большой, задумчивый – и напевает только что придуманную песню, которую в «Тимуре и его команде» станет петь Женя:

Ах, если б только раз

Мне вас еще увидеть,

Ах, если б только раз,

И два, и три.

А вы и не поймете

На быстром самолете,

Как я вас ожидала

До утренней зари… Эх!

Аркадий Петрович увлекается, он поет уже громко, не замечая няньки, которая, держа на руках кота по прозвищу Пушок, вышла из кухни и умиленно любуется «Гардаем»…

Летчики – пилоты,

Бомбы – пулеметы,

Вот и улетели вы в дальний путь.

Вы когда вернетесь,

Я не знаю, скоро ли,

Только возвращайтесь хоть когда-нибудь.

«Кто послужил прообразом Тимура?» - этот вопрос тоже задают очень часто.

Ну, конечно же, Тимур – это сам Аркадий Петрович с его преданностью Красной Армии, с его мальчишеской пылкостью, с его рыцарским бескорыстием и постоянной готовностью прийти на помощь другу, попавшему в беду. Когда я снова и снова узнаю о тимуровских командах, возникших в далеком казахстанском селе или где-нибудь на Кубе, в Польше, в Анголе, во Вьетнаме, то всегда думаю: как мне здорово повезло в жизни – ведь литературный герой, который повел к добру миллионы детей, - это явление единственное в своем роде и вызвал его к жизни человек, которого мне посчастливилось выеть рядом, - Аркадий Петрович Гайдар.ие единственное в своем роде и вызвал его к жизни человек, деть рядом, - Аркадий Петрович Гайдар.

В «Тимуре» первые критики-слушатели отмечали приукрашивание образов ребят, плакатность. Гайдар соглашался с критиками, но на переделки времени не было – автор знал, насколько злободневна его книга, насколько нужна и воспитателям и детворе. Гремели бои на Халхин-Голе, завязалась война с белофиннами. И было ясно, что неотвратимо надвигаются куда еще более грозные события.

Повесть «Тимур и его команда» поспела точно в срок. Смысл игры в том, чтобы творить добро негласно и бескорыстно. Книга Гайдара убеждала в очень важной для людей истине: за доброе дело не ждут награды ни на том, ни на этом свете. Повесть не была выдумана, она была прожита. Игру Тимура подхватили тысячи читателей «Пионерской правды», где печаталась повесть. На тысячах домов загорались звездочки: внимание, здесь живет семья красноармейца, ей надо помочь!

В первый день войны Аркадий Петрович явился в военкомат и потребовал, чтобы его немедленно отправили в действующую армию. Ему отказали: старая контузия делала его негодным для воинской службы даже в те трудные дни. Гайдар уехал на фронт корреспондентом «Комсомольской правды». В Киеве ему выделили грузовичок-пикап, прикрепили двух бойцов – водителя и пулеметчика, которым наказали следить, чтобы товарищ писатель в пекло не лез – все нужные ему факты он может получить у штабных офицеров. Но это, разумеется, было совсем не в стиле Гайдара. Оставшись с бойцами, Аркадий Петрович сказал:

Ну, хлопцы, теперь я вам отец-командир. Поехали.

И передвижной корреспондентский пункт помчался прямо к передовой, в те самые места, где Гайдар воевал в гражданскую, где командовал ротой киевских курсантов, где умирал от смертельной раны его добрый друг Яша Оксюз и где теперь наступали фашисты. Разве мог бывший командир полка Аркадий Голиков из Арзамаса оставаться только журналистом, писателем? Он сразу очутился в самом пекле…

Два месяца мы, москвичи, ничего не слышали о нем. И вот он появился в нашей квартире, спит в соседней комнате, и я боюсь, что он уйдет и ничего толком не расскажет.

Пришел отец. О чем-то он быстро переговорил в кабинете с Гайдаром и отправился звать соседей по лестничной площадке. Вскоре за нашим столом сидели немецкий писатель-коммунист Фридрих Вольф с сыном Мишкой и театровед Борис Владимирович Алперс. И все мы ждали, когда Аркадий Петрович начнет рассказывать, а он не торопился. Курил, односложно отвечал на вопросы. Он был совсем не похож теперь на мальчугана Топа. Возле губ пролегли резкие складки, и глаза – без привычной лукавинки – смотрели жестко и остро…

…Придвинувшись поближе к лампе под зеленым абажуром, Гайдар вынимает из полевой сумки зеленый блокнот и рисует на его твердой обложке звездочку, от которой расходятся лучи. Такой знак есть на всех его рукописях, письмах и открытках. Значит, сейчас он начнет…

- Написал я очерк, - говорит Гайдар. – Называется «Мост». Обещали дать в «Комсомолке». Вот я его вам и прочитаю.

Всего пятеро слушали Гайдара в ту августовскую ночь – как жаль, что не слышали сотни людей. Перед его неторопливо-глуховатым голосом мелкими и невесомыми, как палые листья, становились проползавшие в Москву слухи. Да, враг силен, справиться с ним будет трудно, и долгой будет война. Многих мы потеряем, но выстоим и победим.

Написал я традиционные, кем-то другим сформулированные слова. Я не вычеркиваю их, а Гайдар так не умел говорить. В его рассказе война выглядела нежелательным, но простым делом. Аркадий Петрович рассказывал, как его корреспондентский грузовичок-пикап приехал в расположение какого-то батальона: ни окопов, ни позиций. Обычное украинское село, перед ним большое поле подсолнухов и совсем недалеко – фашисты.

- Разговорился я с одним комбатом, - рассказывал Гайдар, - с молоденьким таким парнишкой. «Школа», - спрашивает, - ваша книга?» Моя, говорю. Тут начали фашисты из минометов сажать в наше расположение, рвутся мины в шахматном порядке. Лежу я среди подсолнухов и думаю – как бы поглубже в землю втиснуться. Как мина завизжит – ну, думаю, сейчас точно в затылок заедет. А в ушах почему- то неотвязно хорошая песня звенит, тоненько-тоненько: «Над волнами вместе с нами птица-песня-а держит путь». Поднимаюсь после обстрела, стряхиваю с себя землю, морда, должно быть, очумелая, а тот комбат мне, понимаешь, говорит: «Эх, товарищ писатель!»

Гайдар замолк, и мы молчали. Зловеще шуршал радиорепродуктор, готовый объявить об очередном налете на Москву. Фашисты прилетали каждую ночь по расписанию, и это время приближалось…

- Писать хочется страшно, - сказал Гайдар. – Ругаю себя, что не умел раньше время беречь. Придумалось вот начало повести. Сидит командир у слияния двух рек – белой и черной. Катятся светлые воды и сливаются с темными водами. И думы у командира – светлые и темные. Катятся и сливаются думы.

Мы так и не узнали, о каких еще событиях хотел поведать Аркадий Петрович в ненаписанной своей повести. Радио сказало железным голосом: «Граждане, воздушная тревога… Граждане, воздушная тревога».

Отец и взрослые гости ушли в подвал играть в шахматы – такая у них сложилась традиция в первые дни воздушных налетов. Мы с Мишкой Вольфом, пожарные дружинники, взяли длинные щипцы для сбрасывания зажигалок и полезли на чердак.

Из чердачного окна нам открылось бледное небо ночной Москвы, испещренное веснушками приближающихся зенитных разрывов. Возник в вышине «фонарь» - осветительная бомба на парашюте. Чердак залило мертвенно-бледным светом, тени стропил медленно поползли из угла в угол. Вдруг раздался долгий нарастающий свист и грохнуло так, что пятиэтажный дом качнулся.

Бомбили в ту ночь крепко. Одна фугаска упала невдалеке, у Никитинских ворот, и расколола надвое памятник Тимирязеву. Было мне жутко, но я старался думать о людях, о которых только что рассказывал Гайдар. Им гораздо труднее, а они не только вида не показывают, но стреляют. Мне скоро тоже так придется, значит, надо быть смелым уже сейчас. И я заставлял себя вылезти на крышу, чтобы посмотреть – не свалилась ли к нам зажигалка.

Вокруг полыхали пожары. Потом стало тихо до звона в ушах. Налет кончился. Небо сделалось белесым, с потеками дыма, и над московскими крышами потянулось заунывное мяуканье котов. Они почему-то провожали и встречали воздушные тревоги раньше, чем об этом объявлялось официально.

- Эй, ребята, Гайдара нет с вами? – раздался голос с чердачной лестницы.

- Нет! Может быть, он в бомбоубежище?

- Нет его там. Пропал Гайдар…

Аркадия Петровича мы обнаружили в нашей квартире. Уютно посапывая, он спал на постели отца, словно и не было никакой бомбежки. Видно, на фронте налеты были посерьезнее. Заснувший Гайдар снова стал похожим на мальчугана Топа, которому необходим большой гвоздь. Не хотелось будить Аркадия Петровича, но пришлось.

- Скандал, на самолет опаздываю! – Гайдар выпрямился, одернул гимнастерку, крепко обнял отца. Я проводил его вниз по лестнице.

- Может быть, встретимся там, Аркадий Петрович.

- На войне всякое бывает. Только ты не трусь.

…Зимой сорок четвертого мне посчастливилось на сутки завернуть с фронта домой. Мы сидели с отцом за тем самым столом, возле того самого окна, только черная штора уже была снята. В ту ночь гремели салюты – в честь воинских соединений, освободивших еще четыре города. В черное небо взлетали красные, зеленые, белые ракеты, и свет их переливался в позолоте кремлевских башен. Вдруг мне с удивительной четкостью представилось сумрачное лицо Гайдара, рассказывающего про мост, прямой и узкий, как лезвие штыка. В то же мгновение отец сказал:

- Аркашу-то убили, - и подбородок у него задрожал.

Книги Голикова Аркадия из Арзамаса – словно мост, соединивший детей уже нескольких поколений. От этих, сегодняшних, он протянется к завтрашним детям, передаст им заветы мужества, добра и справедливости.

Шепчет листва над могилой Аркадия Петровича, и мне снова слышится глуховатый его голос, впервые читающий «Военную тайну».

«А Мальчиша-Кибальчишка схоронили на зеленом бугре у Синей реки. И поставили над могилой большой красный флаг.

Пролетают самолеты – Привет Мальчишу!

Пробегают паровозы – привет Мальчишу!

А пройдут пионеры – салют Мальчишу!»