Шведова Н.В. (Москва). «Корни действительности, погруженные глубоко в пропасть сна» (надреалистическая поэзия Владимира Райсела)

Шведова Н.В. (Москва). «Корни действительности, погруженные глубоко в пропасть сна» (надреалистическая поэзия Владимира Райсела)

В. Райсел (р. 1919) рано определил свои приоритеты в поэзии и следовал им в собственном творчестве, переводах, литературоведческих работах. В словацкой поэзии он продолжал линию надреалиста Р. Фабри. В 1938 г. словацкий сюрреализм оформляется как движение, в 1939 г. получает свое «славянское» название. Из европейской поэзии на Райсела прежде всего воздействовали французская поэзия и чешский поэт В. Незвал. Словацкий поэт переводил Рембо, Аполлинера, Бретона, Супо, Элюара и др.

В 1939 г. вышел книжный дебют Райсела (третья книга надреализма), «Я вижу все дни и ночи». Его доминирующие темы – любовь и детство. Молодой поэт воспринимает окружающий мир как жестокий, несущий страдание и смерть. Любовь – это противоречивое, загадочное чувство, мучительно-прекрасное. В отличие от традиционной словацкой лирики, любовь у Райсела – телесная, чувственная, любовь-греза. Звучит в сборнике и тема поэзии. Райсел подчеркивает новизну и путеводность надреализма. Часто встречается у поэта образ сна. Райсел культивирует свободный стих без пунктуации, любит анафору.

Второй сборник, «Темная венера», составили стихи 1938–1940 гг., но вышел он только в 1967 г. Здесь почти безраздельно властвуют эротические мотивы, по-прежнему сопряженные как с наслаждением, так и с мучением, изобилующие образами печали, тревоги, насилия, смерти, конца света. Постоянный поэтический объект – тело женщины. Часто стихотворения строятся как обращение к любимой. У Райсела есть место и раздумьям о судьбе, жизни и смерти. Строкой из стихотворения названо данное сообщение. [2. s. 218] Эротические сны – преломление реальности, причем всеобъемлющей. Поэт становится первооткрывателем неизвестного. Кроме сплетения мотивов (упоение – тревога, эротика – судьба), для стихотворений цикла характерны эффектные начала и концовки.

Поэма «Нереальный город» (1943) стала второй опубликованной книгой Райсела. Написанная в свободной монтажной технике, поэма все же содержит законченную сюжетную линию: путешествие героя в осенне-зимнюю Прагу, прогулки по городу и отъезд, связанный с концом любовной истории. Райсел подчеркивает рефреном чувство ностальгии. Переживания героя просты и понятны: воспоминания, нынешние впечатления, любовь, неизбежность разлуки. Образность в поэме порой необычна, порой более традиционна.

Последняя книга надреалистического периода у Райсела – «Зеркало и за зеркалом» (1945). В ней собраны любовные стихи и антивоенный цикл. Хрупкая любовная лирика порой напоминает импрессионизм. Стихи второй части воссоздают ужасы войны, как у Р. Фабри или П. Горова. «Ты хотел услышать человеческий голос // И смерть откликается» («Огонь»). [2. s. 327] К концу книги стихи становятся ясными и лаконичными. Лирический герой однозначно приветствует перемены, связанные с освобождением, мечтает о новом, революционном мире.

На этой волне становится понятным и вполне естественным переход Райсела (и других надреалистов) в стан певцов социалистических преобразований в 50-е гг. Как и французские сюрреалисты и Незвал, поэты относились к левому движению, и им не понадобилось ломать мировоззрение в годы перемен. По-другому было с поэтикой. Надреализм как бы самоликвидировался. Важно подчеркнуть искренность, неконъюнктурность перехода на новые рельсы, о чем говорили ведущие словацкие ученые М. Томчик и М. Бакош. [1. s. 126-127] К 60-м годам эйфория рассеивается, наступает этап сложного возвращения к самим себе, к творческим истокам. Райсел в послевоенные годы публикует много сборников, в том числе и ранние произведения. Наиболее заметный его вклад в литературу состоялся, однако, в пору надреализма. Тогда его творчество было действительно новым словом, оригинальным по звучанию.

Надреалистические произведения В. Райсела обогатили национальную поэзию достижениями высокого уровня, представили словацкий вариант общемирового сюрреалистического направления, который у Райсела был отмечен неповторимыми нюансами: яркой эротичностью, тонкостью переживаний, причудливой, но не шокирующей образностью.

Литература

1. Bakoš M. Avantgarda 38. Bratislava, 1969.

2 Reisel V. Temné noci rozkoše. Bratislava, 1989.

Шерлаимова С.А. (Москва). Чехи – «нация филологическая»

Чешское нациоиалыюе возрождение в конце XVIII века началось прежде всего с возрождения чешского литературного языка. Идеолог национально-освободительного движения, будущий первый президент Чехословакии Томаш Гарриг Масарик в своем программном труде «Чешский вопрос» (1895) писал: «Это была нелегкая задача – веками не развивавшийся язык ввести в мир современного мышления: поэтому в научных трудах еще долго использовали язык немецкий. Дело обстояло так, что немецкий язык стремились вытеснить с его же помощью. Ведь еще Коллар свое главное сочинение написал по-немецки, в случае Добровского это даже само собой разумеется; Шафарик по-немецки написал историю славянской литературы, да и Палацкий свою историю (Чехии – С.Ш.) первоначально издал тоже па немецком языке.

Благодаря усилиям, прилагаемым нами к совершенствованию своего языка, мы стали народом «филологическим»...¹

Разумеется, «филологическим» в определенном смысле можно было бы назвать любой парод, у Масарика это выражение – скорее метафора, но она подчеркивает важную историческую особенность судеб чешского языка.

Современный чешский исследователь эпохи национального возрождения Владимир Мацура уже после «бархатной революции» убежденно говорил: «Язык был у нас всегда чем-то бóльшим, нежели просто инструментом общения, он превратился прямо-таки в предмет поклонения, в сакральный объект, в завет наших предков»².

В первой половине XIX века Карел Гинек Маха – в поэзии. Божена Немцова – в прозе, Карел Гавличек-Боровский – в сатире, литературной критике и журналистике не только создали замечательные произведения на родном языке, но фактически заложили прочную базу для всего дальнейшего развития и расцвета чешской литературы. И тем не менее судьба чешского языка еще долгое время оставалась весьма драматичной.

Губерт Гордон Шауэр в 1886 г. опубликовал статью «Наши два вопроса», в которой, не без горечи, выразил сомнение: стоило ли чехам прилагать огромные усилия для сохранения родного языка, когда, может быть, не противясь использованию немецкого языка во всех областях человеческого общения, усилия эти надо было направить на развитие промышленности и цивилизации. Чешский народ перестал бы говорить по-чешски, но в других сферах мог бы добиться больших успехов. Эта концепция вызвала множество возражений. Тем не менее, идеи Шауэра порой повторялись и позже, в XX веке, хотя вся новейшая история чешской литературы и других наук, не только гуманитарных, их опровергает.

Отголоски давнего спора слышались в знаменитой речи Милана Кундеры на IV съезде Союза чехословацких писателей (1967), где талантливый романист говорил: «Для чехов ничто и никогда не было самоочевидной данностью, ни их язык, ни их европейскость. Ведь и эта их принадлежность к Европе есть вечное «или – или»: позволить ли чешскому языку опуститься на уровень простого европейского диалекта, а чешской культуре – на уровень европейского фольклора, или быть одним из полноценных европейских народов со всем, что это означает.

Только вторая альтернатива дает гарантию подлинной жизни, но она необычайно трудна для народа, который все XIX столетие вынужден был отдавать большую часть своей энергии на построение основ: от средней школы до научного словаря. И все же уже в начале XIX века и, особенно, в период между двумя войнами, происходит расцвет чешской культуры, без сомнения, до сих пор самый яркий в нашей истории. На небольшом пространстве каких-нибудь двадцати лет работает бок о бок целая плеяда гениальных людей, которые за невероятно короткое время впервые с эпохи Коменского поднимают чешскую культуру во всей ее самобытности снова на европейские вершины»³.

В XX веке положение чешского литературного языка настолько упрочилось, что писатели, не опасаясь нанести ему урон, стали смело обогащать его элементами народной речи, диалектов, городских жаргонизмов. Достаточно назвать Ярослава Гашека и его бравого солдата Швейка. Чешские авангардисты смело экспериментировали с поэтическим языком, с ритмикой, ассонансами и аллитерациями, хотя самый талантливый из них – Витезслав Незвал писал:

К концу прошлого века лингвистические упражнения и игры получили особенно широкое распространение, тем более – с приходом постмодернизма. В качестве примера можно привести трилогию Владимира Неффа «У королев не бывает ног», где герои времен Тридцатилетней войны употребляют в своей речи слова и выражения из современного студенческого жаргона.

Постмодернизм, на целое десятилетие утвердившийся в чешской прозе после «бархатной революции», принес с собой соединение самых различных жанровых приемов, интертекстуализм, новые лингвистические эксперименты.

Своеобразный рекорд в сфере языковых опытов и игры принадлежит первому роману «Сестра» (1994) Иахима Топола. Этот роман посвящен жизни и метаниям чешской молодежи в последнее лето перед ноябрьскими событиями 1989 г. и первые годы постсоциалистической Чехословакии. При этом – с точки зрения языка –автор совершенно свободно обращается со всеми грамматическими нормами, употребляет слова из молодежного жаргона, из разных иностранных языков – вплоть до вьетнамского, по собственному усмотрению употребляет заглавные буквы и т.п.

«Сестра» имела успех у читателей и критики, по моему мнению, прежде всего благодаря новизне и актуальности содержания, живописной передаче сложной ситуации, в которой оказалась чешская молодежь в трудное переломное время. Критики хвалили и языковую виртуозность Топола. Так. Любомир Махала в монографии о посленоябрьской чешской прозе, перечислив составляющие языковые элементы «Сестры», делает вывод, что: «...речь Топола (канатчина, суровая поствавилонщина, мегаречь – как он сам ее называет) производит очень динамичное впечатление, свободно, выразительно характеризует взбаламученный период после первичного взрыва времени»⁴. Замечу, что книга была переведена на многие иностранные языки. Представляется, однако, что Топол в своих языковых экспериментах зашел слишком далеко: роман, при всей интересности его материала и остроте постановки животрепещущих вопросов жизни молодого поколения, читается очень трудно именно из-за переусложненности его языка. Мне кажется, что с течением времени в этом убедилась не только критика, но и сам писатель, ибо в последующих своих произведениях – «Ангел» (1997) и «Ночная работа» (2001) он обращается с языком гораздо бережнее и осторожнее, что, на мой взгляд, идет ему на пользу.

В заключение я хотела бы подчеркнуть, что никакой постмодернизм и прочие новации не умалили давнюю любовь чехов к своему отвоеванному и трудами многих поколений усовершенствованному родному языку. В подтверждение можно привести слова того же Топола из романа «Сестры», свидетельствующие о его приверженности национальной культуре, трепетной любви к родной речи: «По стечению обстоятельств я употребляю язык славян, чехов, рабов, бывших немецких и русских рабов. Это собачий язык. Хитрый пес знает, как выжить и какую цену за это заплатить. Он знает, когда надо сжаться, когда – уйти с дороги, а когда укусить – все есть в его языке. Это язык, который должен был быть уничтожен, его время еще не пришло, да и не придет. Его выдумали стихоплеты, на нем говорили кучера и прислуги. И все это в нем есть, он развил все свои связки, провалы, всех своих змеенышей. Это язык, на котором зачастую можно было только перешептываться. Он мягкий и крутой, но существуют в нем добрые слова любви, я думаю, что это язык быстрый и гибкий и в нем все время что-то происходит. Этот мой язык не смогли уничтожить ни авары, ни сожжения на костре, ни танки, ни отвратительнейший человеческий вид – трусливые учителя, его погубят деньги изменившегося мира. Но у меня еще есть время, как говорил варвар Тотилла в свою самую трудную минуту, перед боем. Перед тем, как его погубили».

Чешский язык, который отстояли и усовершенствовали замечательные чешские писатели, продолжает развиваться – вопреки всем кризисам и трудностям, продолжает развиваться и чешская литература. Можно быть оптимистами.

Литература

1. Masaryk T.G. Česká otázka. Praha, 1990. S. 16.

2. Macura V. Masarykovy boty a jiné semi(o)fejetony. Praha, I993. S.21.

3. IV sjezd Svazu československých spisovatelů. Praha, 1968. S. 4-24.

4. Machala L. Literární bludiště. Praha, 2001. S. 68