Виктор Тополянский
Глава из книги
Сквозняк из прошлого
Москва 2009
Содержание
IV. Жития вождей
«Величие Смердяковых»: партийный отчет об убийстве
Великий князь
Рапорт Пермского обкома
Пермские заговорщики
Раскольник
О роли градусника в истории
Демон революции
Многосемейный доктор
Загадочная лихорадка
Лихорадке — бой!
Цена промокших ног
Цепкий недуг
Мнимый больной
Радикальное лечение
Казенное имущество
Оправа для легенды
Испорченные дети
На войне как на войне
Бонапартизм в Кремле
На страже здоровья
За рамками легенды
Дыба для вдовы
Этапы большого пути
Путевка в жизнь
Потомок Чингисхана
Человек с ружьем
Член правительства
Депутат Балтики
Великий гражданин
Цирк
Веселые ребята
Девушка с характером
Светлый путь
Примечания
Указатель имен
IV
Жития вождей
В нормальном государстве вне закона
Находятся два класса:
Уголовный
И правящий.
Во время революций
Они меняются местами, –
В чем
По существу нет разницы.
Но каждый,
Дорвавшийся до власти, сознает
Себя державной осью государства
И злоупотребляет правом грабежа,
Насилий, пропаганды и расстрела.
Максимилиан Волошин
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови –
Господи, благослови!
Александр Блок
Палачи, самозванцы, предтечи
И, увы, прокурорские речи,
Все уходит...
Анна Ахматова
«Величие Смердяковых»:
партийный отчет об убийстве
Забвение прав личности, свойственное каждой сатрапии, в Российской империи искони сопровождалось демонстративным преклонением перед волеизъявлением коллектива. Демагогическую сущность этого освященного веками обычая, весьма удивлявшего порой иностранцев, ни власти, ни население попросту не воспринимали.
Сокровенную традицию пренебрежения индивидуальным ради общественного или, точнее, кланового большевики довели до логического завершения и обратили в один из основных догматов своего вероучения. Извратив само понятие права, они наполнили его политическим содержанием и подменили пролетарской интуицией и практической целесообразностью. Окрестив свои рефлексы «принципами», а ксенофобию и обусловленную ею злобу – «революционным правосознанием», они приступили к беспощадной борьбе за собственные представления о прогрессе и социальной справедливости.
Если декабристы разбудили одного лишь интеллектуала Герцена, то большевики распалили пугачевское окаянство у тех, кого психиатры в XIX столетии называли нравственно помешанными, а в первой половине ХХ – антисоциальными или бесчувственными психопатами. «Эмигранты, дезертиры и уголовные – вот три социальные элемента революции», – записывал в своем дневнике М.М. Пришвин в январе 1920 года.1
Привлеченные необъятной перспективой беспрепятственного и безнаказанного мщения не только своим личным обидчикам, но и всему обществу в целом, «прирожденные преступники», по терминологии Ч. Ломброзо, влились в ряды большевиков и отменно отличились в покарании сограждан. В начале лета 1918 года провинциальному вождю Гавриилу Мясникову и подчиненным ему пермским ратоборцам с «отжившей буржуазной культурой» подвернулся под руку великий князь Михаил Александрович. Сообщение о его убийстве впервые попало в печать лишь в 1923 году.
Великий князь
Природа, как известно, скачков не совершает, но иногда проказничает. С любимым сыном императора Александра III, великим князем Михаилом Александровичем (1878-1918) она слегка пошалила, наделив его честью и достоинством, но забыв присовокупить к ним государственный ум и твердую волю. Из-за прискорбного несоответствия между высоким происхождением и слабостью характера великий князь совершенно не оправдывал возникавшие у придворных и общественных деятелей иллюзии, именуемые по обыкновению надеждами.
Граф С.Ю. Витте, обучавший Михаила Александровича народному и государственному хозяйству (политической экономии и финансам), видел в нем личность «благородную в высшем смысле этого слова», но не достигающую по уму и образованию уровня его старшего брата, императора Николая II, а к управлению и вовсе не подготовленную и не пригодную. Сдержанно, как и положено искушенному царедворцу, граф сокрушался по поводу неадекватного воспитания великого князя, которого продолжали пестовать, словно молодую девицу, и по достижении совершеннолетия.2
Тем не менее Михаил Александрович оставался официально объявленным наследником престола с 1899 (после смерти цесаревича Георгия Александровича) по 1904 год (до рождения Алексея, сына Николая II). На случай своей внезапной кончины манифестом от 1 августа 1904 года Николай II назначил младшего брата правителем государства до совершеннолетия цесаревича Алексея, а 30 декабря 1912 года специальным указом Правительствующему Сенату снял эти обязанности с Михаила Александровича.3
Сам великий князь никаких властных устремлений не выказывал и в государственных делах принимал участие скорее поневоле, нежели по призванию. Человек искренний и деликатный, лишенный политического честолюбия и амбиций, он даже в беспокойные 1905-1907 годы не возбуждал ни малейшего интереса у террористов и запросто встречался с революционно настроенными студентами.4
Частная жизнь прельщала его, похоже, куда сильнее придворной. Ему нравилось музицировать и восседать за рулем своего тихоходного автомобиля, похожего на экипаж XIX века, хотя поездки в неповоротливой машине вызывали у него почему-то непреодолимую сонливость. Он увлекался фотографией, верховой ездой и своей двоюродной сестрой, принцессой Кобургской. Не получив согласия на бракосочетание с принцессой, он сошелся с дважды разведенной особой – дочерью московского адвоката Н.С. Шереметевской, в первом браке Мамонтовой, во втором – Вульферт.
Крайне неудачный, по мнению света, роман завершился мезальянсом. В 1912 году великий князь и бывшая супруга кирасирского ротмистра Вульферта тайно обвенчались в Вене у сербского православного священника (расторгнуть этот брак Священный Синод не мог). Морганатическая супруга Михаила Александровича получила титул графини Брасовой (великому князю принадлежало имение Брасово). Родившийся у нее 24 июля (6 августа) 1910 года сын Георгий был возведен, согласно указу Николая II, в потомственное дворянское Российской империи достоинство с предоставлением ему фамилии Брасов и отчества Михайлович.5
Дама волевая, решительная и, очевидно, склонная тем или иным образом влиять на политическую ситуацию в стране, графиня Брасова стала причиной резкого расхождения Михаила Александровича с Государем, царской семьей и двором, считавшими его теперь персоной не только слабохарактерной, но чуть ли не слабоумной.6 Последнюю черту под высочайшим недовольством и придворными пересудами подвел императорский указ Правительствующему Сенату от 15 декабря 1912 года:
«Находя ныне соответственным учредить над личностью, имуществом и делами Великого Князя Михаила Александровича опеку, Мы признали за благо взять на себя главное руководство означенною опекою, а непосредственное заведование всеми принадлежащими Великому Князю Михаилу Александровичу движимыми и недвижимыми имуществами, а также капиталами возложить на Главное Управление Уделов. Правительствующий Сенат к исполнению сего не оставит сделать надлежащее распоряжение».7
Великий князь с женой и сыном покинул континентальную Европу и поселился неподалеку от Лондона. На юбилейных торжествах по случаю 300-летия дома Романовых, проходивших в Петербурге 21–24 февраля и в Москве 24–25 мая 1913 года, он не присутствовал. В начале Первой мировой войны ему даровали высочайшее прощение, а с его имущества сняли опеку, после чего он вернулся в Россию и отправился на фронт.8
В армии, где Михаила Александровича знали как офицера скромного, но далеко не робкого и способного хладнокровно находиться на передовых позициях вопреки попечению охраны, к нему относились вполне уважительно.9 На германской войне он командовал сначала Кавказской туземной конной дивизией, сформированной из горских добровольцев и более известной как «Дикая дивизия». Фанатично преданные великому князю абреки видели в своем военачальнике настоящего джигита и, чтобы заслужить его поощрение, были готовы на совершенно невообразимые подвиги; так, однажды они в пешем строю вырезали кинжалами пулеметную роту неприятеля.10 В феврале 1916 года Михаила Александровича назначили командующим кавалерийским корпусом, а в январе 1917 года – генералом-инспектором кавалерии.
Тем временем в Государственной думе нашла пристанище идея государственного переворота с отстранением от престола Николая II и передачей монархической власти законному правопреемнику Алексею при регентстве Михаила Александровича до совершеннолетия цесаревича; «мягкий характер великого князя и малолетство наследника казались лучшей гарантией перехода к конституционному строю».11 Недозревший заговор не успел воплотиться в путч – его опередили волнения в столице и бунт Петроградского гарнизона. Стихийные беспорядки превратились в Февральскую революцию после отречения Николая II от верховной власти в пользу младшего брата, подписанного 2 марта 1917 года в 15 часов.
Меньше суток Михаил Александрович числился номинальным царем из династии Романовых. На следующий день, 3 марта 1917 года, около полудня высокий, тонкий, хрупкий офицер с длинным, худым, почти юношеским лицом – таким великого князя запомнили в тот день собравшиеся у него члены правительства и Временного комитета Государственной думы – объявил о невозможности для себя принять престол… и заплакал.12
Ошеломленные сановники долго молчали. Общее безмолвие первым прервал А.Ф. Керенский. «Ваше Высочество, – воскликнул он в умилении, – Ваш поступок оценит история… ибо он дышит благородством. Он высоко патриотичен и обнаруживает великую любовь к Родине».13
Еще совсем недавно великий князь допытывался у главы Временного комитета Государственной думы М.В. Родзянко, сумеет ли тот гарантировать ему жизнь, если он согласится вступить на престол, и услышал в ответ: «Единственно, что я Вам могу гарантировать – это умереть вместе с Вами». Тем не менее лидер кадетской партии П.Н. Милюков и лидер октябристов А.И Гучков попытались уговорить Михаила Александровича принять корону. Профессиональный историк Милюков отчетливо понимал, что монархический принцип оставался «единственный осью» воюющей державы и отказ великого князя от престола означал не только крах многовековой идеологии, но также освобождение от присяги многомиллионной армии. Авторитарный председатель Центрального военно-промышленного комитета Гучков, почти сутки назад вместе с В.В. Шульгиным принявший отречение императора Николая II, не допускал и мысли о том, чтобы великий князь сумел так просто разрушить воздвигнутые им планы. Как вспоминал Гучков в эмиграции, «я не учел, я не мог себе представить, чтобы Михаил мог отречься – это не входило во все комбинации, какие у меня проносились через голову».14
Между тем великий князь ясно видел все последствия своего неожиданного для окружающих поступка. Обращаясь в Шульгину, он проронил: «Брат отрекался только за себя; я ставлю крест над династией». Родзянко же он сказал: «Лично я думаю, что мы с вами не доживем до мирных дней; много горя выпадет на долю всех нас здесь присутствующих, пожар еще не начался».15 Затем собравшиеся принялись составлять текст обращения Михаила Александровича к народу; утром 4 марта его воззвание напечатали все газеты:
«Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной борьбы и волнений народа.
Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием избрать представителей своих в Учредительное собрание, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского.
Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основании всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.
3 марта 1917 года. Петроград. Михаил»
Самовластие всегда наказывает себя за то, что выдает полное бесправие за наилучший порядок. Не боги покарали последнего российского царя, словно лишив его разума, не рок обрушился на российскую державу в 1917 году, когда взлелеянный многовековым рабством произвол обернулся против правительства, а заодно и всего населения страны, – государство поплатилось за безответственность самодержавия и присущую ему неспособность к подлинным реформам. И в довершение всего своим отречением от верховной власти в пользу младшего брата последний самодержец нарушил не просто закон о престолонаследии, а исторический правопорядок в Российской империи. Как заметил еще в 1919 году Пришвин, «всякая власть, приходя, обещает рай и, уходя, запирает общество в собственный нужник».16
Великий князь же поступил сообразно своему характеру и воспитанию. Он не принял незаконно уступленный ему трон, не рискнул взвалить на себя тяжкий крест государственных забот, но и не отрекся окончательно от верховной власти, подобно старшему брату. Он всего лишь отложил самое важное в его жизни решение на неопределенный срок или, вернее, переложил непосильную для него ответственность на волю народа и Учредительного собрания, а пока суть да дело санкционировал, не отдавая себе в том отчета, узурпацию власти Временным правительством и наравне с братом оказался, таким образом, в ответе за беззакония последующих десятилетий.
Для российской армии Февральская революция стала событием экстремальным. Из традиционной присяги «За Веру, Царя и Отечество» внезапно выпала ее центральная составляющая; вслед за ней обрушились и две остальные. Спустя триста лет и четыре года после избрания на царство Михаила Федоровича в стране вновь наступило смутное время. Негативный опыт мировой войны и окопной грязи расплескался во все пределы державы, способствуя перманентному погрому и веры, и отечества. Большевикам оставалось лишь воспользоваться беснованием солдатских толп и приступить к замене религии коммунистическим вероучением, монарха – вождем, а древней отчизны – социалистическим отечеством.
Не испытывая излишних сожалений по поводу отказа от короны, великий князь поселился, как заурядный обыватель, в Гатчине, где приобрел ранее небольшой дом, и на политическом горизонте больше не фигурировал. Временное правительство не забыло, однако, о его существовании, и 21 августа 1917 года, в тот самый день, когда германская армия овладела Ригой, кипучий экстремист Б.В. Савинков, назначенный в июле управляющим Военным министерством, направил Главнокомандующему войсками Петроградского военного округа приказ: «Задержать быв[шего] вел[икого] кн[язя] Михаила Александровича как лицо, деятельность которого представляется особо угрожающей обороне Государства, внутренней безопасности и завоеванной Революцией Свободе, причем такового надлежит содержать под строжайшим домашним арестом с приставлением караула, коему будет объявлена особая инструкция». Графиню Брасову взяли под стражу одновременно с мужем.17
Через три недели Временное правительство сменило безосновательный гнев на запоздалую милость и 13 сентября Михаила Александровича и его супругу из-под ареста освободили. Ободренный мягкосердечием верховной власти, великий князь тотчас же попросил об охране своего имения «Брасово» надежной воинской частью, дабы предотвратить расхищение винокуренных заводов и складов на территории поместья.18
После октябрьского переворота великий князь удостоился пристального внимания новой власти. Как только бесславный поход на Петроград конного корпуса генерала П.Н. Краснова 31 октября 1917 года завершился перемирием с советскими войсками, Троцкий распорядился об аресте Михаила Александровича. Великого князя, подозреваемого в «контрреволюционных намерениях» сначала заперли в одной из комнат Смольного, а 13 ноября перевели в Гатчину под домашний арест. Его браунинг присвоил себе Троцкий.19 Такие трофеи вожди демонстрировали иногда своим посетителям с чувством нескрываемой пролетарской гордости.
Тайные офицерские организации трижды предлагали великому князю скрыться из Гатчины, однако он не допускал и мысли о побеге. В первых числах марта 1918 года Михаила Александровича вновь заточили в Смольном якобы для того, чтобы помешать неким рабочим «разделаться» с несостоявшимся императором. Как уверял через сорок лет бывший комендант Смольного (затем комендант Кремля) П.Д. Мальков, «сколь ни справедлив был гнев рабочих против великого князя, беспрестанно интриговавшего и строившего различные козни советской власти, допускать самосуд было нельзя».20
О дальнейшей судьбе арестованного князя позаботилось советское правительство накануне своего переезда в Москву. Согласно постановлению Совнаркома от 9 марта, Михаила Александровича выслали «впредь до особого распоряжения» в Пермскую губернию вкупе с его личным секретарем, подданным Великобритании Брайаном Джонсоном, бывшим начальником Гатчинского железнодорожного управления полковником П.Л. Знамеровским и делопроизводителем Гатчинского дворца А.М. Власовым.21 Вместе с Михаилом Александровичем добровольно отправились в ссылку его камердинер В.Ф. Челышев и шофер П.Я. Борунов. Морганатическая супруга великого князя сопровождать мужа не отважилась, но через два месяца навестила его в Перми.
Вслед за великим князем классовой чистке подверглись его родственники, в том числе самые отдаленные. Этому акту пролетарской справедливости предшествовало предписание председателя Петроградской ЧК М.С. Урицкого: «Все члены бывшей династии Романовых, независимо от степени родства их с Николаем Романовым, имеющие от роду не менее 16 лет, проживающие в Петрограде и в ближайших к нему окрестностях, обязаны явиться в течение 16, 17 и 18 марта между 11 и 5 часами дня в Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией, Гороховая 2, по возможности с удостоверениями о личности и 2 фотографическими карточками. Уклонившиеся от исполнения настоящего распоряжения будут арестованы и преданы суду за неисполнение распоряжений Советской власти».22
Между тем Пермский Совет признал полезным выделить Михаилу Александровичу казенную койку с тюремным пайком в губернском застенке. Тот воспротивился. Тогда Пермский Совет вознамерился предоставить ему приличную жилплощадь (и одновременно укрытие от возможных посягательств на его жизнь) в недавно отремонтированном помещении тюремной больницы, но великий князь безопасной обителью пренебрег и даже сумел отбить телеграммы наркому просвещения Луначарскому и управляющему делами Совнаркома Бонч-Бруевичу: «Сегодня двадцатого [марта] объявлено распоряжение местной власти немедленно водворить нас всех [в] одиночное заключение [в] Пермскую тюремную больницу вопреки заявлению Урицкого о жительстве [в] Перми [на] свободе, но раздельно с Джонсоном, который телеграфировал Ленину, прося Совет не разлучать [нас] ввиду моей болезни и одиночества. Ответа нет. Местная власть, не имея никаких директив центральной, [не знает] как иначе поступить. Настоятельно прошу незамедлительно дать таковые. Михаил Романов».23
К безмерному удивлению губернских большевиков, жалоба младшего брата последнего царя без удовлетворения не осталась: в телеграмме от 25 марта Бонч-Бруевич предложил выпустить его под присмотр Пермского Совета, а Урицкий разрешил ссыльнопоселенцу свободное проживание в городе. Изрядно огорченный легкомыслием центральной власти и своеволием великого князя, Пермский Совет отступился, поручив милиции и губернской ЧК осуществление гласного надзора за сосланным «кандидатом на престол».24
Михаил Александрович въехал в скверную провинциальную гостиницу «Королевские номера», возведенную в 1907 году на средства лесопромышленника В.Н. Королева и сразу поразившую местных жителей необычной постройкой и шикарным, по мнению обывателей, интерьером. Поднадзорный князь снял на третьем этаже две небольшие комнаты с убогой старой мебелью и стал усердно заполнять вынужденный досуг. Он принимал у себя знакомых и сам наведывался к ним, гулял по городу и его окрестностям и катался на лодке, иногда даже сам греб, ходил в театр и щедро оплачивал билеты на благотворительные концерты, играл на гитаре и много читал, несколько дней промаялся от боли в животе, напоминавшей по описанию язвенную и, видимо, не раз посещавшей его раньше, и аккуратно заносил в свой дневник скудные впечатления праздного человека.25
Местные власти, хоть и пытались непроизвольно копировать деятельность ненавистного жандармского управления, визиты и переписку репрессированного князя практически не контролировали и только потребовали, чтобы с 21 мая он каждое утро отмечался в окружной ЧК. Обыватели же относились к нему равнодушно или благожелательно. В страстную субботу, по возвращении в гостиницу после заутрени, он нашел у себя в номере много цветов, куличей и пасхи от лиц, не дерзнувших раскрыть свои имена.26
Велико же было потрясение местных жителей, когда в середине июня Михаил Александрович и его секретарь вдруг скрылись из города. Слухи не то о похищении, не то о бегстве ссыльного покатились по стране со скоростью курьерских поездов, обрастая по пути фантастическими подробностями и вызывая легкое замешательство в советских кругах, ошарашенных к тому же телеграммой из Перми от 13 июня:
«Срочная, вне всякой очереди.
Москва, Сов[ет] нар[одных] ком[иссаров], Чрез[вычайная] Ком[иссия], Петроград, Коммуна, Зиновьеву, копия Екатеринбург, Облас[тной] Сов[ет] деп[утатов], Чрез[вычайная] Ком[иссия].
Сегодня ночью неизвестными лицами [в] солдатской форме похищены Михаил Романов и Джонсон. Розыски пока не дали результатов. Приняты самые энергичные меры. Пермская окружная чрезвычайная комиссия».27
Центральная власть притихла в недоумении. Репортеры силились отловить неясные толки. Первое официальное сообщение о случившемся пермская пресса опубликовала 15 июня 1918 года:
«В ночь с 12 на 13 июня в начале первого часа по новому времени в Королевские номера, где проживал Михаил Романов, явились трое неизвестных в солдатской форме, вооруженных. Они прошли в помещение, занимаемое Романовым, и предъявили ему какой-то ордер на арест, который был прочитан только секретарем Романова Джонсоном. После этого Романову было предложено отправиться с пришедшими. Его и Джонсона силой увели, посадили в закрытый фаэтон и увезли по Торговой улице по направлению к Обвинской.
Вызванные по телефону члены Чрезвычайного Комитета прибыли в номера через несколько минут после похищения. Немедленно было отдано распоряжение о задержании Романова, по всем трактам были разосланы конные отряды милиции, но никаких следов обнаружить не удалось. Обыск в помещениях Романова, Джонсона и двух слуг не дал никаких результатов. О похищении немедленно было сообщено в Совет Народных Комиссаров, в Петроградскую коммуну и в Уральский Областной Совет.
Производятся энергичные розыски».28
Пронеслись еще несколько взвихренных дней галопирующего 1918 года, и скромные правительственные чиновники, пожелавшие остаться неизвестными, поделились с журналистами конфиденциальной информацией. По их сведениям, подпольный «монархический комитет», связанный с необычайно засекреченными иностранными организациями, через бывших помещиков, священнослужителей и пермских обывателей, симпатизирующих великому князю, установил контрреволюционные контакты с Джонсоном, внушившим своему патрону порочную мысль возглавить некое «движение». После долгой и тщательной подготовки побега заговорщики умыкнули ссыльного и потаенными тропами доставили его в ближайший лагерь чехословацких легионеров, откуда он направился либо под Архангельск, либо в глубь Сибири.29
Ответные действия властей последовали незамедлительно. Петроградские чекисты отправили в тюрьму жену беглого князя. В Перми приступили к массовым арестам и обыскам всех подозреваемых в тайных сношениях с монархистами вообще и Михаилом Романовым в частности, а для почина заключили под стражу камердинера великого князя Челышева, шофера Борунова, полковника Знамеровского с женой, управляющего гостиницей «Королевские номера», архиепископа Андроника, четырех священников и одного протоиерея.30 Допросы арестованных ничего существенного к сообщениям прессы не добавили.31
Тем временем из Екатеринбурга на имя Дзержинского, Бонч-Бруевича и Свердлова поступило телеграфное уведомление: «После побега Михаила Романова [в] Алапаевске нашим распоряжением [в] отношении всех содержащихся лиц романовского дома введен тюремный режим. Председатель областного Совета Белобородов».32 Возмущенные пролетарии города Севска Орловской губернии разгромили и сожгли дотла сахарный завод в имении, еще недавно принадлежавшем великому князю.33 Не остались в стороне и эсеры; убежденные в преимуществах северного маршрута побега, они установили в Архангельске неусыпное наблюдение за сторонниками царского режима, дабы произвести своевременные аресты при появлении Михаила Александровича и угрозе монархического переворота.34
Вскоре пошла, однако, молва, будто Михаил Романов объявился в Омске, встал во главе сибирских повстанцев и выпустил манифест с призывом к свержению советской власти, восстановлению законности и созыву земского собора. Центральная пресса опровергать эти домыслы не захотела, но предупредила злопыхателей, что революционный пролетариат ни крупицы власти никому не уступит, несмотря на происки буржуазии и «социал-соглашателей» в лице меньшевиков и эсеров.35
«Летом 1918 года, – вспоминал спустя много лет А.И. Деникин, – ко времени первых успехов Сибирской армии распространился широко по советской России и Югу слух о том, что сибирские войска ведет против большевиков великий князь Михаил Александрович. Газеты печатали его манифест. Периодически эти слухи и печатанье апокрифических манифестов в провинциальной печати, преимущественно крайней правой, возобновлялись даже в 20-м году (в Крыму)».36
На третьем году великой российской смуты в стране объявился видный самозванец. Выступить в этом амплуа пожелал популярный в армии П.Н. Врангеля генерал Я.А. Слащёв, действительно обладавший отдаленным внешним сходством с великим князем. Когда слухи о претензиях Слащёва на роль пропавшего брата Николая II достигли Западной Европы, эмигранты возвестили о втором пришествии «тушинского вора».37 В тот же период другой генерал, командир Конно-азиатской дивизии, руководивший борьбой против советской власти в Забайкалье и Монголии, барон Р.Ф. Унгерн фон Штернберг провозгласил одной из главных задач своей программы восстановление монархии и возведение на престол младшего сына императора Александра III.38 Самого же Михаила Александровича никто больше не встречал, но мелкие самозванцы, выдававшие себя за великого князя, еще долго шастали по Сибири.
Странный побег Михаила Александровича подтолкнул уральских чекистов к весьма решительным действиям: великих князей, высланных в Алапаевск (заштатный город Верхнетурского уезда Пермской губернии на реке Нейве) заключили под строгий арест в местной земской школе. Больше месяца о них ничего не было слышно. Только 19 июля 1918 года в Москву и Петроград примчались телеграммы из Екатеринбурга: «Алапаевский исполком сообщает о нападении утром 18 июля неизвестной банды на помещение, где содержались под стражей бывшие великие князья Игорь Константинович, Константин Константинович, Иоанн Константинович, Сергей Михайлович и Палей. Несмотря на сопротивление стражи, князья были похищены. Есть жертвы с обеих сторон. Поиски ведутся. Председатель областного Совета Белобородов».39
Позднее обнаружилось, что в ночь на 18 июля пятерых родственников Николая II и не упомянутую Белобородовым княгиню Елизавету Федоровну тайно вывезли из Алапаевска, чтобы подвергнуть мучительной казни. Великого князя Сергея Михайловича, оказавшего сопротивление, красным палачам пришлось убить сразу; остальных же просто скинули в заброшенную шахту, где они скончались через несколько дней от телесных повреждений, полученных при падении с высоты.40
Через два месяца после исчезнования Михаила Александровича пермские чекисты удивили верховных вождей необычным запросом: «В тюрьме находится прислуга Романовых. Ходатайствуем об освобождении. Телеграфируйте, как поступить».41 Ответную телеграмму от 20 августа подписал сам председатель высшего законодательного органа советской власти Свердлов: «Относительно прислуги Романовых предоставляю поступить [по] вашему усмотрению согласно обстоятельствам».42
Не сформулированное прямым текстом пожелание Свердлова пермские большевики легко уловили своим натренированным революционным чутьем. Уже 3 сентября они торжественно обещали «доказать на деле, что красный террор страшнее и действительнее белого»; через неделю местная пресса уведомила читателей о расстреле группы заложников и в том числе камердинера великого князя Челышева, а через месяц – о казни полковника Знамеровского, его жены и шофера Борунова.43
Графине Брасовой удалось эмигрировать вместе с сыном. Она поселилась сначала в Лондоне, потом перебралась в Париж, жила в безвестности, терпела жестокую нужду и в 1952 году скончалась. Сын великого князя Георгий Михайлович Брасов, поразительно похожий на отца внешне и, как полагали эмигранты, по характеру, погиб 19 июля 1931 года в автомобильной катастрофе; через две с половиной недели ему мог бы исполниться 21 год.44
Достарыңызбен бөлісу: |