Книга вторая дюссельдорф 2013 Елена Алергант. Я приду снова. Роман-трилогия. Часть II

2013

Copyright © 2013 Елена Алергант

Редактор: Евгения Жмурко

Дизайн и оформление: The Val Bochkov Studio © (USA)

ZA-ZA Verlag: http://za-za-verlag.net/

Düsseldorf, с. 385

Елена Алергант представляет вторую книгу трилогии «Я приду снова».
…Три дневника, три одинаковых портрета, три женщины, которых разделяют четыре поколения. Правнучка наследует не только лицо, но и внутреннюю суть прабабушки… Что замыслила природа, повторяя этот облик снова и снова? Почему все они, рано или поздно, приходят в этот дом одинокими и потерпевшими крушение?

Пролог

Май 1917 года.

В январе я отметила полувековой юбилей, но сегодня, проведя неделю в немыслимом для любого разумного человека путешествии, ощущаю себя вдвое старше. Семь дней пересадок, ожиданий случайных оказий и ночёвок в набитых клопами придорожных гостиницах.

Всего неделю назад, не дождавшись окончания войны, я покинула Париж. В самое неподходящее для поездок время сбежала из города, в котором родилась и состарилас.

Немецкая армия, собрав последние силы под Марной, грозила со дня на день захватить столицу. Люди, измученные страхом и голодом, спасались от иноземцев, а я бежала от самой себя, пообещав маме вернуться через пару недель, здоровой и живой.

Много лет назад одна из испанских бабушек подарила мне маленький домик в рыбачьем посёлке на краю Андалузии. Она достала витиеватый ключ из украшенной серебристым перламутром шкатулки красного дерева, и сказала на своём родном языке:

Это, внешне нелепое строение, принадлежит женщинам нашей семьи более ста лет. Они приходили туда, чтобы успокоить душу и понять, как жить дальше. Говорили, стены снимают боль, а море помогает принимать правильные решения. Теперь он твой. От бед никто из нас не застрахован. С тобой тоже всякое может случиться, но обещай: прежде чем впадать в отчаяние, ты поедешь туда и попытаешься обрести себя снова.

Вернув ключ на прежнее место, она протянула три аккуратно сложенных листочка бумаги: подробный план местности, завещание, скреплённое подписью местного пастора и фотографию дома — нелепого строения, напоминавшего голубятню, разместившуюся на останках средневековой руины.

Бабушка говорила о неизбежных маленьких бедах, но то, что привело меня в Андалузию трудно назвать просто бедой. Это полное и окончательное крушение так хорошо начавшейся жизни, и трудно поверить, что какому-то целебному дому хватит сил снова вернуть ей значение и смысл.

И всё же...

Я нашла местного пастора в свежепокрашенной, аккуратной церквушке в центре посёлка. Крепкий, среднего возраста мужчина с густыми бровями и сочным ртом, вопросительно уставился на незнакомую пожилую даму, скрывающую лицо под густой вуалью.

— Сеньора, я могу быть Вам чем-то полезен?

— Да, можете. Моя бабушка, сеньора Мария...

— Боже милостивый. Всё же приехали. Я, честно говоря, начал побаиваться, что все мои усилия были напрасны.

— Что Вы имеете в виду?

— Сеньора Мария поручила мне хранить домик для её внучки. Сказала: он ей когда-нибудь обязательно понадобится. Завещала церкви большое пожертвование и взяла с меня слово беречь дом, как зеницу своего ока.

— И вы сберегли?

Пухлое лицо пастора приняло обиженное выражение.

— Ещё как! Пойдёмте. Я отведу Вас туда.

Неспеша продвигаясь по деревне и чинно раскланиваясь с редкими в это время прохожими, мы вышли к морю. Поразительное спокойствие! Гладкая, лазурная поверхность и несколько рыбачьих баркасов почти у линии горизонта.

— Неужели у вас всегда так тихо?

— Что Вы. Такое случается всего лишь пару дней в году. Ещё третьего дня так штормило... Посмотрите, докуда волны доходили, — пастор показал груды грязной тины, разбросанной почти у дороги, — рыбаки неделю без дела по домам отсиживались.

Всю дорогу пастор монотонно рассказывал, как все эти годы следил за домом. На оставленные бабушкой деньги ежегодно ремонтировал фасад, штукатурил и белил каждую трещину, чистил камин, проветривал и сушил старые стены. Неделю назад, как чувствовал, послал невестку пыль вытереть и камин протопить.

Его болтовня, скользя по поверхности моего сознания, не мешала думать о том, что сейчас было важнее всего.

Обогнув большую скалу, похожую на ступенчатую башню, мы вошли в просторную бухту. Три почти одинаковых деревенских домика, построенных в соответствии с местным укладом, сгруппировались в центре. Четвёртый, как бы стыдясь своей нелепости, отступил в самый дальний угол. Он выглядел так же неприглядно, как на фотографии. Человек, построивший этот дом, был большим оригиналом.

Я вложила подаренный бабушкой ключ в резное отверстие замка. Легкое скольжение металлических частей подтвердило правоту пастора: все эти годы он находился в честных, заботливых руках.

Изнутри домик выглядел гораздо симпатичнее, чем снаружи: большая светлая гостиная с камином, две маленькие квадратные комнаты в первом этаже, уютная кухня и просторный чердак с большим окном, выходившим на море.

Вдоволь нахваставшись царившим внутри порядком, пастор растопил камин и удалился, пообещав прислать на первое время кое-что из еды. А я, осмотревшись, принялась раскладывать свой скромный багаж в ящики массивного, обитого железными накладками, комода.

Тщательно протёртые от пыли ящики, покорно открывали свои беззубые пасти, поглощая предметы моего туалета. Только один почему-то заупрямился. Видать что-то в нём перекосилось. Ну и пусть. Его покорные сотоварищи всё равно остались полупустыми.

Выпив принесённого пастором чаю, я уютно пристроилась у горящего камина, привыкая к воздуху и стенам нового жилища. Похоже, оно и в самом деле гостеприимно. Даже старомодная, добротная мебель придаёт ему особый деревенский колорит. На глаза опять попался непокорный ящик: как могло такое случиться, неужели пастор за ним не доследил? Или он с секретом? Часто читала, что старые мастера изобретали всевозможные хитрости, защищая хозяев от домашних воров.

Любопытство, свойственное любой женщине, победив лень, погнало к загадочному ящику. На поверхности не осталось ни одного выступа, ни одного сучка, на который не надавили бы мои пальцы.

Какая глупость! Ни один профессиональный вор не станет тратить время на подобные хитрости. Взломает комод и возьмёт всё, на чём можно заработать. Такая защита нужна только матери, прячущей от детей колющие и режущие предметы. Значит секрет находится в зоне, недосягаемой для любопытной детской ручонки, то есть выше его роста.

Крышку комода украшал резной орнамент; ритмично чередующиеся цветы и листочки. В одном месте ритм нарушался двумя листочками, следующими один за другим. Я нажимала на них по очереди, пыталась крутить в разные стороны, но деревяшки не двигались с места. И вдруг, случайно надавив на оба сразу, уловила лёгкий щелчок и потянула к себе упрямую ручку. Ящик открылся, предоставив в моё распоряжение нехитрое содержимое: разноцветные лоскутки, ржавые ножницы, спутавшиеся клубки шерстяных ниток и старую, побитую молью шляпу.

Когда-то она была бордовой и широкополой, но сейчас... Жаль. В прежней жизни у меня была точно такая. Помнится, заказала её, желая повторить облик прабабушки на старом портрете. Теперь она мне уже никогда не понадобится.

Вслед за шляпой выскользнули кожаные перчатки такого же цвета. Они сохранились несколько лучше. Мне даже удалось натянуть их на руки, не разорвав по швам. Похоже, ручки, носившие их, как и мои, не отличались особым изяществом. Первые подозрения заставили сердце забиться быстрее. Неужели...

Да, именно так. Под перчатками лежал круглый медальон размером с ладонь — копия портрета, знакомого мне с детства. Портрета моей загадочной прабабушки, как две капли воды похожей на меня. Это было моим лицом двадцатилетней давности, до того, как... нет... об этом потом, потому что под медальоном лежала толстая тетрадь в коричневом кожаном переплёте, исписанная округлым, аккуратным почерком.

Слава богу, по требованию испанской части семьи, я с детства усердно училась читать и писать на их языке. Спасибо, родные мои. Вы подарили мне шанс прочесть дневник женщины, многие годы тревожившей моё воображение.

С первых же строчек, позабыв о времени, я погрузилась в её жизнь и вернулась в действительность, лишь перевернув последнюю страницу.

Плавный, мелодичный слог возрождал живые картины прошлого, лица, движения и характеры моих предков, которых я за эту ночь успела узнать и полюбить. Проникла в тайну жизни женщины, уверенной, что когда-нибудь она вернётся в этот мир снова.

Прабабушка, графиня Елена де Альварес, почти пятьдесят лет прожила двойной жизнью. Её муж, один из первых министров короля Фердинанда, тридцать лет верой и правдой прослужил своему королю и отечеству. Вопреки гражданским войнам, революциям и святой инквизиции проводил мирные реформы, мечтая превратить Испанию, застрявшую в католическом средневековье, в культурное европейское государство. А жена, доверенное лицо и верный соратник, вынуждена была всю жизнь скрывать своё истинное происхождение, продержав их обоих тридцать лет на острие ножа.

Она каждую минуту чувствовала себя самозванкой, занявшей место, приготовленное не для неё.

Свой дневник будущая графиня начала с тайны рождения:

От своей прабабушки графиня унаследовала внешность, внутреннюю человеческую суть и этот домик, в котором провела последние дни перед отъездом в Америку. Она уезжала к младшему сыну, посвятив в свою тайну среднюю дочь Марию, но даже не попрощавшись со старшей, с Франческой.

Мадам, почему Вы так твёрдо верили в прихоть судьбы? Откуда знали, что облик и личность, повторившиеся в семье уже два раза, через четыре поколения вернутся в этот мир снова? Готовясь к предстоящей встрече, оставили в доме пару реликвий и свой дневник, надеясь предостеречь меня от ошибок, совершённых потерпевшими крушение предшественницами.

Эти строки я пишу две недели спустя, но тогда... тогда Ваш дневник вызвал у меня горечь и злость. Злость, смешанную с отвращением. Движимая внутренним импульсом, я схватила перо и взялась за ответ, начав словами...

Странное ощущение. Будто прослушала милый, сентиментальный романс. Трогательная мелодия, прочувство-ванные слова... Всё хорошо, всё на месте, но почему-то противно.

Мадам, чему Вы хотели меня научить? Что изменил бы в моей жизни Ваш дневник, прочти я его не сейчас, когда мы почти ровесницы, а лет этак двадцать — тридцать назад? Да ничего. Ничего, потому что, по сути, мы совершенно разные люди, и жизни у нас тоже разные.

Уж если мне и жалко кого-то из вас двоих, то скорее Вашего мужа. Сколько таких супружеских пар я повидала на своём веку! Он — страстно увлечённый своим делом, она — просто жена, искренне убеждённая в своём всезнании. Он — талантливый художник, а она знает, как правильно писать картины, он — гениальный артист, а она знает как, что и когда играть. Ох уж эти умненькие, хитренькие министерские жёны, управляющие государством, сидя в засаде за вышиванием!

Впрочем, не сердитесь за резкий тон. Я злюсь не на Вас, а на себя. Злюсь, потому что, как и Вы, в конце жизни приплыла в этот нелепый дом, потерпев полное и окончательное крушение.

Эти мелкие знаки внимания и нашего с Вами единства! Бордовая шляпа, перчатки, пришедшиеся мне в пору, потускневшие от времени брошки, дневник и Ваш портрет... медальон, размером с ладонь...

Да, мне знакомо это лицо. Знакомо не только потому, что видела его сотни раз в зеркале, на глянцевых страницах иллюстрированных журналов и бульварных газет. Когда-то в юности я видела это лицо на двух старинных портретах. Вот мы и встретились!

Мадам, я и вправду не знаю, как к Вам обращаться. Даже тридцать лет назад не смогла бы назвать Вас бабушкой. И причина тому самая простая — я бы в «бабушках» просто запуталась. И без того их было у меня целых три, вернее две с половиной. Первой и главной всегда оставалась испанская бабушка, мать моей матери — бабушка Франческа, второй по значимости шла мать отца — немецкая бабушка Лизелотта, а третьей и совершенно особенной на всю жизнь осталась полу-бабушка Мария, младшая сестра Франчески.

Ваше полное имя графиня Елена де Альварес? Можно я буду называть Вас просто Графиня? Согласны? Вот и хорошо. Всё же приятнее, чем отстранённое, безликое «Мадам».

Признаюсь честно, меня даже в юности, не занимали семейные распри прошлых поколений. Бабушка Франческа никогда не упоминала о Вашем существовании — в её рассказах о детстве фигурировал только отец. Вас там вообще не было. Однажды, мне было тогда лет пять, я задала естественный для любого ребёнка вопрос:

— А какой была твоя мама?

Ответ прозвучал очень странно:

— Не помню. Совсем не помню. Считай, у меня её не было.

Как-то, пару лет спустя, подслушала их разговор с Марией:

— Получила от Мигеля письмо. Привезла с собой. Хочешь почитать?

— Мария, перестань заниматься интригами. Тебе это не к лицу. Не по твоей части. Ты же прекрасно знаешь, он меня не интересует.

Оставшись с Марией наедине, выпустила на волю своё любопытство:

— А кто такой Мигель? Почему бабушка не хочет о нём ничего знать?

На этот раз Мария, всегда охотно отвечавшая на мои вопросы, отвела глаза в сторону и пробурчала себе под нос:

— Детка, давай не будем об этом. Не бери в голову. Старые семейные саги не для молодого поколения. Живи своей жизнью, и это — главное.

Я не возражала. Действительно, не всё ли мне равно, что не поделили между собой мои прабабушки и прадедушки? Их давно нет в живых, и разбираться кто был прав, а кто виноват — не моя забота.

Значительно позже, мне было лет восемнадцать, я очередной раз гостила у Марии. Её личная комната, «малая гостиная», всегда вызывала ощущение уютной меланхолии: большие широкие окна, завешанные серо-голубыми, тяжёлыми занавесками, два мягких кресла и удобный, полукруглый диванчик такой же обивки, заполняли нишу против окна. Дом был переполнен старинными картинами, собранными когда-то марииным дедом, но в «малой гостиной» висела только одна — портрет дамы в полупрофиль, в тёмно-бордовой широкополой шляпе и белой кружевной накидке на плечах. Он всегда висел на стене против её кресла, но сегодня их было два. Абсолютно одинаковых.

— Откуда у тебя вторая картина? Ты их что... коллекционируешь?

Мария смутилась и отвела глаза.

— Нет. Не коллекционирую. Их всегда было две. Одна висела у меня в комнате, а другая у Элеонор.

— У Элеонор?

Я с трудом вспомнила сгорбленного высохшего кузнечика, дальнюю родственницу Марии, доживавшую свою бесконечно длинную, одинокую жизнь в одной из комнат необъятного дома. Тогда мне казалось, на лице этой древней старушки живыми остались только глаза. И они, эти глаза, удивлённо и назойливо преследовали меня каждый раз, когда я, по неосторожности, попадалась в поле их слабого зрения.

— Да. Она умерла лет пять назад, но у меня всё не доходили руки разобрать её комнату.

Мария уже собралась увести меня из своей гостиной, но, прихватив её за рукав, я продолжала настаивать на ответе.

— А что, вы обе знали эту женщину?

— Это не одна женщина, а две. Их разделяют четыре поколения. Более тёмный портрет — прабабушка, а более свет-лый — правнучка. Всё. Пошли ужинать.

В следующие дни эти «Дамы в шляпах» не давали мне покоя, но Мария категорически отказалась о них говорить. Ответ на эти вопросы я получила лишь через двадцать лет.

Вы хотели своим дневником предостеречь меня от множества возможных ошибок, но я нашла в Вашей жизни только две, и ни одну из них, при всём желании, не смогла бы повторить. Первая и главная — Ваш муж. Вы ничего в нём не поняли. Талантливых, фанатично увлечённых своим делом людей нельзя мерить обычными человеческими мерками. Уж в этом можете мне поверить — всю жизнь провела рядом с такими.

Простоять тридцать лет на политической сцене, быть аналитиком, стратегом, драматургом и исполнителем в одном лице и не лишиться при этом головы под силу только истинному гению. И заметьте, будь он просто рядовым интриганом, покинул бы сцену вовремя и не с пустыми карманами. Успел бы припрятать немножко на «чёрный день», как Ваш управляющий сеньор Гомес.

С талантливыми людьми не легко жить вместе. Это правда. И крушения подобных титанов погребают под своими развалинами не только их самих, но и всех, кто находится рядом.

Вы досадовали на мужа, оставшегося равнодушным к Вашей коммерции, к винодельне и коврикам, но разве могло быть иначе? Разве можно представить себе Микеланджело, Бетховена или задыхающегося в нищете Клода Моне, зарабатывающих на хлеб торговлей скобяными товарами?

Вы с иронией описывали «доклады» мужа в первые годы семейной жизни, предпочитая манеру отца. Для последнего всегда было «две стороны», и истина находилась где-то по середине, для мужа важна была стратегия сейчас и сегодня. Ваш отец был всего лишь аналитиком, философом, а муж — творцом. Один творил историю, а другой рассуждал, что станет с этим творением через двести лет.

Извечное противостояние творцов и критиков. У нас в театральной школе учителя говорили: «Есть талант — выходи на сцену и играй, нет — учись писать и отправляйся в критиканы».

Вы прожили жизнь умным, тонко чувствующим человеком, но Вам не дано было испробовать вкус одержимости. Хотя и здесь могут быть «две стороны», и самая страшная — одержимость без таланта.

Ах, да. Я застряла на одной ошибке, а обещала назвать две. Вторая, с моей точки зрения, — признание о своём происхождении, сделанное совершенно не вовремя. Промолчав первые тридцать лет, вполне могли сохранить его в тайне и последующие десять-пятнадцать. Вы упустили три возможности, когда признание было уместным: перед свадьбой, до встречи с королём и после неё. Первая ничего не изменила бы: Филипп уже принял решение жениться на незаконнорожденной, предав заветы честолюбивых предков. И мать её, будь то легкомысленная кухарка, или безнравственная светская девица, не представляла для него ни малейшего интереса.

Второй шанс... до аудиенции у короля... тоже не страшно. Будь аргументов против Филиппа три или четыре... какая разница? В политике всё, что больше одного, уже смертельно опасно. А вот после назначения в министры...

Что имел ввиду Фердинанд, угрожающе раскачиваясь на каблуках перед лицом Вашего мужа? Я дословно цитирую дневник:

А помните, что сказал король за несколько минут до этого?

А что, если Фердинанду успели донести о Вашем происхождении? Представляете, на каком крючке провисел Ваш муж почти тридцать лет, даже не подозревая об опасности? Думаете, он расстался бы с Вами тогда? Нет и ещё раз нет. Не представлял он себе никакой другой жены кроме Вас. Это лишь разожгло бы его азарт. Знание, где расставлен капкан, обостряет в десятки раз инстинкт самосохранения, стимулирует восприятие и работу мыслей. Просто он стал бы ещё умнее и осторожней.

Возможно, именно об этом предательстве размышлял Ваш муж в своём кабинете, выйдя через два часа протрезвевшим и постаревшим на десять лет. И простить не смог не еврейства, а предательства.

Ну да ладно. Простите за неуместные нравоучения. Мы все крепки задним умом.

Хотите узнать, что стало с Вашей семьёй дальше? Я не слишком много знаю о ней. Скорее в общих чертах. Ваш муж, оставшись один, постоянно курсировал между «замком» и Парижем. Не находя покоя ни там, ни тут, всё же дождался возвращения на трон достигшей совершеннолетия королевы Изабеллы. Вслед за ней прикатила из изгнания и её мать Мария Кристина, вспомнившая о графе де Альваресе, тридцать лет отслужившем верой и правдой её мужу. Отставной министр был снова обласкан при дворе, награждён орденами и пожизненной пенсией. В ответ на признание и почёт граф подарил богатейшую коллекцию картин, хранившихся в его доме, музею Прадо. Рассказывая об этом, бабушка всегда понижала голос и, выразительно глядя на собеседника, призывала его к соучастию в восторге. Но мы то с Вами знаем, что двигал графом вовсе не патриотизм. Видать очень уж надоели кислые физиономии и осуждающие взгляды назойливых предков. Взял и выставил их из дома. Но какая умница, какой дипломат! Как красиво всё обыграл! Предков изгнал, а замок сохранил. Моя мама до сих пор помнит это причудливое строение, ставшее с годами музейной редкостью. Правда нам он уже давно не принадлежит. Бабушке пришлось продать его в 1871 году, после войны с Германией. В тот год в Париже свирепствовали голод и эпидемии. Её муж, мой дед, умер скоропостижно, не оставив семье никаких средств к существованию. Этот дом, купленный испанским правительством по цене антиквариата, практически спас семью от вымирания.

Вам не терпится узнать, кем была моя мама? Да, я действительно тяну время... очень не хочется Вас расстраивать... Она родилась двумя месяцами раньше Элеонор, дочери Марии, и звали её... Шанталь. Почему Ваша дочь выбрала это имя? Было ли это случайностью, или знала что-то о тогдашней влюблённости своего отца? Не имею ни малейшего представления, но мы с Вами знаем по собственному опыту, дети слышат, видят и запоминают гораздо больше, чем нам бы этого хотелось.

Моя мама не была похожа на нас с Вами ни внешностью, ни сутью. Высокая, стройная, как Франческа и Мария, её можно было бы скорее назвать «меченной», если бы не светловолосые родственники её отца. А складом характера, способностями она походила скорее всего (только не смейтесь) на Вашу мачеху Элеонор — безупречный вкус, фантазия, чувство цвета и моды. Она вышла замуж довольно рано за очень популярного в те годы артиста Анри Лавуа. Его отец был французом, а мать — немкой. Моя чудесная, уютная, чуть сентиментальная бабушка Лизелотта!

Папа был звездой номер один в театре оперетты «Буфф Паризьен» у Оффенбаха. На редкость музыкальный, пластичный, с великолепным голосом и чувством юмора, он на протяжении многих лет оставался истинным любимцем публики... и конечно же, женщин.

С последними моя прелестная мама покончила одним ударом. Узнав о его очередном прыжке в сторону, она, ни слова не говоря, заперлась в своей комнате. Дня этак через три вышла с небольшой папочкой подмышкой, села в карету и покатила в «Буфф». В кабинет Оффенбаха она вошла обиженной женой, а вышла... главным художником по костюмам. В папочке хранилась созданная ею за три дня коллекция костюмов для новой, только готовящейся к постановке оперетте. Её костюмы совершенно не соответствовали тогдашней моде, они опережали её лет на десять. Начав жизнь на сцене, они моментально переселялись на страницы модных журналов, растекаясь по Парижу быстрее самых интимных сплетен из жизни королевской опочивальни.

Не правда ли забавно? Вы ввели в Мадриде моду на особые шляпки с выступающей задней частью, украшенной бантами и фруктами, а через семьдесят лет Ваша внучка надела на парижанок такое...! Уф, описать их «задний фасад» в те годы... под силу лишь перу гениального поэта.

Одной рукой мама одевала театральных див, превращая каждую из них в неописуемую красавицу, а в другой крепко держала цепь, к которой на многие годы был прикован её любвеобильный муж. Думаю, охоты и шансов прыгать по сторонам у папы больше не появлялось.

Я была их единственным ребёнком. Вообще единственной девочкой в семье — имею ввиду своих кузенов, сыновей дяди Антуана и дяди Норберта, поэтому о комплексе недолюбленности не могло быть и речи. Скорее можно говорить о комплексе избалованности. Я родилась в 1866 году, через два года после первой постановки в «Буфф» «Прекрасной Елены». Оперетта имела сказочный успех. В тот день, когда мама произвела меня на свет, театр праздновал её сотое представление. В честь этой оперетты я и получила своё имя.

Вы хотите спросить, как отреагировала на него Франческа? Не знаю, она никогда об этом не говорила, но называла меня всегда на французский манер «Элен», да и то, когда хотела казаться строгой. Для всех домашних я была Элли или Нене.

Ваши дочери, я имею ввиду Франческу и Марию, оказались в итоге относительно дружными сёстрами. Они регулярно обменивались письмами, а два раза в год и визитами. Каждое лето мы с бабушкой отправлялись на целый месяц в Испанию, а зимой Мария приезжала в Париж. Не смотря на весьма пожилой возраст, сёстры целыми днями носились по театрам, выставкам и магазинам. В старости они стали действительно очень похожи внешне, оставаясь абсолютно разными по характеру. Я с любопытством читала Ваши воспоминании о них в детстве. Точно такими остались их отношения и в старости. Бабушка относилась к Марии довольно высокомерно, считая её ограниченной, простоватой и провинциальной. Любое расхождение во мнениях рассматривалось как предательство и каралось по всей строгости закона. Бабушка возмущённо отчитывала сестру за отсутствие глубокомыслия и упрямство, а Мария, переждав шквал упрёков, ловко переводила разговор на другую тему.

Как-то, оставшись вдвоём, я спросила Марию:

— Почему ты позволяешь так с собой разговаривать? Почему отмалчиваешься?

Мария улыбнулась, поправила прядку волос, выбившуюся из моей причёски и ответила встречным вопросом:

— А почему бы и нет?

— Потому что она вовсе не умнее и не образованнее тебя. Мне кажется, бабушка просто самоутверждается за твой счёт.

— Так оно и есть, но почему это должно мне мешать? Пойми, все эти налёты никак не сказываются ни на моей оценке себя, ни на самоуважении. Они во мне вообще ничего не меняют.

— Мария, хоть убей, но я этого не понимаю!

— Ну хорошо. Возьмём тебя. Ты собираешься стать актрисой и надеешься, что тебе всю жизнь будет сопутствовать триумф? Вряд ли. Знаешь сколько людей среди публики, критиков и журналистов будут не только зарабатывать себе на хлеб, но и повышать своё самоуважение за твой счёт? И ты собираешься каждый раз биться в истерике или подавать в суд за клевету?

— Но ведь это другое. Это работа, это театр, а у вас личные отношения.

— Бог мой, личные отношения... — это похлеще любого театра.

Раньше меня удивляла особая привязанность Марии ко мне. Ведь у неё было штук десять собственных внуков. Как она в них только не запуталась? Зачем ей нужна была я? Теперь знаю. Элеонор, Ваша мачеха, не случайно так пристально наблюдала за мной во время ежегодных визитов. Она, знавшая Вас с детства, наверняка сообщила Марии о нашей похожести.

А знаете, это и в самом деле потрясающе. Я имею в виду Ваш дневник. Все люди, отношения, природа выступают в нём, как живые. Такое ощущение, будто не Вы, а я жила тогда среди них... или может это не я, а Вы вернулись в свой дом через сто лет снова?

Господи, какая глупость лезет сегодня в мою, обычно трезвую голову? И всё же... А что, если и мне оставить здесь по себе след?

Пожалуй, да, но составить полное жизнеописание не смогу, да и не за чем. Просто расскажу о двух-трёх отрезках жизни, о середине и о конце, приведшем меня в Андалузию.

Как я уже говорила, дочь Франчески вышла замуж за артиста. Боже мой, какое счастье, что неугомонные предки Вашего мужа, моего прадеда, покоились к этому времени на стенах музея Прадо! Представляете, потомки гордого рода де Альваресов развлекают публику на подмостках парижской сцены! Это было бы пострашнее ковриков и винодельни.

У моих родителей, постоянно занятых в театре, была только одна возможность не утратить связи с единственным ребёнком — повсюду таскать его за собой, поэтому детство моё прошло за кулисами и в зале самого весёлого и популярного театра Парижа.

Приходя домой, я разыгрывала перед бабушкой всё, что подсмотрела за день. Правильный диагноз моим однобоким способностям она поставила очень быстро:

— Детка, ты изумительно танцуешь, хорошо и с выражением декламируешь, но петь... Может тебе лучше пойти в драматические актрисы?

Папа долго не терял надежды. Вначале он сам усердно занимался со мной вокалом, затем нанял частного преподавателя, славившегося способностью творить чудеса, но даже он, этот знаменитый волшебник, не смог совладать с моей вокальной бездарностью.

Вас удивляет, зачем мне понадобился театр? Почему не вышла замуж за хорошо обеспеченного мужчину и не прожила спокойную, степенную жизнь нормальной женщины? Что касается «нормальной женщины»... расстояние в семьдесят лет между нами и сотни вёрст между Андалузией и Парижем — это не шутка. В наше время женская самостоятельность не считалась пороком. Женщины писали книги и пьесы, рисовали картины, лепили скульптуры, пели и играли на сцене — и всё это не считалось ни аморальным, ни постыдным, ни ненормальным. А вот зачем мне нужен был театр? Ответ на этот вопрос я смогла найти только к середине жизни.

Папа самолично готовил меня к поступлению в театральную школу, входившую тогда в состав консерватории. Благодаря его выдающейся фамилии, я поступила с первого раза, хотя... Излишняя скромность далеко не всегда является подобающим случаю украшением... безусловно, кое-какие таланты у меня всё же были.

Первые полгода пролетели быстро и весело. Мы изучали риторику, фехтование, отрабатывали осанку и жесты, а главное — очень много читали. История драматургии, всемирная история, история искусства... и ещё множество других историй и философий.

Всё это перемежалось небольшими этюдами, декламацией и маленькими сценками. Мы все чувствовали себя почти гениями, которых за ближайшим поворотом поджидают неизбежные слава и вечный триумф.

Но за ближайшим поворотом поджидал нас вовсе не триумф, а мёсье Шарль Лекок.

Выдающийся режиссёр, драматург и актёр в одном лице, он, повторяя слова критиков, совершил переворот в истории французского театра.

Жаль, однако, что лицо это, прославившееся столькими талантами, сделалось к сорока годам бледным и «безликим». Маэстро был небольшого роста. Я назвала бы его даже не худощавым, а недокормленным. На фоне нас, молодых и цветущих, он выделялся светлыми, почти прозрачными глазами, резкими носогубными морщинами и бледными тонкими губами, уголки которых почти всегда были высокомерно оттянуты вниз. Хороши были только густые, прямые, слегка седоватые волосы и тонкие руки, постоянно находившиеся в свободном полёте.

Из нашей большой и дружной группы он, по одному ему известному принципу, отобрал восемь жертв, которых собрался обучать по абсолютно новой, еще не виданной в Париже, программе.

Бабушки, Франческа и Лизелотта, преданные поклонницы моего «ярко выраженного дарования», были в полном восторге от подобной чести, считая её абсолютно и безоговорочно заслуженной.

Родители, будучи профессионалами, оценивали таланты своего чада более объективно. Они весьма сдержано поздравили меня с успехом и удалились на совещание. Вечером папа пригласил на беседу к себе в кабинет.

— Дочка, в принципе я очень рад, что тебе предстоит учиться у такого великого мастера, но знай — это будет серьёзное испытание на прочность. Играть у Лекока — это тебе не в «Одеон» и не в «Комеди Франсез». Он не работает на публику, не взрывает её шквалом эмоций, не приводит в экстаз экзальтированной декламацией... Он требует глубины проникновения в человеческую суть. Я был на многих спектаклях в его театре, и каждый раз уходил потрясённый. То, что он делает — какое-то волшебство, абсолютно новый театр, к которому публике ещё предстоит привыкнуть.

— Пап, а может мне отказаться? Честно говоря, боюсь, ничего из меня не получится.

— А я думаю, наоборот. Именно это у тебя и получится. Второй Элизой Рашель, или Сарой Бернар тебе точно не стать. Нет у тебя ни волшебного голоса, звучащего через четыре октавы, ни бешеного темперамента, доводящего публику до безумия... Так, как они, ты бы никогда не смогла, а вот по новому, по лекоковски, как раз для тебя. Тут важны вдумчивость, внутренняя культура и глубокая эмоциональность, а этого добра в тебе, насколько я знаю, хоть отбавляй. По сравнению с общепризнанными звёздами ты слишком реалистична. Ты прочно стоишь на бренной земле, а они... они беснуются и парят над ней.

— Внутри что-то оборвалось и покатилось вниз. И это «что-то» было страхом воришки, пойманного с поличным на месте преступления. Почему не сказать прямо, что я бездарна? Зачем эти красивые сказки о внутренней культуре и глубокой эмоциональности? Или ему, несмотря ни на что, непременно хочется видеть дочь на сцене?

Отвернув к окну предательски покрасневшее лицо, я выдержала необходимую паузу и, поблагодарив за полезный совет, покинула ставшие свидетелями моего унижения, стены.

Господи, дай мне сил разобраться с самой собой! Кто я, какая, и где то место, которое ты предназначил мне в этой жизни?