Первая 5 серая лавина кайзера 5 часть вторая 130 трагедия под сольдау 130 часть третья 306 отхлынувшая волна 306

НАСТРОЕНИЕ В БАРАНОВИЧАХ

Салон-вагон великого князя Николая Николаевича ярко освещен. В нем, кроме самого верховного главнокомандующего, находится генерал Янушкевич. Оба ожидают Сазонова, который должен с минуты на минуту приехать из Петрограда для очередного доклада о международном политическом положении. Великий князь раздражен и большими шагами прохаживается по ковру:

— Я никогда не любил немцев, — говорит он. — Они внушают мне отвращение, однако, надо признать, что они хорошие солдаты. Что же касается австрийцев, то они прямо невыносимы, а их командиры являются паркетными генералами. Таков же и весь их правящий дом с выпяченными губами, ничего не таящими за собой, — воплощение самолюбия, самомнения и самовлюбленности.

Дежурный офицер докладывает о прибытии министра иностранных дел.

— Прошу, — говорит ему Николай Николаевич и продолжает:

— Вот, сейчас явится Сазонов и будет опять требовать усиленного наступления. Что я скажу ему? В Восточной Пруссии мы топчемся на месте, а с этими бездарными австрийцами до сих пор не удается справиться. Впрочем, это не удивительно: Ренненкампф по-прежнему опасается Кенигсберга, Самсонов заявляет, что его войска едва держатся на ногах от усталости, а этапы доносят, что их склады пусты, не хватает хлеба, нету овса. И этот Сухомлинов, который гордо расхаживает по Петербургу, еще может заявлять, что все предусмотрено на несколько месяцев вперед! Пустомеля! Ничего не предусмотрено! Повсюду расшатанная дисциплина, врачи торгуют спиртом, — я чувствую, что мне придется начать вешать каждого, кто согрешит против законов военного времени.

Снова появляется дежурный офицер, на этот раз сопровождающий Сазонова. Краткий обмен приветствиями. Чувствуется, что великий князь не особенно расположен к министру иностранных дел.

— Ну, как там на западе? — спрашивает Николай Николаевич.

— Большая битва в полном разгаре, ваше высочество. Французы отчаянно сопротивляются между Монсом и Шарлеруа, но серая лавина кайзера грозит сломить это сопротивление. Перед моим отъездом из Петрограда ко мне опять приезжал Палеолог и умолял, чтобы наши войска энергичным наступлением облегчили положение западного фронта. Нокс, английский военный агент, который встретил меня здесь, тоже настаивал на этом.

— Нокс? — с изумлением спрашивает великий князь. — Почему же он так взволновался? Он, ведь, до сих пор был таким сдержанным.

— Должен вам сообщить, ваше высочество, что его волнение вполне обосновано. Первая из прибывших во Францию английских дивизий была уничтожена германскими войсками близ Ватерлоо.

— Что за ирония судьбы! — восклицает Николай Николаевич. — Ватерлоо! Как раз там, где Велингтон разбил французов. Садитесь, Димитрий Сергеевич.

Сазонов садится в указанное кресло и закуривает предложенную папиросу. Николай Николаевич с шумом захлопывает массивный золотой портсигар и выбирает для себя большую сигару. Обстоятельно раскуривая ее, он рассказывает Сазонову об общем положении дел на фронте.

— В данный момент Ренненкампф занимает Инстербург, — говорит он. — Это, кажется, должно наконец хоть немного удовлетворить наших союзников. Должен, однако, конфиденциально сообщить вам, что Самсонов продвигается весьма медленно.

— Ваше высочество, — осторожно вставляет Сазонов. — Операции Самсонова являются отчасти целью моею визита к вам. В столичных кругах очень много говорят о задуманных вами железных клещах двух армий, однако, до сих пор констатируется, что только северная половина этих клещей, — Ренненкампф, — нанесла чувствительное поражение германскому фронту. Было бы хорошо, ваше высочество, если бы могли произвести давление на Самсонова и побудить его к более решительным действиям. Я, конечно, профан в военных делах. Но все же, мне кажется, что давление Самсонова на немцев облегчило бы положение наших войск на австрийском фронте. Это обстоятельство в свою очередь, — здесь я говорю как дипломат, — произвело бы на Румынию огромное впечатление и повернуло симпатии этой страны к нам.

Николай Николаевич неожиданно резко отталкивает кресло, разминает сигару в пепельницу и встает. Плохо скрытое раздражение звучит в его резком голосе.

— Я так и знал! — говорит он, засовывая руки в карманы чакчир, и начинает прохаживаться вдоль вагона. — Я ждал момента, Димитрий Сергеевич, когда и вы насядете на меня, но посудите сами: я делаю все от меня зависящее, чтобы подогнать 2-ую армию. Однако, летать она все-таки не может. Вот, посмотрите, это. Последнее донесение. Войска Самсонова буквально валятся с ног от усталости. Самсонов требует дневки, мы этой дневки не разрешаем. Я знаю, что многие Самсонова не любят, но это происки Ренненкампфа. Я лично в Самсонова верю и помню его заслуги во время русско-японской войны. Опыт этого печального эпизода не прошел даром. Самсонов осторожный генерал.

— И медлительный... — вставляет Сазонов.

— Петербургские толки! — с презрением парирует великий князь.

— Самсонов знает, что делать. Должен признаться, что я не понимаю Жилинского, который вечно находит что-нибудь идущее в ущерб репутации Самсонова. Это — генерал-рубака. Помните, как незадолго до Ляояна... кстати: как обстоять дела с Японией?

— Япония на-днях объявит Германии войну.

— Вот так фунт! — раскатываясь оглушительным смехом и, ударяя себя по жгуту чакчир, восклицает великий князь. — Ловкая штука выкинута немецкими дипломатами! Навязать нам Японию в качестве союзника! Ха-ха! Не понимаю, чем могут нам помочь эти желтомазые, кроме как организацией собственного шпионажа в нашей стране! Впрочем, не стоит о них говорить. Что сделано, то сделано. Расскажите лучше, что болтают в ваших прославленных дипломатических кругах, каким образом представляют себе союзники конечную цель войны, и как собираются они делить шкуру германского медведя.

— Конечная цель, ваше высочество, вырисовывается в данное время довольно определенно. В политических кругах считают, что германский империализм и национализм должны быть раздавлены до основания. Это будет не легко. Некоторые военные предсказывают продолжительную и ожесточенную войну. Его величество по всем данным тоже не упускает из виду этой возможности, причем считает, что гегемонии Гогенцоллернов в Европе должен быть положен решительный конец.

— Эти теоретические рассуждения меня мало интересуют. Расскажите лучше, что вы знаете о территориальном переделе будущего.

— Эльзас и Лотарингия, конечно, должны быть возвращены Франции. Польша реставрирована. Бельгия увеличена. Желательно восстановить Ганноверское королевство под скипетром англичан. Шлезвиг несомненно вернуть датчанам. Освободить чехов. Все германские колонии разделить между союзниками. И для того, чтобы германский юнкерский дух не мог возродиться, в Берлине, Дрездене, Лейпциге, Хемнице и Бреслау должны быть устроены административные контрольные пункты союзников.

— Так, так... все это очень хорошо; а скажите, как обстоит дело с Константинополем? Будут ли, наконец, Дарданеллы нашими? Получит ли Россия долгожданный выход в Средиземное море?

— На этот вопрос, ваше высочество, я вам ничего ответить не могу. Англичане отвечают уклончиво, считают, что время для обсуждения этого вопроса еще не наступило.

— Ну, конечно! В данный момент важно только, чтобы мы спасли Париж и вместе с ним английский престиж! — с сарказмом говорит великий князь. — А то, что Россия в продолжение столетий кровью добивается Константинополя, это не актуально. Я вижу, дорогой Дмитрий Сергеевич, что мы ввязались в игру с шулерами. Колонии разделены. Эльзас и Лотарингия возвращены, комиссии в Берлине и Хемнице устроены, а мои армии должны вязнуть в болотах и песках неизвестно за что! С точки зрения Англии, это может быть справедливо, но с моей...

Великий князь раздраженно отмахивается рукой и возвращается к письменному столу, собираясь выбрать новую сигару.

— Впрочем, — заканчивает он, — я солдат и мое дело воевать, а не рассуждать. Я дал французам слово помочь и помогу, чем возможно, каких бы тяжелых жертв ни стоило моей родине спасение Франции.

* * *
Тихая ночь окутывает Барановичи. Полоски света, пробивающиеся из-за занавесок вагонов, тухнут одна за другой. Только в последнем вагоне штабного поезда горит еще яркий свет. Часовой замечает это и осторожно стучит штыком в окно. Изнутри вагона быстро спускают занавеску. Внутри вагона знают: стук в окно означает предупреждение о возможном налете цеппелинов.

Там, где горит свет, за столом, сидят генерал Янушкевич и его сотрудник генерал квартирмейстер ставки Данилов. Лениво помешивая остывший чай, генералы вполголоса обсуждают последние события.

— Странно, что мы получаем от Самсонова так мало известий, — говорит Янушкевич. — Жилинский совершенно прав когда утверждает, что 2-ая армия продвигается слишком медленно. Сегодня Самсонов должен был быть в Алленштейне, но даже его дозоры не добрались до этого города.

— Мне кажется, вы напрасно осуждаете Самсонова, — говорит Янушкевич. — Он выжал из своих войск все, что мог. Если эта гонка будет продолжаться, — неизвестно какое разочарование ожидает нас. Самсонов слишком самолюбив для того, чтобы поставить на карту судьбу своей дальнейшей карьеры. Узнав о победах Ренненкампфа, он, несомненно, сделаете все от него зависящее, чтобы добиться для своей армии не меньших успехов.

— Вот этого то я и опасаюсь, — замечает Янушкевич. — Мне понятно, что если Самсонов не нападает и оттягивает решительное сражение, у него имеется на это достаточно основания. Он желает быть вполне уверенным в успехе, стремится обратить его в наиболее крупную победу и, — я бы хотел это подчеркнуть, — поставить Ренненкампфа с его успехом под Гумбиненом в тень. Я не верю в их примирение, которое состоялось в Знаменке. Соперничество между обоими генералами слишком далеко уходит в прошлое. Я не верю, что простым обменом рукопожатий можно смыть давнишнюю обиду.

— Как вы характеризуете Самсонова вообще? — спрашивает Данилов.

— Самсонов не так эгоцентричен, как Ренненкампф. Он самолюбивее и трудолюбивее. Сейчас ему 53 года, но это ничего не значит. Ему может открыться большая карьера. Государь любит его, великий князь, по всей видимости, тоже, а деятельность Самсонова в качестве генерал-губернатора Туркестана встречала повсюду самое большое одобрение.

— Между Туркестаном и Восточной Пруссией, увы, большая разница, — с сокрушением покачивая головой, замечает Данилов. — Если Самсонов благополучно справлялся с азиатами, этим еще не сказано, что он справится со врагом, выставившим против нас лучших солдат континента. Я, впрочем, признаю, что Самсонов и Ренненкампф являются командирами большого масштаба, лучшими, которыми мы располагаем. Если поход не удастся, в этом будем виноваты отчасти мы сами.

— Почему же он должен не удаться? — спрашивает Янушкевич. — Все обстоит до сих пор благополучно.

— Я бы этого не сказал, — возражает Данилов. — Мы должны обратить большое внимание на контроль маневров, не должны допускать распыления наших сил, зорче следить за Жилинским. В действиях обеих армий должно появиться больше гармонии, что, по-видимому, командующим северо-западным фронтом упускается из виду.

Постучавшись, в вагон входит ординарец. Он приносит посланную топографическим отделом карту с последними отметками. Из карты видно, что 6-ой корпус Самсонова стоит уже у Ортельсбурга, 13-ый неподалеку от Омуленфофена, а 15-ый между Нейденбургом и Сольдау. Данилов берет циркуль и измеряет расстояние между 13 и 15 корпусами.

— Клюев и Мартос правы, — говорит Данилов, — утверждая, что между их корпусами прерывается связь. Если движение будет продолжаться в направлении, указанном Жилинским, связь вообще перестанет существовать и корпусам придется сноситься через штаб фронта. Необходимо предпринять что-либо в этом смысле.

— Вы подразумеваете давление на Жилинского?

— Да, — с уверенностью отвечаете Данилов. — Вам необходимо склонить его к тому, чтобы он обращал больше внимания на требования, выдвигаемые Самсоновым. Вечно осуждать медлительность легко, но надо понимать и обстановку. Считаю, что вам надо было бы переговорить с ним как можно скорее, потому что, по моему мнению, завтрашний день должен явиться началом решительных боев.

В этот момент с вагоном происходит что-то странное. Генералы ощущают толчок, слышат лязг буферов, а затем наступает опять тишина. Данилов тушите свет, осторожно вздергивает занавеску, опускает окно и высовывается в темноту ночи. Стоящий под окном часовой замирает смирно и поворачивает лицо направо.

— Что случилось? — спрашивает Данилов.

— Вагон вашего превосходительства отцеплен от вагонов его высочества.

— Отцеплен? Сейчас? Ночью?

Данилов ничего не понимаете. Раздается поскрипывание гравия, и к открытому окну поспешно подходит дежурный адъютант. Отдав честь, он рапортует:

— Его высочество приказали доложить, что они отбыли в Волковыск для свидания с генералом Жилинским. Его высочество желает лично ознакомиться с положением дел на Северо-западном фронте.

— Без нас? — непроизвольно вырывается у Данилова, и, привлеченный удивленной интонацией этого возгласа, к окну подходит Янушкевич.

— Без вас, ваше превосходительство, — вторично козыряя, отвечает адъютант. — Его высочество заявили, что они не желают нарушать работы ставки.

— Опустите руку, — говорит Янушкевич адъютанту. — Скажите, Павел Николаевич: какие-нибудь важные новости?

— По-видимому да, ваше превосходительство. Вот последняя депеша. Его высочество уже вскрыл ее прежде, чем я доставил ее вам.

— Благодарю вас,— отпускает адъютанта Янушкевич и, обращаясь к Данилову, вполголоса говорит: — Сражение под Сольдау, по-видимому, началось.