Российский гуманитарный научный фонд

РОССИЙСКИЙ ГУМАНИТАРНЫЙ НАУЧНЫЙ ФОНД

Томский государственный университет

2002
УДК 1:001.8; 1(092)

ББК 72

Труды всерооссийского философского семинара молодых ученых им. П.В. Копнина (сессия I). Томск: Изд-во Том. ун-та, 2002. …. с.

ISBN 5–94621–031–9

В сборнике представлены труды участников I сессии всероссийского философского семинара молодых ученых, проведенной в октябре 2001 г. в Томском государственном университете. Семинар посвящен памяти основателя томской философской школы Павла Василевича Копнина. Вопросы для обсуждения формировались в рамках двух традиционных для школы направлений: "Структура философского знания" и "Методология и логика науки". В работе секций под руководством проф. Сухотина А.К., философов Томского государственного университета и Новосибирского государственного университета принимали участие молодые ученые из различных университетов, технических и гуманитарных вузов и академических центров России.

Оргкомитет семинара выражает признательность Российскому гуманитарному научному фонду, предоставившему средства на проведение сессии.

Сборник предназначен для научных работников, преподавателей научных и философских дисциплин, аспирантов и студентов, для всех, интересующихся философскими вопросами развития науки.
УДК 1:001.8; 1(092)

ББК 72

Ред. коллегия: д-р филос. наук А.К. Сухотин, д-р филос. наук М.П. Завьялова, д-р филос. наук И.В. Черникова, канд. филос.наук Д.В. Сухушин.

ISBN 5–94621–031–9 ÓТомский государственный университет, 2002

копнин павел васильевич

1922 – 1971
Павел Васильевич Копнин –

основатель томской школы методологии науки

А.К. Сухотин

Выдающийся отечественный философ Павел Васильевич Копнин в течение шести лет (1947   1953 гг.) работал заведующим кафедрой диалектического и исторического материализма Томского университета. Это было плодотворное время формирования его основных идей, реализации которых он и посвятил свой незаурядный талант. По сути дела, Павел Васильевич последовательно развертывал продуманную программу научных исследований, сложившуюся в его молодые годы, которые в значительной доле связаны с Томском. Приходит на память одно признание В. Гете. Как-то, будучи в возрасте, он заметил, что главные темы его будущих произведений сложились у него уже в начальные годы творческой деятельности, и он лишь осуществлял то, что было задумано.

П. Копнин приехал в Томск после окончания философской аспирантуры и успешной защиты кандидатской диссертации. Его первые научные публикации появились в издательстве Томского университета в конце 40-х гг. За время работы в Томске он публикует 12 статей в «Ученых записках» и «Трудах» Томского университета и в ряде московских изданий, в том числе в журнале «Вопросы философии». В эти же годы в соавторстве с профессором Томского медицинского института И. Осиповым им написана монография «Основные вопросы теории диагноза», которая выходит из печати в 1951 г. в московском издательстве «Медгиз». Также в Томске была в сущности выполнена и его докторская диссертация «Формы мышления и их роль в познании», которую он защитил на другой год после отъезда из Томска в 1954 г. в Москве.

Научные интересы П. Копнина лежали в области логических оснований теории познания. Он исследует формы мышления и организации знания, большие и малые, под углом их истолкования в качестве средств и орудий научной деятельности. Этому посвящены как многочисленные отдельные статьи, так и целые монографии. Продолжая анализ проблем логики, начатый в годы аспирантуры, в Томске он приступил к исследованию логических форм уже в их методологическом назначении, что и нашло воплощение в развиваемой им концепции диалектики как логики.

Ряд статей П. Копнина посвящен общей характеристике логики, ее законов и функций: «Формально-логическая и диалектическая постановка вопроса. К вопросу о законе исключенного третьего» (1948) и «Элементарные законы логики и их значение» (1952). В очень интересной работе «О логических воззрениях Н.А. Васильева» (1950) П. Копнин не просто рассматривает логические идеи забытого русского логика начала XX в., но заостряет внимание на его выводах, предвосхитивших положения конструктивной логики и математики, а также на взглядах, развиваемых позднее представителями интуиционистской математики. Так, независимо от Я. Броуэра, Н. Васильев говорит о неуниверсальности закона исключенного третьего и тем самым ставит вопрос о возможности построения логики на иных, нетрадиционных основаниях. Будучи профессором Казанского университета, Н. Васильев, очевидно, испытал влияние идей работавшего ранее в Казани Н. Лобачевского и аналогично своему великому предшественнику приступил к разработке концепции своего рода «неевклидовой логики».

Обращаясь к анализу конкретных логических форм, Павел Васильевич посвящает каждой из них отдельные статьи и разделы книг: «О существе и структуре суждения» (1949), «О некоторых вопросах теории силлогизма» (1949), «О классификации суждений» (1951). Уделяется внимание и понятию, рассмотренному в соответствующих специальных параграфах его монографий и в докторской диссертации.

Мы коснулись лишь исследований П. Копнина, проведенных в Томске. Полный перечень его работ читатель найдет в Библиографии ученых Украинской ССР [3].

Наряду с «малыми» формами (понятие, суждение, умозаключение) П. Копнин исследует и крупные образования науки, такие как гипотеза, идея, теория. Некоторым из них он посвящает даже отдельные монографии: «Гипотеза и познание действительности» (Киев, 1962), «Идея как форма мышления» (1963). К этим проблемам он неоднократно возвращался и в своих последующих монографиях, посвященных исследованию форм мышления.

В связи с этим хотелось бы подчеркнуть одно обстоятельство. Оценивая в общем обзоре содержание идей П. Копнина, можно прочертить две линии его интереса, которые в конечном итоге сходятся как бы в одном пункте. Это структурная и генетическая направленности его внимания к содержанию науки.

С одной стороны, П. Копнин, как мы видели, постоянно занят анализом структурного состава научного познания, что и определило концентрацию его внимания на таких логических единицах, как понятие, суждение, умозаключение, теория. С другой же стороны, П. Копнин настойчиво изучает движение мысли ученого по линии творческого поиска при переходе от идеи и проблемы к гипотезе, а от последней — к теории. Таким образом, просматриваются как бы два ряда, два разреза — структурный и поисково-генетический. Но оба ряда сходятся на теории как высшей форме существования науки, которой также уделено немало места в его трудах.

Верно, П. Копнин об этом явно не говорит, но подобный вывод сделать возможно, опираясь на его работы. Мы готовы оправдать такой вывод, сославшись на идеи так называемой «модели полноты» — смысл текста превышает авторское понимание. Иначе сказать, в предъявленных сочинениях содержится нечто большее, чем об этом прямо и непосредственно сказано. Еще Кант заметил, что нередко путем сопоставления мыслей, высказанных автором о своем предмете, мы понимаем его лучше, чем он понимал себя.

Логический фундамент научно-познавательного процесса П. Копнин рассматривает под углом истолкования диалектики как логики. Ныне это принимается спокойно как вполне приемлемое понимание закономерностей познания. Однако надо представить атмосферу тех дней, когда эти положения развивались.

Господствовал тезис о том, что философия есть наука о наиболее общих, всеобщих законах природы, общества и мышления. Это определение было записано в программах изучения философии, проходило через учебники, монографии, являлось обязательным и единственно допустимым. Соответственно и диалектика в качестве учения о движении и связях трактовалась в контексте описания общих свойств явлений окружающего мира. О том, чтобы выделить диалектику из этого универсального, общего контекста и применить ее к логике, к мышлению отдельно от природы и общества, думать возбранялось. И хотя Маркс и Ленин допускали интерпретацию диалектики в ее логическом звучании, идеологическая установка ориентировала на принятие диалектики лишь в плане всеобщности ее применения к законам природы, общества и мышления.

П. Копнин осмеливается прорвать этот догматический подход и развить теорию познания, опираясь на диалектику, принимаемую им в ее логическом проявлении, диалектику как логику. Павел Васильевич спасал свои взгляды, ссылаясь на высказывания Маркса и Ленина. Тем не менее спастись от обвинений ему не удавалось. Основное обвинение, которое предъявляли, состояло в отстаивании им позиции «узкого гносеологизма», в сведении диалектики лишь к познавательному процессу и игнорировании ее как учения об общем, и прежде всего   о бытии.

П. Копнин исходил из идеи тождества бытия и мышления, также принимаемой философским начальством того времени без особого одобрения и, по сути, замалчиваемой, хотя этот гегелевский тезис признавали Маркс и Ленин. Замалчивался же он потому, что признание тождества умаляло постулат первичности материи и вторичности мышления, тем самым притупляя идею партийности философии, решаемой последовательными марксистами в пользу материализма.

Развертывая концепцию тождества, Павел Васильевич подчеркивал, что философия берет формы мышления не сами по себе, а в качестве наполненных содержанием знаний о внешнем мире. С другой стороны, и внешний мир рассматривается философией не в виде самостоятельно сущего, но лишь в его отражении в формах мышления, то есть будучи включенным в познавательный интерес. С этим и связано понимание П. Копниным предмета философии не как учения об общих законах бытия и мышления, что было обязательной установкой партии, а на основе принципа тождества бытия и мышления. Он настаивает: «Философия начинается с того момента, когда ставится вопрос об отношении бытия и мышления» [1, 27]. А если прочертить его подход более откровенно, то речь идет о философии, понимаемой им как наука о тождестве бытия и мышления, что и вовсе оборачивалось рассогласованностью с партийной философской догмой. П. Копнин пишет: «Существует одна философская наука   материалистическая диалектика, которая одновременно выполняет функцию и онтологии, и гносеологии, и логики, не являясь в прежнем понимании ни тем, ни другим, ни третьим; есть одна наука, которую можно назвать как угодно: диалектикой, логикой или теорией познания» [2, с. 35].

Оттого и обрушивались обвинения на голову Копнина в том, что он подменяет материалистическую диалектику гносеологией, сводит философский материализм к теории познания. В связи с этим вспоминается, как смело, неожиданно остро прозвучало где-то в начале 70-х годов заявление единомышленника Копнина В. Лекторского: «Без субъекта нет объекта». Ныне аналогичные высказывания — вполне рядовое событие, принимаемое в качестве должного. Однако в те застойные времена такое воспринималось как вызов, ибо опять же размывало догматизм принципиальных установлений о первичности материи и вторичности ее субъективных образований в голове человека: объект дан независимо и до всякого субъекта.

Защищаемые П. Копниным положения складывались в стройную систему взглядов на философию как методологию науки. Отсюда и обвинения в «одностороннем гносеологизме», отождествлении философии с теорией познания. Заслугой Копнина как раз и является то, что он настойчиво проводил работу по очищению методологии и гносеологии от засилья идеологии. По существу, тогдашняя философия выполняла роль идеологического цензора, точнее, ее постоянно поправляли и направляли быть таким партийным надзирателем.

Но идеология не есть наука. Если цель науки — добывать истину как соответствие знания объекту вне нас, то идеология, хотя и также есть соответствие, но не знания отражаемому вне нас миру, а идеологических установок — общественному положению той социальной группы (классу, нации и т.п.), представителем и защитником интересов которой выступает идеолог. Поэтому истиной для последнего представляется то, что отвечает экономическим, политическим и т.п. потребностям его класса, системе социальных убеждений частной группы лиц.

Последовательно ограждая гносеологию от идеологических засорений, Копнин тем самым выстраивал научную методологию в качестве теории научного исследования, а инструментом в руках ученого выступали для него логические формы мышления, анализу которых он посвятил, как мы видим, многие и многие страницы своих трудов.

Мысли и разработки Павла Васильевича не утратили своего значения и в наши дни, они востребованы. И не только собственно философскими кругами. Его идеи ценят также представители естествознания и обществознания, на него ссылаются, цитируют.

В теории информации есть закон старения и обесценивания информации. Это закон исторической отмены факта: чем старше факт, тем меньше вероятность его вхождения в структуру современного знания. Но тем выше, следовательно, его познавательная ценность (если такое включение налицо), поскольку количество информации некоторого сообщения обратно пропорционально вероятности наступления события, о котором идет речь в сообщении. Чем ниже вероятность события, тем выше информационная ценность предсказания о его наступлении.

С этой точки зрения идеи П. Копнина, поскольку они включаются в тексты научных рассуждений современных исследователей, несут высокую познавательную ценность.

Говоря о значении научных идей Павла Васильевича, хотелось бы отметить их исключительное влияние на становление и развитие Томской школы методологии науки. Конечно, философские исследования, в том числе и по методологии и логике, проводились в Томском университете и ранее, начиная с 1908 г. В период после 1917 г. появился ряд работ по проблемам социальных отношений, общественных классов, по вопросам нравственности, закономерностям исторического процесса. Стоит особо выделить логические исследования доцента Сапиро и особенно впоследствии широко известного отечественного логика В.И. Мальцева. Заслугой П. Копнина явилось то, что он приступил к систематической разработке проблем методологии, ориентировав их на развитие, как мы уже отметили, именно методологии науки.

В линии этих концепций и стали формироваться научные интересы кафедры философии, а затем (с 1986 г.) и философского факультета Томского университета, а также в значительной мере кафедр других вузов города и через подготовку аспирантов и докторантов наук многих соседних городов Сибири.

По этим вопросам сотрудниками Томской школы методологии науки изданы сотни статей, десятки монографий (в том числе немало на иностранных языках), получены около 20 грантов РФФИ, РГНФ и Фонда Сороса, проведены научные конференции, семинары, симпозиумы, подготовлено немало кандидатов и докторов философских наук.

Также и этот сборник составлен по материалам Всероссийского семинара молодых ученых, проведенного в Томском государственном университете при поддержке РГНФ в рамках традиционных для ТГУ Копнинских чтений. В связи с этим мы особо подчеркиваем, что вовлечение молодежи в число научных исследователей осуществляется вполне в духе традиции, заложенной Павлом Васильевичем. Как талантливый ученый он проявил себя очень рано. Аспирантуру прошел всего за 2 года, окончив ее с защитой кандидатской диссертации в возрасте 25 лет. Определенно, если бы не помешала Великая Отечественная война, то он смог бы сделать это раньше. Докторскую диссертацию он защитил в 33 года, что очень показательно, особенно для гуманитария.

Отрадно отметить, что в работе нашего семинара приняли участие многие очень молодые умы — аспиранты, магистранты и ряд студентов, в чем видится залог успешного развития философской науки, в частности Томской школы методологии научного познания, появление и укрепление которой связано с именем ее основателя Павла Васильевича Копнина.

2. Копнин П.В. Диалектика как логика. Киев, 1961.

3. Павел Васильевич Копнин. Академия наук УССР. Библиография ученых Украинской ССР. Киев: Наукова Думка, 1988.

Антропологизация оснований науки:

переход от гносеологии к онтологии познания
М.П. Завьялова

Классическая теория познания, или гносеология, сформировалась в процессе развития философии как некоторый абстрактно-понятийный конструкт, предписывающий видеть и интерпретировать деятельность людей в субъектно-объектном ракурсе, опираясь на метафоры зеркала, окуляра и картины, исходя из идей отражения и репрезентации. В своих изначальных предпосылках и принципах она строилась в полной мере по образу и подобию естественнонаучной теории, при этом совершенно не учитывалась особенность такого «предмета», как человеческое познание. Это заметил В. Дильтей. Так, в «Описательной психологии» он принципиально отделяет теорию познания от естественных наук, потому что «духовные факты, составляющие материал теории познания, не могут быть связаны между собой иначе как на фоне какого-нибудь представления душевной связи… Гносеолог располагает этой связью в своем собственном живом сознании и переносит ее оттуда в свою теорию» [2, с. 14 15]. Дильтей различает здесь предмет естественных наук от предмета наук о духе (культуре)   сферы «духовной связи», сознания, а затем и «внутреннего опыта» как первичного в действительности жизнеосуществления познающего человека. Он придает понятию «теория познания» более широкое значение, учитывающее опыт наук о духе, а также природу историзма и методологию исторического познания. Для Дильтея, как и для многих других «гуманитариев», теория познания чаще всего выступает в качестве символа «научности», где субъект, объект, истина — предельно абстрактные понятия — служат для обозначения предметной представленности действительного мира в науках о духе (культуре) и предполагают признание роли причинно-следственных связей в этой сфере по аналогии с естествознанием. Здесь действует установка на истинность, объективность, рациональность в соответствии с тем, как эти параметры трактуются в классической науке о природе, которая длительное время рассматривалась как эталон науки вообще. Считалось, что наука по природе своей характеризуется объективностью, анализом, логикой каузальных связей, верифицируемостью выводов, приматом истины над ценностью. Напротив, культура рассматривалась как непосредственно возникающая из жизни и выражающая ее; она есть сфера субъективных ценностей; она фиксирует опыт не только в понятиях, но и в образах; несет в себе индивидуально и исторически изменчивые моральные и художественные коррективы истины и ценности.

В основе этого различения   противоположность, с одной стороны, структурированного бытия как сферы науки и, с другой, жизни вместе с отражениями ее в культуре, которые имеют дело с реальностью текучей, бесконечно изменчивой и индивидуализированной, то есть неструктурированной и в этом смысле хаотичной.

Осмысление этого противоречия между наукой, как наиболее последовательной формой рационального познания, и жизнью, как непосредственно переживаемого блага, становится одной из главных тем в традициях философии жизни, экзистенциализма, феноменологии, постмодернизма XX в. В результате этих штудий происходят существенные изменения в представлениях о природе науки в целом, и особенно в сфере гуманитаристики, что в конечном итоге приводит к повороту от гносеологически (и логически) ориентированной теории познания к антропологически нагруженной онтологии познания и знания как фундирующей познавательный процесс в науке. Это можно проследить, взяв за образец историческую науку, так как именно она послужила «полигоном», на котором апробировались различные версии обоснования гуманитарного знания.

Больше двухсот лет (до середины XX в.) в данной научной области лидировали идеалы классической научности, в соответствие с которыми объектом исследования становились либо некоторые стороны бытия — сущности, структуры, внутренние пружины истории, выраженные в системах категорий, в которых была сублимирована вся пестрота и многоцветие исторической культурной жизни,   либо конкретные законы (но относящиеся не столько к жизни, сколько к характеризующим ее обобщениям, из этих фактов выводимым), ими доказываемые и подтверждаемые.

Конкретное многообразие и чувственная достоверность не укладывались в научный анализ, были иноприродны по отношению к нему и потому с общего согласия передавались в ведениефилософов или исторических романистов. Например, в блестящих исследованиях историков Ф. Гизо, Ж. Мишле, А. Олара, А. Сореля и др. были охарактеризованы все этапы, все стороны революции 1789   1794 гг., обследованы все архивы, описан не только фактический ход революции, но и раскрыт классовый, социально-политический и идеологический смысл деятельности ее персонажей, закономерности их эволюции, воздействие прессы на поведение масс и т.д.

За пределами исследований осталось то, что серьезным историкам тех лет представлялось интересным, красочным, но не научным,   дух, самочувствие людей, восторг и ярость первых месяцев революции, тоска К. Демулена при взгляде на закатные облака, красные, как щедро льющаяся с гильотины кровь тех, кто зачинал революцию, изнуряющая усталость, охватившая Париж необычно жарким летом 1794 г., глухо нарастающее раздражение при виде все более наглеющих спекулянтов и многое другое.

Даже если конкретизации и имели место в рамках научного, следовательно категориального и обобщающего гуманитарного знания, направленного на обнаружение общих и частных закономерностей общественно-исторического развития, они все равно оставались маргинальными по отношению к основной задаче исследования. Они оживали в художественных произведениях   в драме Ромена Роллана «Робеспьер», в романах Оноре де Бальзака, Анатоля Франса и др.

Разделение труда между историей как наукой и искусством в постижении исторической жизни во всей ее целостности все больше не удовлетворяет, так как без обоснованного обследования ее проявлений с точки зрения человечески конкретного измерения становится понятным не до конца ход европейской истории вообще, и отдельных стран в частности. Поэтому в начале XX века В. Дильтей в Германии, Л.П. Карсавин в России, Л. Февр во Франции ставят вопрос о нахождении более адекватной основы для разрешения противоречия между академической ответственностью исследователя и его верностью своей задаче: познать прошлое во всей его непосредственной — человеческой, культурной, психологической, художественной   реальности. От них идет в философии традиция поиска оснований, обусловливающих все более растущее вхождение общественно-исторической жизни в поле гуманитарного познания во все более конкретных, частных, беглых, эмоционально окрашенных и трудноуловимых проявлениях, традиция, которая не просто ставит перед наукой новые задачи, но и требует нового обоснования ее статуса научности.

Последнее потребовало обобщения всего опыта наук о духе, а также феноменологии, герменевтики, экзистенциализма, философии жизни, то есть того, что оставалось за пределами классической теории познания. Стала необходимой развернутая реконструкция познавательной деятельности в контексте преодоления дихотомии трансцендентального (теоретического) и эмпирического субъекта познания, характерного для классической гносеологии, в которой со времен Декарта предпочтение отдавалось первому, в то время как эмпирическому субъекту, человеку познающему, оказывалось недоверие при полагании его эгоистическим «Я», творящим произвол, имеющим ум, отягощенный различного рода «идолами», предрассудками, интересами, предпочтениями. Нужно было восстановить в правах эмпирического субъекта — целостного человека познающего.

Существенным шагом следует признать разработку этой проблемы М. Бахтиным в контексте «философии поступка». Было показано, что гносеологический субъект как носитель теоретического мира гносеологии, оказываясь во власти его автономной законности, теряет свое свойство «быть индивидуально ответственным, активным», а «самозаконный» мир познания в целом становится «абсолютно не сообщающимся и не проницаемым для "мира жизни"». Преодоление теоретизма, как некоторой созданной разумом достаточно агрессивной «фикции», своего рода виртуального объекта, возможно лишь на пути обращения к реальной жизни и познавательной деятельности целостного человека, его, по словам М. Бахтина, «участного ответственного мышления и действия-поступка» [1, с. 87].

Распространение «неклассических» представлений и стремление вернуться к целостному познающему и одновременно действующему человеку становится установкой тематических предпочитаний, важнейшими философскими «ферментами» для которых стали идеи философии жизни, феноменологии, философской герменевтики и философской антропологии. Осуществляется переход от «редуцированной» реконструкции человеческой субъективности к конкретному в отношении жизненного мира, принципиально неограниченному и охватывающему человека во всех сопряжениях взгляду на субъективность при обязательном сохранении трансцендентально-философского измерения в обосновании. «Конкретный субъект в его трансцендентальной функции — такова была программа» [3, с. 22].

В рамках феноменологии было осуществлено движение «от чистого Я» к «здесь-бытию», от Гуссерля, пришедшего к «жизненному миру», к Хайдеггеру, который отказался от разделения субъекта на эмпрический и трансцендентальный, совершив поворот к Dasein. Поскольку же бытие конституирующе действует в фактическом субъекте, «постольку оно может быть истолковано из фактического субъекта наружу (герменевтика). Поэтому трансцендентальный метод — это уже не чистая психология или логика, а трансцендентальная герменевтика» [3, с. 22]. Наконец, в движении «от жизни к действию» Дильтеем открывается конкретный человек, его языковая, историческая и социальная определенности, чем преодолевается как картезианский дуализм, так и дихотомия трансцендентальной и конкретной субъективности, что завершается созданием М. Шелером и Г. Плеснером философской антропологии [3, с. 2324].

Реконструкция познания не ограничивается гносеологическим субъектом или «сознанием вообще», она исходит из разных оснований, представлений и целей — из чистого сознания или мышления, чистого Я или здесь-бытия, или языка, или жизнеосуществления и действия.

Обращение к феномену жизни в ее экзистенциально-герменевтичес­ком смысле   путь, приводящий к обогащению не только методологии гуманитарных наук, но в значительной мере и понятийного аппарата эпистемологии, философии познания в целом, а главное   к расширению поля рациональности, осознанию и развертыванию ее антропологического типа.

В контексте антропологической ориентации появляется возможность учесть опыт различных когнитивных практик. Феноменологии, где «жизненный мир» понимается как форма первоначальных очевидностей и субъ­ективной донаучной практики, интерсубъективного опыта, теории эволюции Бергсона, где «жизненный порыв» понимается как развертывание жиз­ни и основа эволюции всех форм вплоть до общества, «метафизики созерцания жизни» Г. Зиммеля с его «потоком жизни» и формами культуры «более-жизнь» и «более-чем-жизнь», морфологии культуры Шпенглера, где жизнь предстает как историческое формотворчество народов и культур, «формы жизни» — от Э. Шпрангера до Л. Витгенштейна, для которого они воплощают культурные смыслы языковых игр и др. [3, с. 29 30].

Новая философия познания призвана по-новому обосновать науку в контексте реализации глубинной установки на исследование истории и культуры в их бесконечной вариабельности и конкретности, в многообразии исторической жизни, в ее частных состояниях, в ее сознании и подсознании, в ее повседневности и быте. Тем самым, невозможно остаться в сфере генерализирующего и понятийно-дискурсивного познания, отвернувшись от множественных проявлений антропологической реальности.

Обращение к эмпирическому субъекту, включение его наряду с трансцендентальным субъектом в философию познания рождает множество когнитивных проблем, связанных с принципом доверия, содержательными «процедурами» понимания и интерпретации, выдвижением гипотез вместо строго логического следования, вероятностных неформальных процедур, оценок и предпочтений, требующих осмысления их когнитивной природы и функций, специального анализа этих форм, традиционно считавшихся иррациональными. Человек познающий, реально существующий в целостности мышления, чувства и деятельности, не может ограничиться абстрактной рефлексией, рассудочными нормами и правилами познавательных процедур. Это субъект, активно интерпретирующий различного рода «тексты» — не только культуры и науки, но также и различных форм жизни и жизненного мира, повседневности, допонятийных, довербальных феноменов. Даже в «строго научном знании» он явно или неявно опирается на многообразные эмпирические суждения, принятые на веру, вне доказательства. Это позволяет признать законным право экзистенциальной и эмоциональной сферы участвовать в интеллектуальном выборе и других когнитивных процедурах, что поддерживается многими известными философами экзистенциально-антропологической традиции.

В заключение отметим, что противоречие науки и жизни разрешается на основе формирующейся новой философии (онтологии) познания, которая не исключает полностью классические познавательные практики   сенсуалистическую, отражательную (реалистскую), попперианский критический рационализм, аналитическую философию, но ядро ее, особые смыслы антропологического содержания составляют герменевтические и феноменологические когнитивные практики.

Они включают такие феномены и «сферы», как очевидность, интенциональность, смыслы, истолкование и интерпретацию, темпоральность, формы жизни, жизненный мир, повседневность и др. Тем самым преодолевается абстракция гносеологического субъекта и традиционное раздвоение на «объект-субъект»-отношение и открывается возможность обращения к тому, что Шелер называл «философствованием из полноты переживания жизни» [5, с. 21].

Совершающийся переход от классической теории познания к более емкой философии познания по-новому ставит традиционные эпистемологические и когнитивные проблемы: соотношение объяснения и понимания, познания и экзистенции, проблему истины и ее критериев. Появляются новые проблемы, требующие своего исследования. Например, практика герменевтики прежде всего ориентирует на выяснение форм, понятий и концептов, приемов, позволяющих включать в познавательный процесс богатейший опыт языка, когда последний предстает не только системой знаков и их значений, в «мыслеоформляющей» и коммуникативной функциях, но и как культурно-историческая «универсальная среда», «горизонт онтологии» в целом, где человек познающий «преднаходит» себя и свою сущность [4, с. 21].

Литература

1. Бахтин М.М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. Ежегодник. 1984 1985. М., 1986.

2. Дильтей В. Описательная психология. М., 1984.

3. Гетманн К.Ф. От сознания к действию. Прагматические тенденции в немецкой философии первых десятилетий XX в. / Пер. с нем. Н.С. Плотникова // Логос. 1999. № 1.

4. Шелер М. Формы знания и образования // М. Шелер. Избр. произведения. М., 1994.

Проблема описания сложности систем:

реляционные содержания
О.С. Разумовский

1. Значение и смысл проблемы. Одним из актуальных вопросов научного познания и методологии, оставшимся нерешенным в ХХ в. и ждущим своего решения, несомненно является проблема познания сложности, которая нашла свое отражение в теории систем, включая вопросы их сложного поведения. Ею занимались биологи, экономисты, кибернетики, физики (в том числе в синергетике), социологи и иные специалисты. В этой связи необходимо назвать А.А. Богданова (и его тектологию), Л. фон Берталанфи (системологию), И. Пригожина и Г. Хакена (проблемы сложности в синергетике) [1]. Мы, в том числе в Томске, опубликовали несколько своих работ по данной проблеме [2].

Напомним, что в этом году научная общественность отмечает 100-летие со дня рождения Берталанфи — основоположника общей теории систем. В этой связи отметим, что он впервые поставил три взаимосвязанных задачи: 1) создать общую теорию систем; 2) создать обобщенную модель сложной динамической системы и ее сложного поведения; 3) найти адекватный прототип этой модели. В качестве последнего он выбрал обобщенного человека как сложную биосоциальную систему, имеющую также сложное поведение, которое обусловлено его рационально-аксиологической ориентацией.

Между тем изучать, познавать и воссоздавать любую систему можно с разных точек зрения и по разным основаниям: структуры, состава, строения, целого и части, формы, причины и функций, а также отношений, включая статику и динамику. Сложные системы и сложное поведение наука ХХ в. в основном все же пыталась понять и описать путем упрощения, например, прибегая к огрублению, идеализациям и построению моделей, как это делают при изучении самоорганизации в физико-химических и биологических системах.

Вместе с тем само описание сложности возможно на путях анализа сущностных параметров системы, включая ее поведение. Это путь сверху, который предусматривает последующую возможность редукции описания от построений сложно-составной многопараметрической и многофакторной модели к более простой, но адекватной реальным системам более низкого уровня и порядка сложности. Нами такой подход был развит в книге «Закономерности оптимизации в науке и практике» [3].

Сконцентрируем внимание только на многообразии отношений в системах, не связывая себя при этом крайностями реляционизма в духе Г. Лейбница, А. Бергсона и др. Тогда сложные системы и их поведение можно достаточно адекватно понять и описать, если использовать представление о реляционных сочетаниях.

2. Анализ реляционных сочетаний. Реляционные сочетания (далее   РС)   это в общем случае многокомпонентная разновидность отношений. РС   объединение, комбинация, соединение различных видов отношений (в том числе связей разного рода), то есть их агрегаций, сетей, сот и систем в одно целое. Оно может иметь подобный же характер, как и указанные только что объекты, то есть перед нами отношения отношений разного рода как сеть отношений и связей, сотовая связь и система отношений и связей в рамках целого. Они имеют место в тканях организма, в обществе, в искусственных, технических устройствах, созданных человеком, в кристалле, в организме, в строении вселенной и т.п. РС может иметь иерархическое строение, а простое РС состоит из объединения хотя бы двух, пусть тоже простых отношений типа АВ и СD. Здесь А и В, С и D   стороны, полюса полного отношения вида A↔B, а символ «↔» обозначает некоторое отношение, связь первого порядка. Символом «+» можно обозначит отношение, связь уже второго порядка, так что простое РС имеет схему AB + CD, и оно в этом смысле иерархично. Все РС можно разделить на: 1) ограниченные, конечные в пространственно-временном смысле, и 2) бесконечные.

Обычно системный анализ ограничивается изучением отношений и связей. Лишь в немногих работах рассматриваются отношения отношений, связи отношений, связи связей и т.п., которые можно назвать именно РС. Особую актуальность анализ РС приобрел в науке ХХ в. в связи с переходом ее к изучению сложных многокомпонентных и многофакторных динамических систем. Таковы системы типа живых, социальных, экономических и других образований и систем разного рода, их отношений (как живого и неживого в биогеоценозах, отношений биоценозов и различных сообществ организмов в биосфере, природы и общества, общества и экономики и др.). Вопросы динамики этих отношений актуализировались в ХХ в. в форме проблем устойчивого развития человечества перед лицом так называемых «глобальных проблем современности». В этой связи важнейшее значение приобрело изучение проблем сочетания/несочетания отношений и связей различных полюсов (вообще — объектов), их гармонии/дисгармонии, устойчивости/неустойчивости и т.п., а также их инвариантности в ходе появления разных сукцессий, развития, трансформаций, эволюции и инволюций вообще.

Объективно скопление в некотором локусе пространства и времени множества отношений (и связей), а также самих взаимодействующих и способных к рефлексии объектов (полюсов отношений), включая обособленные, в силу тех же причин, которые вызывают появление самих отношений (и связей), должно неизбежно вызвать порождение отношений отношений, связей связей и т.п., то есть РС. Эмпирически достоверно, что в силу действия разных причин все они в случае, если их число, теснота отношений, интенсивность, взаимодействие и другие характеристики достигают некоторого закритического значения, испытывают трансформации и эволюцию по схеме: